The semiotics and pragmasemantics of the political discourse

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 22Следующая ⇒

Abstract. The domain of reference of the political discourse (PD) is a construct, generated by the discourse itself. The language is exploited as an instrument to construct the reality, as well as a special type of verbal behavior. The pragmatics acquired an extraordinary significance. However, the referential semantics of the PD is not diminished but becomes a trans-world relation. PD, pretending to be a description of «the world, such as it is», also obtains a hidden reference to modal contexts (obligation, desirability, etc.), the interpretation of PD is some model structure (set of possible worlds).

Keywords: political discourse, semiotics, pragmasemantics, semantics of possible worlds, doublethink.

В ХХ в. в лингвистике и философии язык стал рассматриваться не столько как инструмент описания действительности, сколько как механизм и форма ее конструирования. Выяснилось, что соответствующие различным социальным функциям модусы употребления языка приводят к формированию разных типов реальности, точнее, представлений о ней. Некоторые типы реальности могут быть отделены от языка, на котором они описываются – например, физическая; некоторые существуют только как языковая структура - например, поэтическая. Но во всех случаях очевидно, что: 1) представление о реальности (представление реальности) не существует вне выражающего его языка, и 2) любая реальность получает какой-либо социально значимый смысл и значение только будучи выражена в языковых структурах, вне которых невозможно говорить о смысле какого-либо исторического события или же физического явления.

Аналогичным образом может быть рассмотрена и «политическая реальность» - она, разумеется, не сводима только к языковым правилам, но в принципиальных чертах невыразима без них. Политическая реальность не есть нечто существующее вне языка, на котором она описывается. Проблема «язык и политическая реальность» может быть рассмотрена на трех уровнях:

1) стилистическом - когда наряду с информацией (описанием ситуации) содержится также и ее оценка; например, сообщение о столкновении двух вооруженных групп может быть представлено и как нападение экстремистов на силы правопорядка, и как отпор граждан оккупантам.

2) манипулятивном (или риторическом) - под видом информации навязывается желаемое отправителем сообщения представление о ней. При этом может иметь место как прямая, так и замаскированная дезинформация. Нечто имевшее место в процессе описания трансформируется так, чтобы получатель сообщения воспроизвел совсем иной образ события или же образ иного события. Это, как отмечает Л. Соссюр, особый тип употребления языка, который может быть определен посредством таких прагматических характеристик, как целеполагание, интенции и т.п., которые, в свою очередь, получают свое лингвистическое оформление – в форме количественного преобладания определенных языковых средств, служащих для адекватной реализации целей адресанта [Saussure, 2005, p. 119].

Хорошо изучены языковые средства первого уровня, менее изучены - второго, но в целом, начиная с античных риторик, они учитываются. Оба эти уровня подразумевают наличие некоторой автономной от языка действительности, а роль языка сводится к ее определенной упаковке – адекватной или же преднамеренно или непреднамеренно искажающей. Но существует ли (и если существует, то в каком виде) эта автономная от языка политическая реальность?

3) При любых возможных ответах на эти вопросы требуется постулирование третьего, семантического уровня. Здесь язык выступает и как форма конструирования и интерпретации действительности, и как особый тип социального (речевого) поведения и взаимодействия. Как то было отмечено М. Эделманом,

Это язык, говорящий о политических событий и процессах, как их ощущают люди... Политический язык и есть политическая реальность; нет никакого другого смысла событий для вовлеченных в него участников и наблюдателей (курсив М. Эделмана, перевод наш) [Edelman, 1985, p. 10]

В самом деле, на семантическом уровне теряется различие между означаемым и означающим: «реальность» (означаемое) оказывается эквивалентной «языку» (означающему). Тем не менее можно задаться вопросом: если «политический язык и есть политическая реальность», то есть ли в таком случае какая-либо реальность кроме самого языка? Значит ли это, что семантика языка является саморефлексивной системой и в различных формах отражает и воспроизводит исключительно свои собственные конструкции, не имеющие какой-либо связи с политическими событиями, историей и т.п. (если только допустить существование таковых)?

Разумеется, такой подход был бы крайним упрощением семантики политического дискурса (ПД), хотя и не лишенным определенных оснований. Идея о референциальной пустоте или даже неизбежной неверифицируемости (и даже фатальной лживости) ПД действительно возникает, если мы применяем те же процедуры его семантической оценки, что и к «обычному» высказыванию. Между тем, смысл и значение (референция) ПД требует особого подхода – это сложное многоуровневое явление, описание и оценка которого требуют обращения к инструментарию модальной семантики (семантики возможных миров) и прагматики (теории речевых актов и перформативов).

Дискурсом можно назвать такой комплексный объект, который есть взаимопроекция правил языка и правил поведения (социального взаимодействия). В основе такого понимания лежит Витгенштейновское определение «языковой игры»: «”Языковой игрой” я буду называть также единое целое: язык и действия, с которыми он переплетен»[Wittgenstein, 1958, p. 5].

Если обратиться к современным лингвистическим теориям дискурса, то при всем разнообразии представленных точек зрения преобладает взгляд на дискурс как на промежуточную область между языком и речью, что создает иллюзию его автономного существования как особого лингвистического объекта. Мы же считаем, что это не отличный от языка объект, а определенный ракурс его описания, при котором фиксируются не-универсальные (или партиальные, или факультативные) и контекстно-обусловленные зависимости, а язык предстает как упорядоченное множество – но не самих элементов, а контекстно-зависимых необлигаторных моделей их использования. Такое понимание [Золян, 2009] избавляет нас от необходимости строгого (т.е. основанного на облигаторных характеристиках) определения ПД и позволяет ограничиться данным ниже неисчерпывающим определением Т. ван Дейка - как описания характерных свойств особого употребления языка, используемого в определенных поведенческих моделях (в «политических целях»).

Что касается определения того, что считать политическим дискурсом, то, учитывая многозначность понятий политический и дискурс (cp: [Ильин, 2002; Dijk, 1997; Wilson, 2001; Fairclough N., Fairclough I., 2015]), это могло стать темой отдельного исследования. Оговорим, что, поскольку «дискурс» употребляется в различных науках, то и в этом случае правильнее было бы предусмотреть его в том числе и внутридисциплинарную контекстуализацию, нежели настаивать на его единообразном понимании.

Соотнесенность и неразделимость слова и социального поведения обнажает генетические корни политического действа – это миф, обряд, ритуал. На семантическом уровне действуют особые правила языкового поведения, маскирующиеся под обычное (якобы сообщающее факты), но преследующие иные цели. Это не коммуникация, не описание некоторого состояния дел. «Их целью, - говоря словами К. Поппера [Popper, 2002, p. 21], - является не увеличение знания, а достижение политического успеха», то есть стимулирование перехода от одного состояния мира к другому. В отличие от обычного референтного высказывания, критерием оказывается не истинность/ложность высказывания, а его успешность. В этом отношении политические высказывания, какой бы грамматической формы они ни были, скорее можно уподобить императивам, в случае которых определяющим параметром оказывается не их соответствие действительности, а успешность, уместность или эффективность. Так, параметр, по которому оценивается приказ «Выйди вон», будет не само это высказывание, а его результат – вышел ли адресат из помещения, и насколько это действие соответствует ситуации. Но и сам императив (например, приказ) является действием, определенной моделью поведения, которая одновременно и реализуется в речи, и описывается речью. Оценка высказывания перерастает в оценку поведения: имеет ли говорящий право выставить собеседника за дверь, насколько это правомерно или целесообразно, наконец, насколько это соответствует правовым или принятым нормам.

Истинностная оценка высказывания оказывается либо невозможной (как в случае «чистых» императивов, либо нерелевантной – в случае косвенных. Так, например, прозвучавший по радио зашифрованный приказ генерала Франко начать мятеж («Над всей Испанией безоблачное небо»), может быть оценен и интерпретирован по-разному, но наименее уместной была бы его «метереологическая» интерпретация – было или нет безоблачным небо над Испанией 18 июля 1936 года.

Теория ПД не может быть сведена к референциальной семантике, когда определяющим оказывается соответствие / несоответствие языковых выражений действительности, – будь то теории смысла и значения или же истинности и референции; она должна быть дополнена обусловленными правилами данной языковой игры прагматическими теориями, описывающими функциональные, операциональные и контекстуальные аспекты семантики ПД. ПД не исчерпывается характеристиками того, «что сказано» – обязательно должно быть учтено и кем, где, когда и как. Это – Речь как действие (а не просто описание действия), смыслом и значением этого действия станет не столько смысл и значение сказанных слов, сколько имевшие место последствия сказанного.

В принятых в современной логике и лингвистике терминах, следует говорить о силе высказывания, точнее, о как минимум трех различных семантических и прагматических силах и плоскостях политического дискурса, рассматриваемого как речевой акт: 1) что выражает высказывание само по себе, то есть его собственно языковая и семантическая составляющая; 2) какое воздействие на аудиторию намеревается оказать этим высказыванием отправитель сообщения. И наконец, 3) какое воздействие оказывает данное высказывание на слушающего.

В случае ПД эти факторы часто (хотя и не всегда) формализованы в виде обязательных процедур, условий говорения. Уже только поэтому теория речевых актов должна быть дополнена теорией перформативов, когда должны получить эксплицитное описание обязательные для успешного осуществления действия/коммуникации параметры коммуникативного контекста, так называемые удачные условия перформативного акта. Однако, в отличие от «чистых» перформативов, с одной стороны, ПД не всегда может быть формализован как некоторая требуемая процедура. С другой стороны, будучи императивом по своим целям и интенциям («Делай то-то»), он может маскироваться под индикативное («Нормальные люди голосуют за Х») или сослагательное наклонение («Ах, если бы вы проголосовали за Х...»).

Например, объявление войны есть речевой акт, не просто описывающий некоторое политическое действо «объявление войны», а само является политическим действием объявления войны. Это предполагает определенную процедуру (как правило, глава государства обращается с подобным предложением к парламенту). Но к тем же последствиям могут привести и действия или речевые акты, которые не формализованы как «объявление войны» (провокационные политические заявления, мобилизация, нагнетание напряженности на границе и т.д.). Очевидно, что объявление войны не только описывает политическое действие, но и само является таковым. Без подобного речевого акта военные действия, даже если и происходят, не должны рассматриваться как «война». Но если подобный речевой акт был совершен и не был отменен, то считается, что соответствующие стороны находятся в состоянии войны, вне зависимости от того, происходят или нет боевые действия. Ср., с одной стороны, расхожее выражение «необъявленная война» (или «ненастоящая война», «гибридная война»), когда идут боевые действия без формального объявления войны, а с другой - выражение «странная война». Во втором случае отсутствие боевых действий не отменяет ситуации войны, а лишь переносит ее в подкласс «необычных, странных» войн^{^[15]}.

Требование соблюдения «удачных» условий, наличие формализованных или неформальных процедур распространяется и на высказывания, грамматически не являющиеся перформативами. Семантика высказывания, его истинность / ложность определяются не его соответствием реальности, а тем, насколько порождение и оценка этого высказывания соответствуют принятой процедуре. Если высказывание не соответствует этим условиям, оно, даже обладая лингвистическим смыслом и значением, окажется бессмысленным или, в лучшем случае, незначимым (нерелевантным, не влекущим каких-либо последствий). Определяющим фактором становится необходимость соблюдения ритуала (процедуры) – так, решение парламента действительно, если оно было принято в соответствии с предписанной в регламенте процедурой. Но то же самое высказывание не будет считаться действительным, если, скажем, было принято вне установленного места и в неустановленное время. Перифразируя Альфреда Тарского [Tarski, 1944]: применительно к ПД семантическое правило «Высказывание “снег белый” истинно если и только если снег белый», должно быть дополнено указанием на то, были ли соблюдены требуемые условия: Высказывание «Снег белый» истинно, если в соответствии с определенной процедурой в определенном месте и в определенное время требуемое большинство присутствующих утверждают, что «Снег белый» – истинное высказывание.

Станет ли снег черным, если за то, чтобы считать высказывание «Снег черный», проголосуют более 50 % имеющих права голоса? Разумеется, нет. Но высказывание «Снег черный» приобретет статус нормативного^{^[16]}, в том числе и для несогласного с ним меньшинства. Как видим, семантический критерий не исчезает, но он оказывается дополненным определенными процедурными требованиями и теряет объективный характер: истинность/ложность перестают быть объективным отношением между пропозицией и миром, а становятся субъективным вердиктом или суждением. Тем не менее предполагается определенная процедура верификации (в данном случае – голосование), и при соблюдении определенных условий подобные высказывания претендуют на признание в качестве объективной истины: «Vox populi – vox Dei». (Видимо, предполагается, что утверждение, за которые проголосовало менее 50 %, - это голос дьявола).

Столь важная, если не определяющая роль прагматических факторов может создать иллюзию того, что ПД и, соответственно, язык в политической функции – это язык, имеющий только прагматику, но не референтную семантику^{^[17]}, и высказывание характеризуется его силой (интенцией говорящего – воздействием на слушающего) и перформативной успешностью. Отсюда нередко взгляд на язык как на орудие пропаганды, а вовсе не инструмент описания действительности. Если реальность (референтный аспект дискурса) и присутствует, то только в искаженном виде, и язык выступает как инструмент не столько описания, сколько искажения действительности.

Идея о том, что высказывания ПД лишены референциального измерения, находит отражение в популярной идее о том, что политики - лгуны. Подобное отношение к политикам и их языку выразил Джордж Оруэлл: «Политический язык — и это относится ко всем политическим партиям, от консерваторов до анархистов, — предназначен для того, чтобы ложь выглядела правдой, убийство — достойным делом, а пустословие звучало солидно» [Оруэлл, 2003a, с. 356].

Подобное представление исходит из предпосылки, что есть некоторая неприглядная или по каким-либо иным причинам «нежелательная» реальность, а то, что говорят политики, не просто не соответствует этой реальности, но имеет целью скрыть ее. В свое время великий Платон назвал поэтов лжецами и «подражателями призракам» и предлагал изгнать их из государства. Впрочем, Платон сделал примечательную оговорку: некоторые «лживые» тексты тем не менее можно разрешить, если они служат некой «правильной» цели^{^[18]}. Изгоняя поэтов из идеального государства, Платон делает исключение для их «конкурентов» – мудрых и справедливых политиков. Как видим, поэтов следует изгнать не за то, что они «лжецы», а потому, что их «ложь» расходится с государственной. Только правители-философы имеют монополию на мифотворчество: « Уж кому-кому, а правителям государства надлежит применять ложь как против неприятеля, так и ради своих граждан для пользы своего государства, но всем остальным к ней нельзя прибегать... Если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина, он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль» [Платон, 1994, с. 152].

Как видим, уже у Платона эксплицитно выражена мысль о том, что политическая целесообразность (действия «для пользы своего государства»), а не истинность оказывается критерием приемлемости высказывания. Видимо, политическая целесообразность – это и есть основная характеристика ПД в целом. Язык в политической функции может обладать различными лингвистическими и семиотическими характеристиками, но прежде всего это некоторое прагматическое отношение между текстом и властью: “Когда речь идет об оказании какого-либо воздействия на сферу власти, можно говорить о политической функции языка» [Лассвелл, 2006, с. 269]. Любой текст может быть использован в политической функции, если оказывается так или иначе соотнесенным с властью (например, Лермонтовское «На смерть поэта»), и перестает ее выполнять, потеряв подобную связь (например, речи Цицерона стали образцами художественной прозы). Именно подобные совпадения показывают принципиальную разницу между поэтическим и политическим вымыслом. В.И. Ленин выписал из Л. Фейербаха: «искусство не требует признания его произведений за действительность» [Ленин, 1969, с. 53]. Продолжим: политика, напротив, настаивает, что ее «произведения» и есть действительность. Соответственно, в политическом дискурсе сам дискурс (не обязательно вымысел, но и не обязательно и «действительность») занимает место действительности.

Поэтому мнение о том, что политики - лгуны, хотя и может быть доказано многочисленными фактами, тем не менее, «лживость» не может рассматриваться как важнейшая семантическая характеристика ПД. Подобный подход упрощает дело: тогда бы политикам просто никто не верил, их ложь не воспринималась бы всерьез, и тем самым их дискурс был бы обречен на коммуникативную и политическую неудачу. При этом не составляло бы труда определить, какому состоянию дел соответствует то или иное высказывание – требовалось бы умение понимать высказывание в соответствии с теми же языковыми правилами, но определять его истинностное значение с точностью до наоборот^{^[19]}.

Как и в любом из дискурсов, в политическом могут встречаться как истинные, так и ложные высказывания.Если применять стандартные процедуры семантической оценки, то, как и в случае поэтических высказываний, будет проигнорирован их модальный характер, почему они будут признаны не соответствующими действительности. Однако если учитывать модальные отношения, то сам по себе конструируемый характер референции и его несоответствие действительности («вымысел») не обязательно влекут ложность соответствующего высказывания. Применительно к поэтическим высказываниям, как было показано еще Аристотелем, речь идет о различающихся в модальном отношении описаниях мира: «Историк говорит о действительно случившемся, а поэт – о том, что могло случиться в силу возможности или необходимости» [Аристотель, 1957, с. 67].

Аналогичный подход следует применить и к ПД, положив в его основу некоторые ключевые положения модальной семантики (семантики возможных миров). Однако если применительно к поэтическому языку такие описания можно считать достаточно укорененными, то применительно к ПД идеи модальной семантики до сих пор остаются без применения, хотя попытки их применения в достаточной мере показали свою эффективность [ср.: Золян, 1994; 1996; 2012; Zolyan, 2015]. В связи с этим, несколько отвлекаясь от основной проблематики, приведем основные понятия формальной семантики возможных миров. Мы основываемся на ставшей классической логико-семантической экспликации С. Крипке - как модальностно стратифицированной области интерпретации, когда языковое выражение интерпретирутируется относительно различных моделей (возможных миров) [ Крипке, 1981, с. 28-29].

Модельная структура – это множество связанных некоторыми отношениями достижимости миров, или – что то же самое - некоторый мир и заданные на нем отношения модально-семантического «перехода» к другим мирам. Из некоторого универсума возможных миров выбирается входящий в это множество некоторый «отмеченный мир» (мир текста? )^{^[20]} и множество достижимых из него миров. Подобная структура может рассматриваться как формальная структура политического дискурса. Как и язык, одни и те же механизмы могут обслуживать различные идеологии и политические дискурсивные практики^{^[21]}. Различия между разными типами ПД («демократический», «авторитарный», «левый», «буржуазный» и т.п.) будут относиться уже к содержательной интерпретации и перформативной легитимизации тех или иных миров – что считать реальностью, что считать достижимостью и что желательным, предпочтительным или же долженствующим (подобный содержательный анализ возможных миров и модальных отношений между ними был предпринят нами в: [Золян, 2012]). Семантическая оценка высказывания происходит внутри данной системы. Эти системы миров определяют, что в них принимается как существующее, и легитимизируют некоторые из областей референции как объективную социальную, или институциональную реальность (в смысле Дж. Серла [Searle, 1995], но уместно вспомнить и аналогичные идеи не упоминаемых им Т. Бергмана и П. Лукмана [Бергер, Лукман, 1995]. Соответственно, противоречащие им описания дел («неправильные возможные миры») отрицаются как недолжные (лживые, «клеветнические», подлежащие исправлению). Все это множество миров (модельная структура) может быть рассмотрено как определенная парадигма, характеризующая некоторого агента политического действия, он же – автор некоторого ПД. Безусловно, какие миры в данной парадигме будут считаться должными или недолжными, какие возможны изменения внутри данной парадигмы и т.п. вопросы могут быть определены только при анализе конкретных политических и идеологических реалий. Однако можно указать и на общесемиотические характеристики, позволяющие рассматривать создания подобных парадигм как исчисление возможностей некой знаковой системы.

Конструируемые ПД возможные миры можно понимать и как описания альтернатив, и как альтернативные описания. Это – частное проявление общей зависимости между тем, что возможно, и тем, что может быть выражено посредством некоторого описания. В «нашем» мире возможные миры - иногда определяемые и как полное описания состояния дел - могут быть репрезентированы как формируемые на основе языковых правил тексты: «Все, что мы видим, может быть также другим. Все, что мы можем вообще описать, может также быть другим. Нет никакого априорного порядка вещей. То, что может быть описано, может и случиться» [Витгенштейн, 1958]. В тех случаях, когда область референции (интерпретации) оказывается формируемой средствами самого языка (как то имеет место в случае ПД), конструирование множества возможных миров может определяться не как рассмотрение альтернатив актуальному миру, а как реализация возможных состояний описывающей мир знаковой системы, то есть порождение множества текстов – то есть всего того, «что может быть описано». Как было отмечено М. Кресвеллом, «Лингвистическая способность и понятие возможных миров внутренне связаны. Возможно, что способность, которая заставила человека выдумать язык, есть способность воспроизводить ситуации, которые не являются актуально представленными перед ним. Поскольку человек может воспроизвести мир таким, как он есть, он может воспроизвести и мир, каким он мог быть, хотя и не является… Язык является управляемым правилами средством «заложить» в сознание другого репрезентацию того же самого множества возможных миров, которое содержится в сознании говорящего» [Сгеswell, 1978, p. 13, 26].

Безусловно, речь должна идти не только о текстах на естественном языке, но и о других знаковых системах. В случае политической коммуникации невербальные и индексальные средства (кинематограф, фотомонтаж, плакаты-агитки, монументы, и т. п.) могут оказаться эффективнее. Особенно наглядно это проявляется в случае политической картографии - желательные и нежелательные положения дел в прошлом, настоящем и будущем получают свое воплощение в форме претендующего быть объективной «картиной мира» изображения (подсказано И. Фоминым).

В пользу рассмотрения ПД как модального свидетельствует и то, что общество, даже если и считает политиков лгунами, тем не менее проводит определенные различия как между ними, так и между продуцируемыми ими дискурсами. По крайней мере, не все дискурсы являются «равнонеприемлемыми». На практике существуют определенные критерии, позволяющие проводить разграничение между политиками, отделять «правдивые и ответственные» дискурсы от «лживых и безответственных» и т.д. Следовательно, имеются некоторые нестандартные процедуры референциальной идентификации и семантической оценки высказываний. Сложная система прагматических, процедурных, референциальных и модальных «сдержек и противовесов» создает своеобразную динамическую (или проще – нестабильную) контекстно-зависимую и неоднозначную семантику ПД, что придает ему дополнительные семантические возможности и компенсирует возможный референциальный вакуум и нерелевантность критериев истинностного значения.

Модальный механизм семантизации языковых единиц предполагает, что семантика знака и дискурса характеризуется множественной референцией и есть межмировое отношение. Сама по себе множественная референция, интерпретация применительно к различным возможным мирам – это общая характеристика языкового знака и текста, но которая по-разному проявляется в различных типах дискурсов. Соответственно, модельная структура Крипке может рассматриваться как базовая формально-семантическая система любого текста безотносительно к типам дискурса [Золян, 2013]. Применительно к тому или иному типу дискурса эта базовая система конкретизируется в зависимости от задаваемых внутри нее отношений. Специфична не сама ситуация референции текста к различным мирам и вытекающая из этого многозначность (многомерность) языковых выражений, а задаваемые отношения между мирами. Поскольку языковые высказывания характеризуются определенной модальностью, то при соответствующих условиях они могут предполагать также и одновременную соотнесенность с различными мирами. Например, такие обычные высказывания, как «если будет дождь, надень плащ» или «я мог быть сейчас не здесь», «Москва – столица СССР» и т.п., предполагают некоторую систему как минимум из двух миров. В этих случаях имеет место рассогласование между миром, в котором эти высказывания произносятся, и миром, который они описывают, и истинность/ложность приведенных высказываний определяется отношением между этими мирами. Но при этом актуальный и возможный мир отграничены друг от друга и не взаимозаменимы. Обратная ситуация наблюдается в случае политического дискурса. В этом случае дискурс, данный как описание «мира как он есть», предполагает скрытую установку на контекст – «мир (в будущем), каким он должен быть», и поэтому его адекватная интерпретация предполагает в качестве области референции как минимум оба мира (оговариваем – как минимум, поскольку явно или неявно в дискурс вовлекаются и другие интенциональные миры – миры дискурсов, которые отвергаются как недолжные, «нереальные», и, напротив, миры, принимаемые как эталонные, правдоподобные и т.п.). Здесь проявляется и в то же время затушевывается различие между дескриптивными, описывающими, и прескриптивными, предписывающими дискурсами^{^[22]} – в одном случае слова приспосабливаются к миру, в другом – мир приспосабливается к словам, хотя возможны случаи, когда оба дискурса основываются на одном и том же тексте^{^[23]}.

Возможное использование аппарата модальной семантики для описания взаимодействия различных по своим модальностям и онтологии миров применительно к ПД можно проиллюстрировать на примере пусть и вымышленном, но признанным как классический образец – это роман Дж. Оруэлла «1984». Сам роман может быть рассмотрен как своеобразная модельная структура, в которой различные модальные области интерпретации и референции (миры, модели) оказываются взаимосвязаны различными отношениями достижимости и, наслаиваясь друг на друга, создают сложную семантическую систему.

В нашем реальном мире Оруэлл сконструировал вымышленный мир, который нам надлежит принять за реально существующий и в котором вымышленные персонажи создают еще и третий мир, который мы должны воспринимать как ложный, сфабрикованный функционерами партии. При этом сам роман «1984» претендует описывать и «подлинную историю» (то, что якобы происходило в Океании), и - именно как часть подлинной истории – те дискурсы, которые обитателям вымышленного мира романа навязываются как подлинная история. В отдельности ни один из этих миров не представляет интереса – областью референции, с которой мы соотносим роман, является не один мир, а их система. Сфабрикованная и вымышленная Оруэллом реальность (жизнь в 1984 году) претендует на то, чтобы восприниматься как описание того, что было на самом деле. В эту «реальность» включены те вербальные и ментальные конструкции, которые выдаются партией за действительность и за историю. В свою очередь, роман Оруэлла – и как письменный текст, и как художественный объект – существует в нашем реальном мире именно как образец вымысла, а вовсе не как документальное изложение того, что произошло (или могло произойти) в 1984 году. Оставляя вне рассмотрения все промежуточные миры (например, миры критиков, описывающих роман, миры истории Англии, как она дана в романе, несовпадающие миры персонажей романа и т.п.) и огрубляя общую картину, можно считать, что семантику романа образует не один изолированный мир, а соотношение между тремя основными мирами («реальностями»): 1) нашим реальным мир, в котором живем мы и жил Оруэлл; 2) миром персонажей, которые живут в мире романа, которая есть окружающая их “реальность”; 3) навязанной персонажам картиной мира, которую они обязаны считать “истинной реальностью”. При этом картину мира правителей Океании также можно описать как модельную структуру. Она состоит как минимум из трех миров: 1) Океания в прошлом; 2) Океания в декларируемом официозом настоящем - это Океания в описаниях Министерства правды; 3) Океания-как-она-есть - Океания в документах внутренней Партии и в описаниях Министерства любви. Согласно роману, деонтическая модальность (долженствующее быть положение вещей, как оно описывается официозом), хотя и претендует занять место единственной допустимой модальности и существующей реальности, но сама по себе она возможна только в противопоставлении как недолжному состоянию дел (Океания до революции), так и имеющему место в реальности (для описания состояния дел в этом государстве слежка всех за всеми становится необходимостью). Понимание романа основывается на установлении соответствий между мирами и на интерпретации одного мира средствами другого. Например, путем «переноса» в наш мир существующих в Океании Министерства правды и Министерства любви, и наоборот. Возможно также проследить путь Троцкого, который в Океании преображается в Голдштейна, или увидеть усы Сталина на портретах Большого брата.

«1984» может служить примером того, как одними и теми же языковыми выражениями описываются одновременно и то, что полагается имеющим место, и то, что полагается несоответствующим действительности: описание того, чего не было, доказывает принципиальную возможность описать и то, что было (вновь вспомним Витгенштейна: «То, что может быть описано, может и случиться» [Витгенштейн, 1958]. Различие между описанием существующего и несуществующего не зависит от языка. Поэтому для тоталитарных практик характерно не столько создание новых языков, сколько запрещение смыслов (хотя запрету может подлежать не только план содержания, но даже язык в целом: незаконным объявляется сам факт использования «языка, запрещенного законом»^{^[24]}). При переходе от мира к миру изменяются не столько единицы и структуры языка, сколько модальности текста. Разница между политическим языком и «обычным» не в языковых средствах(поэтому вовсе не требуется придумывать «новояз», множество «новоязов» заключено в самом естественном языке, «староязе»), а в изменении правил интерпретации (референции). В отличие от романа Оруэлла, уловка адресантов ПД заключается именно в том, что они используют «обычный язык», в расчете на то, что адресат текста не заметит, что семантика текста, маскируясь под «якобы обычное» словоупотребление, предполагаетотличные правила интерпретации^{^[25]}. Как правило, для того, чтобы описать этот лингвистический трюк, «лексикографическое» толкование (как в сноске 11) оказывается недостаточным; здесь требуются более тонкие механизмы модальной семантики. Например, в романе Оруэлла имя собственное «Лондон» обозначает различные объекты как минимум в нескольких несовпадающих мирах (областях референции) – «нашем» мире, мире автора, персонажей и читателей романа. Это: «реальный» Лондон, Лондон, существовавший в прошлом и восстанавливаемый в памяти героем романа, Лондон романа «1984». Семантикой этого имени в романе будет множество всех этих объектов. Нельзя ни отрицать связи между «реальным» Лондоном и описанным в романе «главным городом первой взлетной полосы Океании», ни отождествлять их. Высказывание «Лондон – главный город Первой взлетной полосы Океании», истинное в мире романа, имеет особую семантику и в нашем мире, одновременно отсылая и к Оруэлловскому роману, и пародийно эксплицируя, чем мог быть современный Лондон при ином течении событий.

Как видим, семантика рассматриваемого нами как модель ПД романа основана на множественной референции к заданным стратифицированным областям референции и установлении межмировых отношений между различными означаемыми одних и тех же означающих текста. Модальная семантика не просто устанавливает соответствие или несоответствие между высказыванием и действительностью, но оперирует системой альтернативных миров, в которых одно и то же положение дел может получать различную модальную оценку (например, истинные в одном из миров пропозиции в других будут оценены как возможные, должные или не должные и т.п.). Различные события могут происходить одновременно, но в модально различающихся мирах: например, в одном из миров Голдстейн является одним из главных героев революции и основателей партии, в то время как в других мирах он всегда был врагом партии, а в некоторых он никогда не существовал, но был сфабрикован правителями Океании - подобно своему прототипу Льву Троцкому, который, согласно некоторым «историям», играл видную роль в гражданской войне, но не упоминается в других свидетельствах. В результате может возникать причудливая картина различных «истин», дискурсов, которые претендуют служить описанием того «как было на самом деле» в противовес «неправильному», хотя, возможно, и принятому в качестве «нормативного» дискурсу. Таким образом, речь идет о взаимодействии различных модальных семантик, а не о примитивной фальсификации.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒