Александрийская школа грамматики

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 29Следующая ⇒

Вероятно, не случаен тот факт, что собственно грамматическая традиция в изучении языка возникла не в самой Греции, а за ее пределами – в эллинистическом Египте, столицей которого стала Александрия. Напомним, что после походов Александра Македонского и последовавшего за смертью великого завоевателя распада его державы сложился целый ряд государств (Египет, Сирия, Пергам и др.), во главе которых стояли потомки полководцев Александра. Преобладали в этих странах греческий язык и греческая культура (откуда и термин «эллинизм»); однако поскольку во многих из них к моменту завоевания уже существовали собственные цивилизации, зачастую гораздо более древние, чем греческая, постольку было неизбежно определенное взаимодействие между ними. Одновременно греческий язык, оказавшись вдали от своей исторической родины и вступив в контакт с местными языками, мог подвергнуться изменениям, воспринимавшимся как искажение его первоначальной «чистоты». Таким образом, возникла необходимость сохранить греческую литературную традицию, филологически объяснить классические тексты греческих авторов (Гомера, Эсхила, Софокла и др.), сформулировать те правила, которым должна отвечать «правильная», нормированная речь. Поскольку же именно эллинистический Египет, где правили потомки Птолемея Лагида – одного из сподвижников Александра, и в первую очередь его столица являлись бесспорным центром эллинистической культуры^[4], постольку вполне объяснимо, что именно здесь во III–II вв. до н. э. сформировалась так называемая Александрийская школа грамматики, расцвет которой падает на II в. до н. э. – II в. н. э. Эта школа была создана трудами Аристарха Самофракийского, Дионисия Фракийского, Дионисия Галикарнасского, Асклепиада из Мирлеи, Деметрия Хлора и др., создавших собственные, но близкие друг другу грамматические системы.

Наиболее известной из них стала грамматика Дионисия Фракийского (170—90 гг. до н. э.), по которой обычно и излагают грамматические взгляды александрийцев в целом.

О тесной связи последних с греческой литературной традицией говорит тот факт, что сама грамматика определяется в ней как «осведомленность в большей части того, что говорится у поэтов и прозаиков» (поэтому учение александрийцев традиционно именовали филологической грамматикой). Содержание ее составляет, с одной стороны, описание звуков речи, а с другой – классификация слов и их форм.

Не различая, как и другие представители греческой лингвистической традиции, понятия звука и буквы, Дионисий выделяет 24 буквы. Семь из них – гласные, образующие «сами по себе полный звук». Они характеризуются по долготе и краткости, а также по месту в дифтонгах. Остальные звуки («буквы») являются согласными, подразделяемыми на полугласные и безгласные. Аффрикаты называются двойными согласными, а также выделяются плавные (л, м, н, р). Рассматриваются также те изменения («претерпевания») звуков, которые происходят при словоизменении и словообразовании, причем оговаривается, что плавные никогда не подвергаются изменениям и потому называются неизменяемыми.

Хотя александрийские грамматисты имели представление о физиологических основах произношения (ср. приведенные выше рассуждения Аристотеля), однако описание звуков дается в основном исходя из акустического принципа. Дионисий также вводит понятие ударения, рассматривает различные его типы и говорит о значении (смысловом и фонетическом) знаков препинания.

Рассматривая проблемы, связанные с грамматическим учением о слове (т. е. то, что позднее составило область морфологии), Дионисий останавливается на определениях слова, понимаемого как наименьшая единица связной речи, и предложения («речи», по терминологии Диониса), которая представляет собой соединение слов, выражающих законченную мысль. Различаются восемь частей речи: имя, глагол, причастие, член, местоимение, предлог, наречие, союз. Каждая часть речи обладает «акциденциями», т. е. определенными лексико-грамматическими и собственно-грамматическими признаками. Например, имяопределяется как склоняемая часть речи, обозначающая тело (например, камень) или вещь (например, воспитание^[5]) и высказываемая либо как общее (человек), либо как частное (Сократ). Его акциденциями являются: род, вид, образ, число, падеж. Выделяются три рода (мужской, женский и средний), с оговоркой, что некоторые авторы добавляют к ним также общий и совместный; три числа (единственное, двойственное и множественное), пять падежей (прямой, родительный, дательный, винительный, звательный; сам термин «падеж» связан с тем, что словоизменение рассматривалось как ряд ступеней склонения, в результате которого имя как бы падает, уклонившись от своего первоначального положения). Имена обладают множеством видов: собственное, нарицательное, относительное, количественное и т. д. (иначе говоря, как разновидности имени трактуются местоимения, числительные, прилагательные, позднее рассматриваемые как самостоятельные части речи). Соответственно глагол определяется как беспадежная часть речи, принимающая времена, лица и числа и представляющая действие или состояние. Акциденциями глагола будут наклонение, залог, вид, число, лицо, время и образ (т. е. словопроизводство глагола). Различаются пять наклонений (неопределенное, изъявительное, повелительное, желательное и подчинительное), три залога (действительный, страдательный и средний), три числа (единственное, двойственное и множественное), три лица (первое – от кого речь, второе – к кому речь и третье – о ком речь), три времени (настоящее, прошедшее, будущее). Аналогичным образом подходит Дионисий и к определению других частей речи: член трактуется как склоняемая часть речи, стоящая впереди и позади определяемых имен и имеющая три акциденции (род, число, падеж), местоимение — как слово, употребляемое вместо имени и показывающее определенные лица, предлог — как часть речи, стоящая перед другими и в составе слова (т. е. при словообразовании), и в составе предложения (т. е. при сочетаниях слов), наречие — как несклоняемая часть речи, высказываемая о глаголе или присоединяемая к нему, союз — как слово, связывающее мысль в известном порядке и обнаруживающее пробелы в выражении мысли (с подразделением на соединительные, разделительные, причинные и т. д.).

Таким образом, для александрийцев характера классификация частей речи по трем основным критериям: семантическому (что данное слово означает), морфологическому (как оно изменяется) и синтаксическому (какую роль выполняет в предложении), т. е. части речи понимаются, говоря более привычным нам языком, как лексико-грамматические единицы. Именно такой подход стал впоследствии преобладающим для европейской грамматической традиции и сохраняется в школьном (в значительной степени и вузовском) преподавании до сих пор, несмотря на позднейшую критику.

Во II в. до н. э. появляется одно из наиболее известных сочинений Александрийской школы – «О синтаксисе» Аполлония Дискола. Сам термин «синтаксис» употреблен здесь в широком смысле слова – для обозначения связи речевых элементов в их последовательности (слов в предложении, частей слов при словосложении, букв и слогов в слове и т. п.), причем обращается особое внимание на синтаксические отношения между частями речи. Аполлоний указывает, что полнозначное предложение рождается в результате сочетания имен и глаголов, с одной стороны, и зависимых от них слов (члена, т. е. артикля при имени, наречия при глаголах и др.) – с другой. Отмечает он и «замещающие» имена и глаголы части речи (местоимения, причастия и др.).

Наконец, при рассмотрении Александрийской школы отмечают и создание ее представителями ( Зенодот из Эфеса, Аристофан Византийский, Аполлодор Афинский и ряд других) лексикографической традиции, оказавшей огромное влияние на словарную работу в последующие века. При этом сами типы создаваемых словарей были весьма разнообразны: глоссарии (толкования непонятных слов и выражений), этимологические (пытавшиеся установить происхождение слов), диалектологические (где отражались особенности греческих диалектов), идеографические (группирующие слова по общности понятий) и другие словари.

Занимаясь по преимуществу собственно грамматической проблематикой, александрийские ученые, как и их коллеги в других эллинистических центрах греческой образованности (например, Пергаме и на острове Родос), обращались и к философскому осмыслению языка. И здесь основным объектом их внимания стал вопрос о том, существует ли в языке какая-либо закономерность (аналогия) или же все зависит от «капризов употребления», часто не совпадающих с общими правилами (аномалия).

Представители стоической философии, сформулировавшие эту проблему, считали, что господствует в языке именно закрепленная употреблением аномалия. Во II в. н. э. принадлежавший к ним Секст Эмпирик, сравнивая грамматиков с людьми, пытающимися в каком-нибудь городе ввести в обращение собственные монеты вместо общепризнанных, и утверждая, что их деятельность приводит к появлению двух разновидностей эллинской речи, имеющих между собой мало общего: навязываемой «аналогистами» и обычной, которую эллины используют в повседневном обиходе, – указывал, что само понятие об аналогии можно получить, только наблюдая речевой обиход, который тем самым признается единственным критерием, не нуждающимся ни в каком «грамматическом искусстве». Отсюда делается соответствующий вывод: правильно говорит тот, кто практиковался в эллинской речи путем общения с людьми, а не тот кто знает аналогию. Поэтому грамматика, предписывающая правила (т. е. носящая нормативный характер), практически бесполезна. Необходимо не определять какие-то общие правила, а установить, какого обихода следует придерживаться, общаясь с людьми разных местностей, профессии, образования и т. п., а также соображаться с темой разговора. Таким образом, «умело воздавая каждой обстановке то, что ей приличествует, мы, очевидно, будем говорить по-эллински безупречно».

«Аномализм» был свойствен и некоторым грамматистам. В этой связи называют главу Пергамской школы Кратеса из Малоса (II в. до н. э.), разделявшего позиции стоиков и подчеркивавшего, что устанавливаемые на основании аналогии правила наталкиваются на большое количество исключений.

Для позиций представителей Александрийской школы, признанным главой которой был упоминавшийся выше Аристарх Самофракийский (215–143 гг. до н. э.), напротив, было характерно убеждение в том, что язык обладает регулярным характером и, описывая формы и слова языка, необходимо, исходя из соответствующих принципов, указывать на случаи их неправильного употребления. Понятно поэтому, что, при всех заслугах стоиков в области изучения языка, именно с александрийской традицией оказалось связанным создание систематических грамматик, о которых речь шла выше (хотя рядом с регулярными грамматическими правилами – «аналогиями» в них отмечались и разного рода исключения из них – «аномалии»)^[6].

Языкознание в Древнем Риме

Возникнув как небольшое поселение (по преданию, это произошло в 753 г. до н. э.), Рим постепенно превращался в мировую державу, подчиняя себе множество стран и народов. Уже первое соприкосновение с греческими колониями в Италии привело к началу процесса эллинизации римской культуры, который усилился к III в. до н. э., когда в орбиту римского влияния начали попадать государства эллинистического мира. Уже ко II в. до н. э. знание греческого языка и греческой литературы стало для большинства, претендовавших на образованность представителей римской знати, по существу, обязательным. Великий поэт Гораций писал в связи с этим:

Graecia capta ferecem victorem cepit et artes

Intulit agresti Latio…

(Побежденная Греция пленила своего дикого победителя и внесла искусства в сельский Лаций.)^[7]

Естественно, не могла оставаться без внимания римлян и уже насчитывавшая к тому времени довольно богатую историю греческая традиция изучения языка – как в ее нормативно-грамматическом, так и философско-теоретическом аспектах. Считается, что знакомство с греческой грамматикой относится к 167 г. до н. э., когда в Рим прибыл с посольством упоминавшийся выше глава Пергамской школы Кратес из Малоса. Правда, характеризуя вклад римских языковедов в науку, обычно подчеркивают, что он был (по сравнению с греческой и индийской традициями) довольно незначителен, поскольку занимались они главным образом приложением александрийской системы к латинскому языку. Вместе с тем, многие идеи, выдвинутые греческими авторами, были продолжены в рассуждениях римских ученых. Так обстояло дело, например, с дискуссией об аналогии и аномалии. Специальный трактат этой проблеме посвятил Юлий Цезарь. Но наиболее полное отражение она (как и другие аспекты изучения языка) нашла в деятельности крупнейшего римского ученого Марка Теренция Варрона (116—27 гг. до н. э.), вообще отличавшегося исключительной широтой интересов и писавшего по самим разнообразным проблемам, включая сельское хозяйство (кстати, многие взгляды греческих авторов известны именно благодаря его передаче).

В своем сочинении «О латинском языке» Варрон указывал, что существуют два начала слов – установление и склонение (их можно сравнить с источником и ручьем). Устанавливаемые имена необходимо заучивать; поэтому желательно, чтобы их было как можно меньше; склоняемые же имена требуют немногих кратких правил, и поэтому желательно, чтобы их было как можно больше. Различая в «склонении» изменение и производство слов, Варрон отмечал, что оно может быть «естественным», т. е. возникшим «не от воли отдельных людей, а от общего согласия», и «произвольным», когда «каждый склоняет так, как ему вздумается». Разграничивая в этой связи словоизменение и словообразование и указывая, что нередко «в произвольном склонении бывает заметна естественность, а в естественном – произвол», Варрон останавливается на случаях их несовпадения, напоминая, что по этому поводу «греки и латиняне» написали много книг: одни считали, что в речи нужно следовать словам, которые подобным образом склонены от подобных, т. е. опираться на аналогию, тогда как другие думали, что последней можно пренебречь и следовать несходству, вошедшему в обиход, которое называют аномалией «Между тем, как я полагаю, – заключает свои рассуждения грамматист, – нам нужно следовать тому и другому, потому что в произвольном склонении преобладает аномалия, а в естественном – аналогия»^[8].

Говоря об основных направлениях лингвистической работы в Древнем Риме, выделяют обычно следующие моменты:

– из философских проблем языкознания, помимо упомянутого выше исследования аналогии и аномалии, римских авторов интересовал и вопрос о происхождении языка. Здесь в основном имели распространение те же теории, что и в греческой традиции; одна из них – звукоподражательная – отразилась в знаменитой поэме Тита Лукреция Кара (I в. до н. э.) «О природе вещей»: «По побуждению природы язык стал различные звуки произносить, при нужде выражая названья предметов»;

– в области фонетики Варрон к выделенным александрийцами 24 звукам добавил еще двадцать пятый – заднеязычный носовой (в современной транскрипции [г|]);

– в сфере грамматики основная работа заключалась в приспособлении выработанных греческими учеными схем к латинскому языку Задача облегчалась тем, что оба этих языка, не являясь в собственном смысле слова близкородственными тем не менее очень близки по своему строю. Среди внесенных римлянами изменений отмечают введение отсутствовавшего в греческой грамматике особого падежа – аблятива (лат.ablativus – «отложительный»), которое связывают с именем Юлия Цезаря, а также исключение из числа частей речи отсутствовавшего в латинском языке члена (артикля) и выделение Варроном в качестве особой части речи междометий – слов, выражающих эмоционально-волевые реакции человека на окружающую действительность;

– продолжали римские авторы заниматься и этимологическими изысканиями. Кроме самого Варрона, в этой связи обычно вспоминают философа Луция Аннея Сенеку (4 г. до н. э. – 65 г. н. э.), а из позднеримских христианских мыслителей – Аврелия Августина (354–430 гг. н. э.), однако и здесь историки лингвистики обращают внимание прежде всего на то обстоятельство, что отсутствие твердых принципов этимологического исследования приводило к произвольным, а часто и просто фантастическими толкованиям (хрестоматийно известным и вызывавшим насмешки еще в древности стал пример этимологии «по противоположности» lucus a non lucendo, т. е. слово lucus – «роща» происходит от non lucet «не светит»).

Своеобразным итогом развития античной лингвистической мысли стали грамматики Элия Доната и Присциана. Первая из них, известная под именем «Ars grammatica» («Грамматическое искусство») и существовавшая в более краткой («Ars minor») и более полной («Ars maior») версиях, была создана в III–IV вв. н. э. и представляла собой относительно сжатый свод правил нормативной латинской грамматики, опиравшейся на сложившуюся греко-римскую традицию; историки нашей науки отмечали, что вклад самого Доната в ее развитие сказался лишь на исследовании достаточно частного вопроса о сочетании определенных и неопределенных местоимений с глаголом. Однако возможно, что именно подчеркнутая «традиционность» способствовала ее успеху в педагогическом обиходе. Уже начиная с VI в. она используется как основное учебное пособие в школах при обучении латинскому языку и сохраняет эту роль на протяжении всего Средневековья, а само имя «Донат» становится своего рода символом грамматического искусства (можно, кстати, вспомнить, что на Руси ее переводил, опять-таки в качестве учебника, знаменитый переводчик конца XV – начала XVI в. Дмитрий Герасимов).

Труд Присциана, именовавшийся «Institutionum grammaticarum» («Об основах грамматики»), появляется в Константинополе в VI в. н. э., т. е., строго говоря, уже после традиционно понимаемого «конца античности»^[9]. Он представлял собой самую полную из всех античных грамматик и состоял из 18 книг. Первые 16 (известные как «Priscianus maior») рассматривают, используя привычные нам терминологию, фонетические и морфологические явления, последние две книги (именуемые «Priscianus minor» посвящены аналазу синтаксических комбинаций. Как и Донат, Присциан, строя свою грамматику и объясняя факты латинского языка, следует принципам Александрийской школы, руководствуясь сочинением Аполлония Дискола.

Утвердившейся к концу античности и господствующий на протяжении Средневековья взгляд на грамматику как на дисциплину по преимуществу практическую, которая учит правильно говорить, читать и писать (Grammatica docet recte dicere, legere et scribere), сказался на том внимании, которое Присциан уделяет произносительной и орфографической стороне языка, соотнося звуки с буквами. Рассматривает он также вопросы слогообразования, определяя слог как такое сочетание звуков, которое произнесено в едином выдохе и объединено одним ударением. При этом указывается, что число слогов определяется числом гласных. Слово понимается Присцианом как единица, обладающая определенным значением; соединения слов, передающие целостную мысль, Присциан называет термином «oratio» (речь); в этой функции (особенно при ответе на вопрос) может выступать и отдельное слово. В соответствии с установившийся традицией Присциан выделяет восемь частей речи: имя, глагол, причастие, местоимение, предлог, наречие, междометие, и союз, опираясь, помимо семантического (значение), также на морфологический и синтаксический критерии (хотя, как отмечали историки языкознания, и без определенной системы). В двух последних книгах рассматриваются проблемы, связанные с предложением.

Если грамматика Доната использовалась в чисто педагогических целях, то сочинение Присциана, продолжая применяться в качестве учебного пособия, стало той базой, на которую опирались представители средневековой науки, высказывавшиеся по грамматическим проблемам.

Наконец, говоря о позднеримском языкознании, называют и имя Амвросия Феодосия Макробия (кон. IV – нач. V в.) – грека по происхождению, создавшего единственную известную нам в античной традиции, хотя и не сохранившуюся, работу сопоставительного характера, посвященную греческому и латинскому глаголу.

Языкознание в Средние века

Как известно, само понятие «Средние века» возникло в эпоху Возрождения и имело определенный негативно-презрительный оттенок, применяясь для промежутка времени, отделяющего Ренессанс от столь ценимой им античности. Этот «негативизм» сказался и в распространенных до нашего времени устойчивых словосочетаниях типа «мрачное Средневековье», «средневековое мракобесие» и т. п. (ср. английское Dark Ages – темные века). Подобное отношение отразилось и на истории лингвистики: вплоть до второй половины XX в., а зачастую и позднее европейскому Средневековью в научной и научно-популярной литературе, посвященной интересующей нас проблематике, отводили обычно всего несколько строк, как правило, отнюдь не хвалебного характера…

Что касается собственно хронологических рамок данного периода, то традиционным началом его считали V в. (падение Западной Римской империи), а концом – XV (открытие Америки Христофором Колумбом). Впрочем, полного единства здесь не наблюдается: многие историки относили рубеж Средневековья к середине XVII в. (Английская буржуазная революция), связывая его с окончательным распадом феодальных отношений. С другой стороны, даже в пределах западноевропейского мира установление жестких временных отрезков этой эпохи достаточно затруднительно: XIV в. для Италии – раннее Возрождение, а XV в. для Англии – позднее Средневековье… Добавим к этому и специфику, характеризующую отдельные этапы внутри последнего, что также осложняет задачу создания некой общей картины средневековой лингвистической мысли.

Как и в большинстве курсов истории языкознания, в нашей работе будут рассмотрены две традиции изучения языка: латиноевропейская (точнее, западноевропейская) и арабо-мусульманская; кроме того, даются сведения о разработке соответствующей проблематики в православно-славянском культурном ареале.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒