СТРУКТУРА С ДОМИНАНТОЙ: ПРОТИВОРЕЧИЕ И СВЕРХДЕТЕРМИНАЦИЯ

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 7Следующая ⇒

Неодинаковое отношение развития материального производства, например, к художественному… Но собственно трудный вопрос, который надлежит здесь разобрать, заключается в следующем: каким образом производственные отношения, как правовые отношения, вступают в неравное развитие.

К. Маркс. К критике политической экономии. Введение

Нам остается разобраться с наиболее существенным моментом этой практики: законом неравномерного развития противоречия. Поскольку Мао высказывает следующий чистый как заря тезис: «В мире нет ничего, развивающегося с абсолютной равномерностью».

Чтобы понять смысл и область применения этого «закона», касающегося не только (как часто думают) империализма, но «всего, что существует в мире», нужно вернуться к тем существенным для марксистского противоречия различениям, которые в любом сложном процессе выделяют главное противоречие, а в любом противоречии — главный аспект. Я подчеркиваю это «различение» только в качестве указания на сложность целого, говорящего о том, что для того, чтобы одно противоречие могло господствовать над другим, целое должно быть сложным. Теперь необходимо рассмотреть это господство не в качестве указания, но само по себе, а затем развернуть его импликации.

Тот факт, что одно противоречие господствует над другим, предполагает, что сложность, в которой оно фигурирует, является структурированным единством и что эта структура имплицирует отношение господства и подчинения между противоречиями. Действительно, господство одного противоречия над другим для марксизма не может быть фактом случайного распределения различных противоречий в той сумме, которую берут в качестве объекта. В этом сложном целом, которое «содержит в себе целый ряд противоречий», нельзя «обнаружить» одно противоречие, господствующее над другими, подобно тому как на трибуне стадиона можно обнаружить зрителя, на целую голову возвышающегося над остальными. Господство не есть простой и безразличный факт, оно есть факт, имеющий существенное значение для самой сложности. Именно поэтому сложность имплицирует господство в качестве существенного для нее: оно вписано в ее структуру. Таким образом, утверждать, что единство не есть, не может быть единством простой, изначальной и всеобщей сущности, отнюдь не значит, как полагают те, кто грезят о «монизме», этом идеологическом понятии, чуждом марксизму[104], приносить единство в жертву на алтаре «плюрализма», — но значит утверждать нечто совершенно иное: что единство, о котором говорит марксизм, есть единство самой сложности, что модус организации и артикуляции сложности как раз и конституирует ее единство. Это значит утверждать, что сложное целое обладает единством артикулированной структуры с доминантой. Именно эта специфическая структура в конечном счете и обосновывает те отношения господства между противоречиями и их аспектами, которые Мао описывает в качестве существенных.

Этот принцип следует защищать со всей непреклонностью, чтобы не ввергнуть марксизм в те же самые заблуждения, от которых он нас освободил, т. е. чтобы не превратить его в такой тип мышления, для которого существует лишь одна — единственная модель единства: единство субстанции, сущности или акта; чтобы не ввергнуть его в заблуждения «механистического» материализма и идеализма сознания, похожие друг на друга как близнецы. Если же мы с чрезмерной поспешностью станем уподоблять структурированное единство сложного целого простому единству тотальности; если сложное целое мы будем считать чистым и простым развитием одной — единственной изначальной и простой сущности или субстанции, — тогда мы от Маркса в лучшем случае спустимся до ступени Гегеля, а в худшем — до ступени Геккеля! Но делая это, мы тем самым принесем в жертву именно то специфическое отличие, которое проводит черту между Марксом и Гегелем: то, которое радикально отделяет марксистский тип единства от гегелевского типа единства, или марксистскую тотальность от тотальности гегелевской. Сегодня существует большой спрос на понятие «тотальности»: ссылаясь на одно и то же слово, «тотальность», многие с чрезвычайной легкостью от Гегеля переходят к Марксу, а от Gestalt'a к Сартру и т. д. Слово остается тем же самым, но понятие претерпевает порой самые радикальные изменения. Но как только это понятие получает точное определение, терпимости приходит конец. И в самом деле, гегелевская «тотальность» — отнюдь не пластичное понятие, каким его себе представляют, напротив, это понятие, которое его теоретическая роль точно определяет и индивидуализирует. Марксистская тотальность, со своей стороны, столь же определенна и строга. Общим для этих двух «тотальностей» является только 1. Слово; 2. Некая расплывчатая концепция единства вещей; 3. Теоретические враги. Тем не менее, они по сути лишены всяких связей. Гегелевская тотальность есть отчужденное развитие простого единства, простого принципа, который сам является моментом развития Идеи: таким образом, она, строго говоря, есть феномен, само проявление этого простого принципа, который сохраняется во всех своих проявлениях, а значит, и в самом отчуждении, подготавливающем его восстановление. Здесь мы тоже отнюдь не имеем дела с понятиями, лишенными последствий. Поскольку это единство некой простой сущности, проявляющей себя в своем отчуждении, производит следующий результат: все конкретные различия, фигурирующие в гегелевской тотальности, включая и «сферы», заметные в этой тотальности (гражданское общество, государство, религия, философия и т. д.), все эти различия, как только они утверждены, тотчас же подвергаются отрицанию: поскольку они — не что иное, как «моменты» отчуждения внутреннего простого принципа тотальности, который осуществляет себя, отрицая отчужденные различия, которые он полагает; более того, все эти различия как элементы отчуждения — феномены — внутреннего простого принципа равным образом «безразличны», т. е. практически равны перед ним, а значит, равны и между собой, и как раз поэтому у Гегеля ни одно определенное противоречие не является доминирующим[105]. Это значит, что гегелевское целое обладает «духовным» единством, в котором все различия полагаются лишь для того, чтобы подвергнуться отрицанию, а значит, являются безразличными, в котором они никогда не существуют для себя, в котором они обладают всего лишь видимостью независимого существования и в котором они, всегда проявляя всего лишь единство простого внутреннего принципа, который в них отчуждается, практически равны между собой как отчужденные феномены этого принципа. Тем самым это значит, что гегелевская тотальность: 1) не реально, но лишь по видимости артикулирована в «сферах»; 2) что ее единством не является сама ее сложность, т. е. структура этой сложности; 3) что она поэтому лишена той структуры с доминантой, которая является абсолютным условием, позволяющим реальной сложности быть единством и реально быть объектом практики, стремящейся преобразовать эту структуру: практики политической. Не случайно, что гегелевская теория общественной тотальности никогда не послужила основой для политической деятельности, что не существовало и не может существовать гегелевской политики.

Но это еще не все. Если всякое противоречие есть противоречие сложного структурированного целого с доминантой, то невозможно иметь дела со сложным целым вне его противоречий, вне их отношения фундаментального неравенства. Другими словами, каждое противоречие, каждая существенная артикуляция структуры и общее отношение артикуляций в структуре с доминантой конституируют соответствующее число условий существования самого сложного целого. Этот тезис обладает первостепенной значимостью. Поскольку он означает, что структура целого, а значит, и «различие» между существенными противоречиями и их структурой с доминантой есть само существование целого; что «различие» противоречий (означающее, что имеется главное противоречие и т. д.; и что каждое противоречие имеет главный аспект) и условия существования сложного целого — одно и то же. А именно, этот тезис предполагает, что «второстепенные» противоречия не являются чистым феноменом «главного» противоречия, что главное не есть сущность, по отношению к которой второстепенные были бы феноменами, так что главное противоречие практически могло бы существовать без второстепенных или же того или иного из их числа, что оно могло бы существовать до или после них[106]. Напротив, он предполагает, что второстепенные противоречия существенны для самого существования главного противоречия, что они реально конституируют его условие существования, точно так же как главное противоречие конституирует их собственное условие существования. Рассмотрим пример того сложного структурированного целого, которое является обществом. «Производственные отношения» не являются здесь чистым феноменом производительных сил: они являются также и условиями их существования; надстройка не является чистым феноменом базиса, она является также и условием его существования. Это вытекает из самого принципа, который ранее был высказан Марксом: производство нигде не существует без общества, т. е. без общественных отношений; то единство, за пределы которого невозможно выйти, есть единство целого, в котором, если условием существования производственных отношений действительно является производство, условием существования самого производства является его форма: производственные отношения. Не следует заблуждаться: это обусловливание существования «противоречий» друг другом не аннулирует структуру с доминантой, которая господствует над противоречиями и в них самих (в данном случае речь идет об экономической детерминации в конечном счете). Это обусловливание и его явная циркулярность не выливается в разрушение структуры господства, конституирующей сложность целого и его единство. Напротив, оно, в пределах реальности условий существования каждого противоречия, является проявлением той структуры с доминантой, которая составляет единство целого[107]. Эта рефлексия условий существования противоречия в его собственных пределах, эта рефлексия артикулированной структуры с доминантой, которая конституирует единство сложного целого в пределах каждого противоречия, и есть наиболее глубокая черта марксистской диалектики, которую ранее я попытался постичь с помощью понятия «сверхдетерминации»[108].

Для того чтобы понять этот момент, обратимся сначала к одному достаточно знакомому понятию. Когда Ленин говорит, что «душа марксизма — это конкретный анализ конкретной ситуации»; когда Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и Мао объявляют, что «все зависит от условий»; когда Ленин описывает «обстоятельства», характерные для России 1917 года, когда Маркс (и вся марксистская традиция) на бесчисленных примерах показывает, что в зависимости от ситуации господствующим является то одно, то другое противоречие и т. д., — все они ссылаются на понятие, которое может показаться эмпирическим: на те «условия», которые суть существующие условия, но в то же время суть условия существования рассматриваемого феномена. Между тем это понятие обладает для марксизма существенным значением именно потому, что оно не является эмпирическим, т. е. констатацией того, что существует… Напротив, это теоретическое понятие, обоснованное в самой сущности объекта: всегда — уже — данного сложного целого. В действительности эти условия суть не что иное, как само существование целого в определенный «момент», в «настоящий момент» политика, т. е. сложное отношение взаимных условий существования между артикуляциями структуры целого. Именно поэтому теоретически возможно и легитимно говорить об «условиях» как о том, что позволяет понять, что Революция, «стоящая на повестке дня», разражается и побеждает только здесь, в России, в Китае, на Кубе, в 1917, 1949, 1958 гг., а не где — то еще и не в другой «момент»; что революция, определяемая основным противоречием капитализма, не одержала победы до наступления Империализма, и победила в этих, благоприятных «условиях», которые были именно точками исторического разрыва, этими «наиболее слабыми звеньями»: не в Англии, Франции и Германии, но в «отсталой» (Ленин) России, в Китае и на Кубе (в бывших колониях, странах империалистической эксплуатации). Если теоретически позволительно говорить об условиях, не впадая в эмпиризм или в иррациональность «факта» и «случайности», то потому, что марксизм понимает «условия» в качестве (реального, конкретного, актуального) существования противоречий, конституирующих целое того или иного исторического процесса. Именно поэтому Ленин, ссылаясь на «условия, существующие в России», не впадал в эмпиризм: он анализировал само существование сложного целого процесса империализма в России в его «текущий момент».

Но если условия суть не что иное, как актуальное существование сложного целого, то они суть именно их противоречия, каждое из которых рефлектирует в себе органическое отношение, в которое оно вступает с другими в структуре с доминантой сложного целого. Дело в том, что каждое противоречие рефлектирует в себе (в своих специфических отношениях неравенства с другими противоречиями и в отношении специфического неравенства между двумя его аспектами) структуру с доминантой сложного целого, в котором оно существует, а значит, и актуальное существование этого целого, а значит, и свои актуальные «условия», поскольку оно с ними едино: поэтому, говоря о «существующих условиях», имеют в виду «условия существования» целого.

Нужно ли теперь возвращаться к Гегелю, чтобы показать, что у него «обстоятельства» или «условия» в конечном счете тоже суть всего лишь феномены, и поэтому обладают призрачным существованием, поскольку в той форме «случайности», которая была названа «существованием Необходимости», они никогда не выражают чего — то иного, кроме проявления движения Идеи; и как раз поэтому «условий» у Гегеля просто нет, поскольку под прикрытием простоты, развивающейся до сложности, речь идет о чистом внутреннем, внешнее которого есть всего лишь феномен. Что «отношение к природе», например, представляет собой для марксизма органическую составную часть «условий существования»; что оно является одним из терминов, причем главным, главного противоречия (производительные силы — производственные отношения); что как оно само, так и и его условия существования рефлектированы во «второстепенных» противоречиях целого и в их отношениях, что условия существования поэтому являются реальным абсолютным, всегда — уже — данным существования сложного целого, которое рефлектирует их в своей собственной структуре, — все это совершенно чуждо Гегелю, который в одно и то же время отвергает и сложное структурированное целое, и его условия существования, с самого начала опираясь на некое чистое простое внутреннее. Именно поэтому, например, отношение к природе, условие существования всякого человеческого общества играет у Гегеля роль некой случайной данности, «неорганического» климата, географии (Америка, этот силлогизм, чей средний термин — Панамский перешеек — невелик), роль знаменитого «таковы факты! » (так Гегель выражается, говоря о горных массивах), относящегося к материальной природе, которая должна быть «снята» (aufgehoben) Духом, являющимся ее «истиной»… Да, когда условия существования оказываются редуцированы до географической природы, они действительно предстают как сама случайность, которая будет впитана, подвергнута отрицанию и снята Духом, являющимся ее свободной необходимостью и уже существующим в Природе в форме той же случайности (в силу которой малый остров порождает великого человека! ). Дело здесь в том, что условия существования, природные или исторические, для Гегеля никогда не являются чем — то иным, нежели случайностью, что они никак не детерминируют духовную тотальность общества: отсутствие условий (в неэмпирическом, неслучайном смысле слова) у Гегеля — то же самое, что и отсутствие структуры с доминантой, отсутствие главной детерминации и отсутствие той рефлексии условий в противоречии, которую представляет его «сверхдетерминация».

Если я делаю акцент на этой «рефлексии», которую я предложил назвать «сверхдетерминацией», то делаю я это по той причине, что чрезвычайно важно ее выделить, идентифицировать и дать ей имя, для того чтобы дать теоретическое объяснение ее реальности, признать которую заставляет нас как теоретическая, так и политическая практика марксизма. Попытаемся выделить очертания этого понятия. Сверхдетерминация обозначает в противоречии следующее существенное качество: рефлексию в самом противоречии его условий существования, т. е. его положения в структуре с доминантой сложного целого. Это «положение» отнюдь не является однозначным. Оно — не только «принципиальное» (du droit) положение (то, которое оно занимает в иерархии инстанций по отношению к определяющей инстанции: экономике общества), не сводится оно и к «фактическому» положению (является ли оно на рассматриваемой стадии развития господствующим или подчиненным); оно есть отношение этого фактического положения к этому принципиальному отношению, т. е. то самое отношение, которое превращает это фактическое положение в «вариацию» «инвариантной» структуры, структуры с доминантой.

Если это так, то следует признать, что противоречие прекращает быть однозначным (категории уже не имеют раз и навсегда зафиксированных роли и смысла), поскольку оно в себе, в самой своей сущности рефлектирует свое отношение к состоящей из неравных частей (inegalitaire) структуре сложного целого. Но следует также признать, что прекращая быть однозначным, оно не становится «многозначным», продуктом первой попавшейся эмпирической плюральности, оно не отдается на милость обстоятельств и «случайностей», оно не есть их чистое отражение, подобное душе поэта, сливающейся с пролетающим над головой облаком. Совсем напротив, прекращая быть однозначным, т. е. раз и навсегда определенным в своей роли и своей сущности, оно оказывается определенным структурированной сложностью, которая задает ему его роль, оно оказывается — да простят мне это жуткое слово! — структурно — сложно — неравным образом — определенным… Признаюсь, я бы предпочел более короткое слово: сверхдетерминированным.

Именно этот весьма специфический тип детерминации (эта сверхдетерминация) дает марксистскому противоречию его специфичность и позволяет дать теоретическое объяснение марксистской практике, будь то теоретической или политической. Только он позволяет понять конкретные вариации и мутации такой структурированной сложности, как общественная формация (до сего дня остающейся единственной, к которой действительно была применена марксистская практика), не в качестве случайных вариаций и мутаций, произведенных посредством воздействия внешних «условий» на фиксированное структурированное целое, на его категории и их фиксированный порядок (именно это и есть механицизм), — но в качестве множества конкретных реструктураций, вписанных в сущность, в «игру» каждой категории, в сущность, в «игру» артикуляций сложной структуры с доминантой, которая рефлектирует себя в них. Нужно ли теперь снова повторять, что, не приняв и не помыслив этот весьма специфический тип детерминации, невозможно помыслить возможность политического действия, возможность самой теоретической практики, т. е. саму сущность объекта (материала) политической и теоретической практики, т. е. структуру «текущего момента» (политического или теоретического), к которому применяются эти практики; нужно ли говорить о том, что, не поняв эту сверхдетерминацию, невозможно дать теоретическое объяснение следующей простой реальности: гигантской «работы» теоретика, будь то Галилея, Спинозы или Маркса, и революционера, Ленина и всех его собратьев, которые посвящают все свои страдания, если не свою жизнь, решению нескольких как будто бы незначительных «проблем»…: разработке «очевидной» теории, совершению «неизбежной» революции, реализации в своей собственной личной «случайности» Исторической Необходимости, будь то теоретической или политической, в которой будущее вскоре станет совершенно естественно переживать свое «настоящее».

Для того чтобы уточнить этот момент, рассмотрим еще раз примеры, которые использовал Мао Цзе Дун. Если все противоречия подчиняются великому закону неравенства, если для того, чтобы быть марксистом и быть в состоянии осуществлять политическое действие (добавлю: для того, чтобы производить в теории), следует любой ценой отделять среди противоречий и их аспектов главное от второстепенного, если это различение имеет существенное значение для марксистской теории и практики, — то, как отмечает Мао, объясняется это необходимостью справиться с конкретной реальностью, реальностью истории, в которой живут люди, чтобы дать объяснение реальности, в которой господствует тождество противоположностей, т. е.: 1) переход, в определенных условиях, одной противоположности на место другой, смена ролей между противоречиями и их аспектами (этот феномен подстановки мы назовем смещением); 2) «тождество» противоположностей в реальном единстве (этот феномен «сплава» мы назовем конденсацией). Действительно, великий урок, преподаваемый практикой, заключается в том, что если структура с доминантой остается постоянной, то роли меняются: главное противоречие становится второстепенным, второстепенное противоречие занимает его место, главный аспект становится второстепенным, а второстепенный аспект становится главным. Разумеется, всегда есть главное противоречие и противоречия второстепенные, но они сменяют свои роли в артикулированной структуре с доминантой, которая сама остается стабильной. Как говорит Мао Цзе Дун, «совершенно несомненно, что на каждом из различных этапов развития процесса существует лишь одно главное противоречие, которое играет ведущую роль». Но это главное противоречие, являющееся продуктом смещения, становится «решающим», взрывоопасным только благодаря конденсации (благодаря «сплаву»). Именно оно представляет собой то «решающее звено», которое в политической борьбе, как говорит Ленин, (или в теоретической практике) необходимо ухватить и потянуть к себе для того, чтобы пришла в движение вся цепь, или, если привлечь менее линейный образ, именно оно занимает стратегическое узловое положение, место, в котором необходимо начать атаку, чтобы осуществить «расчленение единого». Здесь тоже не следует поддаваться впечатлению произвольной последовательности господствующих моментов: каждый из них конституирует определенный этап сложного процесса (основу «периодизации» истории), и как раз потому, что мы имеем дело с диалектикой сложного процесса, мы имеем дело с теми сверхдетерминированными и специфическими «моментами», которые являются «этапами», «стадиями», «периодами», а также с теми мутациями специфического господства, которые характеризуют каждый этап. Узловые точки развития (специфические стадии) и специфические узловые пункты структуры каждой стадии суть сами существование и реальность сложного процесса. Именно это служит основой реальности, имеющей решающее значение для политической практики (и, разумеется, также для практики теоретической): смещений господства и конденсации противоречий, ясный и глубокий пример которых дает нам Ленин в своем анализе Революции 1917 г. (пункт «сплава» противоречий: в двух смыслах этого термина, пункт, в котором конденсируется («образует сплав») множество противоречий, так что в результате этот пункт становится пунктом (критического) сплава, пунктом революционной мутации, «преобразования»).

Возможно, эти указания позволят понять, почему великий закон неравенства не знает исключений. Это неравенство не знает исключений потому, что оно само не есть исключение: т. е. производный закон, являющийся продуктом специфических обстоятельств (например, империализма) или появляющийся в результате взаимного влияния развития отличных друг от друга общественных формаций (например, неравенство экономического развития «развитых» и «отсталых» стран, колонизаторов и колонизируемых и т. д.). Напротив, это элементарный закон, предшествующий этим особым обстоятельствам и способный обосновать эти специфические случаи именно потому, что он сам не зависит от их существования. Дело в том, что неравенство касается всякой общественной формации во всем ее существовании, что оно касается также и отношений этой общественной формации с другими общественными формациями, находящимися на иных ступенях экономической, политической и идеологической зрелости, и что оно позволяет понять возможность этих отношений. Поэтому отнюдь не внешнее неравенство обосновывает существование внутреннего неравенства (например, в том случае, когда встречаются друг с другом так называемые «цивилизации»); напротив, первичным является внутреннее неравенство, и как раз оно обосновывает роль внешнего неравенства, определяя собой даже те эффекты, которые это второе неравенство вызывает в пределах наличных общественных формаций. Всякая интерпретация, сводящая феномены внутреннего неравенства к неравенству внешнему (например, та, которая «исключительные» обстоятельства или конъюнктуру, существовавшие в России в 1917 г., объясняла бы только с помощью отношений внешнего неравенства: с помощью международных отношений, неравенства экономического развития России и Запада и т. д.), впадает или в механицизм, или в то, что часто играет роль алиби: в теорию взаимодействия между внешним и внутренним. Таким образом, для того чтобы схватить сущность внешнего неравенства, следует вернуться ко внутреннему, первоначальному неравенству.

Вся история марксистской теории и практики подтверждает истинность этого тезиса. Марксистская теория и практика сталкиваются с неравенством не только как с внешним эффектом взаимодействия между различными существующими общественными формациями, — но внутри каждой общественной формации. И внутри каждой общественной формации марксистская теория и марксистская практика сталкиваются с неравенством не только в форме простой внешности (взаимное воздействие базиса и надстройки друг на друга), — но в форме, которая является органически, внутренне присущей каждой инстанции общественной тотальности, каждому противоречию. Только «экономизм» (механицизм), а не подлинная марксистская традиция раз и навсегда устанавливает иерархию инстанций, за каждой их них закрепляет свою сущность и роль и определяет однозначный смысл их отношений; именно он идентифицирует вневременные роли и не знающих перемен актеров, не понимая, что необходимость процесса заключается в смене ролей «в зависимости от обстоятельств». Именно экономизм с самого начала и навсегда отождествляет противоречие являющееся определяющим в конечном счете с ролью господствующего противоречия, именно он навсегда уподобляет один «аспект» (производительные силы, экономику, практику…) главной роли, а другой «аспект» (производственные отношения, политику, идеологию, теорию…)роли второстепенной — в то время как экономическая детерминация, детерминация в конечном счете в реальной истории осуществляется как раз в пермутациях первой роли между экономикой, политикой, теорией и т. д. Энгельс прекрасно понял и подчеркнул это в ходе своей борьбы против оппортунистов II Интернационала, которые от эффективности одной только экономики ожидали прихода социализма. Вся политическая работа Ленина свидетельствует о глубине этого принципа: детерминация экономикой, детерминация в конечном счете в зависимости от стадий процесса осуществляется не случайно, не согласно внешним или случайным причинам, но сущностно, согласно причинам внутренним и необходимым, посредством пермутаций, смещений и конденсаций.

Таким образом, неравенство внутренне присуще общественной формации, поскольку структурирование с доминантой сложного целого, эта структурная инварианта, сама является условием конкретных вариаций противоречий, которые ее конституируют, а значит, и их смещений, конденсаций и мутаций и т. д. — и обратно, поскольку эта вариация есть существование этой инварианты. Поэтому неравное развитие (т. е. те же самые феномены смещения и конденсации, которые можно наблюдать в процессе развития сложного целого) не является внешним для противоречия, но конституирует его наиболее глубокую сущность. Поэтому неравенство, которое существует в «развитии» противоречий, т. е. в самом процессе, существует в сущности самого противоречия. Если бы понятие неравенства не вызывало ассоциаций со внешним сравнением, носящим количественный характер, я бы сказал, что марксистское противоречие «детерминировано неравным образом», при условии, что за этим неравенством была бы узнаваема обозначаемая им внутренняя сущность: сверхдетерминация.

Нам осталось рассмотреть последний пункт: роль противоречия как движущей силы в развитии процесса. Понимание противоречия не имело бы смысла, если бы оно не позволяло понять эту движущую силу.

То, что было сказано о Гегеле, позволяет понять, в каком смысле гегелевская диалектика является движущей, и в каком смысле понятие является «саморазвитием». Когда «Феноменология» в одном пассаже, прекрасном, как ночь, воспевает «работу негативного» в вещах и делах, присутствие Духа в самой смерти, всеобщее беспокойство негативности, расчленяющее тело Бытия для того, чтобы породить славное тело этого бесконечного, Ничто, ставшего Бытием, т. е. Духа, — всякий философ трепещет в душе своей, словно перед ним раскрылись тайны Мистерий. Тем не менее негативность может содержать в себе движущий принцип диалектики, отрицание отрицания, только в качестве строгой рефлексии гегелевских теоретических предпосылок: простоты и истока. Диалектика есть негативность в качестве абстракции отрицания отрицания, которое само есть абстракция феномена восстановления отчуждения изначального единства. Именно поэтому в любом гегелевском начале уже действует Цель, т. е. Конец; именно поэтому исток всегда только растет в себе самом и производит в себе, в своем отчуждении, свой собственный конец. Гегелевское понятие, «то, что сохраняет себя самого в своем другом» — это действительно существование негативности. Таким образом, противоречие является у Гегеля движущим в качестве негативности, т. е. в качестве чистой рефлексии «бытия-в себе — в — своем — другом», а значит, в качестве чистой рефлексии самого принципа отчуждения: простоты Идеи.

У Маркса дело так обстоять не может. Если мы всегда имеем дело только с процессами сложной структуры с доминантой, тогда понятие негативности (как и те понятия, которые оно рефлектирует: отрицание отрицания, отчуждение и т. д.) не может служить основой научного понимания их развития. Подобно тому как тип необходимости развития не может быть сведен к идеологической необходимости рефлексии цели в ее начале, подобно этому и движущий принцип развития не может быть сведен к развитию идеи в ее собственном отчуждении. Таким образом, негативность и отчуждение суть идеологические понятия, которые для марксизма могут обозначать только их собственное идеологическое содержание. Если гегелевский тип необходимости, так же как и гегелевская сущность развития, отвергаются, то это отнюдь не значит, что мы оказываемся в теоретической пустоте субъективности, «плюрализма» или случайности. Совсем наоборот, только при условии освобождения от гегелевских предпосылок мы можем быть уверены в том, что действительно избежали этой пустоты. Действительно, именно потому, что процесс является сложным и обладает структурой с доминантой, возможно действительно объяснить как его становление, так и все типичные аспекты этого становления.

Приведу лишь один пример. Как можно сохранить теоретическую значимость следующего фундаментального марксистского тезиса: «классовая борьба есть движущая сила истории», т. е. утверждать, что именно с помощью политической борьбы возможно «разложить на составляющие существующее единство», — если мы точно знаем, что отнюдь не политика, но экономика является определяющей в конечном счете? Как, не принимая в расчет реальность сложного процесса, обладающего структурой с доминантой, мы могли бы теоретически объяснить реальное различие между экономической и политической борьбой, различие, которое проводит четкую границу между марксизмом и всеми спонтанными или организованными формами оппортунизма? Как можно было бы объяснить необходимость прохождения через четко определенный и специфический уровень политической борьбы, если бы она, даже будучи определенной и даже в качестве определенной, не была бы отнюдь не простым феноменом, но реальной конденсацией, стратегическим узловым пунктом, в котором рефлектирует себя сложное целое (экономика, политика и идеология)? Как, наконец, можно было бы объяснить тот факт, что сама необходимость Истории решающим образом проходит через политическую практику, если бы структура противоречия не сделала возможной эту практику в ее конкретной реальности? Как можно было бы объяснить тот факт, что сама теория Маркса, которая сделала эту необходимость постижимой для нас, была произведена, если бы структура противоречия не сделала возможной конкретную реальность этого произведения?

Таким образом, сказать, что противоречие является движущим, в марксистской теории значит сказать, что оно предполагает реальную борьбу, реальные столкновения, расположенные в точно определенных местах структуры сложного целого; это значит сказать, что место столкновения может варьировать в зависимости от актуального отношения противоречий в структуре с доминантой; это значит сказать, что конденсация борьбы в одном стратегическом месте неотделима от смещения доминанты между противоречиями; что эти органические феномены смещения и конденсации суть само существование «тождества противоположностей», что они производят даже глобально зримую форму мутации или качественного скачка, который санкционирует революционный момент преобразования целого. Исходя из этого становится возможным объяснение различения, имеющего фундаментальное значение для политической практики, различения между отличными друг от друга моментами процесса: «антагонизмом», «отсутствием антагонизма» и «взрывом». Как говорил Ленин, противоречие находится в действии всегда, в любой момент времени. Поэтому эти три момента суть всего лишь три формы его существования. Первый я хотел бы охарактеризовать как тот момент, в котором сверхдетерминация противоречия существует в доминирующей форме смещения (в «метонимической» форме того, что обозначается известным выражением «количественные изменения» в истории и в теории); второй — как момент, в котором сверхдетерминация существует в доминирующей форме конденсации (острые классовые конфликты в том случае, когда речь идет об обществе, теоретический кризис — тогда, когда мы имеем дело с наукой и т. д.); наконец, последний, революционный взрыв (в обществе, в теории и т. д.) — как момент глобальной нестабильной конденсации, провоцирующей расчленение и сочленение целого, т. е. глобальную реструктурацию целого на качественно новой основе. Таким образом, чисто «кумулятивная» форма — в той мере, в какой эта «кумуляция» может быть чисто количественной (сложение лишь в исключительных случаях является диалектическим) — проявляется в качестве подчиненной формы, чистый пример которой Маркс дал нам лишь один раз: этот пример, отнюдь не метафорический, но «исключительный» (исключение, обоснованное в своих собственных условиях), содержится в единственном тексте «Капитала», который стал предметом знаменитого комментария Энгельса в «Анти — Дюринге» (кн. I, гл. 12).

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒