Отъезд Императора Николая II в Ставку

⇐ ПредыдущаяСтр 12 из 14Следующая ⇒

22 февраля 1917 года Император Николай II выехал в Ставку из Царского Села. Накануне Государь осмотрел только что отстроенную в русском стиле трапезную в Федоровском городке. «Ему показали древние иконы и иконостасы из подмосковной церкви царя Алексея Михайловича, настенную живопись трапезной и несколько сводчатых палат. Царь несколько раз повторял: „Прямо сон наяву не знаю, где я: в Царском Селе или в Москве, в Кремле“. Потом он прошел в остальные комнаты. В гостиной он сел в мягкое кресло, долго рассматривал картину, на которой был изображен старый паровоз и несколько вагонов, показавшихся из‑ за поворота. „Так бы и сидел в этом уютном кресле, забыв о всех делах, да, к сожалению, они все время о себе напоминают“»[483].

Старый паровоз и несколько вагонов! Они уже показались из‑ за поворота. Какое мрачное предзнаменование в свете всего последующего! Через день они унесут Императора в Могилев, чтобы через две недели привезти его обратно уже узником, обреченном на крестный путь и мученическую смерть. 22 февраля на перроне Царскосельского вокзала, под звон Федоровского Государева собора, Император Николай II простился с Императрицей и отправился в Ставку. Все было как обычно: почетный караул при отъезде, как всегда составлено «Дело о путешествии Его Величества в действующую армию»[484]. В нем – «список лиц, сопровождавших Его Величество». Идут имена: министр двора граф Фредерикс, адмирал Нилов, дворцовый комендант Воейков, свиты генерал‑ майор Граббе, свиты генерал‑ майор граф Нарышкин, флигель‑ адъютант Мордвинов, герцог Лейхтенбергский, лейбхирург Федоров и так далее. На деле стоит дата: «начато 22.02.1917». Это дело не имеет даты окончания.

Отъезд Государя в Ставку был неожиданным. Полковник Мордвинов писал: «Во вторник 21 февраля 1917 года вечером […] я получил от командующего Императорской главной квартиры, графа Фредерикса, указание, что согласно высочайшему повелению, я назначен сопровождать Государя в путешествии в Ставку. […] Отбытие Императорского поезда из Царского Села было назначено около трех часов дня, в среду 22 февраля. Это уведомление было для меня неожиданным. Я накануне только что вернулся из Царского Села с дежурства по военно‑ походной канцелярии, и тогда еще не было никаких разговоров об отъезде. Внутреннее политическое положение было в те дни особенно бурно и сложно, ввиду чего Государь все рождественские праздники, весь январь и большую часть февраля, находился в Царском Селе и медлил с отбытием в Ставку»[485].

Дворцовый комендант Воейков свидетельствовал: «В 5 часов был кинематограф в Круглом зале Александровского дворца. […] Когда кончился сеанс, я проводил Государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: „Воейков, я решил в среду ехать на Ставку“. Я знал, что Государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот – не подходящий для его отъезда, и поэтому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по‑ видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего‑ нибудь особенного».2[486]

Но неужели Николай II решил срочно ехать в Ставку только из‑ за того, что генерал Алексеев хотел поговорить с ним «по некоторым вопросам? ». Понятно, что либо Алексеев собирался сообщить Государю что‑ то весьма важное, настолько, что требовался немедленный отъезд царя в Ставку, либо у Государя были иные причины для этого внезапного отъезда. На интересные выводы нас наталкивает целый ряд обстоятельств, предшествовавших отъезду Государя.

То, что Николай II уезжал срочно, по причине какого‑ то важного дела, видно из воспоминаний Вырубовой, которая пишет, что накануне отъезда «Государь пришел очень расстроенный. […] Пили чай в новой комнате за круглым столом. На другой день утром, придя к Государыне, я застала ее в слезах.

Она сообщила мне, что Государь уезжает. Простились с ним, по обыкновению, в зеленой гостиной Государыни. Императрица была страшно расстроена. На мои замечания о тяжелом положении и готовящихся беспорядках Государь мне ответил, что прощается ненадолго, что через несколько дней вернется»[487].

То же самое пишет другая подруга Императрицы Александры Федоровны Юлия Ден: «Государь намеревался остаться с семьей, но однажды утром, после аудиенции генералу Гурко, он неожиданно заявил:

– Завтра я уезжаю в Ставку.

Ее Величество удивленно спросила:

– Неужели ты не можешь остаться с нами?

– Нет, – ответил Государь. – Я должен ехать»[488].

Таким образом, мы видим, что на срочный отъезд Царя в Ставку повлияли два человека – генералы Алексеев и Гурко, то есть фактически два главнокомандующих. Чем они мотивировали необходимость такого скорого отъезда, до сих пор остается загадкой, но то, что этот отъезд был частью какого‑ то большого общего плана, не вызывает сомнений.

Около 19‑ го‑ 20‑ го февраля великий князь Михаил Александрович приехал к Царю и убеждал его уехать в Ставку, так как «в армии растет большое неудовольствие по поводу того, что Государь живет в Царском и так долго отсутствует в Ставке»[489]. Конечно, Николай II знал, насколько его брат подвержен различным влияниям, чтобы прислушиваться к его советам, но сам факт того, что великий князь озвучивал чьи‑ то мысли с такой настойчивостью, внушая Царю мысль об отъезде, говорит о многом.

Интересны действия министра внутренних дел А. Д. Протопопова в момент, когда он узнал об отъезде Государя. Воейков вспоминал, что после того, как услышал от Царя решение ехать в Ставку, он связался по телефону с Протопоповым. «„Александр Дмитриевич, – сказал я ему, – Государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным? “ На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мной на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник, после доклада у Государя, заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разделяющему мое мнение о несвоевременности отъезда Государя из Петрограда. В понедельник А. Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после Дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно, и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал, в случае появления каких‑ либо новых данных, немедленно известить меня. На этом мы расстались. Оказалось, что А. Д. Протопопов, ручавшийся Государю, Императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры Государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми Государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял Императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку. Для меня этот факт остается загадкой, так как Государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил А. Д. Протопопов правду – в Царском Селе или в Петрограде? »[490]

Действия министра внутренних дел наталкивают на мысль, что он, вольно или невольно, подыгрывал тем, кто любой ценой хотел отъезда Императора из Петрограда. Все приведенные выше факты говорят о том, что к февралю 1917 года против Николая II созрел заговор, для осуществления которого требовался обязательный отъезд Царя в действующую армию. Казалось бы, это противоестественно, ведь, давая возможность Царю уехать в армию, заговорщики как бы сами давали в его руки грозный механизм подавления этого самого заговора и любого бунта. Но в том‑ то и дело, что к февралю 1917 года верхушка армии была уже против Царя, и прежде всего, это касается генерала Алексеева.

Марк Ферро пишет по поводу отъезда Николая II в армию: «У Царя появилось предчувствие, что что‑ то замышляется, по крайней мере, в армии, после того, как брат Михаил сообщил ему о недовольстве в Ставке по поводу его длительного отсутствия. Царь, со своей стороны, знал о том давлении, которое хотели на него оказать союзники во время конференции в январе в Петрограде. Ему было известно, что английский посол сэр Джордж Быокенен поддерживает тесные отношения с Гучковым, Милюковым и великими князьями»[491].

А) Прибытие царя в Ставку и февральские события

23 февраля 1917 года Император Николай II прибыл в Ставку. «Для встречи Государя на вокзал Могилева прибыли: генерал‑ адъютант Алексеев, генерал‑ адъютант Иванов, адмирал Русин, генерал Клембовский, генерал Кондзеровский, генерал‑ лейтенант Лукомский, генерал‑ лейтенант Егоров, состоящий при штабе Походного Атамана генерал от кавалерии Смегин, протопресвитер о. Шавельский, губернатор и высшие начальствующие лица штаба Верховного Главнокомандующего», – говорится в книге пребывания Его Величества в Армии за февраль 1917 года[492]. Император отправился в штаб для очередного доклада о положении на фронте. Распорядок работы Императора по приезде в Ставку ничем не отличался от обычного. Об этом свидетельствуют записи камер‑ фурьерского журнала: «23.02. 1917. Четверг. В 3. 15 м. дня Его Величество в сопровождении министра Императорского Двора и особ Свиты отбыл на проживание в Губернаторский дом. В 3. 30 м. дня Его Величество изволил посетить Свой Штаб, возвратился в 4 ч. 40 мин. дня; 24. 02. 1917. Пятница. Государь посетил Свой Штаб и по возвращении от 12 ч. 15 м. принимал Начальника Бельгийской миссии генерала барона де Риккель; 25.02. 1917.

Суббота. От 10 утра Его Величество изволил посетить Свой Штаб. От 2 Государь в сопровождении Особ Свиты прогуливались на моторах. В 18–00 Государь отбыл ко всенощной в церковь Штаба»[493].

Началась обычная жизнь Ставки. Тем временем, в Петрограде вовсю уже шли беспорядки. Об этих беспорядках Царь узнал 24 февраля из разговора по прямому проводу с императрицей. «Телефонист мне передал, – пишет Дубенский, – что только что окончился разговор Государя (из его кабинета) с Императрицей в Царском, длившийся около получаса. По телефону узнал, что сегодня, 24‑ го февраля, в Петрограде были волнения на Выборгской стороне»[494]. Однако ни характер, ни серьезность этих выступлений Государыня оценить еще не могла и, скорее всего, сообщила Царю о том, что волнения незначительные. 24 февраля она высылает Государю письмо в Ставку: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разбили Филиппова и против них вызывали казаков. Все это я узнала неофициально». Тоже самое она писала в письме 25 февраля: «Это хулиганское движение, мальчишки и девчонки бегают и кричат, что у них нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать»[495]. Из писем видно, что Государыня также не была проинформирована о подлинных событиях. Иначе почему она, Императрица Всероссийская, узнает о них «неофициально»?

Как бы там ни было, но из первых, дошедших до него сообщений, Николай II не мог составить себе подлинного представления о событиях в Петрограде. «Государь, вероятно, не все знал, так как он был совершенно спокоен и никаких указаний не давал», – пишет Дубенский. Император был целиком поглощен событиями на фронте: «Государь внимательно следил за сведениями, полученными с фронта за истекшие сутки, и удивлял всех своей памятливостью и вниманием к делам»[496].

25 февраля Император совершил прогулку на автомобиле. «В субботу 25 февраля, – пишет Мордвинов, – была наша последняя продолжительная прогулка с Государем по живописному могилевскому шоссе к часовне, выстроенной в память сражения в 1812 году, бывшего между нашими и Наполеоновскими войсками. Был очень морозный день, с сильным леденящим ветром, но Государь, по обыкновению, был лишь в одной защитной рубашке, как и все мы, его сопровождавшие. Его Величество был спокоен и ровен, как всегда, хотя и очень задумчив, как все последнее время»[497].

Таким образом, мы видим, что, несмотря на создавшуюся в Петрограде опасную обстановку, ни Николай II, ни окружавшие его люди свиты почти ничего о ней знали, вернее, они не знали о масштабах волнений. За все первые дни событий ни одной официальной телеграммы о масштабах происходящего Государь не получил. 25 февраля в Петрограде пролилась первая кровь: на Знаменской площади был убит полицейский поручик Крылов, пытавшийся вырвать флаг у демонстранта, казаки отказывались разгонять мятежную толпу, провокаторы кидали бомбы в мирных людей и кричали, что это дело рук полиции, уже были выброшены лозунги «Долой Самодержавие! », а Государь обо всем этом ничего не знал. Как верно пишет О. А. Платонов: «В это последнее пребывание Государя в Ставке было много странного: в Петрограде творились страшные дела, а здесь царила какая‑ то безмятежная тишина, спокойствие более обычного. Информация, которая поступала Государю, шла через руки Алексеева. Сейчас невозможно сказать, в какой степени Алексеев задерживал информацию, а в какой степени эта информация поступала искаженной из Петрограда. Факт тот, что фактически до 27 числа Государь имел искаженное представление о происходившем в Петрограде»[498].

Тем не менее, он был обеспокоен событиями в Петрограде. 25 февраля, вечером, он посылает командующему Петроградским военным округом генералу Хабалову телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. НИКОЛАЙ». Генерал Хабалов, то ли из‑ за растерянности, то ли из‑ за того, что боялся вверенных ему частей, то ли по каким‑ то другим причинам не предпринял ничего, чтобы исполнить недвусмысленный приказ царя. Как говорил сам Хабалов: «Эта телеграмма, как бы вам сказать? – быть откровенным и правдивым: она меня хватила обухом… Как прекратить „завтра же“…». 26 февраля, в воскресенье, в Петрограде наступило затишье, и Хабалов отправил Царю телеграмму, что беспорядки прекратились. Но не успела эта телеграмма дойти до адресата, как они возобновились с новой силой. Между тем, как Царь получил известие, что в городе все спокойно. Одновременно до Царя дошли сведения, что «забастовкой пекарей», как поначалу воспринимались события в Петрограде, воспользовалась Государственная Дума и ее председатель Родзянко, которые, как писал Воейков, «открыто вынесли свою революционную деятельность из стен Таврического дворца». 26 февраля в камер‑ фурьерскому журнале появляется запись: «26.02. 1917, воскресение. Сего числа в „Собрании указаний и распоряжений Правительства“ был опубликован Высочайший указ „О роспуске Государственной Думы и Совета с назначением срока их созыва не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств“. Совет Старейшин Государственной Думы постановил не расходиться и всем оставаться на своих местах»[499].

Налицо был уже не просто бунт толпы, но государственный переворот. Между тем, до Царя доходили совершенно иные сведения. Министр внутренних дел Протопопов продолжал дезинформацию Николая II. В. Н. Воейков пишет: «На следующий день, (т. е. 25 февраля – П.М.)в субботу, я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но все клонится к их подавлению». В тот же день генерал А. И. Спиридович, находившийся в Царском Селе, отправил Воейкову полученные сведения из департамента полиции: «Ничего грозного во всем происходящем усмотреть нельзя; департамент полиции прекрасно обо всем осведомлена потому не нужно сомневаться, что выступление это будет ликвидировано в самое ближайшее время»[500]. Думается, что деятельность Родзянко по умалчиванию событий и телеграммы Протопопова, их искажающие, имели под собой одну цель – ввести Государя в заблуждение, с целью его дезориентировать и дать возможность революционному процессу принять такие широкие масштабы, которые позволили бы Государственной Думе начать шантаж Царя с требованием Ответственного министерства. Во всяком случае, таковы были планы Родзянко. Что же касается Гучкова, Милюкова, с одной стороны, и Керенского и Чхеидзе – с другой, то те преследовали свои, хотя и разные, но далеко идущие цели.

Родзянко начал забрасывать Ставку своими тревожными телеграммами лишь 27 февраля, и в этих телеграммах уже слышится шантаж. Телеграммы он почему‑ то посылал на имя командующего Северным фронтом генерала Рузского. «Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их – недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику; но главным образом, полное, недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. […] Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно беспомощна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому может верить вся страна и которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения»[501]. Ясно, что это «доверенное лицо» должен был быть либо сам Родзянко, либо князь Львов. Тот же самый шантаж и в телеграмме, посланной в Могилев: «Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца»[502]. (К слову сказать, Родзянко слал свои телеграммы, не будучи уже председателем Государственной Думы, которая была к тому времени распущенной, а будучи, в глазах Царя, бунтовщиком, отказавшимся исполнить Высочайшую волю. Государь не ответил ему на телеграмму).

Телеграммы Родзянко кричали о революции и об угрозе династии. Естественно, что Николай II не верил Родзянко, а верил генералу Алексееву. А что же Алексеев и другие генералы? Фактически, они поддержали шантаж Родзянко. Рузский в начале посетовал: «Очень жаль, что с 24 по 27 февраля не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде. Надо думать, что и до 24 были признаки нарождающегося недовольства, грозящего волнениями, а также и об агитации среди рабочих и гарнизона Петрограда. Обо всем этом тоже не потрудились, может быть и с целью, сообщить на фронт»[503]. В последнем Рузский был абсолютно прав. Но как действовал сам он – генерал Рузский? Он посылает Царю телеграмму, в которой говорится: «Ставка. Его Императорскому Величеству Государю Императору. Почитаю долгом представить на благовоззрение Вашего Величества полученную мною от председателя Государственной Думы телеграмму, указывающую на грозное положение в столице и внутри Государства, вызывающее тревогу за судьбу Родины. […] Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроения страны. Поэтому дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, вселить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и в свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом; позволяю себе думать, что при существующих условиях репрессивные меры могут скорее обострить положение, чем дать необходимое, длительное удовлетворение»[504].

Фактически, это была полная поддержка требований Родзянко. Алексеев же пока своего мнения не высказывал. Во всяком случае, это мнение нигде не отражено. Но бесспорно, что Алексеев вел самые тесные переговоры с Родзянко и тот в своих планах опирался именно на него. Главной же целью Родзянко было – «Ответственное министерство». Скорее всего, нажимая на Рузского и Алексеева, Родзянко рассчитывал, что они смогут вырвать у Царя именно это решение.

О том, что именно линия Родзянко на «ответственное министерство» активно внедрялась в умы военнослужащих, хорошо видно из дневника полковника И. А. Артабалевского, из лейб‑ гвардии Стрелкового полка. Описывая февральские события 1917 года, Артабалевский приводит слова нижних чинов своего полка: «Подпрапорщик Дирегин: „У генерала Хабалова войск нет, господа все за Думу. Если уж господа с Думой, то нам тоже надо идти с нею. Наше дело простое мужику господ слушаться. Им виднее“.

Унтерофицер Шикун: „Я и раньше в мирное время честно служил Престолу и Отечеству в нашем батальоне. На войне тоже, благодаря Господу Богу, не подгадил. Теперь желаю также послужить Государю и Отечеству. Истинно говорю вам, что сослужить эту службу мне способно только под началом Родзянко. Он со своими за Веру, Царя и Отечество. А правительство – сами знаете какое, изменническое. Царя обманывает, Родину предает. Нету у меня никакой веры на него. Когда бы не великий князь Николай Николаевич, так России давно бы уже конец подошел. Никак невозможно простить членам правительства, что они доверие Царское так обманули“»[505].

Совершенно ясно, что унтер‑ офицер Шикун до всего, им сказанного, сам по себе не додумался. Он лишь повторяет чьи‑ то слова, ловко ему вложенные голову, в истинность которых, впрочем, он поверил. Как мы видим, солдаты данного полка выступали не против Царя, а за него, но против старого правительства и за смену этого правительства правительством Родзянко и Думы. Артабалевский продолжает дальше свои записи: «Стрелки и все прочие воинские чины постановили и утвердили лозунг, с которым они выступили против старого правительства: „Царь, новое правительство, война до победы“. С этим пошли в Государственную думу. С трудом пробрались в Екатерининский зал. Все битком набито самой разношерстной публикой. К нам сейчас же вышел Родзянко и сказал короткую речь с призывом к порядку, на которую ответили: „Ура! “ и здравицей „первому гражданину России“. Узнав от меня лозунг, с каким мы пришли, он заметно просветлел лицом. Я пробрался в комнату рядом с той, в которой заседал Исполнительный комитет Государственной Думы. Тут ко мне подошел один из членов Думы, высокий с черной бородой, изысканно одетый. Кто это был, мне узнать не удалось. Он мне сказал, что Император Николай II, вероятно, будет принужден передать престол своему сыну – Цесаревичу Алексею, а за его малолетством опекуншей будет Императрица Александра Федоровна, а регентом великий князь Михаил Александрович. В этот момент в разговор вмешался Милюков. Не думал, что он произведет на меня такое отталкивающее впечатление – хитрой, двуличной лисы. Бегающие за стеклами pince‑ nez глаза не внушали мне никакого доверия. Хитро поглядывая то на меня, то по сторонам, он интересовался узнать у меня об отношении стрелков к великому князю Михаилу Александровичу. Я ему ответил, что не понимаю его вопроса. Ежели Государь найдет нужным передать престол другому, то наш долг служить новому Государю. На это Милюков ничего не ответил и, неприятно хитро улыбнувшись, отошел от меня»[506].

Из этих дневниковых записей Артабалевского хорошо видно, что лозунг, с каким вышла на улицы армия («Царь, новое правительство, война до победы»), был аналогичен требованиям Родзянко и Думы. Именно внешний монархизм последних обманул войска, которые считали, что выступают за Царя и народ против изменников старого правительства. Но из этого же отрывка видно, как думская оппозиция, в данном случае в лице Милюкова, была готова сменить монархические лозунги, которые использовались с целью обмана армии, когда они стали уже не нужны. Родзянко, в данном случае, использовался заговорщиками «в темную». Монархической ширмой Родзянко заслонял тех оппозиционеров, которые стремились к свержению монархии как таковой, а не конкретно Николая II. Этот «монархизм» Родзянко ввел в заблуждение заговорщиков‑ генералов, которые были готовы идти на свержение Николая II и на «ответственное министерство», но большинство которых, безусловно, были против свержения монархии. Именно этим заблуждением объясняется то обстоятельство, что генералы Ставки поддержали с таким рвением тот шантаж Царя, с каким выступил Родзянко: сохранение трона в обмен на «ответственное министерство».

Однако неправильно было бы думать, что все воинские части придерживались подобного лозунга, и что в армии проводилась единственно линия Родзянко. Мы уже приводили отрывок из воспоминаний В. Бонч‑ Бруевича о сектантах‑ казаках, которые ему обещали «в народ не стрелять». Свое обещание казаки сдержали полностью. «Я наверное знаю, – продолжал писать В. Бонч‑ Бруевич, – что этот казачий полк один из первых был признан ненадежным. Это кем‑ то из их среды около Николаевского вокзала 27 февраля был смертельно ранен жандармский офицер, командовавший площадью и требовавший, чтобы казаки очистили площадь и стреляли в народ»[507]. (Речь идет об убийстве полицейского поручика А. Крылова, мужественно пытавшегося противостоять мятежной толпе и убитого одним из казаков в тот момент, когда он выхватывал красный флаг из рук демонстранта).

Но все же главным в поведении армии было желание «не стрелять в народ», которым ловко воспользовались демагоги из Думы с целью шантажа Императора.

Но Николай II на шантаж не поддался. Родзянко через перепуганного князя Голицына, последнего председателя Императорского правительства, пытается выбить у Царя назначение «независимого» главы правительства. В ответ Николай II телеграфирует князю Голицыну: «О главном начальнике для Петрограда мной дано повеление начальнику моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимые права по гражданскому управлению. Перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю недопустимыми. НИКОЛАЙ»[508]. Одновременно Император принял решение вернуться в Царское Село, так как почувствовал ненадежность генералитета. Заговорщики прекрасно понимали, что, если Царь вернется в Петроград, революция будет подавлена. С их стороны начинается обработка великого князя Михаила Александровича. Ему, брату Императора, Родзянко и Голицын (председатель правительства! ) внушают идею объявить себя регентом и, приняв командование над всеми войсками, назначить князя Львова главой правительства. Великий князь Михаил Александрович не был человеком государственного ума, не имел выдающихся государственных способностей, но предателем своего Царя он тоже не был. Он отказался выполнять предложения Родзянко. Но одну вещь последний все же убедил сделать великого князя. По наущению Родзянко великий князь Михаил Александрович направляет Императору телеграмму с предложением освободить нынешний состав Совета министров и назначить председателем нового совета – Львова. В конце телеграммы великий князь убеждает царя, опять‑ таки по наущению Родзянко, не приезжать в Царское Село. Император отвечает отказом и начинает организовывать подавление мятежа.

В 10 часов 25 минут вечера 27 февраля генерал Алексеев отправил телеграмму генералу Данилову: «Государь Император повелел генерал‑ адъютанта Иванова назначить Главнокомандующим Петроградским Военным округом; в его распоряжение, возможно скорее, отправить от войск Северного фронта в Петроград два кавалерийских полка по возможности из находящейся в резерве 15‑ й кавалерийской дивизии, два пехотных полка из самых прочных и надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по‑ видимому, генерал Хабалов растерялся, и в распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. […] Такой же силы отряд последует с Западного фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским.

Глава 6

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 9 10 111213 14 Следующая ⇒