Журнал, или дневная записка, бывшаго в Российской службе генерала Гордона, им самим писанный. Том II-й, с 1659-1667

Стр 1 из 11Следующая ⇒

«Мая 29. Мой новый дом был готов, и все благородные подданные Его Священного Величества приглашены в оный, Дабы отпраздновать день рождения Его Величества. Когда все собрались, мы весело пировали, пока после обеда майор Монтгомери и я не повздорили. Он был совсем не прав и весьма меня оскорбил. Не желая беспокоить общество в такой день, я это стерпел, но мы условились сойтись завтра и решить дело посредством конной дуэли.

30. Я рано встал (хотя было очень худо от вчерашней попойки), послал к майорам Бернету и Лэнделсу — звать в секунданты — и самолично, в одиночестве, явился на квартиру к майору Лэнделсу, который не успел собраться. В поле я завидел Монтгомери, а с ним подполковника Хью Крофорда и 3 или 4 слуг. Я поспешил ему навстречу, но так как там была вязкая пашня, да и слишком близко от Слободы, попросил отъехать дальше, где почва получше.

Удалившись на мушкетный выстрел, в очень удобное место, мы разъехались, помчались друг на друга и оба выстрелили, будучи совсем рядом, — без какого-либо вреда. Я круто развернулся (конь мой весьма послушен), а его понесло прочь.

Я поскакал следом и, хотя по военному и дуэльному закону мог воспользоваться его весьма невыгодным положением, все же осадил коня и крикнул, чтобы он возвращался. Остановив своего и приблизившись, он отозвался: «Мы убьем друг друга — сразимся пешими! »

Я ответил, что довольствуюсь любым способом, спешился и отдал коня одному из его слуг (за отсутствием моих). У нас были полуэстоки (род короткой кавалерийской шпаги. — А. К.), и я скинул кафтан, но Монтгомери отказался биться на полуэстоках. Так как палаш имелся только один — у подполковника Крофорда, они послали в Слободу за другим. Я возражал против этого, требуя биться тем оружием, что было при нас, — ведь я обладал правом выбора и предложил майору выбрать эсток. Но все было напрасно. Прежде чем принесли другой палаш, явился мистер Эннанд с прочими и не позволил нам сразиться. Итак, мы покинули поле без примирения и условились сойтись завтра или в другой раз, однако вечером английские купцы нас помирили».

А на следующий день десятские люди, кои осуществляли полицейский надзор в Немецкой слободе, донесли о происшествии государю. Поначалу осерчал вспыльчивый царь, но, благодаря вступившимся за Гордона придворным, вскоре остыл, и дуэль особых последствий не имела. Однако десятским дан был наказ: «Ведать тебе и беречь накрепко в своем десятке и приказать полковникам и полуполковникам, и нижним чинам начальным… и иноземцам, чтобы они… поединков и никакого смертного убийства и драк не чинили…»

Алексей Михайлович не только простил Гордона, но уже в июне того же года дал ему важное поручение — ехать в Англию с письмом к королю Карлу II.

«Июнь 23. Я отправился в Посольский приказ, где думный дьяк спросил, не желаю ли я поехать в Англию. Я ответил «да». Он сообщил, что Его Величество намерен послать к королю письмо и я должен взять оное с собою. Я возразил, что в прошлом году действительно просил об отпуске в Англию, но теперь не имею там никаких надобностей или дел; если же предстоит ехать туда по личным делам, я не могу взять с собой такое письмо, ибо не пристало везти оное, не обладая полномочиями; на меня будут взирать как на лицо, состоящее на государственной службе, так что придется нести великие обязанности и издержки; наконец, я буду связан ожиданием ответа. На сие он сказал лишь, чтобы я подождал, пока он не вернется от Его Величества.

Через час он пришел и объявил, что Его Величество повелевает мне ехать в Англию и я должен собраться в путь за три или четыре дня. Повторив прежние доводы, я добавил, что обойден при выплате полного оклада, или месячного жалованья, по сравнению с другими — все это время я получал лишь 25 рублей в месяц, тогда как причитается 40; к тому же, как и остальные, я хотел бы оклад за целых два месяца. Он сказал, что Его Величество пожалует и велит выдать мне деньги на расходы…»

Надо сказать, что Гордон, как и многие другие иноземцы, не сразу освоился с российскими обычаями. «Честному человеку хорошо у шведов служить, — записывал он в первом томе своего дневника, — это народ справедливый, ценит каждого по заслугам…»

А что в России? Сергей Михайлович Соловьев рассказывает такую занятную и вполне понятную современному читателю историю: «Назначен был Гордону за его выезд в Россию подарок 25 рублей чистыми деньгами и на 25 рублей соболями. Иностранец не знал обычая, что для получения этого подарка надобно прежде подарить дьяка. Гордон к дьяку за подарком — тот отговаривается пустяками, Гордон бранится — нет успеха; Гордон к боярину с жалобой, боярин велит дьяку выдать подарков, но тот не выдает. Гордон в другой, в третий раз с жалобой к боярину, говорит ему прямо, что не понимает, кто имеет больше силы — он, боярин, или дьяк, потому что дьяк и не думает исполнять его приказаний. Боярин рассердился, велел позвать дьяка, схватил его за бороду, потаскал его добрым порядком и обещал кнут, если Гордон придет еще раз с жалобою. Дьяк приходит к Гордону с ругательствами; тот платит ему такою же монетою и оканчивает угрозою, что потребует увольнения от службы. Действительно, Гордон начал серьезно думать, как бы выбраться из России…человек привык приобретать добычу с оружием в руках, а тут надобно задаривать людей, которые пером ловят соболей! »

Пером ловят соболей — славное выражение! Но Гордон остался и сделал великую карьеру.

Служилые иноземцы чинили ссоры и столкновения не только на пирушках и не только под влиянием винных паров.

Бывали причины и поглубже. Ровно через десять лет после первой дуэли, по возвращении из южного похода 1676 года, все тот же неугомонный Патрик Гордон, к этому времени уже полковник, получил сведения, что драгуны его полка, недовольные своеволием командира, хотят на него жаловаться и что подбивает их к тому генерал-майор Трауернихт. Найдя генерала в доме князей Трубецких, Гордон произнес резкую и обидную речь, обвинив Трауернихта в интригах. Поначалу генерал смолчал, но на другой день послал своих солдат с челобитной на Гордона. Ссора разгорелась. Гордон стал говорить, что такие дела решают не жалобой, а оружием. Назревал поединок, посредники начали переговоры об условиях боя. Но когда Гордон узнал, что дело будет докладываться молодому царю Федору Алексеевичу, он, уже вполне владея русскими обычаями, послал думному дьяку подарок в 20 рублей. Дьяк обещал быть за Гордона; за него же был и сам воевода, князь Григорий Григорьевич Ромодановский, который при докладе объявил, что все написанное в челобитной ложь: дело в том, что Гордон содержит строгую дисциплину и не позволяет своим подчиненным воровать и бегать.

Царь Федор Алексеевич.

«Я говорю это, — прибавил князь, — не потому, что Гордон мне дал что-нибудь или обещал, но зная его усердие к службе царского величества». Дело было улажено. Через год воевода отправится в ответственные Чигиринские походы, бить турок, и возьмет с собой опытного и храброго Гордона.

«Тишайший» царь помер в январе 1676 года, по нашим понятиям совсем не старым, на сорок седьмом году жизни. На престол, как мы уже знаем, вступил Федор, сын Алексея Михайловича и первой жены царя Марии Милославской, болезненный четырнадцатилетний юноша. Но уже через шесть лет умер и он, успев, однако, стать крестником младшего брата Петра, к которому он относился очень тепло, как, впрочем, и к его матушке и своей мачехе Наталье Кирилловне Нарышкиной. Влиятельные Нарышкины сумели отстранить от власти среднего сына из рода Милославских шестнадцатилетнего Ивана, страдающего, как считалось, слабоумием, и провозгласили царем десятилетнего Петра, не по возрасту рослого, развитого и веселого отрока. Но тут же последовали ответные интриги царевны Софьи, князя Ивана Хованского и всего клана Милославских, вызвавшие страшный стрелецкий мятеж в мае 1682 года, избиение бояр, сторонников Нарышкиных, и возвращение на трон царевича Ивана Алексеевича.

Как сообщает Ключевский, десятилетний Петр, бывший очевидцем кровавых сцен стрелецкого мятежа, вызвал удивление твердостью, какую сохранил при этом. Стоя на Красном крыльце подле матери Натальи Кирилловны, он не изменился в лице, когда стрельцы подхватывали на копья его сторонников — воспитателя Натальи Кирилловны боярина Артамона Матвеева, князей отца и сына Долгоруких, Ивана и Афанасия Нарышкиных, Федора Салтыкова и многих других. Разъяренные стрельцы рубили тела несчастных на куски и втаптывали их в грязь. Не пощадили стрельцы и знаменитого полководца, старого князя Григория Ромодановского. Они выдрали бороду воеводе. «Помнишь, — кричали они, — какие ты нам обиды творил под Чигирином, как голодом нас морил, ты сдал Чигирин туркам изменою». Ромодановского и его сына Андрея подняли на копья.

Артамон Матвеев. Портрет работы Фоллевенса. Конец XVII в.

«Майские ужасы 1682 года неизгладимо врезались в его памяти. Он понял в них больше, чем можно было предполагать по его возрасту: через год 11-летний Петр по развитости показался иноземному послу 16-летним юношей. Старая Русь тут встала и вскрылась перед Петром со всей своей многовековой работой и ее плодами… С тех пор московский Кремль ему опротивел и был осужден на участь заброшенной боярской усадьбы со своими древностями…»

Ключевский,

Однако стрельцы не решились тронуть юного царевича. Более того, Ивану предоставили трон на паях со сводным младшим братом. Править же Россией стала официальная регентша «при обоих царях» (Иване V и Петре I), их старшая сестра Софья. Не следует думать, что правление регентши было, в соответствии с расхожим мнением, насквозь старомодным и даже реакционным. Историк Николай Иванович Костомаров отмечал, что из всех шести царевен именно Софья отличалась замечательным умом и способностями». А свояк и шурин царя Петра и вовсе не сторонник Софьи князь Борис Иванович Куракин, опытный и умный дипломат, посол в Риме, Лондоне и Париже, оставил в своих записках замечательный отзыв о деятельности старшей сестры «двух царей»:

Царевна Софья.

«Правление царевны Софьи Алексеевны началось со всякою прилежностью и правосудием всем и ко удовольству народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было; и все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства, также умножилась коммерция и всякие ремесла, и науки почали быть восставлять латинского и греческого языку… И торжествовала тогда довольность народная».

Оба юных царя при умной и властной своей сестрице играли роль представительскую, участвовали в посольских церемониях и тому подобное. Секретарь шведского посольства Кемпфер оставил любопытное описание одного из приемов 1688 года: «В Приемной палате, обитой турецкими коврами, на двух серебряных креслах под иконами сидели оба царя в полном царском одеянии, сиявшем драгоценными камнями. Старший брат, надвинув шапку на глаза, опустив глаза в землю, никого не видя, сидел почти неподвижно. Младший смотрел на всех; лицо у него открытое, красивое, молодая кровь играла в нем, как только обращались к нему с речью. Удивительная красота его поражала всех присутствовавших, а живость его приводила в замешательство степенных сановников московских. Когда посланник подал верующую грамоту и оба царя должны были встать в одно время, чтобы спросить о королевском здоровье, младший, Петр, не дав времени дядькам приподнять себя и брата, как требовалось этикетом, стремительно вскочил со своего места, сам приподнял царскую шапку и зачастил скороговоркой: «Его королевское величество, брат наш Каролус свейский, здоров ли? »

Основное свое время юный Петр проводил в селе Преображенском, куда был сослан и он сам, и его отодвинутая от трона матушка. Там он по большей части занимался военными играми — «потехами».

Царевичи Петр и Иван у патриарха Иоакима. Миниатюра первой половины XVIII в.

Командовать батальонами «потешных» Петр призывал из расположенной по соседству Немецкой слободы молодых иностранных офицеров, смело раздавая им чины полковников, майоров и капитанов. Там же он познакомился и подружился с более зрелыми и опытными иноземцами — Францем Лефортом, Патриком Гордоном, будущими своими адмиралами. Между тем троевластное правле ние, которому насмешливо удивлялись за границей, к лету 1689 года сделалось совершенно неустойчивым. Уже женатый и, в силу этого, по русскому обычаю признанный совершеннолетним, Петр подумывал, как избавиться от опеки со стороны своей властолюбивой сестрицы, которую он называл не иначе как «третье зазорное лицо». Царевна Софья, в свою очередь, думала, как отделаться от ставшего не по возрасту воинственным Петра, к чему ее подталкивал ее новый «голант», глава Стрелецкого приказа Федор Леонтьевич Шакловитый.

Началось со слухов, что будто бы Шакловитый собирает стрельцов и делает им намеки на возможность избиения Нарышкиных и даже на убийство самого Петра.

«Шакловитый хотел было взволновать стрельцов таким же порядком, как делалось прежде, — пишет Н. И. Костомаров, — ударить в набат и поднять тревогу, как будто царевне угрожает опасность; но стрельцы, за исключением очень немногих, сказали, что они по набату дела не станут начинать. Софья ухватилась было за средство, которое ей так удалось в былые времена с Хованским.

Царь Иван Алексеевич.

В царских хоромах на «верху» появилось подметное письмо, в котором предостерегали царевну, что ночью с 7-го на 8 августа явятся из Преображенского «потешные» царя для убиения царя Ивана Алексеевича и всех его сестер». Но один и тот же прием редко срабатывает дважды.

Интрига эта не заладилась с самого начала. «Шакловитый вечером 7 августа призвал четыреста стрельцов с заряженными ружьями в Кремль, а триста поставил на Лубянке. Его подручники начали наущать стрельцов, что надобно убить «медведицу», старую царицу [2], а «если сын станет заступаться за мать, то и ему спускать нечего». Но стрельцы не слишком-то поддавались. Более того, «пятисотный стрелецкого Стремянного полка Ларион Елизарьев с семью другими стрельцами составили замысел предупредить Петра. Двое из его товарищей, Мельнов и Ладогин, отправились ночью в Преображенское известить царя, что против него затевается недоброе».

Поднятый среди ночи с постели испуганный семнадцатилетний государь в одной сорочке, босой, ускачет в ближайший лес, а когда доставят ему платье, во весь опор пустится в Троицкую Лавру, где уже на следующий день создаст и укрепит свой лагерь. К нему подтянутся «потешные» и стрельцы Сухарева полка.

«Утром с ужасом узнала Софья и ее приверженцы о бегстве Петра, — продолжает рассказ Костомаров. — Елизарьев со своими товарищами и полковник Циклер, прежде самый ревностный сторонник Софьи, тотчас уехали к Петру и откровенно объявили ему, что давно уже Шакловитый старается подвинуть стрельцов на умерщвление царицы Натальи и приверженных Петру бояр. Петр приказал написать грамоты во все стрелецкие полки, чтобы к 18 августа к нему явились в Троицу все полковники и начальники с десятью рядовыми стрельцами от каждого полка для важного государева дела». А еще Петр послал в Кремль стрелецкого полковника Нечаева с требованием выдать Шакловитого и нескольких его сторонников.

Поначалу горячая Софья распорядилась отрубить Нечаеву голову, но вскоре остыла, понимая, что ее борьба с Петром неравна. Правда, она еще успела собрать часть стрельцов и сказать им речь: «Как можно выдавать людей? Они под пыткою оговорят других, людей добрых; девять человек девять сот оговорят [3]. Злые люди разсорили меня с братом, выдумали какой-то заговор на жизнь младшего царя; из зависти к верной службе Федора Шакловитаго, за то, что он день и ночь трудится для безопасности и добра государства, они очернили его зачинщиком заговора… Сами знаете, как я управляла государством семь лет, принявши правление в смутное время; под моим правлением заключен честный и твердый мир с нашими соседями — христианскими государями, враги веры христианской приведены в ужас и страх нашим оружием. Вы, стрельцы, за вашу службу получали важныя награды, и я к вам всегда была милостива. Не могу поверить, чтобы вы стали мне неверны и поверили измышлениям врагов мира и добра! Они ищут головы не Шакловитаго, а моей и моего брата Ивана…»

Затем Софья произнесла речь перед толпой посадских людей, слуги же ее начали обносить вином стрельцов, посадских и служилых иноземцев. Даже полковнику Нечаеву вместо топора и плахи поднесли чарку водки. Тем временем Петр, не дождавшись стрелецких полковников, которые медлили с решением, затребовал к себе служилых иноземцев. Первым к нему в Троицу с военным отрядом явился Патрик Гордон. Приняты иноземцы были ласково и допущены к царской руке. Было это 5 сентября. Переход иноземцев к Петру при колебавшихся стрельцах привел дело к развязке.

Царь Петр Алексеевич.

Уже 6 сентября к вечеру толпа стрельцов явилась перед дворцом и потребовала выдачи Шакловитого. Окружавшие Софью бояре дрогнули: «Государыня царевна, не выдадим Шакловитаго, будет бунт и тогда все пропадем». Не хватило Софье духу, и она поддалась. Федор Шакловитый был выдан и на другой день доставлен в Троицкую Лавру к царю Петру. Тотчас его начали допрашивать и пытать, и, поначалу запиравшийся, под пыткой он признал, что якобы подбивал стрельцов произвести пожар в Преображенском и убить царицу. «11 сентября, в 10 часов вечера, — рассказывает Костомаров, — противЛавры, у большой дороги, вывели преступников на смертную казнь при большом стечении народа. Шакловитому отрубили голову топором. То же сделали стрельцам Обросиму Петрову и Кузьме Чермному. Полковнику Семену Рязанцеву велели положить голову на плаху, потом велели ему встать, дали несколько ударов кнутом и отрезали кусок языка».

Софье же Петр приказал перебраться в Новодевичий монастырь. Впрочем, по свидетельству историка, в монастыре «ей дали просторное помещение окнами на Девичье поле, позволили держать при себе свою кормилицу, престарелую Вяземскую, двух казначеев и девять постельниц. Из дворца отпускалось ей ежедневно определенное количество разной рыбы, пирогов, саек, караваев, хлеба, меду, пива, браги, водки и лакомств». Через девять лет, после очередных стрелецких волнений, Софья под именем Сусанны будет пострижена в монахини.

После этого наполовину выдуманного стрелецкого бунта при ни во что не вмешивающемся слабоумном Иване V (который через шесть с половиною лет тихо скончается, оставив дочь Анну, будущую императрицу) страной начнут править временщики из клана Нарышкиных, люди по большей части недалекие. Это брат царицы Лев Кириллович Нарышкин, по выражению современника, «человек пьяный, взбалмошный, делавший добро без резону, по бизарии своего гумору». Это свойственник обоих царей по бабушке Тихон Никитич Стрешнев, будущий сенатор, «человек не слишком умный, но лукавый и злой, «интригант дворовый». Лучшим среди них был князь Борис Алексеевич Голицын, наиболее умело проведший последнюю интригу против царевны Софьи. Ключевский пишет, что он был человек умный и образованный, говорил по-латыни, но «пил непрестанно» и, правя Казанским Дворцом почти неограниченно, разорил Поволжье. Пыталась вмешиваться в государственные дела и сама царица Наталья, но, по отзыву уже упоминавшегося дипломата князя Куракина, она «была править некапабель, ума малого». Эти люди поведут «правление весьма непорядочное», с обидами и судейскими неправдами, начнется «мздоимство великое и кража государственная». Они начнут вертеть Боярской думой, так что бояре первых домов останутся «безо всякого повоира и в консилии или палате токмо будут спетакулями». Начнется неистовая кража казенного золота, подделка документов, брань во дворце, вереница разжалований, преследований и новых преступлений.

В этом обществе, скажет Ключевский, напрасно искать деления на партии старую и новую, консервативную и прогрессивную: боролись дикие инстинкты и нравы, а не идеи и направления.

А Петр в это время погружен в свои «потешные» дела и в жизнь Немецкой слободы. Его фаворитом становится Франц Якоб Лефорт (Франц Яковлевич), «авантюрист из Женевы, пустившийся за тридевять земель искать счастья и попавший в Москву, невежественный немного менее Меншикова, но человек бывалый, веселый, говорун, вечно жизнерадостный, преданный друг, неутомимый кавалер в танцевальной зале, неизменный товарищ за бутылкой, мастер веселить и веселиться, устроить пир на славу с музыкой, с дамами и танцами, — словом, душа-человек или «дебошан французский», как суммарно характеризует его князь Куракин». Появляется рядом с царем и Патрик Гордон. Но это не прежний горячий вояка и беззаветный дуэлянт. Это уже, по словам Ключевского, степенный шотландец, пожилой, осторожный и аккуратный генерал, наемная сабля, «служившая в семи ордах семи царям». Дуэлями в Немецкой слободе продолжает заниматься молодежь. Но Петр до поры не замечает этого.

Что же касается степенности и осторожности генерала то о них, а заодно о нравах Петра и его тогдашнего окружения, можно судить по следующему эпизоду: «Однажды в 1691 году Петр напросился к Гордону обедать, ужинать и даже ночевать. Гостей набралось 85 человек. После ужина все гости расположились на ночлег по-бивачному, вповалку, а на другой день все двинулись обедать к Лефорту. Последний, нося чины генерала и адмирала, был собственно министром пиров и увеселений, и в построенном для него на Яузе дворце компания по временам запиралась дня на три, по словам князя Куракина, «для пьянства, столь великого, что невозможно описать, и многим случалось от того умирать». Уцелевшие от таких побоищ с «Ивашкой Хмельницким» хворали по нескольку дней; только Петр по утру просыпался и бежал на работу, как ни в чем не бывало». От пьянства умирать разрешалось. На поединках же — ни в коем разе.

В январе 1696 года, по смерти старшего царя Ивана, двоевластие формально заканчивается. Еще через год, в начале 1697 года, после неоднократных уговоров Лефорта, Петр решается на поездку в Европу, дабы своими глазами посмотреть на тамошнюю жизнь и нравы. Отправляется он инкогнито, под именем урядника Преображенского полка Петра Михайлова, то есть в том чине, в каком тогда и состоял, ибо он хоть и царь, но для примера другим начал военную службу с низшего чина.

Его непоседливость, его открытое недовольство старыми порядками, отправка людей за границу, а главное, неслыханное по тому времени желание самому ехать учиться у иноземцев уже возбудили против него недовольство, а то и злые умыслы. Перед самым отъездом открылся очередной заговор.

23 февраля, когда Петр во дворце Лефорта кутил на прощание с боярами, дали ему знать, что явился с доносом давешний знакомец, пятисотный стрелец Ларион Елизарьев. Позвали Лариона к Петру, и объявил стрелец, что полковник Иван Циклер замышляет убить царя. Тот самый Циклер, которого только что Петр пожаловал в думные дворяне и которому поручил построить Таганрог.

Циклер, рассказывает Костомаров, был схвачен и под пыткою показал на окольничего Соковнина, заклятого старовера, брата боярыни Морозовой и княгини Урусовой, признаваемых раскольниками до сей поры за мучениц. Соковнин подпыткою сознался, что вел разговоры об убиении царя, поскольку-де государь ездит один или с малым числом людей. При этом окольничий оговорил зятя своего Федора Пушкина и его сына Василия. Вражда к государю происходила, по их словам, оттого, что он начал посылать людей за море учиться неведомо чему. Циклер к тому же рассказал, что будто бы в прежние годы царевна Софья и покойный ныне боярин Иван Милославский подбивали его убить младшего царя. Разгневанный Петр приказал вырыть гроб Милославского и привезти в Преображенское на свиньях. Гроб открыли. Соковнину и Циклеру сначала рубили руки и ноги, причем так, чтобы кровь их стекала в гроб Милославского, а уж потом отрубили и голову. Федору Пушкину тоже отрубили голову. На Красной площади был установлен столп с железными спицами, на которых красовались отрубленные головы.

Александр Сергеевич Пушкин не мог пройти мимо такого факта из жизни предка и рассказал о нем в стихотворении «Моя родословная», допустив, однако, небольшую фактическую ошибку — он спутал плаху с виселицей:

Упрямства дух нам всем подгадил:

В родню свою неукротим,

С Петром мой пращур не поладил

И был за то повешен им.

Его пример будь нам наукой:

Не любит споров властелин…

А Петр усилил караул у ворот Новодевичьего монастыря, комендантом в Москве посадил верного Патрика Гордона и смело отбыл в Голландию — учиться строить корабли.

Московским же стрельцам пришла тяжелая пора. Они потеряли привилегии царских охранителей и были посланы в отдаленные города и крепости на тяжкую службу при скудном содержании. Подняли они однажды бунт и решили идти на Москву: «Надобно перебить всех немцев, бояр, самого царя не пускать в Москву и даже убить за то, что «сложился с немцами». Навстречу им вышел боярин Шеин с двумя генералами — Гордоном и князем Кольцо-Мосальским, — с большим войском при 25 пушках. Решительные переговоры с восставшими стрельцами повел Гордон, сказавший: «Если вы теперь не примете милости его царского величества и мы принуждены будем силою привести вас к повиновению, тогда уже не будет вам пощады». Стрельцы в ответ обнародовали челобитную, в которой, помимо жалоб на тяжелую и голодную стрелецкую жизнь, говорилось, что в Москве «великое страхование, город затворяют рано вечером и поздно утром отворяют, всему народу чинится наглость; и еще они слышали, что идут к Москве немцы и то знатно последуя брадобритию и табаку во всесовершенное благочестия исповержение».

В войске Шеина и в стане стрельцов отслужили молебны и приготовились к бою. Против стрельцов боярин послал Гордона с пушками. После нескольких залпов стрельцы бросились врассыпную. Осталось их ловить и вязать.

Петра известие о новом стрелецком бунте застало в Вене. Царь поскакал на родину. Он прибыл в Москву 25 августа, сообщает Костомаров, а на другой день, 26-го, в Преображенском селе царь немедленно начал делать то, чего так опасались стрельцы, — обрезать бороды боярам и одевать их в европейское платье.

Много новшеств, которые принесли в русскую жизнь Немецкая слобода и заграничные путешествия царя, Петр не только охотно принял, но и сам активно распространял. Кроме, пожалуй, одного. Он категорически не принял практику решения споров по вопросам чести с помощью специально организуемых вооруженных поединков по правилам, устанавливаемым не государством и монархом, а самими зачинщиками ссор. Здесь не мог не сказаться противоречивый характер русского самодержца, напоминающий в чем-то характер его отца, разъезжавшего в немецкой карете и посещавшего «комедийные действа», но не велящего русским людям одеваться по европейской моде.

Петр пошел дальше не только в вопросах одежды. Однако, с живостью перенимая внешний стиль западной жизни, упорно учась военному и флотскому делу, инженерным и строительным наукам, устроению министерств и коллегий, Петр совершенно не обращал внимания на совокупную группу социальных проблем, на вопросы устроения жизни с точки зрения души человеческой, с точки зрения проблем личности, ее развития, ее свободы. Впрочем, он, наследник и восприемник крепостного права в самом его разгаре, еще и не мог и не умел эти вопросы ставить. На сто процентов оставался он в этом отношении восточным деспотическим владыкой. Он мог быть добрым отцом своих подданных, но столь же часто мог быть суровым и беспощадным судией. В гневе он мог пытать и четвертовать неугодных. Во время стрелецкой казни 1698 года первым пяти осужденным стрельцам царь Петр лично отрубил головы, и сделал это хладнокровно и мастерски, точно так же, как впоследствии он будет лично рвать зубы у своих любимых придворных. Но он и в мыслях не мог допустить, чтобы подданные, вчерашние холопы государевы, могли бы претендовать на независимость в решении проблем собственной чести, собственных прав, собственной жизни и собственной смерти. Они могли умирать только лишь по воле Господней, или по воле монаршей, или на поле боя. И никак иначе.

Мундир полковника гвардейского Преображенского полка.

А поскольку в Немецкой слободе дуэли случались все чаще, государь повел с этой пахнущей вольнодумством модой решительную борьбу. Ранее до этого не доходили руки. Петр учился, боролся за власть, превращал «потешные» полки в боевую армию, начинал строить флот, предпринял южные походы, отвоевал у турок Азов и стоял на пороге длительной и упорной Северной войны. Ему еще предстояло «прорубать окно в Европу».

Но вот произошла смена столетий, и двадцативосьмилетний царь огляделся. И среди прочего увидел, что как-то само собою, незаметно, дуэли в Немецкой слободе, на которых «чинились напрасные смертные многия убийства», стали обыкновенным явлением. И вот тогда в ответ на участившиеся поединки уже в начале XVIII века самовластный царь Петр Алексеевич издал указ «О нечинении иноземцами никаких между собой ссор и поединков под смертной казнию» — первый в России государственный акт, направленный против дуэлей. Это был тот нечастый случай, когда Петр, опасаясь дурного примера иностранцев, пытался пресечь распространение иноземного обычая в зародыше.

Таким же противодуэльным духом пронизан и следующий петровский закон — «Краткий Артикул» 1706 года, запрещавший все вызовы, поединки «или хотя словом или через знак скрытныя драки», то есть дуэли под видом невинной и случайной ссоры, как бы невзначай переросшей в бытовую распрю или даже драку, которую, в свою очередь, не всегда отличишь от дуэли. «Артикул» недвусмысленно грозил участникам поединка смертной казнью. Та же участь ожидала секундантов и даже случайных свидетелей, если они не сообщали о дуэли «в караул».

Еще через некоторое время был обнародован «Устав Воинский», куда вошли «Патент о поединках и начинании ссор» и «Артикул Воинский», предусматривающие самые тяжелые наказания: подготовка к дуэли и тем более участие в ней карались виселицей. Погибшего же на поединке предписывалось повесить за ноги.

Поневоле возникает вопрос: отчего такая суровость? Быть может, государь заботится о здоровье и благополучии своих повздоривших подданных и потому готов взять их под сень закона, пусть и самого строгого? Отчасти это имело место, что нетрудно объяснить идущими из прошлого семейно-патриархальными традициями, связывающими государя и его подданных. Но гораздо сильнее был иной мотив, идущий от старых времен и представлений, авторитарных и деспотических

«Устав воинский» Петра I.

Ведь жизнь да и сама смерть государевых подданных принадлежит только государю, поскольку все они холопы сверху донизу. И если вдруг они дерзают сами распоряжаться своей жизнью и своей смертью, то тем самым они как бы бросают вызов верховному владыке, поступают излишне вольнолюбиво и даже преступно, ибо «сим преступается против Его Величества, своего Государя», как провозглашалось в «Кратком Артикуле».

Однако молодые русские дворяне, вопреки суровым указам, быстро почувствовали, что дуэльные обычаи открывают им новую и по-своему увлекательную тропу в область ранее незнакомого и неожиданно пьянящего понимания личного достоинства и что дуэльное поле — это поле новой и какой-то головокружительной свободы. Вот почему реформы Петра, быстро сближавшие Россию и Европу, против воли самого реформатора создавали благоприятные условия для распространения в среде русских молодых людей не только полезных европейских обычаев, но и того, что российскому императору казалось вредным.

Летом 1717 года граф Никита Моисеевич Зотов, бывший «дядька» и воспитатель малолетнего Петра, посланный с молодыми русскими дворянами за границу, извещал императора в Петербург: «Маршал д'Этре призывал меня к себе и выговаривал мне о срамотных поступках наших гардемаринов в Тулоне: дерутся между собой… Того ради отобрали у них шпаги». В сентябре новое письмо: «Гардемарин Глебов поколол шпагою гардемарина Барятинского и за то под арестом обретается…» Благодаря таким письмам мы знаем имена первых русских героев дуэльных историй. Начальная пора характерна тем, что, если в России на дуэлях дерутся иностранцы, то русские занимаются похожим делом в основном тоже за границей, где они и сами — иностранцы.

Здесь имеет смысл припомнить такую оригинальную фигуру, как граф Петр Андреевич Толстой, один из сподвижников Петра Великого. Проживший долгую жизнь во времена потрясений и перемен, Петр Андреевич, убежденный сторонник умной и сдержанной Софьи, поначалу был яростным противником молодого царя-реформатора и его крутых преобразований. Но, будучи человеком проницательным, с провидческим даром, он вовремя сообразил, что разумнее оказаться на стороне властного и всесильного царя. Юный Петр охотно принял услуги толкового и опытного царедворца, но говаривал о нем так: «Имея дело с Толстым, надо ухо держать востро, а камень за пазухой, чтобы череп ему разбить, а то укусит».

Видимо не желая держать столь опасного придворного рядом с собой, царь в 1697 году отправил его в Италию для изучения морского дела. 52-летний Толстой (а в начале XVIII века это возраст старика) поехал без колебаний, помимо морской науки выучил итальянский язык, пристрастился к хорошим винам и картам, освоил фехтование на шпагах и рапирах и не раз ввязывался в горячие споры, вызывая молодых итальянских дворян на поединок. К чему эти поединки привели, достоверно не известно, ибо по понятным причинам умный и скрытный Толстой не афишировал свои похождения.

Дьяк Н. М. Зотов обучает царевича Петра. Миниатюра XVIII в.

Однако в Италии он не ужился и через несколько лет отправился послом в Константинополь.

Царь распорядился выдать новоявленному дипломату 200 000 червонцев на подкуп влиятельных сановников Оттоманской Порты. Значительную часть этой суммы Толстой без малейших колебаний присвоил себе, но секретарь посольства донес об этом в новую русскую столицу. Узнав о доносе, Толстой, недолго думая, секретаря отравил. От высочайшего гнева его спасло резкое охлаждение русско-турецких отношений, однако подстерегла другая напасть: турки, обидевшись на воинственную политику северного соседа, засадили русского посла в подземелье Семибашенного замка в Константинополе-Стамбуле, где бедный дипломат просидел много лет. В 1714 году султан смилостивился и выпустил узника.

Когда изможденный, но не сломленный Толстой вернулся в уже сияющую новостройками северную столицу, его прежние грехи быльем поросли. Отходчивый Петр обнял турецкого сидельца, весело блеснул глазами. Вчерашний узник быстро разобрался в обстановке, оценил влияние и могущество ранее неизвестного ему Меншикова. Он поднес светлейшему князю 20 000 рублей (скорее всего, из сохранившихся украденных), и тот немедленно произвел его в сенаторы. Петр Андреевич с великой охотой включился в большую политику Где им был вскоре куплен на невольничьем рынке вывезенный турками из Африки, с берегов озера Чад, семилетний чернокожий мальчик, сын африканского князя. Толстой отправил его в только что заложенный Петербург в подарок царю Петру. В России мальчика стали называть Абрамом (Ибрагимом в звучании арабском) Ганнибалом.

Граф Петр Андреевич Толстой.

12 3 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒