XVII. Одно отечественное установление

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 10Следующая ⇒

Распущено собрание, разъехалось досточтимое дворянское сословие, исчезли вдруг с людных улиц побрякивающие шпагами правоведы в черных атиллах, отцы отечества в доломанах с золотой шнуровкой и лебяжьей опушкой, кареты с нарядными дамами; двери домов опять запестрели унылыми объявлениями: «Сдается внаем»; торговцы обратно на склады поубирали свои модные материи, на которые возлагалось столько надежд; опустели и кофейни, где там и сям лишь несколько завсегдатаев маячит, подобно омеле на оголенных ветках. Затих город, и смело можно выходить днем на улицы, не боясь попасть под колеса экипажа или быть сбитым в грязь каким-нибудь прохожим, а спящих мирным сном уж не будит по ночам громогласное пение непоседливых повес, что вдесятером – вдвадцатером шествуют под руки во всю ширину мостовой, дергая у каждой двери за колокольчик и выбивая окна. Не нужно больше и молодых девушек караулить, шпыняя их, что часами сидят на подоконниках; не надо дрожать, как бы из-за серенад этих при факельном свете весь город не спалили… Словом, Пожонь снова обрела привычный мирный вид, и потесненные было в общем мнении лицейские и академические юноши опять восстановили свою прежнюю репутацию.

И Янош Карпати с супругой вернулся домой. Его долго вспоминали пожоньские лавочники. Прежде всего потому, что все самые красивые, милые дамскому глазу и сердцу вещицы, какие у них были, – материю, предметы туалета, драгоценности – он тотчас покупал для жены, не отходя от нее ни на шаг, щеголяя ею, подобно ребенку, который и спать готов в полученной обновке. Запомнился он им еще принципом своим: не покупателя создал бог для продавца, а продавца для покупателя, и если он, Карпати, отправляется тратить свои деньги на покупки, то не ему нужно учить язык лавочников, а их дело понимать, что им говорят. Так что, завидев вылезающего из кареты набоба, – а кто его не знал, богатейшего человека и мужа красивейшей женщины Венгрии? – приказчики, хоть с пятого на десятое умевшие объясняться по-мадьярски, приходили в совершенную ажитацию, да и сам хозяин настолько-то должен был осилить язык, чтобы поиветствовать щедрого покупателя: «Al& #225; szolg& #225; ja», [238]хотя для непривычного уха оно и звучало почти как «alle sollen geigen».[239]

Таким образом, лавочники один за другим стали приобретать известное понятие о венгерском языке, и нашлись чадолюбивые отцы, заранее смекнувшие: как будет выгодно деткам, когда и дети г-на Карпати приедут на сословное собрание и примутся искать говорящих по-венгерски и у них покупать, а посему поспешившие отрядить своих многообещающих сынков и дочек в порядочные дома в Комаром или Шоморью в обмен на тамошних: простой и самый дешевый способ обучить языку без учителя. Видя эффект столь разительный, Янош Карпати сам замыслил выступить на ближайшем сословном собрании с предложением создать общество, члены коего взаимно обяжутся при покупке никогда ни с кем не объясняться на чужом языке, понуждая тем продающего к знакомству с нашим напористым мадьярским; а дома, меж собой, будут упражняться в латыни и немецком, поелику говоры сии в общении особо распространены. Средство куда более действенное, чем иные бесплодные декреты об обязательном обучении хорватов венгерскому языку!

Итак, положив себе на будущее заняться сим благим проектом, Янош Карпати, как сказано, воротился с любимой женой в Карпатфальву.

Фанни рассталась с близкими, и, когда прощалась, показалось ей, что покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных, добрых стариков: ее опекун и тетка. Оба пытались принять вид сдержанный, холодный, хотя готовы были расплакаться. Да больно некстати бы вышло: радоваться ведь впору столь удачной партии.

Сердце у Фанни сжалось.

– Любите меня, – с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.

– Я тебя всегда любила, – ответила Тереза.

Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси бог! Рядом вельможа, что он подумает!

– Ну, мастер, – встряхивая руку этому достойному человеку, сказал набоб, – надеюсь, еще увидимся. Черед за вами. Я у вас побывал за городом, теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.

Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым трудом человека своя гордость есть.

– Благодарствуйте, сударь, – был ответ. – Едва ли сумею отлучиться, дела держат.

– Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой, говорил я с ним, умный малый, на него все можно оставить. Как звать-то его?

– Шандор Варна.

И слезы против воли навернулись Болтаи на глаза и поползли по мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а Фанни побледнела как мел.

– Ну зимой как-нибудь, – продолжал Карпати. – Хотите, сам за вами приеду и отвезу. Охотиться любите?

– Нет, сударь. Жалею зверей.

– Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу? Приедете ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо кому-то пожаловаться, чтобы легче меня переносить.

Это была вполовину шутка, но Тереза промолчала, и Фанни так неловко себя почувствовала, что вздохнула чуть не с облегчением, когда все, попрощавшись последний раз, уселись в стоявшую наготове дорожную карету, а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел кучеру ехать и колеса загремели по мостовой.

Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.

Молодая женщина силилась писать весело; доброе, любящее сердце чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных людей, окружавших г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи, который только и знает, что штуки разные выдумывают ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но доброго малого – тот каждый день отмахивает верхом по четыре мили, лишь бы ее навестить. И про старичка-управителя с косицей написала, который знакомит ее с хозяйством с усердием неотступнейшим, и про старенького гайдука, про домашнего шута, и про забавнейшего меж ними: самого барина. Все они словно сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять и ублажать молодую хозяйку, что им, пожалуй, и удается.

Увеселения, радости, развлечения…

Но о любви, о счастье – ни слова.

Последнее время, однако, совсем новый предмет заполнил по словам Фанни, существование ее супруга.

Попав на сословное собрание, но особенно после мучений которые доставил ему племянник в критический для него день, забрал он в голову, что должен приносить пользу обществу и отечеству.

На общедоступные школы стал жертвовать, частенько заезжать к соседу, графу Сент-Ирмаи, человеку, видно незаурядному, искренне всеми превозносимому, который с другими такими же господами вечно с разными странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп, урегулирование Тисы, пароходное сообщение, постройка плотин да заводов, основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую часть года проводит он в Пеште и остальных магнатов уговаривает жить там зимой. Яноша уже подбил построить себе роскошный особняк: если не для жилья, то столицу, по крайней мере, украсить, облагородить. И чуть не все собирающиеся у него что-нибудь да затевают; каждого новый проект, какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все одного известного графа, который заявил, что готов отдать свой годовой доход в размере шестидесяти тысяч форинтов на основание венгерской Академии наук, [240]а когда спросили, на что же он будет жить, ответил: да перебьюсь годик у кого-нибудь из друзей. Вот с какой чудной компанией стал водиться Янош – и управляющего с той поры предостерегать, чтобы построже принимал отчеты, так как на общественные нужды потребуется много денег. И сам в конце концов напал на один проект, который все весьма достойным внимания почитают, кому он его ни сообщит, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того доволен собой.

Учредить общество борзятников: вот в чем его проект.

Она, Фанни, не очень, конечно, понимает, какой уж такой в этом прок. Как и в других проектах и общественно полезных начинаниях – пароходах этих, плотинах, в академии и бегах, хотя некоторые забавно посмотреть. Но одно видит: все от его идеи в восторге. Похоже, борзых ждет славное будущее и блестящая карьера. На следующий месяц уже назначено собрание в карпатфальвской усадьбе, где будет объявлено о создании общества, выработан устав, и все это завершат знатные увеселения.

Дальше шли изъявления любви, приветы от мужа и что Фанни ждет не дождется, когда обнять сможет милых родственников. На этом письмо кончалось.

О чувствах, о делах сердечных не было ничего. Бедная женщина! Никого у нее нет, кому можно про это рассказать.

Приехав в Карпатфальву, Фанни ничего уже не застала из прежних забав.

Еще из Пожони написал Янош Карпати почтенному Петеру Варге, что везет молодую жену, красавицу и скромницу, а посему пусть распорядится, чтоб ничего могущего ее скандализовать в усадьбе не было, для чего полную свободу действий давал ему от своего имени: все, мол, на твое усмотрение.

По получении этих полномочий славный старик так основательно реформировал за неделю все прежде заведенное и сделавшее барина притчей во языцех, что Карпатфальву узнать стало нельзя.

Несших самую неопределенную службу крепостных девок всех разослали по своим деревням.

Сквернословов из дворовых, заядлых матерщинников, кого к стаду приставили, кого к табуну. Пускай себе там ругаются.

Служащим велено было с наивозможной пристойностью встретить барыню и впредь никаких неурочных отлучек из усадьбы себе не позволять.

Стряпчему давался трехдневный срок на добросовестное отмытие лица и рук; заодно до его сведения доводилось: буде опять луку наестся, немедля отставляется от дел.

Марци с женой в барскую усадьбу были определены, сам он – кучером к ее превосходительству, она – камеристкой. Четверку серых из самых смирных ему дозволялось взять в корень, а на пристяжку – любых разномастных, но чтобы ручнее овечек были: барыню будут возить, даму юную, нежную и прекрасную.

Сам же управитель собственной персоной съездил в Пешт, купил элегантный экипаж, мебель модную, ковры. Он, хоть и ходил в кордуанных сапожках с отворотами и в беленой деревенской хате жил с мазаным полом вкус имел столь строгий, чувство меры столь верное и с такой толковой, догадливой сметкой умел обставить господские покои, что отведенный барыне флигель карпатфальвского дома фасадом на село, а боковыми окнами в английский парк преобразился под его руками до неузнаваемости.

Специально собиравшиеся фривольные картины – ими увешаны были все комнаты – повынимали из рам и отправили на чердак мадарашского дома, заменив красивыми пейзажами, серьезными сюжетами. Во рвении своем почтенный Варга даже языческих богов и богинь на старинных фресках в слишком вольных повадках уличил и Грациям хоть по переднику велел пририсовать, а Вакха с Аполлоном снабдили совсем недурными тогами.

Все неподобное, непотребное или напоминавшее о прошлых скандальных затеях было тщательно отовсюду удалено. Из парка – укромные беседки, из дома – потайные двери, а коридоры за ними частью разгорожены, частью заделаны. Старая купальня превращена была в зимний сад, а новую сделали в прежнем музее, за спальней барыни, проведя туда водопроводные трубы.

Из огромной питейной залы тоже все повынесли, что могло напомнить о былом бражничанье: сиденья круглые, большой ореховый стол. Место их заняли фамильная коллекция старинных монет и портреты предков, прежде покрытые пылью и паутиной. Перегородки между выходившими в длинный коридор клетушками для упившихся гостей снесли, и получилась одна большая комната для женской прислуги. Чтоб никто не мог сказать молодой женщине: «Вот в этом месте пил барин, здесь он дрался, а здесь любовниц держал». Все следы были стерты.

Даже манеж за парком распорядился Варга снести, пусть не рассказывает никто: «А тут вот какая забава шла: велит, бывало, барин дюжину крепостных девушек на самых горячих коней посадить и под гиканье гайдуков, под хлопанье бичей вскачь пустить пьяным гостям на потеху. То-то хохоту, веселья, свалится ежели какая из них. Одну-то лошади так насмерть и затоптали».

Из множества шутов оставлен был при доме единственно цыган Выдра за испытанную верность, но и тому достойный управитель наказал впредь быть поумнее.

– Нашел дурака, – сказал на это цыган.

Едва округу облетела весть, что барин Янчи женился, посыпались поздравления в прозе и стихах от наших знакомцев-самородков.

Задали почтенному Варге хлопот эти письма, которые он перехватывал и задерживал у себя, так как полны они были всяческого бесчинства, – негоже, если б до барина дошли, а до его любимой супруги тем паче. Особенно один пасквиль был мерзок, всякими грязными, бесстыжими домыслами напичкан, кои по случаю выборов да баллотировок имеют обыкновение зарифмовывать разные развращенные виршеплеты и рассылать кандидатам. В печати гнусных сих отбросов стихотворства не увидишь, но все списывают, переписывают, перечитывают их без конца и знают лучше любых бессмертных поэтических творений.

Присланная Карпати такого рода рифмованная грязь была нашлепана на бумагу Дярфашем, который, уйдя от прежнего хозяина, к новому подольщался, как все подлые, низкие душонки, – к Банди Кутьфальви, и, хорошо зная слабые места набоба, больней всего мог и уколоть. Полученная поэма до того была нашпигована скабрезностями, шпильками разными, издевками и гадкими поклепами, что, прочитав ее, честный управляющий решил было нагрянуть с гайдуками к Кутьфальви да в собственном гнезде и накрыть его вместе с самим поэтом, но придумал лучше. Он взял пасквиль, завернул в него прямо как есть кусок загнившего, завонявшего сыра и густо присыпанного золой хлеба – таким лекарством, как известно, крестьяне пользуют собак от бешенства, – вложил в пакет и безо всяких сопроводительных слов отослал обратно г-ну Кутьфальви. Повез посылку Марци, заранее предупрежденный, чтобы самую резвую лошадь выбрал и не слезал, передавая пакет, – предосторожность, увенчавшаяся успехом, ибо при виде хлеба с золой и вонючего сыра Банди чуть не лопнул от злости и заорал своим молотильщикам: запирай, мол, ворота; но Марци тоже не промах, верхом сиганул через забор, воротясь, к вящему удовольствию почтенного Варги, с известием, что Кутьфальви с батраками всем скопом гнались за ним на конях до самого леса.

Сам г-н Янош был поражен, когда, вернувшись, ровно ничего не нашел из того, чего опасался; одно удивление, куда ни заглянешь: вертепы беспутства в чинные, благонравные покои превратились, кого ни повстречаешь – смирные да почтительные все, и даже первые заявившиеся к нему друзья были с женой его столь учтивы, что Фанни стали казаться баснями истории про набоба, слышанные еще ребенком, когда она вместе с сестрами простодушно смеялась над приносимыми молодыми людьми анекдотами, скабрезный смысл которых только сейчас начала понимать.

Небылицы это все. Ведь даже следа ничего этого нет. Вначале собутыльники сами остерегались слишком прямо вспоминать о прошлом. А позже Карпати, приметив, что доверительность этих разбойников, которые опять к нему зачастили, может стать довольно тягостной, измыслил кое-что, оказавшее на них нужное действие.

Уже тогда началось в стране некое благотворное движение, кровь живее стала обращаться в организме нации. Учреждались преследовавшие общественный интерес союзы содействия разным национальным, филантропическим, научным или хозяйственным целям. Карпати вступал во все, страшно довольный, если патроном изберут, почетным президентом и не обойдут подписным листом. И, едва братья питухи к нему, он сейчас им из кармана такой лист, который открывало его собственное имя, а под ним – имя жены и равная сумма; гость и в западне: хоть шуми, хоть бранись, хоть брыкайся, хоть пощады проси, а не отвертишься. Как в фанты: давай откупайся. На ученое общество не хочешь, вот тебе другой лист – на постройку сахарного завода; сахар насущной для народа пищей не считаешь, изволь на учебники школьные расщедрись; блажь, по-твоему, бери акции учреждаемого как раз товарищества по спрямлению русла Береттё. А вода больше нравится, не желаешь, чтобы товарищество пугало лысух, тут в пользу всех четырех суперинтендентств[241]следовала атака, и если от трех, неведомо почему немилых гостеву сердцу, удавалось еще отбиться, он падал жертвой четвертого.

В конце концов братья стали стороной обходить Карпатфальву, будто пользующийся дурной славой калабрийский постоялый двор, а столкнется кто ненароком с хозяином, уже издали ну оправдываться: я, мол, все грехи искупил, оставь ты меня в покое.

На кого же и это не действовало, тех заманивал Карпати на собрания у Сент-Ирмаи, обсуждавшие общественные дела.

Там заседали все люди серьезные, ученые, просвещенные, и наши непривычные к такой обстановке молодцы прескверно в ней себя чувствовали, поеживаясь при мысли, что Сент-Ирмаи, чего доброго, и с женой своей познакомит, дамой, по слухам, тонко воспитанной, высокообразованной – в присутствии таких ой-ой как бывает не по себе.

Вот г-жа Карпати, с той гораздо легче. Про нее хоть известно, что не из родовитых каких-нибудь; значит, и слов не надо особенно выбирать, дома небось всякое слыхала и лыко в строку не поставит, ежели в веселую минуту сам загнешь что-нибудь кудрявое, – это тебе не графиня Сент-Ирмаи. Перед этой ни пикнуть, ни пошевелиться, эта, вишь, в Англии воспитывалась, а про англичанок говорят, что при них если даже ногу на ногу положишь, или просто перчатку снимешь, или в разговоре такое невинное слово нечаянно употребишь, как «пуговица», «рубашка», «булавка», «чулки», они тотчас встанут и общества своего лишат.

С такими никогда не знаешь: а вдруг ты ужасную невоспитанность допустил.

Краем уха слышали мы уже и еще про одно имевшее в ближайшем будущем народиться публичное установление, которое должен был возглавить г-н Янош, подавший самую его идею, с одобрением встреченную во всех без изъятия общественных кругах.

Все партии, какое отличие ни носили – белое, черное, красное или пестрое перо, зеленую ветку или ленточку, как себя ни именовали – консерваторами, реформаторами или либералами (о радикалах тогда еще не слыхивали), будто по волшебству объединились вокруг этой идеи, этого предложения, коего непреходящую, несуетную ценность всего лучше доказывает то, что оно до сего дня пользуется такой же, если не большей, популярностью, не только не убавив, но и решительно прибавив в своей зажигательной, вдохновляющей силе.

Обладающая сей магической силой идея, счастливым провозвестником которой был Янош Карпати, звалась: общество борзятников.

Ни минуты не сомневаемся, что после столь хвалебного предисловия вы и сами уже это отгадали.

Борзая, несомненно, один из важнейших и примечательных феноменов отечественной природы. Но по причине ее многообразного социального воздействия приходится сию породу трактовать и как один из положительных факторов жизни общественной.

Не будем уж напоминать о том почти мистическом – можно сказать, гипнотическом – влечении, каковое наше дворянство питает к статному сему животному, словно чуя в нем аристократа собачьего племени. Примем в соображение лишь то, что повсеместно в Эрдее и самой Венгрии нельзя представить себе приличного дома без этих благородных животных, которые образуют как бы дополнительное его население; это искони там в заводе. Куда ни ступишь, везде борзые: и во дворе вас за полы тянут, и на кухне зевают, и в передней чешутся, и в гостиной мух ловят, и в столовой встают на задние лапы, и под роялем, и в креслах, и на диване сидят с хозяином и хозяйкой рядом, в числе тем большем, чем богаче эти последние. Но и у самого захудалого дворянчика их по меньшей мере пара, пользующаяся теми же привилегиями. Прибавьте еще к этому заявление фельдмаршала Башты, [242]который грозился некогда, что не успокоится, пока эрдейский дворянин хоть одну борзую способен прокормить, и вы поймете, что пес этот – показатель нашего национального благосостояния и даже некий символ величия всего венгерского племени.

Но и в национальной экономике борзая тоже важный, существенный фактор, ибо, не говоря уже о том, что из кроличьего пуха делаются лучшие шляпы, кои составляют, следовательно, видную статью торговли; не касаясь и того, что кролики, обгрызающие кору молодых саженцев, – злейшие враги отечественного плодоводства и, если не травить их борзыми, ни о каких фруктах речи быть не может, – обратим внимание лишь на одно: кто мощнейший двигатель умножения и улучшения конского поголовья в стране? Все та же борзая! Ведь кой черт, в самом деле, угонится за борзой? Для этого лошадь нужна, и хорошая. Так что охота с борзыми и коневодству содействует всенепременнейше.

Присовокупим, кстати, еще, что удовольствие, доставляемое псовой охотой, от многих пустых соблазнов отвлекает: от книжек дурных и глупых газет, сберегая исконную простоту нравов, не смущаемых навязчивыми науками да неугомонными поэтами.

И не думай, любезный читатель, будто псовая охота – занятие такое уж пустячное, никакой предварительной подготовки не требующее, и что борзых разводить так же просто, как книжки писать. Нет, тут большая предусмотрительность нужна, широчайшая осведомленность, богатый опыт и взаимный обмен идеями, тонкий ум и толстый кошелек. Ведь хорошая борзая по пятисот, шестисот форинтов идет, – пожертвуй, значит, хоть раз в жизни каждый венгерский помещик цену даже одного щенка на родную литературу, и ей бы вечный расцвет обеспечен, из чего ясно видно, какое важное, насущное дело псовая охота в нашем отечестве и как нам следует гордиться пред всеми остальными нациями, достигнув в сей сфере культуры совершенства такого, что века целые потребуются, пока догонят нас недалекие народы, кои тем временем изощрялись в промышленности, торговле, искусстве да разных диковинных изобретениях.

Какую сенсацию произвел в обеих Венгриях указанный проект Яноша Карпати, описать я не в силах, тут куда более мощная фантазия и вдохновенное перо потребны. Он все классы общества всколыхнул, пробудив его от вошедшей уже в пословицу спячки, заставив позабыть даже причиненные последними выборами обиды, в объятия примирения бросив враждующие семьи и оттеснив на задний план прочие все мелкотравчатые проектики; да что там: вступив в соперничество – с гадательным долгое время исходом – с предложением основать Академию и пальму первенства ему отдав лишь после того, как основатели пообещались и этому, второму по важности, общественному начинанию содействовать впредь в меру способностей.

Итак, можно с полным правом ожидать, что учредительное заседание, имеющее состояться в скором времени в Карпатфальве, будет одним из наиблестящих и увлекательнейших. Заверения об участии в сем знаменательном событии поступили из самых дальних местностей, и волнение, нетерпение весьма велики. Кто же, какая из гончих, прославленных в стране, выиграет приз – золотой кубок с надписью: «Ратовать в жизни учись, и лавры венчают тебя»[243](для борзой назидание весьма подходящее)? Марци Яноша Карпати или Зефир Мишки Хорхи? Все Подбюччье[244]in massa[245]готово спорить, что обоих опередит Ласточка боршодского вице-губернатора, а Задунайщина почти без изъятия убеждена, что всех обгонит вывезенная из Беня и натасканная в Кишбередёрская[246]Искра; но те и другие с трепетом поминают одну эрдейскую чудо-зверюгу какого-то мезешегского компосессора: [247]ему в Венгрии уже двести золотых давали за нее, но хозяин ни в какую, всеми чертями собачьими клянется, что увезет победные лавры к себе в Трансильванию.

В последние перед объявленным заседанием недели стряпчий едва справлялся с перепиской. Уже не то что руки, и голова у него теперь вся перепачкана: на светлых волосах, о которые вытирается перо, чернила особенно заметны; черен даже язык, которым пользуется он вместо промокательной бумаги, проворно слизывая кляксы.

Господин Янош получает каждодневно целую кипу писем со всех концов страны и сам их прочитывает.

В одном его поздравляют, в другом заказывают акции, в третьем обещаются прибыть. Есть отправители, коим видится уже заря благоденствия, занимающаяся над родиной, многие же прочат блестящее будущее собаководству; иные откликаются мудрым советом на проект статута, иные с охотой вызываются принять личное участие в разработке его параграфов. Один, по его словам, до конца дней был бы счастлив, попади он в наблюдательный совет, другой просит известить уважаемых членов, что лишен удовольствия попасть на заседание из-за подагры, но на состязании непременно будет представлен своей борзой.

Письма эти г-н Янош с удовлетворением оставляет лежать на столе, даже конвертов не разрешает выметать из кабинета. Пускай валяются, созерцать их доставляет ему всякий раз истинное наслаждение. Огню предаются лишь послания нескольких дерзких профанов, посмевших написать: подумали бы вы, дескать, лучше о яслях да школах для народа; на экономические общества, на художественные выставки обратили усердие, на урегулирование русла Тисы и Дуная у Железных Ворот, на Академию да на театр национальный и музей, на дороги и зерновые ссуды. Люди, мыслящие столь вульгарно, даже ответа не удостаивались. Слишком проникся г-н Янош величием своей идеи, чтобы дать себя от нее отпугнуть. Жертвовал же он и на все названные цели, которые этот беспокойный граф и другие удержу не знающие патриоты навязали нации своими диспутами. Верно, конечно, что даже половины денег, отпускаемых им ежегодно на собак, хватило бы вызволить все эти предприятия из затруднений, но из них они и сами как-нибудь выпутаются, это тоже ясней ясного, а псовая охота жертв требует: гончая, она, как сказано, «nоn nascitur, sed fit» – не родится ею, а становится благодаря надлежащей выучке…Но попридержим немножко борзых.

Ум и сердце Фанни почти целиком были заняты приготовлениями к празднику и приему множества гостей.

Как, и сердце?

Много, очень много народу должно было съехаться, весь цвет дворянства, вплоть до мужей самых серьезных и почитаемых; ведь к Яношу Карпати все питали известную слабость, ибо, несмотря на свои выходки и чудачества, был он весьма восприимчив ко всему хорошему, и в высоких, благородных начинаниях на него столь же смело можно было положиться, как и в дерзких проделках и забавах.

Кроме того, люди в таких случаях тянутся друг за другом. Каждый думает: будет много народу, красивых женщин, шутников да весельчаков, и жаждет поразвлечься.

Это первое такое торжество, на которое Янош Карпати и дам пригласил. Он и сам ведь женат теперь.

Фанни с трепетом гадала: а откликнутся ли на приглашение знатные дамы комитата? Удостоят ли чести принять в свой круг? Эти дочери родов высоких, беспорочных, которые унаследовали не просто имя от своих матерей, но все добродетели и безупречную репутацию, – захотят ли они признать за ней право стоять на той ступени, куда ее вознесла лишь фортуна да вздорная прихоть старика? Простят ли ей сомнительное происхождение, постыдную славу ее семейства?

Мужчины-то, конечно, приедут – все, кто пользуется уважением, известностью в стране. Торжества займут несколько дней. В первый – заседание в длинном зале; солидная мужская публика усядется внизу, а дамы сбоку, на балконе, оттуда будут слушать умные речи. День завершит общее угощение, и она, хозяйка, будет там, за столом, у всех на виду… Кто-то выпьет за ее здоровье?

На другой день – состязания гончих. Дамы, кавалеры на статных конях выедут травить хитрую плутовку лису. И она тоже верхом поедет… Кто-то окажется ее кавалером?

Вечером самый удачливый всадник, чьи борзые покажут лучшую сноровку, получит от хозяйки дома подарок: собственноручно расшитый ею золотом и жемчугом чепрак… Кто-то выиграет его?

На третий день празднество закончится пышным балом: что за блестящее, великолепное зрелище! Какой букет юных, прелестных, пленительных лиц, какое обаятельно-невинное веселье! Каждая роза – на зеленом черешке, каждая застенчиво рдеющая красавица – об руку с бравым кавалером, и они открыто, безо всякой задней мысли, улыбаются друг другу… Кто-то ей улыбнется?

Ныне и впредь и вовеки с ней ставший ее небесной звездой идеал. Его видела она пред собой за столом собрания, вся обратясь в ненасытное созерцание, но желая одного: чтобы он не заметил. Его видела встающим и предугаданно чистым, мелодичным голосом произносящим тост за нее и думала: как бы прекрасно яду выпить из зазвеневшего бокала вместо вина – опорожнить до дна и умереть, но чтобы он не узнал об этом. Его видела скачущим возле на резвом коне, с раскрасневшимся от ветра лицом, все быстрей, быстрей, и думала: ах, упасть бы с лошади и скончаться на его глазах, но отчего – никогда пусть не знает. Здесь, и там, и повсюду виделся он ей; о чем бы ни вспоминала она, куда ни устремляла взгляд, лишь его безымянный образ возникал перед нею, сопровождаемый единственной мыслью: вот бы умереть.

XVIII. Бедная женщина!

Бедная женщина!

Бедная г-жа Карпати.

За мужем получила она состояние больше некуда и громче громкого имя. Но то и другое скорее на муку, нежели на радость.

Ведь и для богача солнце встает не дважды в день, и обладанье даже всеми сокровищами мира еще не приносит внутреннего довольства, счастья, спокойствия душевного, сердечной отрады и самоуважения.

А громкое имя?

Но ведь всякий знает, как оно ей досталось.

Престарелый вельможа, известный своими чудачествами, взял девушку из семьи с дурной репутацией, дабы досадить племяннику, который иначе просто соблазнил бы ее.

Старик не то чересчур великодушен, не то немного не в себе. А девушка – наверняка тщеславна и честолюбива.

И все ее подкарауливают. Все смотрят как на верную свою добычу.

Пусть-ка только покажется в обществе, в которое затесалась.

Дамы заранее веселились в предвкушении ее неловкости, неумелости, оплошностей, тщеславной самоуверенности, а там и интрижек, даже скандалов. Кавалеры ждали того же: сама, мол, в руки идет; молодая, самолюбивая, страстная, беспечная и увлекающаяся – ничего нет проще обольстить, а уж раз оступившись, иного выбора ей не останется, как по рукам пойти, на радость остальным.

И никого, кому на откровенность можно ответить откровенностью, кому довериться, излиться, у кого спросить совета, на кого положиться, – кто бы заступился, направил, наставил. И меньше всего муж.

Господин Янош только о ее удобствах заботится, воображая, что в этом и заключаются все его обязанности. Накупает, выписывает из ближних и дальних мест все, что обычно нравится женщинам, – от туалетных принадлежностей вплоть до поклонников.

Да, поклонников.

Ибо с исчезновением питейной братии из карпатфальвского дома, с прекращением прежних кутежей повадились туда иные гости, которых привлекают уже не набобовы добрые вина и скверные шутки, забияки да молодки, а красивая госпожа, чернимая и боготворимая, которая возбуждает нескромные надежды – по двоякой причине: из-за мужа и собственной сомнительной славы. Словно бы не так недоступна, как прочие светские дамы. Чуть не каждый день наведываются в карпатфальвскую усадьбу светские львы, первейшие в округе.

Юный Ене Дарваи, слывущий в общем мнении предводителем комитатских либералов, потому что у него длинная борода. Есть ли другие основания думать так, точно не скажу.

Красавец Реже Чендеи, ничуть не стыдящийся, что его так величают. Для мужчины честь, по-моему, довольно обидная. Холеное лицо, подвитые и припомаженные волосы, тщательно разобранные посередине. Двух слов разумных нельзя с ним сказать.

Белокурый барон Тивадар Берки, который разыгрывает оригинала: на стуле сидит верхом, щурится на всех в монокль, воротничок выпускает до ушей и сам себя мнит человеком особенным.

Всюду жалуемый Аладар Чепчи: он неизменно открывает каждый бал в первой паре и не встречал еще женщины – не припомнит, – которая бы в него не влюбилась, а мужчины – который лучше танцевал вальс и мазурку.

Нескладный верзила граф, который сам признается, что не видывал человека неказистей себя, но тем не менее у женщин якобы не имеет соперников. Наверно, потому, что ноги достаточно длинные, чтобы любого обскакать.

Один бледный молодой человек, подозреваемый, будто он пописывает стишки под псевдонимом (спешим оправдать его, ибо сомнительно, умеет ли он вообще писать).

И еще куча всякого сброда, весьма пригодного, чтобы злословить и пустословить, отпускать приторные любезности и стереотипные комплименты, вальсировать да повесничать, – и других, которые предаются грезам, тоскуют, вздыхают, принимают томно-романтический вид и так при этом пьют, картежничают, пристают к горничным, как не всякий сумеет! И еще, коим имя тоже легион, которые совершенно без ума от прекрасной хозяйки, но не могут подобрать ключик к ее сердцу и в тщетных поисках сохнут, как вяленая треска. Вот какой цветник красуется в Карпатфальве с тех пор, как набоб на идеальную женщину сменил деревенских красоток.

Бедная женщина!

Как бы ей хотелось спасение, защиту найти от этого гнетущего, тоску и скуку наводящего, раздражающего окружения! Но где же, у кого? Ни единой души, которая бы ее понимала. Г-н Янош полагает, будто супруга премного должна быть ему обязана за то, что он до отчаяния замучивает ее этим веселым обществом.

Какие глупцы, ничтожества, пошляки, остолопы в сравнении с идеалом, который сотворило ее сердце!

Какие все пустые, тщеславные и никчемные себялюбцы рядом с тем, чей образ хранится в святилище ее души!

Почему хоть женщины возле нет, доброй подруги, которой можно приоткрыть душу, где, никем не чаемый, таится тот образ?

До торжественного учреждения общества оставалось уже немного.

На предстоящее увеселение Карпати назвал кучу народу и послал жене с главноуправляющим длинный список приглашенных просмотреть и внести, ежели кого позабыл из угодных ей.

Особое это внимание уже показывает всю предупредительность, с какой он к ней относился.

Почтенный управитель понес список, стучась по очереди в каждую дверь и ни одной не открывая, прежде чем не прокричат: «Войдите! ». Увидев госпожу, он почтительно замер на пороге, думая в замешательстве: вот бы из дверей да прямо до дивана дотянуться с бумагой этой проклятущей.

Фанни особенно привязалась к старику. Бывают люди, которых таким лицом наградит природа, что вся их честная, прямая душа отобразится на нем, и с первого взгляда чувствуешь к ним доверие. Не дожидаясь, пока Варга подойдет, Фанни сама встала, взяла его за руку, и, преодолевая сопротивление, подтащила старика, который все пытался поклониться, к креслу, куда и усадила, а чтобы не вскочил, с детской лаской обняла обеими руками, что уже в полнейшее смущение повергло добряка. Разумеется, он тотчас встал, едва Фанни его отпустила.

– Сидите, милый дядюшка Варга, а то встану и я.

– Вот уж никак не достоин, – пробормотал управитель, опускаясь обратно в кресло с такой осторожностью, точно перед ним извиняясь за подобную смелость, и весь подавшись вперед, дабы не чересчур его обременить.

– С чем же вы ко мне пожаловали, дорогой дядюшка Варга? – спросила Фанни с улыбкой. – А ни с чем – еще лучше: просто на вас погляжу. Я всегда так рада вас видеть, так рада.

Управитель промямлил, что не знает, дескать, чем обязан чести столь исключительной, поспешив передать список и поручение барина, чтобы с тем ретироваться.

Но Фанни, приметив, предупредила его намерение.

– Останьтесь, прошу вас, мне надо вас кое о чем порасспросить.

Это было равносильно приказанию. Пришлось старику опять присесть. Ни перед каким допросом барским он так неуверенно себя не чувствовал. Что это вздумалось ее превосходительству? Дорого бы он дал, лишь бы не сидеть сейчас на этом месте.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 9 10 Следующая ⇒