Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин

Стр 1 из 7Следующая ⇒

Алексей… создал в русском обществе XVII в. преобразовательное настроение. Первое место в ряду государственных дельцов, захваченных таким настроением, бесспорно принадлежит самому блестящему из сотрудников царя Алексея, наиболее энергическому провозвестнику преобразовательных стремлений его времени, боярину Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину. Этот делец вдвойне любопытен для нас, потому что вел двойную подготовку реформы Петра Великого. Во-первых, никто из московских государственных дельцов XVII в. не высказал столько, как он, преобразовательных идей и планов, которые после осуществил Петр. Потом, Ордину-Нащокину пришлось не только действовать по-новому, но и самому создавать обстановку своей деятельности. По происхождению своему он не принадлежал к тому обществу, среди которого ему привелось действовать. < …>

< …> Внимательное наблюдение над иноземными порядками и привычка сравнивать их с отечественными сделали Нащокина ревностным поклонником Западной Европы и жестоким критиком отечественного быта. Так он отрешился от национальной замкнутости и исключительности и выработал свое особое политическое мышление: он первый провозгласил у нас правило, что «доброму не стыдно навыкать и со стороны, у чужих, даже у своих врагов». < …>

< …> Ордин-Нащокин во многом предупредил Петра и первый высказал много идей, которые осуществил преобразователь. Это был смелый, самоуверенный бюрократ, знавший себе цену, но при этом заботливый и доброжелательный к управляемым, с деятельным и деловым умом; во всем и прежде всего он имел в виду государственный интерес, общее благо. Он не успокаивался на рутине, всюду зорко подмечал недостатки существующего порядка, верно соображал средства для их устранения, чутко угадывал задачи, стоявшие на очереди. Обладая сильным практическим смыслом, он не ставил далеких целей, слишком широких задач. Умея найтись в разнообразных сферах деятельности, он старался устроить всякое дело, пользуясь наличными средствами. Но твердя без умолку о недостатках действующего порядка, он не касался его оснований, думал поправлять его по частям. В его уме неясные преобразовательные порывы Алексеева времени впервые стали облекаться в отчетливые проекты и складываться в связный план реформы; но это не был радикальный план, требовавший общей ломки: Нащокин далеко не был безрасчетным новатором. Его преобразовательная программа сводилась к трем основным требованиям: к улучшению правительственных учреждений и служебной дисциплины, к выбору добросовестных и умелых управителей и к увеличению казенной прибыли, государственных доходов посредством подъема народного богатства путем развития промышленности и торговли.

Цит. по: Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч.3. //Сочинения. В 9-ти т. Т.3. – C. 315, 317, 329.

Патриарх Никон

Никон родился в 1605 г. в крестьянской среде, при помощи своей грамотности стал сельским священником, но по обстоятельствам жизни рано вступил в монашество, закалил себя суровым искусом пустынножительства в северных монастырях и способностью сильно влиять на людей приобрел неограниченное доверие царя, довольно быстро достиг сана митрополита новгородского и, наконец, 47 лет от роду стал всероссийским патриархом. Из русских людей XVII в. я не знаю человека крупнее и своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это — довольно сложный характер и прежде всего характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив, больше всего самолюбив. Но это едва ли были его настоящие, коренные свойства. Он умел производить громадное нравственное впечатление, а самолюбивые люди на это не способны. За ожесточение в борьбе его считали злым; но его тяготила всякая вражда, и он легко прощал врагам, если замечал в них желание пойти ему навстречу. С упрямыми врагами Никон был жесток. Но он забывал все при виде людских слез и страданий; благотворительность, помощь слабому или больному ближнему была для него не столько долгом пастырского служения, сколько безотчетным влечением доброй природы. По своим умственным и нравственным силам он был большой делец, желавший и способный делать большие дела, но только большие. Его поведение в 1650 г. с новгородскими бунтовщиками, которым он дал себя избить, чтобы их образумить, потом во время московского мора 1654 г., когда он в отсутствие царя вырвал из заразы его семью, обнаруживает в нем редкую отвагу и самообладание; но он легко терялся и выходил из себя от житейской мелочи, ежедневного вздора; минутное впечатление разрасталось в целое настроение. В самые трудные минуты, им же себе созданные и требовавшие полной работы мысли, он занимался пустяками и из-за пустяков готов был поднять большое шумное дело. У него была слабость, которой страдают нередко сильные, но мало выдержанные люди: он скучал покоем, не умел терпеливо выжидать; ему постоянно нужна была тревога, увлечение смелою ли мыслью или широким предприятием, даже просто хотя бы ссорой с противным человеком. Это словно парус, который только в буре бывает самим собой, а в затишье треплется на мачте бесполезной тряпкой.

Вступая на патриарший престол, он связал боярское правительство и народ торжественною клятвой дать ему волю устроить церковные дела, получил своего рода церковную диктатуру. Он начал с того, что своею властью без собора в 1653 г. перед великим постом разослал по церквам указ, сколько следует класть земных поклонов при чтении известной молитвы св. Ефрема Сирина, причем предписывал также креститься тремя перстами. Потом он ополчился против русских иконописцев своего времени, которые отступали от греческих образцов в писании икон и усвояли приемы католических живописцев, а также завел небывалый обычай произносить в церкви проповеди собственного сочинения. В древней Руси подозрительно смотрели на такие проповеди, видели в них признак самомнения проповедника. Распоряжения Никона показывали русскому православному обществу, что оно доселе не умело ни молиться, ни писать икон и что духовенство не умело совершать богослужение как следует. Смущение должно было усилиться, когда Никон приступил к исправлению богослужебных книг, хотя это дело он провел через церковный собор 1654 г. под председательством самого царя и в присутствии Боярской думы: собор постановил при печатании церковных книг исправлять их по древним славянским и по греческим книгам. Богослужебные книги в древней Руси плохо отличали от священного писания. Потому предприятие Никона возбуждало вопрос: неужели и божественное писание неправо? что же после этого есть правого в русской церкви? Тревога усиливалась еще тем, что все свои распоряжения патриарх вводил порывисто и с необычайным шумом, не подготовляя к ним общества и сопровождая их жестокими мерами против ослушников. Оборвать, обругать, проклясть, избить неугодного человека — таковы были обычные приемы его властного пастырства. Так он поступил даже с епископом коломенским Павлом, возражавшим ему на соборе 1654 г.: без соборного суда Павел был лишен кафедры, предан «лютому биению» и сослан, сошел с ума и погиб безвестной смертью. В 1655 г. в Успенском соборе в присутствии двух восточных патриархов Никон предал церковному отлучению всех, кто впредь будет писать или держать у себя новые иконы. При этом ему подносили отобранные иконы, и он, показывая каждую народу, бросал ее на железный пол с такою силою, что икона разбивалась. Наконец, он приказал сжечь неисправные иконы. Царь Алексей, все время смиренно слушавший патриарха, подошел к нему и тихо сказал: «Нет, батюшка, не вели их жечь, а прикажи лучше зарыть в землю».

Никон много помог успехам раскола тем, что плохо понимал людей, с которыми ему приходилось считаться, слишком низко ценил своих первых противников — Неронова, Аввакума и других своих бывших друзей. Внося личную вражду в церковное дело, Никон одновременно и ронял свой пастырский авторитет, и украшал страдальческим венцом своих противников, а разгоняя их по России, снабжал глухие углы ее умелыми сеятелями староверья. Так Никон не оправдал своей диктатуры, не устроил церковных дел, напротив, еще более их расстроил. Власть и придворное общество погасили в нем духовные силы, дарованные ему щедрой для него природой. Ничего обновительного, преобразовательного не внес он в свою пастырскую деятельность; всего менее было этого в предпринятом им исправлении церковных книг и обрядов.

Цит. по: Ключевский В.О. Курс русской истории. Ч.3. //Сочинения. В 9-ти т. Т.3. – М., 1988. – C. 280 - 290.

Протопоп АВВАКУМ

Житие Протопопа Аввакума

Рождение же мое в Нижегородских пределах, за Кудмою-рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник прилежаше пития хмельного; мати же моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мястраху Божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, восставше, пред образом плакался довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть. И с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод и от своих соплеменник во изгнании быхом. Изволила мати меня женить, аз же пресвятой Богородице молился, да даст ми жену — помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина же, беспрестанно обыкла ходить во церковь, имя ей Анастасия. Она же в скудости живяше и моляшеся Богу, сочетается за меня совокуплением брачным.

Посем мати моя отьиде к Богу, аз же от изгнания преселихся во ино место. Рукоположен во дьяконы двадесяти лет с годом, и по дву летех в попы поставлен; и потом совершен в протопопы, тому двадесять лет минуло: и всего тридесять лет, как имею священство.

А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовныхмного, по се время сот с пять или с шесть будет.

Егда еще был в попах, прииде ко мне исповедатися девица многими грехами обременена; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелся огнем блудным. И горько мне бысть в тот час, зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя, и держал, дондеже во мне угасло злое разжежение. И отпустя девицу, плакався пред образом Господним, да же отлучит мя Бог от детей духовных, понеже бремя тяжко, неудоб носимо. У вдовы начальник отнял дочерь, и аз молих его, да сиротину возвратит к матери. И он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз лежа мертв полчаса и болыпи, и паки оживе Божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил его дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время. Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всего ограбя, и на дорогу хлеба не дал.

В то же время родился сын мой Прокопий. Аз же, взяв клюшку, а мати — некрещеного младенца, побрели и на пути крестили. Егда же аз прибрел к Москве, к протопопу Стефану и к Неронову протопопу Ивану, они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест знати. Отцы же с грамотою послали меня на старое место. А дьявол воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их и бубны изломал на поле, един у многих, и медведей двух великих отнял — одного ушиб, а другого отпустил в поле.

Изгнаша мя от места того вдругодряд. Аз же сволокся к Москве, и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец-Повольский. И тут пожил немного. Дьявол научил попов и мужиков и баб: пришли человек с тысячу и с полторы их было, среди улицы били батожьем и топтали. Воевода с пушкарями прибежали и, ухватя меня, на лошади умчали в мое дворишко; и пушкарей воевода около двора поставил. Люди же ко двору приступают. Наипаче же попы и бабы, которых унимал от блудни, вопят: «Убить вора, да и тело собакам в ров кинем! » Аз же ночью ушел к Москве. Прибрел к Москве, духовнику Стефану показался; и он на меня учинился печален: «На что, де, церковь соборную покинул? » Царь пришел к духовнику благословиться ночью: меня увидел тут, — опять кручина: «На что, де, город покинул? » А жена, и дети в Юрьевце остались: неведомо — живы, неведомо — прибиты!

Посем Никон, друг наш, привез из Соловков Филиппа-митрополита. Егда же приехал, с нами, яко лис. Ведает, что быть ему в патриархах, и чтобы помешка какова не учинилась. Егда поставили патриархом, так друзей не стал и в Крестовую пускать! В пост Великий прислал память к Неронову Ивану. Я у него жил в церкви: егда куды отлучится, я ведаю церковь. Чел народу книги. Много людей приходило.

В памяти Никон пишет: «По преданию святых апостол и святых отец тремя персты крестились». Мы же задумалися, сошедшеся между собою: видим, яко зима хочет быти, сердце озябло и ноги задрожали. Мы же с Данилом, написав из книг выписки о сложении перст, подали государю. Он же скрыл их, мнит ми ся, Никону отдал.

После того меня взяли со стрельцами, на патриархове дворе на чепьпосадили. Егда же рассветало, посадили меня на телегу и везли до Андроньева монастыря, и тут на чепи кинули. Три дни не ел, не пил; во тьме сидя, кланялся, не знаю — на восток, не знаю — на запад. Никто ко мне не приходил, токмо мыши и тарканы, и сверчки кричат, и блох довольно. Бысть же я в третий день приалчен, сиречь есть захотел, и после вечерни стал предо мною, не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю, токмо меня с чепью к лавке привел и посадил, и ложку в руки дал и хлебца немножко и щец дал похлебать. Да и не стало его. Двери не отворялись, а его не стало! Наутро архимандрит с братиею пришли и журят мне: «Что патриарху не покоришься? » Велели волочить в церковь. У церкви за волосы дерут, и под бока толкают, и в глаза плюют, И привезли к соборной церкви стричь. Государь с места сошел и, приступи к патриарху, упросил. Не стригши отвели.

Послали меня в Сибирь с женою и детьми. И колико дорогою нужды бысть, того всего много говорить. Протопопица младенца родила — больную в телеге и повезли до Тобольска; недель с тринадцать волокли телегами, и водою, и санями.

Архиепископ в Тобольске к месту устроил меня. Посем указ пришел, велено меня из Тобольска на Лену везти за сие, что браню и укоряю ересь Никонову. А как приехал, другой указ пришел: велено в Дауры везти. И отдали меня Афанасию Пашкову в полк. Суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет. И я его много уговаривал, да и сам в руки попал. Навстречу приплыли люди, а с ними две вдовы: одна лет в 60, а другая и больше, плывут постричься в монастырь. А Пашков стал их ворочать и хочет замуж отдать. И я ему стал говорить: «По правилам не подобает таковых замуж отдавать». И чем бы ему, послушав меня, и вдов отпустить, а он вздумал мучать меня, осердясь. Стал меня из дощеника выбивать: «Для, де, тебя дощеник худо идет! Еретик, де, ты! Поди, де, по горам».

О, горе стало! Горы высокие, дебри непроходимые, утес каменный, яко стена стоит, и поглядеть — заломя голову! На те горы выбивал меня Пашков.

И аз ему малое писанейце написал: «Человече! Убойся Бога! » и прочая: там многонько писано; и послал к нему. Взяли меня палачи, привели перед него. Он же ударил меня по щеке, и в голову, и сбил меня с ног и лежачего по спине ударил трижды, и по той же спине семьдесят два удара кнутом.

Осень была, дождь на меня шел, всю ночь под капелию лежал. А лежа, на ум взбрело: «За что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить? Я ведь за вдовы твои стал! » Увы мне! Как дощеник в воду ту не погряз со мною? Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся, и Господь-свет милостив; и опять не стало ничто болеть.

Посем привезли в Братский острог и в тюрьму кинули. И сидел в студеной башне, да Бог грел и без платья! Что собачка, в соломке лежу. Мышей скуфьею бил. Все на брюхе лежал: спина гнила. Хотел на Пашкова кричать: «Прости! », да сила Божия возбранила, — велено терпеть.

На весну поехали впредь. На Байкалове море тонул. По Хилкепо реке заставил меня лямку тянуть. Стало нечего есть: люди учали с голоду мереть. Траву и коренья копали. И кости находили, от волков пораженных зверей, и что волк не доест — мы то доедим.

И у меня два сына маленьких умерли в нуждах тех.

Страна варварская, иноземцы немирные, отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем. Протопопица бедная, бредет-бредет да и повалится: скользко гораздо! На меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сея, протопоп будет? » И я говорю: «Марковна, до самой до смерти! » Она же, вздохня, отвечала: «Добро, Петрович, ино еще побредем».

[Пришла] мне грамота: велено ехать на Русь.

В русские грады приплыл и уразумел о церкви, яко ничто же успевает.

Опечаляся, сидя, рассуждаю: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюся где? » — понеже жена и дети связали меня. И видя меня печальна, протопопица моя приступи ко мне: «Что, господине, опечалился еси? » Аз же ей: «Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня! » Она же мне говорит: «Господи помилуй! Что ты, Петрович, говоришь? Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую! » Я начах по-прежнему слово Божие проповедати и учити везде.

И до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие.

Три годы ехал из Даур, а туды волокся пять лет.

К Москве приехал и, яко ангела Божия, прияша мя: государь и бояре— все мне рады. К Федору Ртищеву зашел: он сам выскочил ко мне, благословился от меня, и учали говорить — три дня и три ночи домой меня не отпустил и потом царю обо мне известил. Государь слова милостивые говорил: кланялся со мною, а сам говорит: «Благослови, де, меня и помолися обо мне».

Видят они, что я не соединяюся с ними. Приказал государь уговаривать меня, чтобы я молчал, и я потешил его: царь-то есть от Бога учинен, а се добренек до меня. Посулили мне сесть на Печатном дворе книги править. Пожаловал, ко мне прислал десять рублей денег. А про иных нечего и сказывать: всяк тащит! У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовой, не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная. А к Федору Ртищеву браниться со отступниками ходил.

Да так-то с полгода жил, да вижу, яко церковное ничто же успевает, заворчал, написав царю, чтобы он старое благочестие взыскал и святую церковь от ересей оборонил.

И с тех мест царь на меня кручиновать стал: не любо стало, как опять я стал говорить, любо им, как молчу, да мне так не сошлось. Умыслили сослать меня с Москвы.

Да то ж говорят: «Долго ли тебе мучить нас? Соединись с нами, Аввакумушко! » Я отрицаюся.

Взяли меня: стригли и проклинали, а я их проклинал. Скована держали год без мала. Потом ко мне комнатные люди многажды присыланы были и говорили мне царевым глаголом: «Протопоп, ведаю, де, я твое чистое и богоподражательное житие, прошу, де, твоего благословения и с царицею и с чады, — помолися о нас! » Я и ныне, елико могу, о нем Бога молю.

Сослали в Пустозерье. И я из Пустозерья послал к царю два послания. Еще же от меня послано в Москву правоверным гостинца — книга «Ответ православных» и обличение на отступническую блудню. И за все сие присланы к нам гостинцы: повесили двух детей моих духовных.

Осыпали нас землею: сруб в земле, и около другой сруб, и около всех общая ограда.

И прочих наших на Москве жарили да пекли. Огнем, да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить!

Да что много говорить? Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много!

Цит. по Житие Аввакума //Памятники литературы Древней Руси: XVII век. Кн. 2. М., 1989. - С. 355—388.

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒