АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ РЕФОРМАТСКИЙ

И ЕГО КНИГА

В 1947 г. на прилавках книжных магазинов появилась небольшая по объему книга в мягком бежевом переплете, изданная “Учпедгизом” приличным по тому времени тиражом в 55 тыс. экз., но, тем не менее, быстро разошедшаяся и столь же быстро ставшая знаменитой среди преподавателей и студентов. На титульном листе значилось: «А.А. Реформатский. Введение в языковедение». Пособие для учительских институтов”. Скромное определение жанра и предназначения книги не могло заслонить очевидного факта - ее выход был знаменательным событием не только в сфере преподавания общего языкознания, но и в сфере отечественной науки о языке.

Педагогическая значимость этой книги 47-летнего ученого состояла в том, что она являла собой первый учебник нового типа, содержавший современное изложение одного из важнейших филологических курсов и полностью соответствующий нормативной программе. Но это было не то новое слово, которое строится на отрицании предшествующей традиции; для А. А. преемственность развития научной мысли была не риторической абстракцией, а живо ощущавшейся им духовной связанностью ученых разных поколений. Он сам полушутя, полусерьезно называл себя внуком Ф. Ф. Фортунатова - основателя Московской лингвистической школы и одного из наиболее крупных языковедов России.

Секрет такого “родственного” самоопределения помогает раскрыть посвящение, помещенное на обороте титульного листа учебника: “Памяти автора „Краткого введения в науку о языке”, моего дорогого учителя Д. Н. Ушакова посвящаю свой труд”. Д. Н. Ушаков, обессмертивший свое имя редактированием “Толкового словаря русского языка” (в обиходе именуемого “ушаковским”), был для А. А. больше, чем преподавателем по университету и руководителем по аспирантуре, - А. А. считал его своим “научным отцом”, а поскольку Дмитрий Николаевич (“отец”) был воспитанником (“сыном”) Фортунатова, то из этого следовало, что А. А., любимый ученик Ушакова, приходится Филиппу Федоровичу “внуком” в науке!. А. дорожил и гордился своим научным “родством”, но верность учителям никогда не становилась для него основанием чураться нового, и в своих лекциях, из которых вырос учебник, он стремился сочетать классику российского и мирового языковедения с сегодняшним видением основных проблем языка, в том числе и со своими собственными представлениями. Преподавательской деятельности в разных московских вузах - от МГУ до Литературного института - он отдал 20 лет жизни (1939-1959), в дальнейшем его педагогическое дарование находило воплощение в работе с аспирантами.

О его лекциях шла молва по Москве, а иногородние ученики разносили славу о них по всей стране. Он стал легендарным лектором благодаря умению пленять слушателей отточенностью формулировки, логической ясностью аргументации, неизбитостью языка, неожиданностью ассоциаций, огромной общей эрудицией; ему в полной мере был присущ, говоря словами Андрея Белого, “редчайший дар - увидеть научный ландшафт как феномен культуры”[1]. Эти слова относятся к отцу А. А. - профессору химии А. Н. Реформатскому, но сын в данном случае счастливо унаследовал дарование отца, и, может быть, наибольшую привлекательность его лекциям придавал именно широкий Культурный фон, превращавший узкоспециальную и ожидаемо суховатую лекцию в увлекательное речевое произведение. И, наконец, далеко не последнюю роль играл в этом его природный артистизм, отшлифованный в молодые годы занятиями в студии В. Э. Мейерхольда и бесконечными хождениями по обожаемым театрам.

Стоит ли удивляться, что учебник прославленного лектора был нарасхват и популярность его не уменьшалась, а скорее возрастала в результате разнузданной “критики”, развернувшейся после выхода книги. Это было в духе того времени, в ход шли привычные ярлыки - “политическая неграмотность”, “низкопоклонство перед реакционной буржуазной наукой”, “сознательная фальсификация” и т. п. В те годы подобная травля легко могла поставить точку не только в научной карьере, но и в самой жизни человека. К счастью, времена меняются, беда обошла и учебник, и его автора.

А затем последовали еще три издания (1955, 1960, 1967), объем книги увеличивался, и в последнем издании она уже втрое превосходила учебник 1947 г. По учебнику Реформатского учились несколько поколений филологов, многие среди них сами стали известными учеными. Вышедшее в издательстве “Просвещение” (редактор - Г. В. Карпюк), “Введение в языковедение” 1967 г. стало самым полным и последовательным изложением основ лингвистических знаний, поистине образцовым в этом жанре научно-учебных изданий. И на всех вариантах учебника лежит яркий отпечаток личности автора - глубокого ученого и мастера научной прозы.

Именно то обстоятельство, что книга написана не просто блистательным педагогом, но одним из виднейших отечественных языковедов, сразу сделало ее чем-то большим, чем просто учебником для начинающих филологов. К ней часто и охотно обращались вполне зрелые ученые разных лингвистических (и не только) специальностей, когда им требовалась ссылка на авторитетное мнение общего языковеда, особенно в области фонологии, в развитии которой А. А. Реформатский сыграл выдающуюся роль как один из создателей и теоретиков Московской фонологической школы[2].

И вот прошло почти 50 лет после выхода и более 30 лет с момента последней авторской переработки книги, которую А. А. считал главным делом своей жизни. Книга давно стала недоступной не только в продаже, но и во многих библиотеках. Потребность в таком учебнике ощущается все острее, и когда издательство “Аспект Пресс” выступило с инициативой его переиздания, это явилось более чем своевременным начинанием. Само собой разумелось, что в основу нового издания кладется последнее издание учебника, и мне было предложено просмотреть и подготовить текст с учетом сегодняшних научных и иных реалий, но при этом было высказано пожелание ограничиться минимальной правкой в интересах оперативности издания.

С такими напутствиями я приступил к работе и сразу же столкнулся с немалыми трудностями жанрово-технического и этического порядка. Как перед всяким научным редактором, готовящим к переизданию труд покойного ученого (а в данном случае еще и близкого учителя), передо мной был выбор из нескольких возможностей.

Можно было, ничего не меняя, удовлетвориться косметическими поправками (главным образом, по линии политико-административной номенклатуры), относясь к тексту Реформатского как к музейной реликвии и надеясь на то, что читатель в своем восприятии сам сделает скидку на тридцатилетие, отделяющее нас сегодняшних от тех лет.

Это путь заведомо самый простой и при этом не самый плохой, если иметь в виду читателей, помнящих то время. Но ведь главным потребителем учебника является сегодняшний студент-первокурсник, чья живая историческая память не простирается далее пяти-шести лет, так что даже период горбачевской перестройки находится для него почти за гранью сознательной жизни. Тем более странными покажутся в контексте нынешней политической жизни насквозь идеологизированные пассажи о торжестве ленинской национальной политики в СССР, осуществляющем переход к коммунизму. Многие люди, родившиеся после 1970 г., могут и не знать, что наличие такой “идеологической выдержанности” было условием “проходимости” книги, особенно когда речь шла об учебниках по общественным наукам, к каковым традиционно относится языкознание. Это были условия игры, которые автор вынужденно принимал в интересах главной цели - выхода книги. Нет никаких сомнений в том, что, будь А. А. жив, он непременно при новой переработке текста постарался бы освободить его от ритуальной идеологизации.

Таким образом, стало очевидно, что обеспечить музейную неприкосновенность текста невозможно, и тогда был рассмотрен другой путь, предполагающий внесение в текст неизбежных поправок и редакторских примечаний (например, в виде петитных врезок). Основания для такого подхода как будто имелись, причем не только политико-идеологического, но и научного свойства, так как во всех областях лингвистики за 30 лет появилось, конечно, много нового. Однако этот путь, такой естественный по отношению к собственному тексту, ставит непреодолимый этический барьер, когда дело касается столь оригинального, концептуально и стилистически цельного произведения, как “Введение” Реформатского. Боязнь нарушить очарование его идиостиля охлаждает желание править “по живому” и внедрять в этот текст свои замечания. Так что же, все-таки остается музейное благоговение? Но возможен (по крайней мере, теоретически) еще и третий путь.

Можно было бы избрать компромиссное решение, допускающее некоторый минимум текстуально незначительных поправок в корпусе книги, но зато предполагающее обширные попараграфные комментарии в приложении, имеющие целью отразить все изменения во взглядах и все актуальные для затрагиваемых вопросов дискуссии, имевшие место в отечественной (а по возможности и в мировой) лингвистике за прошедшие 30 лет. В известном смысле такой путь был бы идеальным, это испытанный путь академических изданий типа “Литературных памятников” или “Памятников исторической мысли”. Но в нашем случае этот путь был неприемлем по двум причинам.

Во-первых, несмотря на серийный гриф “Классический учебник”, книга Реформатского - не почитаемый памятник лингвистического прошлого, а вполне актуальный, “читаемый” учебный и научно-справочный труд, и его переиздание проникнуто не мемориальным или историографическим пафосом, а стремлением дать новым поколениям студентов действующий учебник. К учебникам же требования совершенно иные, нежели к академическим изданиям памятников научной мысли. Учебник должен отличаться ясным построением и изложением, не допускающим внутренних противоречий и разночтении, а комментарии это условие нарушают. И отсюда резонный вопрос: стоит ли вообще издавать учебник, нуждающийся в значительных оговорках и комментариях? По какому тексту должен учиться первокурсник - по тексту учебника или по комментариям? Надеяться же на то, что рядовой студент, вчерашний школьник, с одинаковым рвением одолеет и то, и другое, по меньшей мере наивно. Кроме того, нежелательно еще больше увеличивать объем учебника, и без того не страдающего “худобой”.

Во-вторых, и это причина скорее техническая, но от этого не менее веская, - составление комментариев к такой объемной книге требует немало времени, измеряемого не неделями, а месяцами, но такого срока не было у редактора, поскольку его не было у издательства. Самый же главный аргумент против комментирования - неустарелость учебника в целом, его содержательная самодостаточность.

И вот, по сопоставлении всех приведенных соображений, был выбран путь, представляющийся наиболее приемлемым в данных условиях - путь осторожного редактирования отдельных фрагментов текста в сочетании с последовательным устранением опечаток (к сожалению, довольно многочисленных) и некоторых фактических неточностей в примерах из разных языков. В результате изменения свелись к следующему.

1) В связи с упомянутой выше идеологизированностью в некоторых параграфах были сглажены политические трафареты, и в этом плане наибольшего редактирования потребовал заключительный параграф книги - “Язык в социалистическом обществе”. Поскольку здесь речь шла только об СССР, я счел возможным сузить заголовок (“Языковые проблемы в СССР и Российской Федерации”) и частично переработать текст (кстати, почти лишенный в этом фрагменте обычной “реформатской” индивидуальности), приблизив его к реалиям сегодняшней жизни. Вместе с тем необходимо подчеркнуть, что никакой правке не подвергались те части текста, где цитирование Маркса, Энгельса, Ленина органично вплетено в канву повествования; не будем забывать, что эта книга - детище своего времени, а автор обращался к таким произведениям отнюдь не из раболепного конформизма. Лишь в двух-трех местах были опущены ссылки, уже встречавшиеся несколькими страницами раньше или не казавшиеся в этом месте содержательно необходимыми.

2) Почти никакого вмешательства редактора не потребовалось в основной части книги, посвященной структурным уровням языка (фонетика и фонология, лексикология, грамматика), равно как и в более общих разделах, а также в главе “Письмо”. Единственный параграф в этой части, не избежавший редактирования - это параграф о методах экспериментальной фонетики, где пришлось обновить некоторые иллюстрации (в частности, спектрограммы) и добавить краткие сведения о новых компьютерных программах фонетического анализа, которые произвели подлинную революцию в экспериментальной фонетике.

3) Наибольшей правки потребовали страницы, содержащие генеалогическую классификацию языков (глава VI, § 78), которая приведена в соответствие с современными представлениями об их генетических группировках. Эта классификация (по замыслу самого А. А. Реформатского) носит обобщенный и упрощенный характер, без детализации внутренних подразделений, которые для ряда семей к тому же весьма спорны и изменчивы. В отличие от предыдущего издания, однако, здесь по техническим причинам пришлось отказаться от точной цветовой карты языков мира, отдав предпочтение общей схеме размещения языковых семей и метагенетических объединений и поместив ее не на вкладке, а на форзаце (идея схемы была заимствована из книги М. Рулена - см. ниже). Были уточнены и упрощены также сведения о численности народов мира по языковым семьям. Уточнение классификации проводилось с опорой на следующие источники: Народы мира. Историко-этнографический справочник/ Под ред. Ю.В. Бромлея. М., “Советская энциклопедия”, 1988 (эта же книга была источником демографических уточнений); Лингвистический энциклопедический словарь / Под ред. В.Н. Ярцевой. М., Советская энциклопедия”, 1990; Ruhlen M. A Guide to the World's Languages. Vol.1: Classification. Stanford, 1987; The Niger-Congo Languages: A Classification and Description of Africa's Largest Language Family / Ed. by J. Bendor-Samuel. Lanham; New York; London, “University Press of America”, 1989.

4) По всей книге были уточнены библиографические данные с учетом новых изданий ряда известных научных трудов, но при этом в постраничных сносках не делалась переадресация на страницы этих новых изданий, так как в книге зачастую приводятся точные цитаты из прежних изданий, текстуально не совпадающих с новыми. Так, в 1984 г. был заново переведен неоднократно цитируемый (по переводу прошлого века) труд В. фон Гумбольдта “О различии строения человеческих языков и его влиянии на духовное развитие человечества”, а при переиздании книг Ф. де Соссюра (1977 г.) и Э. Сепира (1993 г.) было проведено ощутимое редактирование прежних переводов. Библиографические уточнения проявились также в виде дополнений к спискам основной литературы по главам, причем необходимо было, с одной стороны, соблюсти принцип самого автора - указать только работы на русском языке, а с другой - не переступить грань разумного минимума и не превращать эти списки в библиографические указатели.

Считаю своим приятным долгом отметить, что в процессе подготовки этого издания я пользовался советами и помощью ряда моих коллег и друзей. Общие принципы подготовки текста обсуждались с М. А. Реформатской и Г. Г. Поспеловым; при работе над главой “Письмо” помощь в замене некоторых технически некачественных иллюстраций пришла со стороны А. А. Королева, а при редактировании главы “Фонетика” аналогичную помощь мне оказали М. В. Порхомовский и Г. А. Черкасова. В течение всей работы я пользовался разнообразной помощью Н. В. Васильевой. Особо хотелось бы упомянуть о сотрудниках Лаборатории экспериментальной фонетики Института русского языка РАН Р. Ф. Касаткиной, С. В. Кодзасове, А. М. Красовицком и Е. В. Щигель, к чьей помощи и консультациям мне пришлось прибегать не один раз. Всем названным лицам - моя самая искренняя благодарность.

В. А. Виноградов

ПРЕДИСЛОВИЕ

Habent sua fata libelli (“Книги имеют свою судьбу”), гласит латинская поговорка. И эта книга имеет “свою судьбу”.

На основе машинописных и стеклографических конспектов своих лекций 30-х и 40-х гг. автор опубликовал в 1947 г. небольшую книгу “Введение в языковедение” объемом 12 печатных листов. В 50-е гг. издательство дважды предложило автору переработать и издать этот учебник. Так вышли из печати два издания “Введения в языкознание” (1955 и 1960 гг.[3]). Объем книги вырос вдвое.

Со времени, когда автор работал над изданием I960 г. (а это были 1956-1957 гг.), в теоретической лингвистике появилось так много нового, что просто переиздать “Введение в языкознание” 1960 г. оказалось невозможным. Поэтому во многих главах автор счел своим долгом не только перередактировать текст, но и во многом “пересочинить” его, не стесняясь даже в некоторых случаях коренным образом изменить свое прежнее мнение (см., например, гл. IV - “Грамматика”, § 44-48 об аффиксации и внутренней флексии, или многие разделы в гл. VI - “Классификация языков”).

Данный курс должен служить для того, чтобы ознакомить студентов с системой понятий и терминов, которыми пользуется любая языковедческая дисциплина и без которых трудно слушать и понимать соответствующие специальные курсы. Этот курс должен быть подлинным “введением” в весь цикл лингвистических предметов вуза.

Поэтому в нем даются сведения о том, чем выделяется язык среди прочих явлений действительности, каковы его элементы и единицы, что такое структура и система языка и как надо понимать системность отдельных ярусов или уровней языка (лексики, фонетики, грамматики). В нем указаны также и главнейшие принципы, по которым происходит изменение языка, его эволюция и те закономерности, которые управляют историческим развитием языка.

Как и в предыдущих изданиях “Введения...”, автор не только излагает принятые в традиционной или “новой” лингвистике положения, но и везде, где можно, старается переплавить эти данные на основе своей личной практики научной и, педагогической работы, чему уже более 40 лет...

В конце каждой главы дается краткая библиография. В списки литературы не включены учебники и учебные пособия, предусмотренные программой курса “Введение в языкознание”. Учтены в основном работы последних лет, которые отражают современное состояние лингвистической науки. Издания военных и довоенных лет, за некоторым исключением, не указываются потому, что чаще всего они малодоступны, стали библиографической редкостью. По той же причине почти не приводятся материалы местных изданий, “Ученые записки” различных педагогических институтов и государственных университетов.

Рекомендуемая литература может быть использована неполностью: по усмотрению ведущего преподавателя и в соответствии с интересами самих студентов.

Памятуя предисловие к изданию 1960 г., автору очень хотелось показать в этой книге тесную связь с теми большими учеными, с которыми его на почве родной земли связывают идеи и замыслы, - это Ф. Ф. Фортунатов, И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. А. Богородиц-кии, Д. Н. Ушаков; и дальше уже с моими друзьями, живущими и умершими (А. М. Сухотин, Г. О. Винокур, А. И. Смирницкий, А. А. Драгунов), а также с моими учениками и многими товарищами по работе старшего, среднего и младшего поколения, которым автор чем-либо обязан, и выразить им свою благодарность.

Июль 1964 г.

ГЛАВА I. ВВЕДЕНИЕ

ПОЧЕМУ ЯЗЫК НЕ ОТНОСИТСЯ К

ЯВЛЕНИЯМ ПРИРОДЫ

Язык есть важнейшее средство человеческого общения. Без языка человеческое общение невозможно, а без общения не может быть и общества, а тем самым и человека. Без языка не может быть и мышления, т. е. понимания человеком действительности и себя в ней.

Но и то и другое возможно только в людском общежитии.

Вспомним в “Таинственном острове” Жюля Верна историю о том, как колонисты нашли одичавшего Айртона, оставленного в наказание за преступления на необитаемом острове. Оторванный от общества, Айртон перестал жить по-человечески, утратил способность человеческого мышления и перестал говорить. Когда же он попал в среду небольшого коллектива, вошел в жизнь людей, к нему вернулась способность мышления и он опять начал говорить.

Если же человеческое не проявилось и не закрепилось, то потомки людей, попавшие в условия жизни зверей, приобретают навыки животной жизни и утрачивают безвозвратно все человеческое. Так было с двумя девочками в Индии, которых в 1920 г. индийский психолог Рид Синг обнаружил в волчьем логове вместе с волчатами. Одной из девочек на вид было лет семь-восемь, а Другой - года два. Младшая вскоре умерла, а старшая, названная Камалой, прожила около десяти лет. Р. Синг в течение всего этого периода вел дневник наблюдений развития и жизни Камалы. Из этого дневника и трудов Р. Синга мы узнаем, что Камала вначале ходила на четвереньках, опираясь на руки и колени, а во время бега опиралась на руки и ступни; мясо ела только с пола, из рук не брала, пила, лакая. Если кто-либо во время еды к ней подходил, то она издавала звуки, похожие на рычание. Иногда по ночам она выла. Спала Камала днем, сидя на корточках в углу, лицом к стене. Одежду с себя срывала. В темноте, ночью девочка очень хорошо видела, первоначально боялась огня, сильного света, воды.

Через два года Камала научилась стоять, через шесть лет - ходить, но бегала, как и раньше, на четвереньках. В течение четырех лет она выучила только шесть слов, а через семь - сорок пять. К этому времени она перестала бояться темноты, стала есть руками и пить из стакана, полюбила общество людей.

Как видим, при возвращении в жизнь людей сделать Камалу полностью “человеком” не удалось, что справедливо отмечает Р. Синг[4].

Долгое время ученые пытались доказать, что язык - это такой же организм, как животные и растения, что он развивается по тем же законам природы, одинаковым для всех языков в любом месте и в любое время; как все организмы, он рождается, созревает, достигает расцвета, клонится к упадку и умирает. Особенно популярным было такое понимание языка в середине XIX в., когда успехи естественных наук, и в частности дарвинизма, увлекли многих, занимавшихся науками о человеке и его особенностях[5].

Однако такое понимание языка не приводит к правильному объяснению явлений действительности, а, наоборот, уводит от истины.

Некоторые “мысленные” опыты легко могут убедить в обратном. На первый взгляд может показаться, что ребенок выучивается дышать, смотреть, ходить и говорить одинаковым путем. Но это неверно. Если новорожденного ребенка поселить на необитаемый остров и если он выживет там, то он будет прекрасно бегать, лазать, прятаться от опасностей, добывать себе пищу, но говорить он не будет, так как ему не у кого научиться говорить и не с кем говорить.

Природные, биологические свойства человека могут развиваться и вне общества и в изолированном состоянии, но навыки, связанные с языком, в таких условиях развиваться не могут.

Известно, что от родителей-зулусов может произойти только негритенок, а от родителей-китайцев - только китайчонок, но значит ли это, что первый ребенок обязательно будет говорить по-зулусски, а второй - по-китайски?

Для решения этого вопроса проделаем второй “мысленный” опыт: “переселим” новорожденного зулуса в Китай, а китайчонка - в Африку к зулусам. Окажется, что зулус будет говорить по-китайски, а китаец - по-зулусски. И хотя своим внешним видом эти дети будут резко выделяться из окружающей их среды (маленький зулус будет похож на своих родителей, а маленький китаец - на своих), по языку они будут совершенно одинаковы с окружающими их людьми.

Итак, язык не передается по физической наследственности, тогда как цвет кожи, пропорции тела, форма черепа, характер волосяного покрова - так называемые расовые признаки - неизбежно следуют биологическим законам наследственности.

Отсюда ясно, что отожествление языковых и расовых признаков -грубая ошибка. Близость языков друг к другу вовсе не соответствует расовой схожести, и, наоборот, общность расы не связана с единством или схожестью языков. Границы рас и границы языков не совпадают.

Так, представители средиземноморской расы, живущие по северному побережью Средиземного моря, по языку относятся к различным группам и семьям (турки, греки, албанцы, сербы, итальянцы, французы, испанцы и др.); говорящие же на одном - французском - языке жители Франции в расовом отношении сильно разнятся (северные, центральные и южные французы).

Особый интерес представляет в этом отношении население Соединенных Штатов Америки, чрезвычайно пестрое по своему расовому составу благодаря тому, что оно составилось из иммигрантов из самых разных частей света и стран (европейцы разных рас, негры, китайцы, турки, арабы и многие другие), но по языку оно одинаково: все они говорят на английском языке в его американской разновидности.

Сторонники биологического взгляда на язык отожествляли язык и расу и тем самым искажали реальные отношения, существующие в действительности между этими явлениями.

Но многие ученые в конце XIX и в ХХ вв. резко протестовали против этого отожествления. Так, (1929) писал: “Одним из научных заблуждений является отожествление языка с расой... между расой и конкретным языком нет ни малейшей связи”[6].

Расовая характеристика людей, во-первых, ничего не говорит о языковой принадлежности данного населения и, во-вторых, не имеет никакого отношения к их культурному развитию.

Сторонники биологического взгляда на язык имеют еще один аргумент в запасе. Это так называемый единый “детский” язык у всех народов.

Наблюдения показывают, что действительно у всех детей в любой точке земного шара первыми “звуками” бывают слоговые сочетания по преимуществу с губными согласными: ма-ма, па-па, ба-ба, а далее: ня-ня, тя-тя, дя-дя. Эта общность связана с тем, что движением губ легче управлять, чем движением, например, задней части языка, а наличие слогов ня-ня и т. п. объясняется тем, что при мягких согласных работает большая масса языка, чем при твердых; но это детское “лепетание” еще ничего общего с языком не имеет, так как это только “звуки”, лишенные смысла и получающиеся в результате пробы мускулов, так же как “дрыганье” ножками и ручками - не танец и не пластика.

Словами эти звукосочетания становятся только тогда, когда они делаются названиями, когда они начинают передавать смысл. И тогда всякая иллюзия общности “детского” языка и естественности его возникновения исчезает.

Одинаковые по звучанию слова в разных языках значат разное. Так, в русском языке мама - “мать”, а в грузинском - “отец”, баба - по-русски “бабушка”, а в тюркских языках - “дедушка”, деда в грузинском - “мать”, а русские слова деда и дядя ничего общего с “матерью” не имеют, английские же дети словами дэдди, дэд называют отца. Следовательно, хотя дети и используют эти звукосочетания одинаково, но понимать друг друга они не могут, так как у них разные языки, что зависит от языка взрослых, которые и учат детей бессмысленные слоги превращать в слова.

Можно ли считать, что “даром речи” наряду с человеком обладают и животные? Нет, нельзя.

Еще Аристотель высказывался против такого допущения: “Только человек из всех живых существ одарен речью” (“Политика”). Эта формулировка в развитом виде часто встречается у деятелей эпохи Возрождения разных стран. Так, Данте (XIV в.) указывает, что речь нужна лишь человеку, чтобы разъяснять друг другу свои мысли (трактат “О народном красноречии”); Боссюэт (XVII в.) писал так: “Одно - воспринимать звук или слово, поскольку они воздействуют на воздух, затем на уши и на мозг, и совершенно иное - воспринимать их как знак, установленный людьми, и вызывать в своем разуме обозначенные ими предметы. Это последнее и есть понимание языка. У животных нет никакого следа такого понимания” (трактат “О познании бога и самого себя”).

Правда, у животных мы можем наблюдать некоторые случаи использования звуков для сообщения: это, например, звуковые сигналы, которыми мать созывает птенцов (утки, тетерки) или которыми самец-вожак предупреждает выводок или стадо об опасности (куропатки, горные бараны); животные могут также звуками выражать свои эмоции (гнев, страх, удовольствие). Однако все это - лишь биологические, рефлекторные явления, основанные частью на инстинктах (безусловные рефлексы), частью на опыте (условные рефлексы). Ни “слов”, ни выражения “мыслей” здесь нет.

Иногда ссылаются на сознательное звукоподражание птиц и животных. Действительно, скворцов и попугаев можно научить “говорить”, т. е. эти птицы могут путем дрессировки на основе звукоподражательных рефлексов имитировать человеческую речь. Но, когда попугай “говорит”: “Попка - дурак”, он не понимает, что он сам себя ругает, для него говорение - это чисто звуковое обезьянничание. Серьезнее соображения о том, что животные с целью подманивания могут имитировать звуки, которые издают их жертвы. Таковы, например, тигры, которые во время “гона изюбрей” (свадебных поединков самцов-оленей) подражают их голосу, чтобы подозвать противника поближе. Но, как указывает известный путешественник В. К. Арсеньев, “повторяя те же ноты, тигры дают их в обратном порядке”[7]. Так что и тут правильной имитации не получается. Тем более невозможно научить кошку лаять, а собаку мяукать, хотя кошки и собаки - самые домашние “очеловеченные” животные.

Исследования И. П. Павлова позволяют теоретически правильно решить эти вопросы.

И. П. Павлов писал: “...животные и примитивные люди, до тех пор пока эти последние не развились в настоящих людей и не приблизились к нашему состоянию, сносятся и сносились с окружающим миром только при помощи тех впечатлений, которые они получали от каждого отдельного раздражения в виде всевозможных ощущений - зрительных, звуковых, температурных и т. д. Затем, когда, наконец, появился человек, то эти первые сигналы действительности, которыми мы постоянно ориентируемся, заменились в значительной степени словесными... Понятное дело, что на основе впечатлений от действительности, на основе этих первых сигналов ее у нас развились вторые сигналы в виде слов”[8].

Отсюда вытекает теория И. П. Павлова о первой и второй сигнальных системах.

Впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и социальной (исключая слово, слышимое и видимое) - “это первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными”[9].

Вторая сигнальная система связана с абстрактным мышлением, образованием общих понятий и словом: “Огромное преимущество человека над животными заключается в возможности иметь общие понятия, которые образовались при помощи слова...”[10].

“...Слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов”[11].

На первый взгляд кажется, что все это не касается домашних животных, которые “понимают” человека и его речь. Конечно, домашние животные, живя из поколения в поколение среди людей, тем самым вовлекаются в социальный круг людского общежития, легко поддаются дрессировке и приучаются “слушать” человека (но!, тпру! - для лошадей; лечь!, Даун!, куш! - для собак; брысь! - для кошек и т. п.), могут предупреждать человека (собаки - лаем, а когда “просятся”, то повизгиванием), могут выражать свои эмоции (ржаньем, скуленьем, мяуканьем и т. п.), но все это не выходит за пределы первой сигнальной системы, так как речевая деятельность недоступна даже самым “интеллигентным” животным.

Е. Дюринг, пытавшийся освободить отвлеченное и подлинное мышление от “посредства речи”, получил отповедь от Ф. Энгельса:

“Если так, то животные оказываются самыми отвлеченными и подлинными мыслителями, так как их мышление никогда не затемняется назойливым вмешательством языка”[12].

На вопросе о “естественности” или “условности” отношения звука и смысла в слове мы остановимся несколько ниже, в связи с выявлением вопроса о структуре языка.

Все сказанное позволяет сделать вывод, что:

1) язык не природное, не биологическое явление;

2) существование и развитие языка не подчинено законам природы;

3) физические признаки человека (например, расовые) не имеют отношения к языку;

4) языком обладают только люди - это вторая сигнальная система, которой нет у животных.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒