Сравнительный анализ соотношения концепций демократии и конституционного надзора

⇐ ПредыдущаяСтр 13 из 13

Для того чтобы правильно оценить подходы к решению проблемы контроля судебных органов над демократическими механизмами принятия решений, необходимо, прежде всего, разобраться, что понимается под демократией. Р. Дворкин в своей статье «Права и большинство...» рассматривает две теории демократии. Анализируя так называемый аргумент от демократии, он излагает содержание первой из них — концепции книги правил — следующим образом: «Политические решения <...> должны приниматься должностными лицами, избранными сообществом в целом и могущими быть смененными время от времени аналогичным образом. <...> решения об изменении и расширении книги правил < •..> должны делаться не иначе как под контролем народа»***, «решение законодательного органа, избранного большинством народа, есть, в конечном итоге, наилучший способ решения вопросов о правах»****, «демократия предполагает равенство во влиянии на политику»*****, и именно поэтому, согласно этой теории, «если подлинно политические решения отбираются у парламентов и передаются судам, то влияние на политику рядовых

* Ibid. P. 69.

** Ibid. P. 69-70.

*** Dworkin R. Op. cit., p. 18. **** Ibid. P. 24. ***** Ibid. P. 27.

граждан, которые избирают законодателей, но не судей, ослабляется, а это нечестно»*.

Согласно другой теории демократии — концепции прав, сторонником которой является Дворкин, «избранный народом парламент делает нечто большее, чем просто принимает отдельные положения, составляющие книгу правил. Он принимает общие направления государственной политики и общие принципы, которые должны уважаться <...> Парламент принимает принципы, одобряя законодательство, основанное на этих принципах»**.

Обе концепции отвечают демократическому идеалу политического равенства, но концепция прав учитывает дефекты мажоритарной демократии и полагает, что передача решений относительно прав от парламентов судам является средством исправления этих дефектов — дает больше власти меньшинствам и способствует идеалу политического равенства. Эта концепция исходит из того, что идеи демократии и правового государства укоренены в более фундаментальном представлении о том, что любая приемлемая власть должна относиться к людям как к равным и, соответственно, институты правового государства, такие как Конституционный суд, обогащают демократию, добавляя еще один форум принципов***.

Далее все зависит от того, какую концепцию демократии мы будем готовы принять. Если концепцию книги правил, в которой все политические решения должны исходить от избираемых должностных лиц, то тогда единственная роль судов — это выявлять волю парламента в спорных случаях. Однако представляется, что такая концепция демократии уязвима для критики. Во-первых, не ясно, почему все политические решения должны принадлежать избранным официальным лицам? Потому ли, что их следует принимать под контролем народа? Но почему некоторые политические вопросы не могут решать люди, которых назначили для этого избранники народа, как это и происходит в современных демократиях? В какой-то степени контроль народа здесь все равно сохраняется. А если это

* Ibid. ** Ibid. P. 22. *** Ibid. P. 32.

возможно, то непонятно, почему такого права должны быть лишены судьи, которые как раз и назначаются избранниками народа. Возражение, что это подрывает политическое равенство, понимаемое как равное влияние каждого гражданина на функционирование политического механизма, не работает, ибо, как это демонстрирует Дворкин, это не является ни желательным, ни возможным (из-за уже упомянутых различий в экономической власти отдельных граждан, организованных особых интересов, существования традиционных меньшинств)*.

Главным для оценки первой концепции является то, что она рассматривает демократию прежде всего как процедуру принятия решений. Но процедуры нуждаются в обосновании. Для чего нужен контроль народа, правление народных представителей? Если мы признаем, что демократия укоренена в более фундаментальном идеале, согласно которому любая приемлемая власть должна обращаться с людьми как с равными, у нас пропадает необходимость придерживаться исключительно мажоритарных институтов. То, что нам нужно, — институты, способные лучше всего воплощать эту фундаментальную ценность. Одни из них могут быть мажоритарными, другие — нет. Проблема в том, чтобы найти, каким должно быть это сочетание институтов. Есть много теоретических оснований (и практических свидетельств), что чистая, неограниченная, мажоритарная система склонна нарушать индивидуальные права и права меньшинств, поэтому нуждается в некоторых ограничениях. Какими именно должны быть эти ограничения? Вот иной, более конкретный вопрос.

Р. Дворкин считает, что наибольший выигрыш меньшинства получат при наличии системы конституционного судебного надзора. Он хорошо оберегает свою идею от стандартных аргументов сторонников мажоритарной системы, но это, вместе с его позитивными аргументами в пользу конституционных судов, тем не менее не позволяет продемонстрировать, что суды, защищающие индивидуальные права, единственная или наилучшая система сдерживания власти большинства.

* Подробнее об этом см.: Dworkin R. What is Equality? Part 4: Political Equality // University of San Francisco Law Review. — 1987. — Vol. 22, N1.—P. 1-30.

9 Философия права-2

Что именно делает Дворкин для обоснования своей идеи? Он утверждает, что стандартные аргументы против нее ошибочны и нет институциональных причин полагать, будто парламенты лучше справятся с данной задачей. Суть позитивных доводов: судьи относительно изолированы и обладают лучшими мыслительными навыками, что делает их более пригодными для решения вопросов, связанных с реализацией прав.

Несмотря на эти весомые аргументы, некоторые проблемы все же остаются. Так, согласно рассуждениям Дворкина, система судебного конституционного надзора — вполне допустимый институт, но он не исключает возможности существования иных институтов, некоторые из которых, возможно, будут и лучше. Доказать, что именно система судебного контроля является наилучшей, — действительно трудная задача, особенно в свете того эмпирического факта, что некоторые страны Северной Европы, в которых положение с правами человека самое благоприятное в мире, не имеют такой системы (или имеют ее в ограниченной форме).

Не очень убедительно и утверждение о том, что если всю политическую власть передать судьям, то это подрывает политическое равенство, но сейчас, считает Дворкин, мы имеем дело с небольшим и особым классом политических решений. В каком смысле этот класс «небольшой»? Возможно, численно, в сравнении с количеством всех политических решений, но его нельзя считать «небольшим» по значению. Да, некоторые, особенно меньшинства, способны выиграть от передачи полномочий, но последствия могут быть не только позитивными, но и негативными. Если есть дефекты в мажоритарном принятии решений, почему судебная процедура должна быть идеальной? Если мы со времен дё Токвиля опасаемся «тирании большинства», почему нам не следует опасаться «тирании судейских»? Видимо, против такой опасности тоже следует принять какие-то институциональные меры предосторожности.

Вместе с тем аргументы Уолдрона — сторонника мажори-таризма в этих дебатах — значительно более уязвимы для критики. Он правильно демонстрирует возможность других институциональных решений, а также неинституциональных альтернатив системе судебного контроля. Но в ответ на вопрос Уолдрона о том, каковы основания наличия внешних ограни-

чений прав, если наша демократия отчасти руссоистская, мы, возможно, несколько наивно можем предположить, что основания в том, что она все-таки отчасти и бентамовская.

Разве достаточно, что избиратели, по выражению Уолдрона, «иногда способны принимать во внимание права», ведь так получается, иногда они этого и не делают? Действительно, для того, чтобы Билль о правах, Декларация прав человека и другие правовые документы укрепились и поддерживались в обществе, большинство должно принять ограничения своей коллективной власти. Но хороший ли это аргумент против мнения, согласно которому большинство склонно злоупотреблять своей властью? Уолдрон, видимо, исходит из того, что общественная поддержка ограничений власти большинства есть некая константа, независимая от того, каковы институты. Но вероятно и то, что большинство может инициировать институциональные ограничения самого себя только в некоторые моменты истины*, предвидя возможность своего «падения» в будущем. А после этого институты окажут воздействие на политическую культуру, которая без них была бы не столь способной к самоограничению.

Но предположим, что наша демократия полностью руссоистская. Действительно ли в этом случае мы не будем нуждаться во внешних ограничителях большинства? Да, в рамках руссоистского демократического процесса должный баланс между индивидом и обществом, то есть права, будут искать уже в рамках мажоритарного принятия решений.

Уолдрон пишет: «Самой распространенной ошибкой является то, что при демократическом принятии решений меньшинства или индивиды могут страдать от угнетения большинством <...> Но ничего подобного не обязано происходить между большинством и меньшинствами в руссоистском смысле < •..> Ничего тиранического не случается со мной только потому, что действуют не в согласии с моим мнением, в том случае, если мнение, в соответствии с которым действуют, долж-

* Например, афиняне пытались, хотя и, к сожалению, безуспешно, ввести конституционные ограничения всевластия народа в конце Пелопонесской войны с целью нейтрализовать негативные последствия неограниченного применения власти большинства.

ным образом принимает во внимание мой интерес, вместе с интересами всех других»*.

Ключевые слова цитаты — «должным образом». Представляется, что Уолдрон идет от того, что «должно быть», к тому, что «есть». Он говорит об «идеальных гражданах» Руссо, идеальном руссоистском принятии решений. Очень многих проблем легко избежать, когда идеальные граждане при идеальных условиях принимают решения «должным образом»...

Затем Уолдрон пишет, что наша демократия отчасти руссо-истская, и делает из этого такие выводы, словно она отчасти «идеально руссоистская», а другой какой-либо «части» и вовсе нет. Вряд ли это правильно. Да, граждане иногда способны подойти к решению некоторых проблем в руссоистском духе, но отсюда не следует, что они всегда будут решать их «должным образом». Ничего тиранического не происходит с человеком только потому, что не совершается действий, исходя из его мнения, но вполне может произойти, когда результаты решения большинства противоречат его жизненным интересам (что если большинство искренне считает, что для моего же блага меня надо сжечь на медленном огне? ). Это означает, что ограничения необходимы.

Отрицая внешние ограничения мажоритарного принятия решений, Уолдрон, естественно, негативно настроен по отношению к одному из таких ограничений — контролю со стороны судов. Если отвергнуть это исходное положение, аргументы Уолдрона против судебного контроля также потеряют большую часть своей силы. Уолдрон и сам признает, что если бы были разумные основания предположить, что в рамках демократического и репрезентативного процесса (понимаемого им как мажоритарный) не будет должного внимания индивидуальным правам (что он отрицает), то идея контроля «крошечной элиты» в целях защиты индивидуальных прав и прав меньшинств была бы допустимой. Можно также высказать возражение и в отношении его конкретного аргумента против «контроля элиты». Уолдрон пишет: «...кто сможет отрицать, что избиратель и законодатель также способны действовать исходя из принципов, как и судья? »**. Здесь представляется убеди-

* Waldron. Op. cit., p. 64. ** Ibid. P. 67.

тельной аргументация Дворкина: да, избиратели и законодатели могут так поступать, но судьи находятся в лучшем положении для этого, так как относительно изолированы от политических влияний и обладают большими спекулятивными навыками.

Если мы согласимся с тем, что сутью демократии является равенство, чему есть серьезные основания, то судебный контроль над решениями законодательных органов можно рассматривать не как «дефект демократической системы» (Уолдрон), но как органичную ее часть. Однако справедливо и то, что именно эта относительная изоляция и власть отменять принятые народом законодательные положения могут способствовать злоупотреблениям и создать обычную проблему qui custo-diet custodem? (кто усторожит сторожей? ). Главное здесь — создание механизмов предотвращения этой опасности.

Тема VII. ПОСТМОДЕРНИСТСКАЯ ЮРИСПРУДЕНЦИЯ

Понятие постмодернизма

Сам термин «постмодернизм» неясен, существует множество определений постмодернизма, созданы различные теории постмодернизма. Все признают, что постмодернизм — явление неоднородное, что в его рамках развивается множество школ и направлений. Общее для всех них — противостояние модернизму- Представление о том, что то время, в которое мы живем, есть нечто качественно отличающееся от предшествовавшей эпохи, эпохи модерна.

Когда именно закончилась эпоха модерна и началась эпоха постмодерва, разные авторы, естественно, определяют по-разному. Примерно можно сказать, что эпоха постмодерна охватывает несколько последних десятилетий.

Как считают теоретики данного направления, «постмодернистское время» отличается от того, что было еще несколько десятилетий назад, качественными сдвигами в политической, культурной, мировоззренческой и других областях.

У философии постмодернизма множество истоков (литературоведение, лингвистика, теория архитектуры), на которыхмыне можем сейчас подробно останавливаться. Однако есть смысл сказать несколько слов о так называемой Франкфуртской школе. Это очень интересное и масштабное явление в современной философии. К Франкфуртской школе принадлежали такие выдающиеся мыслители, как Теодор Адорно (1903-1969), Макс Хоркхаймер (1895-1973), Герберт Маркузе (1898-1979), Эрих Фромм (1900-1980), Вальтер Беньямин (1892-1940), одинизкрупнейших ныне живущих философов Юрген Хабермас.

Наибольшее значение для формирования проблематики постмодернизма сыграла работа Т. Адорно и М. Хоркхаймера «Диалектика Просвещения» (1944). В этой работе говорилось о ключевых особенностях эпохи модерна, начавшейся с XVIII века, «Века Просвещения». Эти особенности были предопределены основными идеями и установками Просвещения:

верой в разум, существование субъекта (человека, наделенного некой «природой человека») и объективной реальности (природной и социальной), которую человек может познать с помощью разума, построив научные теории этой реальности.

Просвещение стремилось освободить человека от мифов, суеверий, от подчинения природе и сверхъестественным силам (то есть от религии) с помощью критического разума. Возникают критическое отношение к прошлому и вера в прогресс — представление о том, что впереди нас ждет бесконечное совершенствование и продвижение к лучшему в социальной и моральной областях. Особенностью эпохи Просвещения был рационализм, стремление к эффективности и полезности. Говорят о так называемом «Проекте Просвещения», то есть идее переустройства мира на разумных основах.

Практическим выражением этих идей и представлений явилось общество, опирающееся на развитие науки и техники, то есть научно-техническое общество, которое в процессе индустриализации XVIII-XIX веков превратилось в современное индустриальное общество. Процесс модернизации одновременно был процессом секуляризации, в ходе которого наука, экономика, государство и частная жизнь человека высвободились из-под опеки религии, претендовавшей до этого на роль духовного вождя и руководителя общества.

Итак, модернистские общества основаны на абсолютной вере в разум и прогресс. Они стремятся переустроить мир на разумных основах, преобразовать природу, общество и человека. Как утверждают постмодернисты, вследствие этого они стремятся к тотальному порядку, осуществлению различных утопии и заканчивают двумя мировыми войнами, Гулагом, Освенцимом и экологической катастрофой. И это не трагическая случайность, не отклонение от в целом правильного пути прогресса. Гулаг и массовые убийства, совершенные нацистами, — Другая сторона прогресса.

Это не означает, что разум и прогресс неизбежно ведут к катастрофам и массовым убийствам. Но и у них есть темная и варварская сторона, которая при определенных условиях проявляется. Согласно одному из теоретиков постмодернизма Зигмунду Бауману, ужас от нацистских массовых убийств — это (в том числе) ужас и от того, насколько рационально, разумно были организованы эти убийства; от того, насколько они в духе всей нашей цивилизации.

«Проект Просвещения», порожденный отчасти стремлением человечества господствовать над природой, создал возможность рационально организовать социальные процессы. Это проявилось в развитии технологии, повышении эффективности производства. И Холокост полностью в духе всего, что мы знаем о нашей цивилизации, о ее приоритетах, о ее видении мира. Газовые камеры были основаны на том же принципе, который принимался нами за позитивную черту современности:

на принципе рациональной эффективности.

В лагерях смерти все было подсчитано и рационализировано. СС культивировало рациональность в заключенных. Все было устроено так, чтобы для заключенных самым рациональным было следить друг за другом, контролировать друг друга, предавать друг друга. На этом нацисты экономили деньги и своих людей, часто вся охрана концлагеря на сотни тысяч заключенных состояла из нескольких десятков человек: заключенные сами себя охраняли и уничтожали.

Автономный разум модернистской эпохи считался хорошим самим по себе, служил критерием, которым все проверялось. Теперь мы видим, что это идея несостоятельна, что разум может приводить и к великому злу. Разум сам нуждается в легитимации.

Именно потому, что общества модерна верят в объективность своих утопических проектов, они становятся репрессивными. Ведь они полагают, что истина ясна, надо лишь осуществить ее. Если бы они думали, что это всего лишь одно из возможных мнений, что действительность сложнее заранее заданных схем, никто не стал бы осуществлять какие-либо проекты преобразования природы и общества.

Философы, выдвигавшие в качестве высшей идеи силу разума, в той или иной степени приходили к идее абсолютной

неконтролируемой власти. Идея «объективной истины» Платона привела к необходимости «правителей-философов», наделенных абсолютной властью. Кант верил в Разум как в надежную объективную основу для морали и законодательства. Следуя Канту, правительства обладают знанием того, что нужно для их подданных, и могут применять насилие для реализации всего, предписываемого этим знанием.

Постмодернисты поставили под сомнение и существование субъекта, и существование объективной реальности, а также все объяснительные схемы. Они заявили о «смерти субъекта», о том, что «Я» — это фикция. Нет самостоятельного «Я», каждый полностью формируется теми структурами и отношениями, в которые он вступает.

Как утверждал французский философ Жак Лакан, неправильно думать, что у нас есть какая-то индивидуальность и мы выражаем ее через язык. Напротив, язык существует до нас, мы наследуем его, поэтому язык определяет нашу «индивидуальность». «Я» — это продукт языка. «Я» — это фикция, то, как мы видим мир, определяет язык, мы не делаем выбор в жизни, в том числе моральный выбор — язык делает его за нас. Он предопределяет наше видение ситуации, те возможности выбора, которые мы видим.

Нет также «объективной реальности». Реальность — это «социальный конструкт», она сконструирована. То, что мы воспринимаем как естественное, существующее само по себе, на самом деле сконструировано (искусственно создано). Это идеологические и культурные мифы. В числе таких мифов, например, представления о качествах и социальной роли женщин: предназначение женщины — это дети, кухня и церковь, женщины слабы, мелочны, слишком эмоциональны, плохо соображают, пассивны, из них получаются плохие политики. Но зато в них больше развита нежность, заботливость, поэтому они должны сидеть дома или работать учительницами, нянями, медсестрами и т. д.

Является ли все это сущностными чертами женщин? В обществе амазонок так не считалось. Есть и сейчас некоторые общества (некоторые племена в Малайзии), где женщины управляют и добывают средства к существованию, а мужчины сидят дома с детьми. При этом мужчины капризны, часто пла-

чут. В нашем обществе девочек и мальчиков воспитывают по-разному, девочкам дают кукол, мальчикам — игрушечное оружие, им внушают, что плакать стыдно и т. д. Может быть, если оба пола воспитывать одинаково, то не будет тех отличий в их психологии, поведении и т. д., которые существуют сейчас. Но на протяжении тысячелетий в обществе доминировали мужчины, а женщины были угнетены. Так не навязали ли нам мужчины выгодные им мифы, оправдывающие подчинение женщин?

Таким же социальным конструктом для постмодернистов является «нация». Националисты выдают нацию (свою нацию) за что-то, существующее естественно, испокон веков, усомниться в этом — означает покуситься на святое. На самом деле нации — это «воображаемые сообщества», они искусственно конструируются.

Надо сказать, что в этой идее много верного. Можно привести следующий пример. Сейчас существует государство Македония и населяющая его нация — македонцы. Особенностью этой нации является то, что она практически ничем не отличается от болгар. Тот же язык, религия, культура (за исключением небольших региональных различий). До 60-х гг. XIX века никто даже и не думал, что существуют какие-то македонцы. И на территории современной Болгарии, и на территории современной Македонии (западная часть прежней Болгарии) велась борьба за освобождение болгарского народа от турецкого ига. Но, повторюсь, в 60-е гг. XIX столетия группа западно-болгарских интеллигентов провозгласила: «Мы — македонцы, потомки Филиппа II и Александра Македонского, и не имеем ничего общего с болгарами». В результате мы имеем сейчас два отдельных государства и македонцев, относящихся к болгарам весьма прохладно.

Официальные идеологи Киргизии, Таджикистана, Туркмении, Казахстана доказывают, что именно их нация лучше и древнее всех соседних, что ее история насчитывает тысячелетия. Делать это очень трудно, так как до начала XX века ни одного из государств вообще не существовало. На территории Средней Азии были Хивинское и Кокандское ханства и Бухарский эмират, население которых говорило на тюркских диалектах и фарси (часто было двуязычным) и делилось на многочисленные мелкие племена и кланы. Люди воспринимали себя

как мусульман, подданных конкретного ханства и членов конкретного племени. Развитого этнического самосознания у них вообще не было. Узбеков, казахов, киргизов и туркмен в их нынешнем виде «придумали» большевики, они же искусственно поделили Среднюю Азию между этими «народами», дали статус «союзных республик». Здесь все было очень случайно. Большевики вполне могли бы дать Башкирии статус союзной республики, а Казахстану — автономной (каким он раньше и был). И мы сейчас имели бы независимый Башкортостан и Казахстан в составе России.

Постмодернисты отвергают также попытки человека познать «реальность» и создаваемые ими объяснительные схемы. Они называют их метанарративами, или «великими схемами». Марксизм, фрейдистский психонализ, либерализм, дарвинизм и т. д. — эти метанарративы пытаются все вписать в одну схему, все подчинить одной логике, а действительность слишком разнообразна, фрагментарна, локальна, подчиняется разным логикам.

Нарративы действуют как просвещенческий разум: чтобы вписать в свою схему очень разнообразные, непохожие друг на друга истории и традиции, они «переводят» значение этих традиций на свой язык, искажая их суть и делая неузнаваемыми. Метанарративы являются принудительными, «угнетательскими», они контролируют и формируют по своему усмотрению местные традиции, не уважают их специфику.

Кроме того, здесь уместно напомнить еще одно утверждение постмодернизма: «Знание — это власть». Если так называемая реальность — это «социальный конструкт», то тот, кто его конструирует, имеет огромную власть. Он заставляет нас видеть мир таким, каким он хочет, чтобы мы его видели. Он заставляет нас считать естественным и очевидным то, что на самом деле нам навязано и служит чьим-то интересам.

Если в обществе доминируют мужчины (как это происходит практически во всех современных обществах), то сконструированное ими выгодное представление о женщинах может быть воспринято всеми как нечто естественное и очевидное, и сами женщины могут думать, что женщины мелочны и бестолковы, что их удел — семья и дети и т. д.

Тот, кому принадлежит (кто контролирует) то, что постмодернисты называют «доминирующий дискурс» (то есть господствующая культура, господствующее видение мира), тот и определяет, что реально. Это не обязательно сознательно придуманная, хорошо разработанная идеология. Это может быть общепринятое словоупотребление, которое выдает себя за нейтральное, но не нейтрально, слова и словосочетания, которые подразумевают, содержат в себе некоторые представления, принимаемые на веру.

Поэтому знание, объяснительные схемы не нейтральны — они являются «идеологическими конструктами», используемыми сильными для того, чтобы угнетать слабых. Владельцы знания определяют, что является разумным, что допустимо думать и как следует себя вести, и поэтому могут убедить всех, что то, что является локальным, системой представлений какой-то одной социальной группы, какой-то одной субкультуры из многих субкультур общества, на самом деле является универсальным и не подлежащим сомнению.

Постмодернисты не верят в такие «основополагающие учения» и выступают за их деконструкцию. Деконструкция — обнаружение тех мыслительных процедур, способов мировосприятия, привычек сознания, расплывчатых и неформулированных комплексов представлений, которые проявляются в текстах, (а текстом может быть все), независимо от желания их авторов. Например, если мы употребляем понятия «передовые» и «отсталые» общества или «дикие племена», мы тем самым показываем, что исповедуем веру в линейный прогресс, считаем всех, отличающихся от нас, отсталыми, проявляем ев-роцентризм и высокомерие.

Постмодернисты же, напротив, выступают за плюрализм, за сосуществование множества концепций и интерпретаций.

В постмодернизме утрачена вера в общие (единственно верные) утверждения относительно смысла жизни человека и общества, отсутствует сама идея «цели», или «значения». Никакой «объективной истины», никаких «объективных ценностей» (то есть общезначимых, действительных для всех), сами понятия «объективности», «знания» исчезают. Нет линейного развития истории, нет исторического прогресса. Нет никакой «природы человека», нельзя сказать, что истинно, что является благом.

Что же делать, как жить в мире, где нет ни истины, ни цели, да, в общем-то, и нас самих? Хотим мы или не хотим, но мы живем в постмодернистском мире, мире относительных ценностей. Говоря о «постмодернистских» чертах современного мира, постмодернисты подчеркивают, что (поскольку потеряна вера в «великие схемы») наше общество становится более атомизированным, более фрагментированным и в нем развиваются новые формы контроля со стороны государства.

Модернизм полагался в основном на открытые репрессии, открытое принуждение. Постмодернистское общество становится обществом все более искусственным, «театральным», «обществом спектакля», в котором мы все больше и больше погружаемся в мир придуманных, созданных нами самими образов, и государство контролирует поведение людей через производство образов.

Реклама — это способ регулировать поведение, через соблазн. СМИ, шоу-бизнес — средства манипулирования сознанием людей (создание кумиров, навязывание той или иной проблематики, завуалированная пропаганда каких-то идей и т. д.). Сейчас следует говорить не о политике, а о шоу-политике. СМИ могут «раскрутить» и, наоборот, предать забвению кого и что угодно.

Во время войны в Персидском заливе бомбардировки Ирака начинались с учетом того, чтобы информация об этом попала в вечерние сводки новостей в США. Все забастовки, теракты имеют смысл, только если их показывают по телевизору (и организуются они в расчете на это). Если чего-то не показывают по телевизору, то этого фактически и не существует.

Кроме того, мы живем в мире множества призраков, фикций или того, что Ж. Бодрийяр называл симулякрами, то есть образами или символами не существующих в реальности вещей. Надо сказать, что симулякрами жизнь в нашей стране была богата уже давно: «диктатура пролетариата», «власть трудящихся», «морально-политическое единство советского народа», «высокая духовность русского народа», «широта души», «коллективизм-соборность» в противоположность «бездуховному Западу». Сколько было сказано и написано об удивительном процветании стран Азиатско-тихоокеанского региона, о невероятной ценности их модели развития, а в 1998 г. все мгновенно рухнуло.

Ощущение театральной призрачности жизни многие связывают с необарочным мироощущением. Многие авторы, даже независимо друг от друга, определяют нашу эпоху как эпоху необарокко, так как она обладает многими чертами, которые были свойственны культуре барокко — отсутствие авторитетного теоретического обоснования; сомнения в ценностях и релятивизм идей; не целостное, а дробное и фрагментарное восприятие мира; идея относительности культурных норм; условность и фантастика; витиеватость и вычурность; интерес к неевропейским культурам и т. д.

Постмодернизм ставит под сомнение сами понятия «автора», «реальности», «творчества», «текста», или «произведения искусства», и даже «читателя», или «зрителя».

Если я пишу о философии права, то употребляю слова, значения которых даны обществом, использующим этот язык. На меня, на мои воззрения влияет интеллектуальная атмосфера, общественное мнение нашего времени.

Литературные критики часто показывают, что то, что писатель считает своими оригинальными идеями, на самом деле результат взаимовлияния нескольких интеллектуальных традиций.

Если я издаю курс лекций по философии права, я должен учесть, что эта книга адресована студентам, что она должна соответствовать проблематике курса философии права, а также, что издатели выдвинут свои пожелания или требования относительно ее объема и содержания. Кроме того, рукопись подвергнется редакторской правке. Таким образом, то, что пишется, определяется обстоятельствами места, времени, цели издания. Среди всего этого автор исчезает.

Прежде считалось, что художественный образ отображает, выражает что-то внешнее (реальный мир) или внутреннее (сознание человека) и создается уникальной человеческой личностью, творцом. В постмодернизме образ отражает только другие образы, он не имеет жесткого соотнесения с чем-либо. Раньше считалось, что в искусстве передается какое-то сообщение от творящего автора к воспринимающему читателю или зрителю. Теперь утверждается, что мы удваиваем, умножаем образы, оформляем их, перетасовываем, но не имеем никакого творческого контроля над ними.

Постмодернизм подрывает веру в образ как в продукт индивидуального сознания. Художник не создает образ — он его находит, образ создан до него. И читатель, или зритель, тоже не пассивно потребляет его, он дает образу свою интерпретацию. За образами ничего не стоит, никакой трансцендентной реальности, никакой индивидуальности, цели и смысла. Это игра, манипулирование и комбинирование образов без особых претензий.

Понятно, что постмодернизму чужды идеи серьезного отношения к какому-либо стилю либо превосходства какого-либо художественного стиля над другими (это был бы очередной великий нарратив, очередная попытка найти истину). Он выступает за процветание всех стилей и за их свободное смешение, за художественную эклектику и интертекстуальность. Нет разницы между оригиналом и копией, новаторством и плагиатом, высоким и массовым искусством, разными интерпретациями текста, все они одинаково хороши и имеют равное право на существование.

Постмодернизм и право

Из сказанного выше уже можно себе представить отношение постмодернистов к юриспруденции. Не оставляя камня на камне от всего нашего мира и мировоззрения, они, естественно, крайне критически относятся и к традиционной теории права*. А именно, предлагается ее полная деконструкция. Традиционная теория права — это типичный метанарратив, проявление доминирующего дискурса. Необходимо подорвать доминирующий дискурс, освободить подавляемые дискурсы и голоса.

Под деконструкцией права понимается обнажение его фрагментарности, отсутствия в нем целостности и последовательности. Как и все остальное, право должно изучаться в социальном контексте, должна быть показана историческая и культурная

* Надо отметить, что существуют два очень близких постмодернизму направления в современной философии права — это так называемые «критические правовые исследования» и феминистская юриспруденция. Они имеют ряд сходных черт с рассматривавшимся уже нами юридическим реализмом, а также с марксистской теорией права.

специфика права. Постмодернистские правоведы пытаются продемонстрировать, что современное законодательство не есть нечто нейтральное (как оно пытается представить себя), но является феноменом позднего капитализма. Соответственно, право должно подвергнуться критическому анализу, который продемонстрирует классовый характер права, откроет защиту им капиталистических ценностей.

Постмодернизм также ставит задачу изучения того, как участники правового процесса конституируются дискурсом права. Одобряя те тенденции в развитии традиционной философии права, которые подчеркивают интерпретативный характер правовой деятельности («внутренняя точка зрения» Г. Харта, интерпретативная модель Р. Дворкина), они призывают пойти дальше и проанализировать все факторы, влияющие на интерпретацию юридических текстов. Прежде всего, это социальные роли, определяющие интерпретацию.

Интерпретация является проявлением власти, судьи и адвокаты выступают как представители элиты. На интерпретацию права влияют их моральные и политические убеждения. Активное и неизбежное участие в интерпретации принимает политическая идеология. Поэтому нужна не «внутренняя точка зрения», а критическая точка зрения.

Некоторые постмодернисты утверждают, что необходима перестройка всего правового порядка. Фрагментарной, множественной и нестабильной реальности нашего времени должно соответствовать такое же право — плюралистическое, применяемое по-разному множеством различных «интерпретатив-ных сообществ».

Постмодернисты призывают обратить внимание на субъект права в контексте дискурса права. Они говорят о смерти «субъекта права». В соответствии с модернистской концепцией субъекта, у человека отсутствует индивидуальная целостность, нет выбора, свободной воли, невозможны такие вещи, как «согласие» или «намерение».

Для участников судебных процессов характерна множественная, меняющаяся идентичность. В качестве примера приводится «постмодернистский процесс» в Висконсине в 1991 г. Подсудимый обвинялся в изнасиловании женщины, страдающей раздвоением личности, точнее, наличием мно<

⇐ Предыдущая 4 5 6 7 8 9 10 11 1213