ХОЛОДНОЕ, ПОДОБНОЕ ЛЬДУ, СОВЕЩАНИЕ В БЕЛОМ ДОМЕ

⇐ ПредыдущаяСтр 39 из 52Следующая ⇒

Сразу же после того, как шах прибыл в Нассау, я предпринял свою единственную прямую попытку убедить президента Картера разрешить шаху въезд в Соединенные Штаты. Шах, как сообщал мне Джозеф, был глубоко уязвлен «личной изменой Картера». Примерно за месяц до этого я запланировал встречу с президентом на 9 апреля, чтобы обсудить проект Уэствей в Нью-Йорке. Я решил воспользоваться этой встречей, чтобы проинформировать президента о тех опасениях, которые ряд зарубежных лидеров в последнее время выразили мне в связи с нашим обращением с шахом. Я подготовил документ на одну страницу, который передал президенту в заключение нашей встречи в Овальном кабинете. В моем документе, в частности, говорилось:

«На протяжении последних нескольких месяцев я имел возможность совершить визиты более чем в двадцать стран в Азии, Африке, Европе и на Ближнем Востоке. Многие из стран, которые я посетил, являются сравнительно небольшими и не играют ведущих ролей, связанных с целями Соединенных Штатов, однако тем не менее эти страны считают себя друзьями Соединенных Штатов.

Практически все без исключения главы государств и другие государственные лидеры, с которыми я встречался, выражали опасения относительно внешней политики Соединенных Штатов, которая является, по их ощущению, нетвердой, и в ней отсутствует четкий глобальный подход. В этой связи часто упоминалось о неодинаковом применении похвальных принципов защиты прав человека. Из-за событий в Китае и на Тайване и тех последствий, которые им представлялись, для Тайваня и шаха, они ставят вопросы о надежности Соединенных Штатов как друга».

Я высказал соображение, что президенту было бы целесообразно пригласить лидеров этих стран в Вашингтон, чтобы заверить их в том, что они могут продолжать рассчитывать на нашу поддержку. Картер прореагировал холодно, указав только, что он обсудит этот вопрос со своими советниками.

Перед уходом я также призвал президента разрешить шаху въезд в страну. Я сказал, что, если существует угроза в отношении нашего посольства в Тегеране, мы должны предпринять необходимые меры предосторожности, однако мне кажется, что великая держава не должна поддаваться шантажу. Президент был явно раздражен, и после того, как я закончил, холодно завершил нашу встречу.

В то время как условия на Багамах ухудшались, а американский вариант оставался твердо закрытым, по крайней мере на какое-то время, Генри и я продолжали поиски страны, которая согласилась бы принять шаха и в которую он согласился бы направиться. В списке было немного названий, однако одной из возможных стран была Австрия. В конце апреля на встрече Бильдербергской группы[70] в Вене я говорил с канцлером Бруно Крайским, который высказал сочувствие к судьбе шаха. «Будучи евреем, - сказал он мне, - я знаю, что такое быть беженцем». Я уехал из Вены, считая, что Крайский разрешит шаху въезд. Мы поддерживали с ним контакт, однако официальное приглашение так никогда и не было выдано.

Генри Киссинджер оказался более удачливым. Мы оба несколько раз встречались с президентом Мексики Хосе Лопесом Портильо в конце 1970-х годов, и у нас установились с ним хорошие отношения. Генри убедил Лопеса Портильо не принимать во внимание возражения министра иностранных дел, считавшего, что Мексике не подобало выручать Соединенные Штаты; в результате визы шаху и его семье были выданы и они прибыли в Куэрнаваку 10 июня 1979 г. Мексиканское правительство вело себя тактично, и шах нашел, что новая обстановка весьма приятна.

Это предложение я рассмотрел серьезно, однако, в конце концов, также отклонил его. На этом посту я должен был бы отвечать за проведение в жизнь ряда драконовских мер по изгнанию инфляции из экономики и по стабилизации доллара. Поскольку я был богатым, хорошо известным республиканцем, да к тому же еще и банкиром, мне было бы чрезвычайно трудно выстроить аргументы в пользу жесткой денежно-кредитной политики и представить эту политику скептически настроенному Конгрессу и рассерженной общественности. Я поговорил об этом со своим другом Андре Мейером, и он согласился, что эти препятствия слишком серьезны, чтобы пытаться их преодолеть. Я сообщил о своем решении Биллу Миллеру и настойчиво рекомендовал на эту должность Пола Уолкера, который в это время занимал должность президента Нью-Йоркского федерального резервного банка.

ЕЩЕ ОДИН ОТКАЗ ПРЕЗИДЕНТУ

Поскольку шах был надежно устроен в Мексике, я надеялся, что необходимость моего прямого участия в его судьбе прошла. Поэтому в то время как Генри продолжал публично критиковать администрацию Картера за ее общий подход к иранскому кризису и прочие аспекты внешней политики, а Джек МакКлой бомбардировал Сайруса Вэнса письмами, требующими разрешить шаху въехать в Соединенные Штаты, я не предпринимал ничего ни в публичном, ни в частном плане, чтобы повлиять на отношение администрации к этому вопросу.

Несмотря на то, что президент Картер был раздражен моими попытками убедить его разрешить шаху въезд в Соединенные Штаты, он, вероятно, не затаил на меня зла. Мои отношения с ним и с другими руководящими членами его кабинета оставались хорошими, по существу настолько хорошими, что 19 июля президент позвонил мне во время заседания совета директоров «Чейза», чтобы попросить меня заменить Майка Блументаля на посту министра финансов. На следующий день я отправился в Вашингтон, чтобы лично обсудить с ним этот вопрос, однако мы быстро поняли, что наши взгляды на управление финансовыми делами страны слишком далеки, чтобы между ними можно было легко построить мост. Президент назначил на должность министра финансов Уильяма Миллера, занимавшего тогда пост председателя правления Федеральной резервной системы.

К моему удивлению, несколькими днями позже Миллер позвонил по поручению президента, с тем чтобы спросить меня: не соглашусь ли я заменить его в качестве председателя правления Федеральной резервной системы?

«РАЗРЕШЕНО ВЪЕХАТЬ ПО ГУМАНИТАРНЫМ СООБРАЖЕНИЯМ»

Политика президента Картера в отношении Ирана начала разворачиваться на протяжении лета 1979 года. Правительство Базаргана продолжало находиться у власти, однако удерживало ее с большим трудом. Его усилия по приведению иранской экономики в рабочее состояние увенчались определенным успехом; нефть вновь начала течь в танкеры, терпеливо ожидавшие своего груза у острова Харг. Американские и европейские компании, включая «Чейз», весной возобновили свою деятельность после того, как беспорядки, связанные с отъездом шаха и возвращением аятоллы, затихли. Однако равновесие политических сил было неустойчивым, и любое неожиданное событие, даже незначительное, могло нарушить все еще хрупкую ситуацию и вызвать очередной кризис.

Началом такого события было то, что происходило в Куэрнаваке летом 1979 года, когда шах заболел. Джозеф Рид видел его в начале августа и обратил внимание на то, что часовой ремешок на его руке был застегнут необычно свободно, однако он отнес это к одной из королевских причуд. Месяцем позже Джозеф увидел, что шах сильно похудел и явно страдал от желтухи; ему сказали, что у шаха, возможно, малярия.

В конце сентября Боб Армао сказал Джозефу, что состояние здоровья шаха ухудшилось, и попросил его вступить в контакт со специалистом по тропической медицине д-ром Бенджамином Кином из нью-йоркской больницы. Кин вылетел в Куэрнаваку, провел обследование шаха и обнаружил, что тот страдает обструктивной желтухой, вызванной или желчно-каменной болезнью, или раком поджелудочной железы. Он хотел произвести дополнительные анализы, однако шах отказался. Джозеф проинформировал Дэвида Ньюсома о том, что произошло, сказав, что может возникнуть необходимость приезда шаха в Соединенные Штаты для лечения. Ньюсом ответил, что прежде чем шаху будет разрешено въехать в страну, необходимо представить «серьезные аргументы в пользу того, что ситуация имеет медицинскую окраску».

Состояние шаха ухудшалось, и три недели спустя, 18 октября, доктора Кина опять вызвали в Мексику. Теперь шах сказал Кину, что у него была лимфома[71] и что группа французских врачей лечила его в течение ряда лет, однако это оставалось секретом. Об этом знали лишь немногие люди, близкие к шаху, в частности его жена. Поразительно, но никто в Соединенных Штатах, ни в правительстве, ни вне его, не имел никакого представления о том, что шах болен. Кин немедленно проинформировал медицинского сотрудника Госдепартамента о том, что шах страдает злокачественной лимфомой, осложненной, возможно, внутренним обструктивным заболеванием, вызвавшим желтуху. Кин сказал, что для лечения при наличии времени можно сформировать медицинскую бригаду, чтобы лечить шаха в Мексике, однако ему лучше было бы приехать в Нью-Йорк. Кин также проинформировал Джозефа в Нью-Йорке, а я затем распорядился, чтобы Джозеф позвонил по телефону Ньюсому и проинформировал его о том, что серьезность медицинских проблем шаха дает аргумент в пользу его немедленного приезда в Соединенные Штаты и что я буду готов договориться с какой-то из нью-йоркских больниц.

Президент Картер и его советники рассмотрели эти факты на заседании 20 октября. Сайрус Вэнс в своих мемуарах «Трудные решения» писал: «Мы вплотную столкнулись с необходимостью решения, когда соображения обычной благопристойности и гуманности необходимо было сопоставить с тем возможным вредом, который мог быть причинен персоналу нашего посольства в Тегеране». После детального рассмотрения президент Картер объявил, что шаху будет разрешено приехать в Нью-Йорк для «диагностики и обследования по гуманитарным соображениям».

Премьер-министр Базарган был лично уведомлен поверенным в делах США о состоянии шаха. Хотя иранские руководители предупредили, что пройдут враждебные демонстрации, они считали, что американское посольство будет в безопасности. Администрация также получила заверения от президента Лопеса Портильо, что шаху будет разрешено вернуться в Мексику после его лечения в Соединенных Штатах.

Затем 22 октября шаха проинформировали, что он может приехать в Соединенные Штаты. Однако правительство США по-прежнему не взяло на себя «официальной ответственности» за шаха. Когда его чартерный рейс приземлился в Нью-Йорке ранним утром 23 октября, его встретил Боб Армао, который далее проводил его в больницу Нью-Йорка, где Джозеф Рид организовал его госпитализацию под псевдонимом «Дэвид Ньюсом», что настоящий Ньюсом не посчитал особенно забавным, когда узнал об этом.

КРИЗИС С ЗАЛОЖНИКАМИ

Реакция на появление шаха в Нью-Йорке была приглушенной. Несколько сот протестующих, осуждавших шаха, провели демонстрацию около больницы Нью-Йорка, однако на них почти не обратили внимания. В Иране реакция была совсем иной. Несколько дней по всей стране шли мощные демонстрации, кульминацией которых было нападение на посольство США и захват 4 ноября более 70 американцев. То, что «студенты», удерживавшие посольство и заявлявшие, что они «следуют линии имама», требовали от имени аятоллы Хомейни выдачи шаха Ирану, чтобы судить его за его преступления в качестве цены за освобождение заложников, носило зловещий характер.

Аятолла получил в свои руки «событие», и вот-вот должна была начаться более радикальная фаза иранской революции.

Усилия Базаргана по освобождению заложников оставались безрезультатными; через два дня его правительство было распущено и заменено другим, более соответствующим по своей тональности антиамериканским и фундаменталистским взглядам Хомейни. Новый министр иностранных дел Абул-хасан Банисадр потребовал выдачи шаха, возвращения всех его богатств и прекращения американского «вмешательства» в дела Ирана в обмен на заложников. Администрация Картера отвергла эти требования, а затем начала наращивать экономическое давление на Иран с целью заставить освободить заложников.

14 ноября Банисадр выступил с угрозой отозвать все резервы Ирана со счетов американских банков, всего около 9 млрд. долл., если шах не будет немедленно выдан Ирану. Через несколько часов после заявления Банисадра президент Картер заморозил официальные иранские активы и депозиты как в Соединенных Штатах, так и в иностранных отделениях американских банков. На этот момент сумма кредитов, предоставленных «Чейзом» правительству Ирана, и других требований к нему составляла 366 млн. долл., однако мы также располагали их депозитами, составлявшими чуть более 509 млн. долл. Мы немедленно исполнили распоряжение президента; на следующий день мы объявили, что правительство Ирана находится в состоянии дефолта по своим обязательствам и осуществили зачет наших кредитов против иранских депозитов, а также погасили все наши требования об оплате к Ирану.

15 ноября я позвонил президенту Картеру и сказал, что ситуация достигла такого момента, когда частные граждане уже не имеют больше возможности справляться с ней. Я сказал, что шах, которому проводилась лучевая терапия по поводу рака, сознавал проблемы, вызванные его прибытием в Нью-Йорк, и считал, что через несколько дней достаточно окрепнет, чтобы быть в состоянии отправиться в дорогу. Я попросил президента направить в Нью-Йорк своего полномочного представителя, чтобы отрегулировать эту ситуацию. Президент отказался на том основании, что он не хотел выглядеть так, будто вынуждает шаха оставить Соединенные Штаты, поскольку это можно было трактовать как уступку давлению Ирана. Таким образом, несмотря на нараставший кризис, президент по-прежнему не желал брать официальную ответственность за шаха.

Две недели спустя, 30 ноября, эта история получила еще один странный оборот. Я собирался выступать с речью в Миннеаполисе, когда мне позвонил по телефону один из старших помощников Лопеса Портильо и проинформировал, что Портильо решил отменить выданное шаху разрешение на пребывание в Мексике после истечения срока его визы 10 ноября, поскольку присутствие шаха представляло собой угрозу национальным интересам его страны. Когда я спросил его, почему он позвонил именно мне, тот ответил, что Лопес Портильо был в негодовании от того, как администрация Картера реагировала на иранский кризис, и предпочел отправить это уведомление через меня, а не через Государственный департамент. Я отметил, что это внезапное изменение позиции Мексики носило очень неуклюжий характер, поскольку шах планировал вернуться в Куэрнаваку и другого места для возвращения у него не было. Он сказал, что решение было окончательным, и попросил меня передать это сообщение президенту Картеру, что я и сделал через аппарат Белого дома.

Отказ Лопеса Портильо сдержать свое обещание заставил президента Картера принять на себя ответственность за шаха и его передвижение. Вскоре после моего звонка в Белый дом, президент направил своего адвоката Ллойда Катлера в Нью-Йорк. С приездом Катлера я смог, наконец, полностью выйти из этой игры.

Последующая цепочка событий, произошедших с шахом: его госпитализация в Техасе, то, что с ним произошло в Панаме, а также его возвращение в Египет, где он умер в июне 1980 года, носит печальный характер. Роберт Армао оставался с ним до самого конца, однако все дальнейшие договоренности осуществлялись Белым домом Картера в качестве составной части усилий по освобождению американских заложников.

Моя последняя встреча с шахом произошла 23 октября 1979 г. - в день, когда он прибыл в Нью-Йорк. Я тайно прошел в больницу Нью-Йорка через задний вход, чтобы не встречаться с протестующими и с прессой. С ним были Фара Диба и его бывший министр финансов Хушанг Ансари. Мы обменялись с шахом лишь немногими словами; он явно был истощен и выглядел худым и бледным, страдал от сильных болей. Он пожал мою руку и поблагодарил за ту помощь, которую я предоставил ему в предшествующие месяцы. Я пожелал ему всего хорошего, мало что мог сказать ему вдобавок к этому - и после этого ушел.

ШАХ В РЕТРОСПЕКТИВЕ

Подготавливая эти воспоминания, я просмотрел материалы, написанные теми сотрудниками администрации Картера - включая самого Джимми Картера и Сая Вэнса, - которые принимали кардинальные решения по поводу шаха. В их книгах описывается курс американской внешней политики на протяжении тех лет, часто в мельчайших деталях, и содержится описание их собственных неустанных усилий, по установлению модус вивенди с новым правительством Ирана, чему они придавали приоритетное значение.

Однако они менее откровенны в отношении того, как поступили с шахом, находившимся в изгнании. Ни президент Картер, ни государственный секретарь Вэнс не упоминают, что, приняв решение о запрете приезда шаха в страну, они обратились к частным гражданам с просьбой передать ему «официальное» послание. Они также оставляют без ответа вопрос о том, почему на протяжении последующих семи месяцев они отказывались предоставить официальную помощь шаху или иметь с ним официальные контакты в то время, как неоднократно неофициально передавали ему, что надеются разрешить ему въезд в Соединенные Штаты в не слишком отдаленном будущем. Фактом является то, что администрация Картера на основании, надо признаться, соображений прагматического характера умыла руки в отношении шаха, когда он еще находился в Марокко, однако никогда не имела достаточного мужества, чтобы сказать об этом публично. Вместо этого они бросили его на произвол судьбы и, чтобы как-то поддержать, пользовались услугами нескольких частных лиц.

Странная одиссея шаха совпала с периодом испытаний, выпавших на долю американских заложников в Иране. Их агония продолжалась в течение многих месяцев, и ее еще больше осложнило замораживание иранских активов в «Чейзе» и других американских банках. Четыреста сорок четыре дня, проведенные ими в неволе, были ужасным испытанием для них и для нашей страны, бессильно взиравшей на то, как наших сограждан изматывают и унижают.

Однако, оглядываясь на произошедшее, я считаю, что наше правительство с самого начала никогда не должно было поддаваться шантажу. Это было проявлением слабости. Не только заложники, но и наша страна заплатили тяжелую цену за пренебрежительное обращение с шахом. Когда речь идет о принципах, страны должны занимать определенную позицию; они должны держать свое слово. Мы не сделали этого в случае с шахом, который, несмотря на все свои изъяны в качестве правителя, заслуживал более уважительного отношения со стороны самой мощной страны на свете. Конечно, реакция нового иранского правительства была бы острой, если бы шах прибыл в Соединенные Штаты в феврале или марте 1979 года. Однако преодоление этого кризиса нанесло бы гораздо меньший ущерб престижу Америки и доверию к ней по сравнению с ситуацией, когда Америка бросила друга в тот момент, когда он нуждался в насбольше всего.

Что касается шаха как правителя Ирана, то он был патриотом-националистом, искренне желавшим улучшить жизнь своего народа. С учетом воинственно-фундаменталистского и злобно-антиамериканского режима, который пришел к власти после него, режима, отношение которого к правам человека является гораздо худшим, чем отношение шаха, интересы Соединенных Штатов были бы соблюдены гораздо лучше, если бы администрация Картера действовала так, чтобы поддержать шаха у власти, одновременно работая по укреплению демократических элементов, которые начали появляться в Иране.

Что касается моей собственной роли в этих событиях, то как банкир я создавал связи с Ираном, важные для «Чейза», а после отъезда шаха в изгнание напряженно работал для того, чтобы защитить наши позиции перед новым правительством. Отношения «Чейза» с Ираном оставались стабильными на протяжении большей части 1979 года, буквально вплоть до того дня, когда в начале ноября было захвачено посольство. Иранское правительство понизило сумму своих остатков на счетах в нашем банке в течение второй половины 1979 года, однако, по существу, они просто вернулись к прошлому уровню, составлявшему приблизительно 500 млн. долл. «Замораживание» официальных иранских активов Картером защитило нашу позицию, однако никто в «Чейзе» не пытался убедить администрацию ввести эту меру. В начале 1981 года в качестве составной части всеобъемлющего соглашения по освобождению заложников «Чейз» (вместе со всеми прочими участвовавшими американскими банками) получил все деньги, которые нам были должны, и не потерпел никаких убытков.

Если говорить в личном плане, то, несмотря на утверждения журналистов и историков-ревизионистов, никогда не существовало «закулисной кампании Рокфеллера-Киссинджера», которая создавала «непрекращающееся давление» на администрацию Картера с целью разрешить шаху въезд в Соединенные Штаты безотносительно к последствиям. На самом деле, было бы более правильно сказать, что в течение многих месяцев мы были невольной заменой правительства, которое отказалось принять на. себя полноту ответственности.

Иранский кризис оказал незначительное влияние на «Чейз», однако потребовались годы, чтобы мои личные связи с шахом обрели надлежащую перспективу.

Одной из сомнительных «наград за заслуги» для общественного деятеля является то, что газета «Нью-Йорк таймс» периодически присылает репортера, чтобы освежить вашу - как они это милостиво называют - биографию. Буквальный перевод: «некролог». В 1981 году, незадолго до того, как я вышел в отставку с поста председателя банка, ко мне пришел репортер в связи с таким обновлением биографии. Мы разговаривали целый час, и 90% его вопросов касались шаха. С позиций «Нью-Йорк таймс» мой опыт общения с шахом был самым важным, возможно, единственным важным вопросом в моей жизни. В 1986 году пришел другой репортер «Нью-Йорк таймс», и в этот раз лишь около половины вопросов касалось шаха. В 1996 году еще один репортер пришел на очередную беседу, и в этом случае лишь около 20% вопросов имело отношение к шаху. Если я проживу еще пару десятилетий, то, вероятно, пресса уже перестанет плохо писать обо мне.

ГЛАВА 25

ВОЗВРАЩЕНИЕ «ЧЕЙЗА»

Общественный фурор по поводу моего участия в судьбе шаха Ирана не отвлек меня от моей основной задачи - руководства восстановлением «Чейз Манхэттен бэнк».

Надеюсь, что через два десятилетия не будет нескромным сказать: «Мы это сделали». Я говорю «мы», поскольку обновление и оздоровление «Чейза» стало результатом деятельности команды, которая совместно стремилась к достижению общей цели.

«Дэвид Рокфеллер передает своему преемнику более сильный банк» - такой заголовок журнал «Форчун» предпослал статье Кэрол Лумис о возвращении «Чейза» в свое прежнее положение. Мало какая другая статья заставляла меня чувствовать большую гордость.

⇐ Предыдущая 34 35 36 37 383940 41 42 43 Следующая ⇒