О ССОРЕ ИВАНА ТУРГЕНЕВА И ЛЬВА ТОЛСТОГО

⇐ ПредыдущаяСтр 9 из 11Следующая ⇒

В 1855 году, в год кончины императора Николая I и конца проигранной Россией Крымской войны, И. С. Тургенев спрашивал в письме у С. Т. Аксакова: «Читали ли вы статью Толстого «Севастополь» в «Современнике»? Я читал ее за столом, кричал «Ура! » и выпил бокал шампанского за его здоровье…» В тот год известному писателю Ивану Сергеевичу стукнуло 37, а только входящему в литературу молодому графу — 27.

Спустя примерно год поэт Афанасий Фет, приехав в Петербург из Дерпта, отправился навестить своего литературного друга Ивана Тургенева.

«Когда Захар отворил мне переднюю, — рассказывал позже Фет, — я вдруг заметил полусаблю с анненской лентой.

— Что это за полусабля? — спросил я, направляясь в дверь гостиной.

— Сюда пожалуйте, — вполголоса сказал Захар, указывая направо в коридор, — это полусабля графа Толстого, они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.

Иван Тургенев.

В продолжении часа, проведенного мною у Тургенева, мы говорили вполголоса из боязни разбудить спящего за стеной графа…

— Вот все время так, — рассказывал с усмешкой Тургенев, — вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою…»

Два писателя быстро сдружились, но странным образом порою между ними возникала какая-то прохладная отчужденность. Психологическая несовместимость, могли бы мы сказать современным языком. Все-таки Тургенев был из другого поколения, он был на десять лет старше. Обстоятельства как будто бы заставляли его играть роль наставника, но самостоятельный граф наставничества над собою не очень готов был терпеть. Граф Николай Толстой, свидетель раздражительных споров Тургенева со Львом Толстым, сказал однажды со смехом: «Тургенев никак не может помириться с мыслью, что Левочка растет и уходит у него из-под опеки».

19 мая 1861 года Тургенев писал из Спасского Афанасию Фету:

«Fettie carissime, посылаю вам записку от Толстого, которому я сегодня же написал, чтобы он непременно приехал сюда в начале будущей недели, для того чтобы совокупными силами ударить на вас в вашей Степановке, пока еще поют соловьи и весна улыбается «светла, блаженно равнодушна». Надеюсь, что он услышит мой зов и прибудет сюда. Во всяком случае, ждите меня в конце будущей недели, а до тех пор будьте здоровы, не слишком волнуйтесь, памятуя слова Гёте: «Ohne Hast, Ohne Rast», и хоть одним глазом поглядывайте на вашу осиротелую Музу. Жене вашей мой поклон,

Преданный вам Ив. Тургенев».

Афанасий Фет.

В это письмо была вложена записка от Л. Толстого:

«Обнимаю вас от души, любезный друг Афан. Афан., за ваше письмо и за вашу дружбу, и за то, что вы есть Фет. Ивана Сергеевича мне хочется видеть, а вас в десять раз больше. Так давно мы не видались, и так много с нами обоими случилось с тех пор… Особенное будет несчастье, ежели я не побываю у вас нынче летом, а когда, не знаю.

Л. Толстой».

И вот, спустя неделю, 26 мая 1861 года Тургенев в своей коляске вместе с графом Толстым приехал к Фету в его Степановку, а на другое утро разыгралась бурная сцена между Тургеневым и Толстым. Вот как о происшедшем рассказывал сам хозяин Степановки:

«Утром, в наше обыкновенное время, то есть в 8 часов, гости вышли в столовую, в которой жена моя занимала верхний конец стола за самоваром, а я в ожидании кофея поместился на другом конце. Тургенев сел по правую руку хозяйки, а Толстой по левую. Зная важность, которую в это время Тургенев придавал воспитанию своей дочери, жена моя спросила его, доволен ли он своею английскою гувернанткой. Тургенев начал изливаться в похвалах гувернантке и, между прочим, рассказал, что гувернантка с английской пунктуальностью просила Тургенева определить сумму, которою дочь его может располагать для благотворительных целей. «Теперь, — сказал Тургенев, — англичанка требует, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бедняков и, собственноручно вычинив оную, возвращала по принадлежности».

— И это вы считаете хорошим? — спросил Толстой.

— Конечно; это сближает благотворительницу с насущной нуждой.

Полина Тургенева-Брюэр, дочь писателя. 1870-е годы.

— А я считаю, что разряженная девушка, держащая на коленях грязные и зловонные лохмотья, играет неискреннюю, театральную сцену.

— Я вас прошу этого не говорить! — вскрикнул Тургенев с раздувающимися ноздрями.

— Отчего же мне не говорить того, в чем я убежден, — отвечал Толстой.

Не успел я крикнуть Тургеневу: «перестаньте», как, бледный от злобы, он сказал:

— Так я вас заставлю молчать оскорблением… — С этим словом он вскочил из-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагал в другую комнату. Через секунду он вернулся к нам и сказал, обращаясь к жене моей:

— Ради Бога, извините мой безобразный поступок, в котором я глубоко раскаиваюсь. — С этим вместе он снова ушел».

Что произошло в следующие дни? Ближайший свидетель всего происшедшего, Афанасий Фет, и сам до конца не знал. Достоверно известно, что после ссоры оба писателя начали обмениваться письмами, в которых зашла речь о дуэли.

Толстой будто бы предложил Тургеневу стреляться на ружьях. Тургенев, охотник и прекрасный стрелок, был смущен. Часть переписки попала к Фету, сохранявшему дружеские отношения с тем и другим. Хозяин Степановки пытался сыграть роль примирителя-посредника, но она не очень ему удалась и даже привела к временному разрыву с Толстым.

Была ли сама дуэль? На этот вопрос не в состоянии был ответить и сам Фет.

Возможно, была, но осталась глухой тайной и Тургенева, и Толстого — к такому выводу пришел в конце XIX века исследователь описываемого эпизода, литератор из Тифлиса Евгений Богословский. «Главных писем, доведших дело до такого раздражительного конца, в руках у меня нет», — говорил впоследствии Фет.

Известно другое. Личные отношения Тургенева и Толстого были прерваны на долгих 17 лет, до 1878 года. «Издали я его очень люблю», — говорил Тургенев о Толстом, но встреч с ним избегал. «Наши созвездия решительно враждебно двигаются в эфире, — писал Тургенев в письме к Фету, — и поэтому нам лучше всего, как он сам предлагает, избегать свидания… Нам следует жить, как будто мы существуем на различных планетах или в различных столетиях…»

Дальнейшую судьбу отношений двух писателей возможно проследить по сохранившейся переписке. Ниже мы приведем отрывки из многочисленных писем Тургенева Фету, Анненскому, Полонскому, Суворину. Начнем с писем к Фету:

Париж, 8 ноября 1861 года.

«Кстати, «еще одно последнее сказанье» о несчастной истории с Толстым. Проезжая через Петербург, я узнал от верных людей (ох, уж эти мне верные люди! ), что по Москве ходят списки с последнего письма Толстого ко мне (того письма, где он меня «презирает») — списки, будто бы распущенные самим Толстым. Это меня взбесило, и я послал ему отсюда вызов на время моего возвращения в Россию. Толстой отвечал мне, что это распространение списков — чистая выдумка, и тут же прислал мне письмо, в котором, повторив, что и как я его оскорбил, — просит у меня извинения и отказывается от вызова.

Разумеется, на этом дело и должно покончиться, и я только прошу вас сообщить ему (так как он пишет мне, что всякое новое обращение к нему от моего лица он сочтет за оскорбление), что я сам отказываюсь от всякого вызова и т. п. и надеюсь, что все это похоронено навек».

Париж, 5 марта 1862 года.

«Толстой написал Боткину, что он в Москве проигрался и взял у Каткова 1000 р. в задаток своего кавказского романа.

Дай-то Бог, чтобы хоть этаким путем он возвратился к своему настоящему делу. Его «Детство и Юность» появилось в английском переводе и, сколько слышно, нравится. Я попросил одного знакомого написать об этом статью для Revue des deux mondes. Знаться с народом необходимо, но истерически льнуть к нему, как беременная женщина, бессмысленно…»

Париж, 7 апреля 1863 года.

«…«Казаков» я читал и пришел от них в восторг (и Боткин тоже). Одно лицо Оленина портит общее великолепное впечатление. Для контраста цивилизации с первобытною, нетронутою природой не было никакой нужды снова выводить это возящееся с самим собою скучное и болезненное существо. Как это Толстой не сбросит с себя этот кошмар».

Петербург, 25 января 1864 года.

«Прочел я после вашего отъезда «Поликушку» Толстого и удивился силе этого крупного таланта. Только материалу уж больно много потрачено, да и сынишку он напрасно утопил. Уж очень страшно выходит. Но есть страницы поистине удивительные!

Даже до холода в спинной кости пробирает, а ведь у нас она уже и толстая и грубая.

Мастер, мастер! »

Лев Толстой.

Баден-Баден, 25 марта 1866 года.

«В нынешнем году я получаю журналы и вновь слежу за российской литературой: отрадного мало. Самое приятное явление — возобновление «Вестника Европы» Костомарова. Первая часть «Преступления и наказания» Достоевского замечательна; вторая часть опять отдает прелым самоковырянием. Вторая часть 1805 года! тоже слаба: как это все мелко и хитро, и неужели не надоели Толстому эти вечные рассуждения о том — трус, мол, я или нет? — Вся эта патология сражения? Где тут черты эпохи? где краски исторические? Фигура Денисова бойко начерчена; но она была бы хороша, как узор на фоне, а фона-то и нет.

— Однако, basta! Что это я вдаюсь сегодня в критиканство? »

Баден-Баден, 27 июня 1866 года.

«Роман Толстого плох не потому, что он также заразился «рассудительством»: этой беды ему бояться нечего; он плох потому, что автор ничего не изучил, ничего не знает и под именем Кутузова и Багратиона выводит нам каких-то рабски списанных современных генеральчиков».

А вот отрывки из писем Тургенева П. В. Анненкову:

Баден-Баден, 23 сентября 1867 года.

«Если не слишком дорого, вышлите мне «Тысяча восемьсот пятый год» Л. Толстого». [32]

Баден-Баден, 2 января 1868 года.

«Скажите мне ваше мнение о «Войне и Мире» Толстого; высылать же четвертого тома не стоит; прочту на месте, — а мнением вашим интересуюсь».

Баден-Баден,

14 февраля 1868 года.

«…я прочел и роман Толстого и вашу статью о нем. Скажу вам без комплиментов, что вы давно ничего умнее и дельнее не писали… Сам роман возбудил во мне весьма живой интерес: есть целые десятки страниц сплошь удивительных, первоклассных, — все бытовое, описательное (охота, катанье ночью и т. д.); но историческая прибавка, от которой собственно читатели в восторге, кукольная комедия и шарлатанство. Как Ворошилов в «Дыме» бросает пыль в глаза тем, что цитирует последние слова науки (не зная ни первых, ни вторых, чего, например, добросовестные немцы и предполагать не могут), так и Толстой поражает читателя носком сапога Александра, смехом Сперанского, заставляя думать, что он все об этом знает, коли даже до этих мелочей дошел, — а он и знает только что эти мелочи. Фокус, и больше ничего, — но публика на него и попалась. И насчет так называемой «психологии» Толстого можно многое сказать: настоящего развития нет ни в одном характере… а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства, положения, то, что он беспощадно вкладывает в уста и в сознание каждого из своих героев: люблю, мол, я, а в сущности, ненавижу и т. д. Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии и размышления и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает, или с намерением ее игнорирует. И как мучительны эти преднамеренные, упорные повторения одного и того же штриха — усики на верхней губе княжны Болконской и т. д. Со всем тем, есть в этом романе вещи, которых, кроме Толстого, никому в целой Европе не написать, и которые возбудили во мне озноб и жар восторга».

Император Александр II.

Баден-Баден, 13 апреля 1868 года.

«Доставили мне 4-й том Толстого… много там прекрасного, но и уродства не оберешься! Беда, коли автодидакт, да еще во вкусе Толстого, возьмется философствовать: непременно оседлает какую-нибудь палочку, придумает какую-нибудь одну систему, которая, по-видимому, все разрешает очень просто, как, например, исторический фатализм, да и пошел писать! Там, где он касается земли, он, как Антей, снова получает все свои силы: смерть старого князя, Алпатыч, бунт в деревне, все это — удивительно. Наташа, однако, выходит что-то слабо и сбивается на столь любимый Толстым тип (excusez du mot) зас…х».

В письме к Я. П. Полонскому из Бадена от 6-го марта 1868 года Тургенев добавлял:

«… Роман Толстого — вещь удивительная: но самое слабое в нем — именно то, чему восторгается публика: историческая сторона и психология. История его — фокус, битье тонкими мелочами по глазам; психология — капризно-однообразная возня в одних и тех же ощущениях. Все бытовое, описательное, военное — это первый сорт, и подобного Толстому мастера у нас не имеется».

Вернемся к письмам, адресованным Фету:

Баден-Баден, 12 апреля 1868 года.

«Я только что кончил 4-й том «Войны и Мира». Есть вещи невыносимые, и есть вещи удивительные… и удивительные эти вещи, которые в сущности преобладают, так великолепно хороши, что ничего лучшего у нас никогда не было написано никем… 3-й том почти весь chef d'oeuvre».

Яков Полонский.

Карлсруэ, 13 января 1869 года.

«Только что можно читать, что Л. Толстого, когда он не философствует…»

Баден-Баден, 30 октября 1869 года.

«…мысленно рисую вас то с ружьем в руке, то просто беседующего о том, что Шекспир был глупец, и что, говоря словами Л. Н. Толстого, только та деятельность приносит плоды, которая бессознательна. Как это, подумаешь, северные американцы во сне, без всякого сознания, провели железную дорогу от Нью-Йорка до С. Франциско? Или это не плодЪ?

Баден-Баден,

21 декабря 1869 года.

«Из вашего последнего письма, я, грешный человек, прямо говоря, понял мало. Чую в нем веяние того духа, которым наполнена половина «Войны и Мира» Толстого, — и потому уже не суюсь. На вас не действуют жестокие слова: «Европа, пистолет, цивилизация»; зато действуют другие: «Русь, гашник [33], ерунда»: у всякого свой вкус. Душевно радуюсь преуспеянию вашего крестьянского быта, о котором вы повествуете, и ни на волос не верю ни в общину, ни в пар[34]который, по-вашему, так необходим. Знаю только, что все эти хваленые особенности нашей жизни нисколько не свойственны исключительно нам, и что все это можно до последней йоты найти в настоящем или прошедшем той Европы, от которой вы так судорожно отпираетесь. Община существует у арабов (отчего они и мерли с голоду, а кабилы, у которых ее нет, не мерли). Пар, круговая порука — все это было и есть в Англии, в Германии большей частью было, потому что отменено. Нового ничего нет под луною, поверьте, даже в Степановке, даже ваши три философских этажа не новы. Предоставьте Толстому открывать, как говаривал Вас. П. Боткин, — Средиземное море…. В половине апреля пущусь в Русь православную. И тогда-то будет род лад соловьиного пения стоять и гул и стон спора на берегах и в окрестности суши…»

Иван Тургенев.

Лондон, 2 июля 1871 года.

«Любезный Аф. Аф., — ваше письмо опять меня огорчило… тем, что вы мне пишете насчет здоровья Л. Толстого. Я очень боюсь за него, не даром у него два брата умерли чахоткой, — и я очень рад, что он едет на кумыс, в действительности в пользу которого я верю. Л. Толстой, эта единственная надежда нашей осиротевшей литературы, не может и не должен так же скоро исчезнуть с лица земли, как его предшественники — Пушкин, Лермонтов и Гоголь. И дался же ему вдруг греческий язык! »

Последняя фраза говорит о том, как внимательно Тургенев следил за Толстым, вплоть до мелочей. Действительно, захворавший Толстой летом 1871 года поехал в Самарскую губернию, к башкирам, лечиться кумысом. Кумыс, судя по всему, помог. В это же лето Толстой увлекся древнегреческим и выучил его за три месяца, так что мог свободно читать в оригинале Ксенофонта и Гомера. Он писал Фету 18 июля того же года: «…читаю и Геродота, который с подробностью описывает тех самых галактофагов — скифов, среди которых я живу».

Своими успехами в греческом Толстой поразил профессора Леонтьева, который и верить не хотел такому быстрому усвоению языка древних эллинов.

Баден-Баден, 6 августа 1871 года.

«Спасибо за сообщенные известия. Я очень рад, что Толстому лучше, и что он греческий язык так одолел, это делает ему великую честь и приносит ему великую пользу. Но зачем он толкует о необходимости создать какой-то особый русский язык? Создать язык!! — создать море. Оно разлилось безбрежными и бездонными волнами; наше писательское дело направить часть этих волн в наше русло, на нашу мельницу! И Толстой это умеет. А потому его фраза лишь настолько меня беспокоит, насколько она показывает, что ему все еще хочется мудрить. Литератор отвечает только за напечатанное слово: где и когда я высказывался против классицизма? Чем я виноват, что разные дурачки прикрываются моим именем? Я вырос на классиках, жил и умру в их лагере…»

Париж, 24 ноября 1871 года.

«Меня порадовали известия, сообщенные вами о Толстом. Я очень рад, что его здоровье поправилось, и что он работает. Что бы он ни делал, будет хорошо, если он сам не исковеркает дела рук своих. Философия, которую он ненавидит, оригинальным образом отомстила ему: она его самого заразила, и наш враг резонерства стал резонерствовать напропалую! Авось это все с него теперь соскочило, и остался только чистый и могучий художник! »

Париж, 11 декабря 1872 года.

«Выписал я «Азбуку» Л. Толстого; но, за исключением прекрасного рассказа «Кавказский пленник», — не нашел в ней ничего интересного. А цена безумно высокая для подобного рода сочинения».

Буживаль, 21 августа 1873 года.

«Что вы мне ничего не говорите о Льве Толстом? Он меня «ненавидит и презирает», а я продолжаю им сильно интересоваться, как самым крупным современным талантом».

Шато де Ноан, 13 сентября 1873 года.

«Радуюсь, что Лев Толстой меня не ненавидит, и еще более радуюсь слухам о том, что он оканчивает большой роман. Дай только Бог, чтобы там философии не было».

Париж, 4 марта 1874 года.

«Любезнейший Афан. Афан., каким-то чудом (французская почта чрезвычайно исправна) ваше письмо с уполномочением Толстого (речь идет о разрешении Толстого напечатать во Франции некоторые его произведения. — А. К.) прибыло в rue de Douai только вчера, т. е. через с небольшим три недели!

Мне этот факт в сущности только потому неприятен, что он мог внушить вам мысль, что я не умел оценить готовность, с которой вы исполнили мою просьбу. А я вам и Л. Н. Толстому очень благодарен. Теперь уже сезон на исходе, но я все-таки постараюсь поместить в Revue de deux mondes или в «Temps» его «Три смерти», а к осени непременно напечатаю «Казаков».

Чем чаще перечитываю я эту повесть, тем более убеждаюсь, что это chef d'oeuvre Толстого и всей русской повествовательной литературы. Надеюсь, что он совсем поправился в своем здоровьи».

Париж, 24 апреля 1874 года.

«Благодарю вас за сообщенные вами известия; особенно порадовал меня факт окончания Толстым своего романа: жду от него богатых и великих милостей».

Тургенев в этом письме говорит о романе «Анна Каренина».

Париж, 12 декабря 1874 года.

«Я никогда и ни перед кем не отзывался о Льве Толстом иначе, как с полным уважением к его таланту и характеру, и это уважение будет мною в скором времени высказано перед французскою публикой в предисловии к изданию переводов с его произведений…»

Здесь Тургенев отвечает на некий неожиданно просквозивший в письме Фета упрек о будто бы недостаточно уважительном отношении Тургенева к Толстому («…вы готовы швырять оскорбления в лицо даже таким безупречным личностям, как Л. Т.»). Надо сказать, что Фет, влюбленный в Льва Толстого, в конфликте держал скорее сторону последнего (в сущности, без всяких на то оснований), и это даже привело к некоторому охлаждению его отношений с Тургеневым. Во всяком случае, их переписка заглохла и не возобновлялась около трех лет.

Но вот Тургенев получил и прочитал «Анну Каренину» и пишет о Толстом уже не Фету, а издателю А. С. Суворину:

Париж, 14 марта 1875 года.

«… Талант из ряду вон, но в «Анне Карениной» он, как говорят здесь, a fait fausse rout: влияние Москвы, славянофильского дворянства, старых православных дев, собственного уединения и отсутствие настоящей художнической свободы.

Вторая часть просто скучна и мелка, вот что горе! »

А вот отрывки из двух писем Я. П. Полонскому:

Париж, 13 мая 1875 года.

«Анна Каренина» мне не нравится, хотя попадаются истинно великолепные страницы. — (Скачка, косьба, охота). Но все это кисло, пахнет Москвой, ладаном, старой девой, славянщиной, дворянщиной и т. д».

Париж, 30 декабря 1876 года.

«Полагаю, что Чайковский преувеличивает насчет Л. Толстого; — но как не пожалеть о том, что этот человек, столь необычайно одаренный, словно вследствие пари, делает именно то, что ему не следует делать?! »

Прошло еще три года. О прекращении размолвки двух знаменитых писателей Афанасий Фет рассказывает так: «В июне 1878 года, к величайшей моей радости, к нам приехал погостить H. Н. Страхов, захвативший Толстых еще до отъезда их в Самару. Конечно, с нашей стороны поднялись расспросы о дорогом для нас семействе, и я, к немалому изумлению, услыхал, что Толстой примирился с Тургеневым. — Как? по какому поводу? спросил я. — Просто по своему теперешнему религиозному настроению он признает, что смиряющийся человек не должен иметь врагов, и в этом смысле написал Тургеневу.

Событие это не только изумило меня, но и заставило обернуться на самого себя…»

На дружеское послание Толстого Тургенев откликнулся немедленно:

Гр. Л. Толстому, из Парижа, 1878 года, 8 мая.

«Любезный Лев Николаевич, я только сегодня получил ваше письмо, которое вы отправили post restante. Оно меня очень обрадовало и тронуло. С величайшей охотой готов возобновить нашу прежнюю дружбу и крепко жму протянутую мне вами руку. Вы совершенно правы, не предполагая во мне враждебных чувств к вам; если они и были, то давным-давно исчезли — и осталось одно воспоминание о вас, как о человеке, к которому я был искренно привязан, и о писателе, первые шаги которого мне удалось приветствовать раньше других, каждое новое произведение которого всегда возбуждало во мне живейший интерес. Душевно радуюсь прекращению возникших между нами недоразумений. Я надеюсь нынешним летом попасть в Орловскую губернию и тогда мы, конечно, увидимся…»

Лев Толстой.

Вскоре по примеру Толстого Фет тоже отправил во Францию примирительное письмо и возобновил с Тургеневым дружеские отношения.

Спустя еще пять лет, перед самой смертью, Тургенев послал письмо на родину не кому-нибудь, а именно Толстому:

Л. Толстому из Буживаля, 1883 года, 27 июня.

«Милый и дорогой Лев Николаевич, долго вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу, и думать об этом нечего. Пишу же я вам собственно, чтобы сказать вам, как я был рад быть вашим современником, и чтобы выразить вам мою последнюю искреннюю просьбу.

Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Ведь этот дар ваш оттуда, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если б мог подумать, что просьба моя так на вас подействует!!

Я же человек конченный — доктора даже не знают, как назвать мой недуг nevralgie stomacale goutteuse. Ни ходить, ни есть, ни спать, да что! Скучно даже повторять все это! Друг мой, великий писатель русской земли, — внемлите моей просьбе! — Дайте мне знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять вас, вашу жену, всех ваших… Не могу больше… Устал! »

Через несколько дней Тургенев умер.

Глава XV. «Все ли спокойно в народе? — Нет. Император убит…»

Какая тишина! Как просто все вокруг!

Какие скудные, безогненные зори!

Как все, прейдешь и ты, мой друг,

мой бедный друг.

К чему ж опять в душе кипит волнений море?

Андрей Белый

И нежности ядом убита душа,

И эта рука не поднимет ножа…

Александр Блок

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 7 8910 11 Следующая ⇒