Экзамен ребятам и себе самим

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 30Следующая ⇒

Нам хотелось сделать какие-нибудь выводы из своей работы. К этому мы подошли с двух сторон – мы устроили «экзамен» ребятам и себе самим.

Мы на три дня оставили ребят одних и затем устроили большую анкету перед самым отъездом.

Однажды на сходке Устиныч сказал ребятам, что мы хотели бы устроить колонистам «экзамен». Дети насторожились.

– Как в школе?

– Нет, не так, а вот мы уедем отсюда с вашего согласия дня на три. Вы останетесь одни, будете жить так, как мы привыкли уже жить. А мы посмотрим, как вы сможете обойтись без сотрудников. Сами вы все знаете, варить приучились, топить плиту знаете как, пожара, думаю, не устроите. Деньги мы вам оставим. Провизия есть. Хотите попробовать?

Ребята отвечают не сразу. Сережа начал первый:

– Чего там, все сделаем и проживем как следует. Даже лучше будет. Колония ведь наша, и мы хозяйничать должны приучаться самостоятельно. Только вот, сколько чего выйдет – крупы или сахара, или масла – это уже наше теперь дело?

– Ну как, товарищи, можем мы уезжать? – несколько торжественно спрашиваю я.

– Вот что, – говорит Сережа, – вы только уезжайте подальше, а то будете вблизи да приглядывать; если уже сами, то совсем.

Ребята проводили нас на станцию. Мы все-таки попросили знакомых дам приехать посмотреть, что происходит у ребят. Они побыли один день, несколько часов, и уехали.

Через три дня мы вернулись. Подходим к даче, все тихо. Обыкновенного шума и веселых голосов не слышно. Мы входим во двор; никто нас не встретил. Чувствуем некоторую тревогу. Тихо входим в дом. Пусто внизу, слышно – топится плита. Мы спустились в подвал и там нашли всю нашу милую компанию. Они готовили обед все вместе. Наше появление было встречено с диким восторгом. Все наперебой хотели рассказать, как прошло время. Некоторые ребята как бы чувствовали, что мы тревожились за наш смелый шаг, и вроде как успокаивали нас.

– Все было хорошо. Только скучно было. Купаться никому не позволено было ходить. Гулять – тоже не гуляли. Ложились спать – сказки рассказывали. И все ждали, что вы приедете скорей, испугаетесь. А мы ничего. Приезжали две барыни в гости. Мы их угощали, водили гулять, на станцию провожали. Пойдем смотреть, какой у нас порядок.

Мы, сопровождаемые гурьбой наших прелестных товарищей, отправились на осмотр.

Все было на месте.

От наших знакомых мы узнали, что ребята замкнулись в даче, были очень тихи и держали себя с большим достоинством. Они были поражены, и наша воспитательная система получила новое признание.

Очень большое впечатление на всех – и взрослых и детей – произвела наша заключительная анкета, после которой мы уехали в Москву. Мы пригласили к себе в гости знакомого статистика, составили
35 вопросов, на которые наши колонисты должны были отвечать, и начали беседы с ними поодиночке. Дети настроились очень серьезно. Они называли наш способ опрашивания «исповедью», а нас окрестили «попами». Опрашиваемые очень заботились о том, чтобы никто другой не слушал их ответов. Многое в жизни колонии было подвергнуто критике, иногда довольно неожиданной. Несколько раз мы были уличены в непоследовательности, в том, что говорим одно, а делаем другое; особенно интересны были указания ребят на то, что мы не давали им воли, приказывали им, делали выговоры, сердились. Это были наши самые больные места. Мы были сконфужены. Большинство утверждало, что выговоры и наше «самоуправство» были очень обидны. «Сотрудники часто сердятся, не разбирая дела».

– Ну уж если сотрудник недоволен чем, то должен был бы жаловаться сходке, а не сам распоряжаться.

Наш приятель-статистик посмеивался и этим слегка сердил нас.

Так в общем прошла жизнь нашей маленькой колонии.

Пятнадцать лет спустя…

Оглядываясь пятнадцать лет спустя на нашу работу, я вижу в ней нечто иное, чем то, что мне казалось в то время, среди или после непосредственных впечатлений жизни с детьми. Чтобы создать это примитивное общество с известной стройностью организации, общество, маленькие члены которого начинали уже сознавать выгоды взаимного общения, нужно было пройти через много ошибок, потратить много сил.

Большой, быть может, главной ошибкой был случайный подбор детей, с которыми нельзя было продолжать работу. В том же, что наша деятельность не может ограничиться колонией, наши мысли были совершенно определенными.

Ошибкой была и та мысль, что дети, попав в нашу колонию, быстро станут свободными, стряхнут с себя налет тех навыков, обычаев, суеверий, которыми уже снабдила их жизнь. Мы слишком тормошили детей; они мало могли оглянуться. Мы шли быстрее, чем могли поспевать за нами дети. Поэтому постоянно появлялись ближайшие помощники – дети со способностью более быстро схватывать то, что мы хотели, и мы работали главным образом с ними, оставляя остальных в тени. Я думаю, много детских огорчений и разочарований было скрыто от нас. Мы ценили детей постольку, поскольку они легко или трудно шли на наши затеи. Тот запас истинно «своего», которым держится и укрепляется внутренняя жизнь, остался нетронутым. Внутренне мы не разобрались в детях; с собой возиться не было времени. Но все-таки мы жили, не отдавая себе в этом отчета, напряженной умственной жизнью, которая шла непрестанными толчками.
У нас постоянно возникали, отвергались или укоренялись те или другие теории дела. В некоторых важных отношениях инстинкт наш был верен – мы начали педагогическую работу с самого начала без предвзятых идей. Так, как будто педагоги до нас не существовали. Мы широко верили в детей и больше всего думали о совместной жизни с ними. В нашей собственной жизни стало проявляться много детских черт. Мы искали путей, и искание наше было здоровое. Мы мало ждали, а больше осуществляли. Отсюда проистекал оживленный тон работы и быстрый рост нашего маленького общежития.

Я должен признать, что мне выпало на долю великое счастье участвовать в свежем педагогическом деле, сильно захватившем всех его участников, проторившем собственную тропу в педагогике. Оно началось в эпоху первого сдвига русской жизни, началось как будто случайно. Много таких случайностей было во все последующее время. Но теперь я вижу, что это были только кажущиеся случайности и что в действительности во всей работе, со всем ее разнообразием, мечтами, самообольщением, неудачами и успехами, была определенная линия, была некоторая закономерность, которая вела ее от одного этапа к другому, развивая и укрепляя то верное, что было нащупано вначале педагогическим инстинктом.

Мечтой моей юности было создание детского царства. Тяжкие психические раны, которые нанесены были моей жизни бесплодными годами учения в средней и высшей школе, вызывали протест, который претворился в искание выхода. И этим выходом стали дети, их звонкие голоса и кипящее движение[13].

ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА

В. Н. СОРОКИ-РОСИНСКОГО:

ШКОЛА ДЛЯ ТРУДНОВОСПИТУЕМЫХ ДЕТЕЙ

ИМ. Ф. М. ДОСТОЕВСКОГО

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ:

СОРОКА-РОСИНСКИЙ В. Н.

ШКОЛА ДОСТОЕВСКОГО

Первые воспитанники

Сорок лет тому назад, в сентябре 1920 года, в дом № … по Петергофскому проспекту, где прежде помещалось частное коммерческое училище, прибыло семеро мальчиков для продолжения своего образования, и таким образом родилось новое учебное заведение, нареченное «Петроградским отделом народно-индивидуального воспитания имени Достоевского для трудновоспитуемых». Тогда в моде были подобные трех- и четырехэтажные выражения.

Прибывшие сюда учиться ребята были не простые тринадцатилетние мальчуганы, а беспризорники. И притом не просто беспризорники, а еще и трудновоспитуемые. Так, по крайней мере, значилось в их сопроводительных документах. Новорожденной школе надлежало обучить, перевоспитать этих ребят и направить их на путь истинный.

Как это сделать – никто толком не ведал: ни ученые Петроградского университета и Медицинской академии, ни профессора наших педагогических институтов, ни гороно со всеми своими инспекторами и консультантами. Не знал этого и заведующий этой новорожденной школой.

Не следует представлять себе беспризорников лишь по одному какому-нибудь образцу, на мотив столь популярной тогда жалостливой песенки «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет». Не все они были такими бедными, обиженными судьбой сиротками, молящими о сострадании. Находились и такие, которые вместо «ах, умру я, умру я, похоронят меня» пели и по-иному – «ах, умру я, умру я, расстреляют меня». И не без основания распевали они так.

Беспризорники, присланные в школу им. Достоевского, не принадлежали целиком ни к той, ни к другой из этих категорий. Они стояли выше их обеих, и стоили гораздо больше, но для своего перевоспитания они требовали изрядного количества педагогической энергии.

Беспризорники очень выразительно доказывали, что они не желают быть лишь пассивными объектами чьих-то педагогических воздействий, а хотят сами, активно, «своею собственной рукой» найти свое место в жизни.

Зимой беспризорники, скрепя сердце, отсиживались от холода и голода по детским домам, но наступала весна и они, как вольные и перелетные птицы, разлетались куда глаза глядят – к солнцу, к морю, в привольные степи Украины, в живописные горы Кавказа. Убегали не только сироты из детских домов, но и дети, имевшие родителей, свой дом и кров. И их неудержимо тянула к себе беспризорщина, эта своеобразная Запорожская Сечь тогдашней ребятни.

Дорого приходилось им расплачиваться за это: тысячами гибли они от лишений, болезней и голода, гибли под колесами поездов, гибли морально в шайках воров, где ими пользовались как ловкими подсобниками; гибли как жертвы жестокой эксплуатации со стороны и взрослых, и своих же сверстников, более сильных и удачливых. И в этой беспризорной жизни воровство, всякого рода правонарушения и волчья мораль были для них не преступлениями, а приемами приспособления в борьбе за существование.

Те ребята, которых направляли в школу имени Достоевского, в большинстве случаев принадлежали к этой категории. Они были такими же прошедшими сквозь огонь и воду. Но они были в то же время и детьми, глубоко изувеченными подобными, непосильными для их возраста переживаниями. Травмирована была у них и нервная система. Всё в них – и психика, и нервы, и вся жизненная установка – требовало даже не ремонта, а полной перестройки.

А для этого одинаково не годились ни филантропия сиротских приютов, ни решетки колоний для малолетних преступников. Бессмысленно было искать помощи и у педагогики Запада. Оставалось одно: самим найти надлежащие пути.

Суворовская педагогика

Какие же педагогические принципы легли в основу школы имени Достоевского?

Я, разумеется, мог бы ответить на этот вопрос, пользуясь терминологией педагогики. Но это было бы некоторой модернизацией моих тогдашних убеждений, а они были взяты мной не из трактатов по педагогике и сложились у меня еще задолго до той поры, когда я стал заведующим этой школой. Больше того, эти педагогические принципы в основном были осознаны мной тогда, когда я еще не был учителем и не прочитал ни одного сочинения по педагогике. Эти принципы были не вычитаны мной и не выписаны и, тем не менее, отражали всё мое жизнеощущение и превратились в органическую часть всей моей личности. Но личность педагога – тоже один из важнейших факторов его воздействия на воспитуемых, а поэтому тут никак нельзя обойтись без некоторых автобиографических подробностей.

Я – единственный сын офицера. У меня не было ни братьев, ни сестер, и я изнывал от своего одиночества. Мои родители разрешили мне водиться с солдатами. Суворов был моим любимым героем, и, разумеется, сам я тоже собирался стать военным и во всем подражал ему, сурово закаляя себя гимнастикой, водой и, к великому огорчению родителей, осенней непогодой, и зимней стужей. И, если я, уступая их мольбам, поступил в университет, то только для того, чтобы после него пойти в военное училище.

Но военным я так и не стал: я кончил университет в 1906 г. и единственной профессией, к которой я считал теперь себя пригодным, была педагогическая работа. Суворовская «Наука побеждать», знаменитые правила: «глазомер, быстрота и натиск», «тяжело в учении – легко в походе» и, наконец, уважение Суворова к личности солдата – всё это теперь, когда я стал учителем и принялся штудировать сочинения по педагогике и методике, преломилось у меня в то, что можно назвать суворовской педагогикой.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒