ВИЛЬГЕЛЬМУ ГРЕБЕРУ, 24 МАЯ — 15 ИЮНЯ 1839 Г.

ФРИДРИХУ ГРЕВЕРУ, 15 ИЮНЯ 1839 Г.

обстоятельствах, называется также сыном? Пока мне не укажут такого примера, я это объяснение могу считать лишь натянутым, искусственным.

2. Почему Лука, писавший по-гречески для греков — для греков, которые не могли знать этого иудейского обычая, — не говорит прямо, что дело было так, как ты говоришь?

3. К чему вообще родословная Иосифа? Ведь она совершенно лишняя, так как все три синоптических евангелия определенно говорят, что Иосиф не был отцом Иисуса?

4. Почему такой человек, как Лафатер, не прибегает к этому объяснению и предпочитает оставить противоречие? Наконец, почему сам Неандер, который даже более учен, чем Штраус, гово­рит, что это — неразрешимое противоречие, виновником кото­рого является автор греческой обработки еврейского Матфея?

Далее, ты не отделаешься так легко от прочих моих сомне­ний, которые ты называешь «жалким буквоедством». Под вдох­новением слова в Вуппертале понимают то, что бог вложил особый глубокий смысл даже в каждое слово; я это достаточно часто слышал с церковного амвона. Я охотно верю тому, что Хенгстенберг не разделяет этого взгляда, ибо из «Kirchen-Zei­tung» видно, что у него вообще нет ясных взглядов: он согла­шается с каким-нибудь ортодоксом в том, что вслед за тем он вменяет в преступление какому-нибудь рационалисту. Но как далеко простирается вдохновение библии? Конечно, не на­столько далеко, чтобы один мог заставить Христа сказать: «Сие есть кровь моя», а другой: «Сие есть Новый завет в моей крови». Почему же бог, который ведь должен был предвидеть спор между лютеранами и реформатами, не предупредил этого злополучного спора столь ничтожным вмешательством? Если допускать вдохновение, то одно из двух: или бог сделал это умышленно, чтобы вызвать спор, но этого я возвести на бога не могу, или бог не заметил этого, но и это мнение было бы равным образом недопустимо. Нельзя также утверждать, чтобы этот спор породил что-нибудь хорошее, а допустить, чтобы он, вызвав трехсотлетний раскол христианской церкви, породил что-нибудь хорошее в будущем, —допустить это опять-таки нет ника­ких оснований и в этом нет никакой вероятности. Между тем как раз это место о тайной вечере важно. И если здесь имеется ка­кое-нибудь противоречие, то вся вера в библию идет прахом.

Я тебе только скажу напрямик: теперь я пришел к тому, что божественным можно считать лишь то учение, которое может выдержать критику разума. Кто дает нам право слепо верить библии? Только авторитет тех, кто поступал так до нас. Да, коран более органичный продукт, чем библия, ибо он требует

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 15 ИЮНЯ 1839 Г.

веры в свое цельное, последовательно развивающееся содержа­ние. Библия же состоит из многих отрывков многих авторов, из которых многие даже сами не претендуют на божествен­ность. И мы обязаны, вопреки нашему разуму, верить ей только потому, что нам это говорят наши родители? Библия учит осуждению рационалистов на вечные муки. Можешь ли ты себе представить, чтобы человек, который всю свою жизнь (Берне, Спиноза, Кант) стремился к соединению с божеством, или чтобы такой, как Гуцков, для которого высшая цель в жизни найти ту точку, где положительное христианство могло бы братски слиться с современным образованием, — чтобы он, после своей смерти, был навеки, навеки удален от бога и дол­жен был без конца переносить телесно и духовно гнев божий в самых жестоких муках? Мы не должны мучить даже муху, похищающую у нас сахар, а бог может карать такого человека, заблуждения которого но менее бессознательны, в десять тысяч раз более жестоко и на веки вечные? Далее, грешит ли рацио­налист, если он искренен, своим сомнением? Ни в коем случае. Ведь он должен был бы всю свою жизнь испытывать самые ужасные угрызения совести; христианство должно было бы, раз он стремится к истине, навязать ему себя с непреодолимой силой истины. Но разве это так? Далее, как двусмысленна по­зиция ортодоксии по отношению к современному образованию. Говорят, что христианство привело с собой повсюду образова­ние; теперь же вдруг ортодоксия требует, чтобы образование остановилось в разгаре своего прогрессивного движения. Ка­кую цену имеет, например, вся философия, если мы станем верить библии, с ее учением о непознаваемости бога разумом? А между тем, ортодоксия считает вполне целесообразным иметь немножко — только не слишком много — философии. Если геология приходит к другим результатам, чем моисеева исто­рия сотворения мира, то ее ругают (см. жалкую статью «Evan­gelische Kirchen-Zeitung» «Границы изучения природы») ²⁵¹; если же она приходит якобы к тем же результатам, что и библия, то на нее ссылаются. Если, например, какой-нибудь' геолог скажет, что земля, окаменелости свидетельствуют о великом потопе, то на это ссылаются; если же какой-нибудь другой геолог найдет следы различного возраста этих окаменелостей и станет доказывать, что потоп происходил в разное время и в разных местах, то геологию осуждают. Разве это честно? Далее: вот «Жизнь Иисуса» ^1в2 Штрауса, неопровержимое сочинение, почему не напишут убедительного опровержения его? Почему позорят этого поистине почтенного мужа? Много ли найдется таких, которые выступили против него по-христиански, как

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 15 ИЮНЯ 1839 Г.

Неандер, а ведь он не ортодокс? Да, немало сомнений, тяжелых сомнений, с которыми я не могу справиться. Далее, учение об искуплении; почему не извлекают из него той морали, что если кто-нибудь хочет добровольно отвечать за другого, то сле­дует наказывать его? Вы все сочли бы это несправедливостью; но неужели то, что несправедливо в глазах людей, должно стать высочайшей справедливостью перед богом? Далее. Христиан­ство говорит: я делаю вас свободными от греха. Но не стремится ли к тому же и остальной рационалистический мир? И вот вме­шивается христианство и запрещает им, рационалистам, это стремление потому-де, что путь рационалистов еще дальше уводит от цели. Если бы христианство показало нам хоть одного человека, которого оно сделало в этой жизни настолько свобод­ным, что он никогда уже не грешил, тогда оно имело бы неко­торое право так говорить, — в противном же случае оно не име­ет этого права. Далее: Петр говорит о более разумном, более чистом млеке евангелия ²⁵². Я этого не понимаю. Мне говорят: это — просветленный разум. Но пусть мне покажут такой про­светленный разум, которому это ясно. До сих пор мне еще не встретился ни один, даже для ангелов это «великая тайна». — Я надеюсь, что ты достаточно хорошего мнения обо мне, чтобы не приписать всего этого кощунственной жажде сомнений и хвастовству; я знаю, что наживу себе этим величайшие неприят­ности, но от того, что диктуется мне силой убеждения, я, при всех своих стараниях, не могу избавиться. Если я своими дерз­кими речами задел, может быть, твои убеждения, то прошу у тебя чистосердечно прощения; я говорил только то, что я ду­маю, и то, в чем я убежден. Я в таком же положении, как Гуцков; если кто-нибудь относится высокомерно к позитивному христи­анству, то я защищаю это учение, которое исходит ведь из глубо­чайшей потребности человеческой природы, из жажды искупле­ния греха милосердием божьим; но когда дело идет о том, чтобы защищать свободу разума, я протестую против всякого принуж­дения. — Я надеюсь дожить до радикального поворота в рели­гиозном сознании мира; если бы только мне самому все стало ясно! Но это непременно будет, если у меня только хватит времени развиваться спокойно, без тревог. Человек родился свободным, он свободен!

Твой верный друг

Фридрих Энгельс

'Впервые с сокращением опубликовано Печатается по рукописи

в журнале «Die neue Rundschau», „ ,

10. Heft, Berlin, 1913 Перевод а немецкого

и полностью в книге: F. Engels. «Schriften der FrMhzeit». Berlin, 1Ш

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 12—27 ШОЛЯ 1839 г.

21 ФРИДРИХУ ГРЕВЕРУ

[Бремен], 12—27 июля [1839 г ]

Fritzo Graebero. 12 июля. Вы могли бы все же снизойти и когда-нибудь написать мне. Скоро уже пять недель со времени получения вашего последнего письма. — В моем предыдущем письме я выложил тебе массу скептических соображений; я рас­сматривал бы вопрос иначе, если бы уже тогда был знаком с учением Шлейермахера. Ибо это ведь еще разумное хри­стианство; оно ясно всякому, даже и не приемлющему его, и можно признать его ценность, ие присоединяясь к нему. Фило­софские принципы, какие я нашел в этом учении, я уже вос­принял; с его теорией искупления я еще не свел всех счетов и буду остерегаться немедленно же усвоить ее, чтобы не оказаться вскоре вынужденным снова менять свои взгляды. Но я буду штудировать ее, как только мне представится время и возмож­ность. Если бы я был раньше знаком с этим учением, я никогда бы не стал рационалистом, но разве в нашем Мукертале * можно услышать что-нибудь подобное? Я прихожу в ярость от этого безобразия, я хочу бороться сколько хватит сил с пиетизмом ⁸ и верой в букву. К чему они? То, что отвергает наука, с развитием которой связана теперь вся история церкви, то не должно больше существовать и в жизни. Допустим, что пиетизм и был прежде исторически-правомерным элементом в развитии теологии; он свое взял, он отжил и должен, не упи­раясь, уступить место спекулятивной теологии. Только на основе последней может теперь развиваться что-нибудь надеж­ное. Я не понимаю, как можно еще пытаться сохранить веру в букву библии или защищать непосредственное вмешательство божье, наличие которого нельзя ведь нигде доказать.

26 июля. Вот и письмо от вас. Но к делу. В твоем письме совершенно замечательно, что ты придерживаешься ортодоксии и в то же время делаешь отдельные уступки рационалистиче­скому направлению, тем самым ты даешь мне в руки оружие. О родословной Иосифа. На мое первое возражение ты отвечаешь мне: кто знает, не принимаем ли мы часто, читая библейские родословные, зятя и племянника за сына? Не уничтожаешь ли ты этим всю достоверность библейских родословных? Как может доказать здесь что-нибудь закон — этого я совершенно не понимаю. — На мое второе возражение ты говоришь: Лука

* Игра слов: «Muckertal» — «ханжеская долина»; намек на Вупперталь. Ред.

408 ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 12—27 ИЮЛЯ 1839 Г.

писал для Феофила. Дорогой Фриц, что это за вдохновение, которое считается с пониманием того, кому первому случайно попадет книга? И если не принимаются в расчет все будущие читатели, то я не могу признать никакого вдохновения; и вообще, ты, видимо, еще не уяснил себе понятия вдохновения. В-третьих, я не могу уразуметь, каким образом родословная Иосифа пред­ставляет собой исполнение пророчества; наоборот, евангелист был весьма заинтересован в том, чтобы не представить Иисуса сыном Иосифа, чтобы разрушить этот взгляд и отнюдь не возда­вать такой почести Иосифу изложением его родословной. — «Было бы совершенно вразрез с обычаем сказать, что Иисус был сыном Марии, а Мария дочерью Илии». Дорогой Фриц, разве обычай может иметь здесь какое-нибудь значение? Смотри лучше, чтобы таким путем ты опять не подошел слишком близко к своему понятию о вдохновениях. Право же, я нахожу твое объяснение столь натянутым, что на твоем месте я предпочел бы считать одно из утверждений неправильным. — «Христианству неизбежно противостоят неразрешимые сомнения, и все же можно милосердием божьим достигнуть уверенности». В том виде, в каком ты себе представляешь это влияние божьего милосердия на отдельных лиц, я в нем сомневаюсь. Я, конечно, знаком с блаженным чувством, которое испытывает каждый — как рационалист, так и мистик — вступающий в тесное внутрен­нее общение с богом; но разберись в этом чувстве, поразмысли над этим, отвлекшись от библейских оборотов речи, и ты найдешь, что оно сводится к сознанию, что человечество — божественного происхождения, что, как часть человечества, ты не можешь погибнуть, а должен будешь, после несчетных испытаний и борьбы как в здешнем, так и в загробном мире, освобожденный от всего смертного и греховного, возвратиться в лоно божества; таково мое убеждение, и оно дает мне успокоение; исходя из него, я могу тебе также сказать, что дух божий свидетельствует мне, что я — дитя божье; и, как я уже сказал, не могу поверить, чтобы ты мог выразиться по этому поводу иначе. Правда, ты гораздо более спокоен, а я еще должен биться со всякого рода мнениями и не могу оставить своих убеждений в таком неофор­мленном виде, но это сводится, на мой взгляд, к количественной, а не к качественной разнице. — Я вполне признаю, что я — грешник, что во мне глубоко сидит склонность к греху, и по­этому я совершенно сторонюсь учения об оправдании делами. Но я не согласен с тем, что эта греховность заключена в воле человека. Я готов признать, что хотя в идее человечества не кроется возможности греха, но она неизбежно должна быть заложена в реализации этой идеи; поэтому я решительно готов

ФРИДРИХУ ГРЕБЕРУ, 12—27 ИЮЛЯ 1839 г. 409

к покаянию настолько, насколько этого лишь можно желать; но, дорогой Фриц, ни один мыслящий человек не поверит, что мои грехи должны быть прощены мне ради заслуг какого-то третьего лица. Когда я размышляю над этим, независимо от всякого авторитета, то' я, вместе с новейшей теологией, нахожу, что греховность человека заключается в неизбежно несовер­шенном осуществлении идеи; что поэтому всякий должен ста­раться осуществить в себе идею человечества, т. е. по духов­ному совершенству стать равным богу. Это — нечто совершенно субъективное; как может породить это субъективное орто­доксальная теория искупления, которая предполагает третье, нечто объективное? Я признаю себя достойным наказания, и, если бог хочет наказать меня, пусть он это сделает, но вечного отдаления от бога хотя бы ничтожнейшей частицы духа я со­вершенно не могу себе представить и не могу поверить в это. Разумеется, то, что бог нас терпит, это дело его милосердия; ведь все, что бог ни делает, это акт милосердия, но, вместе с тем, это является также и необходимостью. Соединение этих про­тиворечий составляет ведь значительную часть существа бо-жия. Что касается твоих дальнейших слов, будто бог не может отрекаться от себя и т. д., то мне кажется, что ты здесь пы­таешься обойти мой вопрос. Можешь ли ты поверить, чтобы человек, стремящийся к соединению с богом, был навеки отвер­жен богом? Можешь? Нет, не можешь, потому-то ты и ходишь вокруг да около. Разве не является совершенно недостойной мысль, будто бог, не довольствуясь карой, которая вызвана самим дурным поступком, должен еще назначить особое нака­зание за прошлое зло? Допуская вечное наказание, ты должен допустить и вечный грех; с вечным грехом — вечную возмож­ность верить, т. е. быть искупленным. Учение о вечном осужде­нии страшно непоследовательно. Далее, историческая вера является, по-твоему, существеннейшим элементом веры, и вера без нее немыслима; но ты не станешь отрицать, что есть люди, для которых совершенно невозможно обрести эту историческую веру. И от таких людей бог должен требовать, чтобы они сде­лали невозможное? Дорогой Фриц, пойми, что это было бы бессмыслицей и что разум божий, конечно, выше нашего, но он все же не другого рода; иначе бы он вовсе не был разумом. Ведь библейские догматы надо тоже воспринимать разумом. — Свобода духа, говоришь ты, заключается в отсутствии самой возможности сомнения. Но ведь это — величайшее рабство духа; свободен лишь тот, кто победил в своем убеждении всякие сомнения. И я вовсе не требую, чтобы ты меня разбил; я вызы­ваю на бой всю ортодоксальную теологию, пусть разобьет