КРАТКИЕ МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ К КУРСУ ИСТОРИИ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ XVIII ВЕКА

I. Русская литература XVIII в. в оценке русских критиков XIX - начала XX вв.

Литература XVIII века в общем курсе истории русской литературы занимает незначительное место. Но без тщательного изучения её невозможно глубоко понять и уяснить дальнейшего развития литературного процесса. Справедливости ради следует сказать, что существует (и не только среди студентов) мнение о том, что литература этого периода — явление неинтересное, далёкое от современности и потому мало необходимое. Причина этой «неинтересности» курса объясняется отчасти тем, что по сравнению с литературой XIX века литературные памятники XVIII века мало изучены и обнаружены, отчасти специфическим характером литературного материала. В самом деле, современному читателю, знакомому больше с такими образцами художественного мастерства, как Пушкин, Чехов, Толстой, Достоевский, Горький, трудно воспринимать художественные тексты XVIII века.

Для того, чтобы Вы заинтересовали себя этим курсом, необходимо, чтобы Вы оценивали и рассматривали памятники литературы XVIII века, вооружась историческим методом изучения. Только при условии, что Вас интересует процесс развития и совершенствования русской литературы в целом, что, увлекаясь, скажем, психологической школой Достоевского или поэтической школой Пушкина, Вы интересуетесь истоками этих школ, их постепенным зарождением, только тогда литература XVIII века будет представлять для Вас интерес и художественную ценность. В противном случае, если Вы этот курс будете изучать изолированно от всего литературного процесса и так же рассматривать художественную ценность этой литературы, то она представится Вам, в большинстве своём, неинтересной, лишённой какой бы то ни было художественной ценности, и Вы с нетерпением станете ожидать, когда кончится для Вас этот неинтересный курс и когда же будет «настоящая» литература— XIX век. Однако если Вы овладеете историческим методом изучения — перед Вами откроются совершенно новые качества и литературы XIX века, более Вам знакомой и близкой, и своеобразие литературного творчества в XVIII в.

Итак, что же собою представляет литература XVIII века в общем курсе истории русской литературы? Как обособленная часть литературоведения она сложилась ещё в середине позапрошлого столетия (в 1837 году появился первый очерк русской словесности XVIII века Н. Сгрекалова). Однако в самостоятельную научную дисциплину история литературы XVIII века оформилась только в XX веке. Не вдаваясь подробно в литературную историографию, скажем только о самых значительных её вехах, об основных положениях в оценке литературного процесса XVIII века В. Белинским. А. Герценом. Н. Чернышевским, Н. Добролюбовым и Д. Плехановым, чтобы затем перейти к состоянию этой науки в настоящее время. Молодой Белинский под влиянием статей декабристов, Пушкина, посвящённых литературе XVIII в., изучая новые материалы, в частности издание в 30-х годах сочинений Фонвизина, Державина, Кантемира и Тредиаковского, проявил интерес к этой литературе в ряде своих статей. Отношение Белинского к русской литературе XVIII века не было единым и, последовательным. Белинский начал оценку литературы XVIII века с её отрицания (в ст. «Литературные мечтания» в 1834 г.). Но пройдя различные этапы «эстетического» развенчания авторитетов допушкинского периода, Белинский постепенно пришёл к признанию прогрессивно-исторической роли литературы XVIII в. Рассматривая народное творчество как «живое свидетельство бесконечной силы духа» народа и противопоставляя ему художественную литературу, Белинский вначале считал, что «русская литература была не плодом развития национального духа, а плодом реформы». В 1843 г. Белинский вновь касается этого «искусственного» возникновения русской литературы. Он пишет: «Русская литература есть не туземное, а пересадное растение...» И далее: «Одни растения, будучи перенесены в новый климат и пересажены в новую почву, сохраняют свой прежний вид и свои прежние качества; другие изменяются в том и другом, по влиянию на них нового климата и новой почвы». 11ри этом русскую литературу он сравнивает с растениями второго рода. Эгим Белинский едва не впервые поднимает вопрос об исторически определяемом отношении между «пересадной» литературой и русской почвой. Он говорит о том, что история русской литературы «состоит в постоянном стремлении отрешиться от результатов искусственной пересадки, взять корни в новой почве и укрепиться её питательными соками». И Белинский для этого выясняет взаимоотношение народного творчества и новой литературы. Под этим углом зрения он переосмысливает литературный процесс XVIII в. и определяет истоки реалистического искусства XIX в. (в частности, «натуральной школы»), «Натуральная школа», по его мнению, является результатом всего предшествующего развития русской литературы, которая «началась натурализмом». В качестве примера он приводит сатирика Кантемира, который, несмотря на следование античным и западным образцам, остался оригинальным, потому что писал с натуры. В лице Кантемира, по его мнению, русская поэзия обнаружила стремление к действительности, к жизни, как она есть, однообразие сатирического жанра, грубость и необработанность языка не позволили ему стать образцом русской поэзии. Это выпало на долю Ломоносова, в лице которого литература обнаружила стремление к идеалу. Оба эти направления создали «два русла», о которых он пишет. «Поэтому мы вправе сказать, не искажая фактов и не делая натяжек, что русская поэзия при самом начале своём потекла, если можно так выразиться, двумя параллельными друг другу руслами, которые чем далее, тем чаще сливались в один поток, разбегаясь после опять на два, до тех пор, пока в наше время не составили одного^ целого, натуральную школу». Слабым местом во взглядах Белинского на литературу XVIII в. было признание им литературы как «привозного растения». При тогдашнем состоянии истории русской литературы он не видел органической связи древнерусской литературы и литературы XVIII века. Для нас важно, как, в конце концов, Белинский понимал философию истории русской литературы XVIII века: «Литература наша, — писал он, — была плодом сознательной мысли, явилась как нововведение, началась подражательностью. Но она не остановилась на этом, а постоянно стремилась к самобытности, народности, из риторической стремилась сделаться естественною, натуральною. Это стремление, ознаменованное заметными и постоянными успехами, и истории нашей литературы».

Белинский противопоставил господствовавшему тогда тезису об ученическом, подражательном характере русской литературы XVIII в. мысль о постоянном стремлении литературы к сближении с жизнью, к самобытности, указал на народность её. В середине позапрошлого столетия к изучению литературы XVIII в. обратились А. Герцен, Н. Чернышевский и Н. Добролюбов. Историко-литературные взгляды Герцена, в частности, по отношению к XVIII веку, были очень самостоятельны и намного опережали развитие науки о литературе XVIII в. Особенно важной в этом отношении является работа «О развигии революционных идей в России». При этом следует сразу оговорить тот факт, что Герцен, в противоположность, например, Чернышевскому и Добролюбову, не был стеснён цензурой. Свои работы, и в частности эту, он издавал за границей. Герцен высоко оценивал роль 11етра, считая его подлинным воплощением «революционного начала, скрытого в русском народе». Но, в то же время. Герцен отмечал антинародный характер исторической личности Петра. Он писал: «...то было начало молодого, деятельного, не знающего узды деспотизма, равно готового и на великие дела, и на великие преступления». Своеобразна и его оценка Екатерины II. С одной стороны, Екатерина, по его мнению, «принесла с собою в императорский дворец известное изящество, светскость и хороший вкус, чего не было до неё и что оказало благотворное влияние на высшие слои общества», а с другой, «Екатерина II не знала народа и причинила ему только зло: истинным её народом было дворянство, и она превосходно знала эту среду». Две силы - правительство и сознательное, политически мыслящее дворянство - видит Герцен и в литературном процессе XVIII века. Как и Белинский, он не придавал особого значения древнерусской литературе. Интерес его направлен, г лавным образом, к «новорусской» литературе, т. е. литературе XVIII начала XIX вв. Здесь он отмечает два этапа, рубеж между которыми - вступление на престол Екатерины II. «В продолжение XVIII века - писал Герцен, - новорусская литература выработала тот звучный, богатый язык, которым мы обладаем теперь. - язык гибкий и могучий, способный выражать и самые отвлечённые идеи германской метафизики, и лёгкую, сверкающую игру французского остроумия». Окончательно сформулировал свои взгляды на русскую литературу XVIII в. Герцен в III главе книги, озаглавленной «Пётр I»: «...тот период, который мы обозревали. - писал он, - лишь отрочество цивилизации и русской литературы. Наука процветала ещё под сенью трона, а поэты воспевали своих царей, не будучи их рабами. Революционных идей почти не встречалось, - великой революционной идеей всё ещё была реформа Петра. Но власть и мысль, императорские указы и гуманное слово, самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом. Их союз даже в XVIII столетии удивителен». Даже при несомненной переоценке исторического значения Петра, его общая концепция на литературу XVIII в. явилась несомненно значительным вкладом в развитие науки об истории литературы XVIII века. Суждения Н. Г. Чернышевского (в частности, в рецензии на «Мелочи из запаса моей памяти» М. Дмитриева (1854), заключаются в том, что критик не признаёт (как, впрочем, и в более ранних рецензиях) общественного влияния русской литературы XVIII в. «История переводной литературы, - писал он, - к сожалению представляющая в настоящее время очень много затруднений по необработанности материалов, была бы едва ли не интереснее истории оригинальной литературы старого времени». Однако, при этом он считал в то же самое время, что «история русской оригинальной литературы до Жуковского и Пушкина должна занимать вместе с характеристикою развития переводной литературы чрезвычайно важное место в истории русского просвещения вообще, в истории общественных нравов и понятий». При оценке деятельности, в частности, писателей XVIII в. (речь идёт о его работе «Очерки гоголевского периода...») внимание Чернышевского привлекает их патриотизм, их общественные устремления, степень воздействия на литературу в общественно-политическом направлении, но в целом он отказывает литературе XVIII в. «как служительницы жизни» и в этом заключается непоследовательность и уязвимое место историко-литературной концепции Чернышевского. Причина этого заключена, главным образом, в основной задаче, которую ставил Чернышевский в «Очерках гоголевского периода...» - а именно: в том. чтобы обосновать. раскрыть и доказать социальную недостаточность и непригодность иных литературных школ и направлений, кроме натуральной. Борясь с романтизмом как со школой враждебной «гоголевскому направлению», Чернышевский заключал в одни скобки с ним и классицизм, т е., фактически, литературный материал XVIII в. Но так как полностьк отрицать деятельность таких писателей, как Кантемир, Ломоносов, Фонвизин, Державин Карамзин, Новиков, было невозможно, то их деятельность Чернышевский рассматрива как «отрывочные, исчезающие без следа эпизодические проявления», которые представ ляют «только порывы к осуществлению себя, но ещё не действительное существование».

Н. Добролюбов развил взгляды Чернышевского и дополнил их собственными воззрениями. Статьи Добролюбова о русской литературе XVIII века свидетельствуют о глубоком знании им изучаемого материала, о наличии у автора историческою чутья, умения; видеть, группировать и осмыслять важнейшие для понимания литературного процесса; данные. Добролюбов, вслед за Белинским высоко ценя народное творчество, противопоставлял ему «книжную словесность», которая, с его точки зрения, «как чуждая народной жизни... могла только по-своему искажать то, что было живого в народе, и не в состоянии была ни проникнуться истинными её нуждами ни спуститься до степени её понимания). Эта «книжная словесность» ширилась и росла по мере того, как народная поэзия «теряла своё значение, слабела и глохла», но «с самого начала, не понявши народного характера, она стала совершенно чуждою народности русской и заключилась в тесной сфере своих схоластических определений». Исторической же роли Петра Добролюбов, вслед за своими предшественниками, придает большое значение. Несмотря на столь беспощадную характеристику. данную Добролюбовым литературе XVIII века, его заслуга заключается в том, что он на обширном фактическом материале раскрыл общественно-политический смысл лучших литературных произведений этого столетия, обнаружил тесную связь их с тогдашней современностью, стремление авторов откликаться на потребности передовых слоев общества. Формирование литературоведения XX в. (в частости по интересующей нас теме) проходило в сложных и трудных условиях. Научное наследие до той поры состояло из отдельных работ, не было систематизации текстов. Взгляды Белинского, Герцена, Чернышевского и Добролюбова не изучались в должной мере. Поэтому столь сильна была в 20-е годы тяга к наследию Г. Плеханова, видного марксиста, который посвятил литературе XVIII века специальные работы. Значение трудов Плеханова, безусловно, огромно. Ему принадлежит строгое научное обоснование материалистического взгляда на историю. Но у него были и идеи не точно сформулированные и просто ошибочные. Так, Плеханов недооценивал народные демократические движения, которые, по его мнению, имели реакционный харакгер. Единственное русское сословие, смотревшее не назад, а вперед, как он утверждал, было в XVIII веке дворянство. Сводя историю русской общественной мысли в XVIII веке к деятельности русской, в основном дворянской, интеллигенции, Плеханов фактически подменяет её историей разочарования «просветителей» в абсолютной монархии. Излагая движение общественной мысли в России, Плеханов ещё дальше отходит от материалистического объяснения явлений социального порядка: преувеличивая роль внешних явлений, он совершенно игнорирует реальную социальную обстановку, различные формы классовой борьбы. Положение крепостного крестьянства, его неоднократные восстания, почти не прекращавшиеся поджоги помещичьих усадеб и убийства их владельцев, судебные процессы против крепостных и жестоких помещиков он освещает мельком. Однако, отдельные частные наблюдения и характеристики его справедливы, поэтому работы его по литературе XVIII века рекомендуются для изучения.

В XX веке изучение литературы XVIII века прошло большой путь, преодолевая различного рода извращения в виде культурно-исторической и филологической школ, формализма, вульгарного социологизма.

II. Основные проблемы прочтения русской литературы в современной науке

XVIII век— не только яркая веха в судьбе России, когда она активно открылась Европе и европейскому стилю жизни, но и испытание её на прочность, самобытность. Нет ни одной культуры, которая явилась бы сама по себе, вне чуждых влияний. Но оригинальной может быть названа только та, которая не подчиняется чужим воздействиям, а перерабатывает, осмысливает чужое в контексте своего. Именно такой и была русская культура и литература.

В начале XIX века, когда очередной раз возобновился спор о «своём» и «чужом», национальном и европейском в русской культуре, Н.М. Карамзин в «Записке о древней и новой истории» акцентировал мысль о том. что «дух народный составляет нравственное имущество» любой страны. По мнению писателя — это «не что иное, как уважение к своему народному достоинству». Проблема, поставленная Карамзиным, актуальна во все времена.

Любая культура, любой художник не начинает на голом месте. И без глубокой связи с истоками народной жизни, «почвы», с духовными ценностями прошлых поколений, художник не способен сказать своё, «новое» слово.

Ценность литературы в её духовном, нравственном начале, в её связи с историей, судьбой народа, в её способности глубоко и верно изображать настоящее и угадывать будущее.

Проблема поисков национальных истоков русской культуры актуальна и своевременна. Где, когда и в чём проявляется «привязанность к нашему особенному» (Н.М. Карамзин) и как это «особенное, «своё» сочеталось с чужим — вот вопросы, волновавшие и волнующие русскую общественную мысль. Известно, что татаро-монгольское иго - сопровождалось гибелью славян, их культуры, и до сих пор ассоциируется у нас с морем крови, пожарищами и грабежами. Но долгое время, а может быть и до сих пор. и наш язык, и быт, и наше народное творчество несёт в себе черты той Азии, которая позволила сказать Л. Блоку: «Да— скифы мы, да — азиаты мы, с раскосыми и жадными очами». А крещение Руси и приобщение её к христианской культуре сопровождалось мощным взаимодействием с «почвой», противостоянием и сближением с ней, что и определило в конечном итоге неповторимое своеобразие «своего». Те свидетельства и факты, которыми располагает наука (очерёдность крещения Руси по отношению к другим славянским народам, христианский «фон», утрата христианства на Востоке и пр.) дают представления о нашей самобытности при усвоении «чужого». Входя в сознание русского человека, христианская культура была сильно подвержена влиянию древней, языческой культуры. Есть гипотеза о том, что в нашей дохристианской культуре существовали такие понятия, как «бог», «святой», «вера», «рай», «дух», «душа», «грех», «закон» (о. Трубачёв). Это позволяет говорить не только о том, что они были взяты в обиход новой, христианской культу- рой, но и о богатом и глубоком слое национального основания, на котором было воздвигнуто здание византийской культуры. А трансформация слова «христианин» (крестьянин) на национальной по^ве может разъяснить много «доселе гадательного» (А.Н. Радищев) в нашей культуре, как и то, что идея святости и само понятие слова «святой» уходящее язычество передало христианству. Учёные (о. Трубачёв) справедтиво полагают, чго духовной культуре древних славян была чужда мрачная идея посмертного возмездия (слово «рай» у славян было до христианства, а вот слова «ад» не было). Вот почему понятен в этом свете становится феномен большой святости и даже весёлости нашего православного христианства, русской христианской архитектуры, зодчества по сравнению, например, с католичеством Западной Европы и её храмами. Известно, что распространение и бытование книги на Руси после введения христианства фаю неоспоримый. Но в связи с этим нельзя игнорировать и другого факта — на Руси, как и у остальных славян в дохристианский период существовали и употреблялись такие понятия, как «буква», «читать», «книга», «писать». А ведь это термины письменной культуры. Всё это свидетельство того, чго при введении новой веры не только грубо истребляется старое, но очень мудро, бережно использован прежний религиозный лексикон. Все учёные единодушны в том, чго. во- первых, христианство на Руси первоначально не было принято единодушно, без осложнений, а. во-вторых, что православие с самого начало существовало в условиях конфронтации с мусульманским Востоком. Однако случаев перехода русского населения из христианства в мусульманство не зафиксировано. Эго невольно наводит на размышление о том. что существовала некая определённость в обозначенном историей пути России. Таким образом. принятие христианства па Руси продемонстрировало как уважение « к своему народному достоинству» так и открытость «отзывчивость» чужому. Наша древняя вера не исчезла, но удивительным образом трансформировалась в сознании русского человека, совместив Перуна с Ильёй Пророком, Велеса с Власием и Николаем, Багряную деву - зарницу с её целительными покровами с Пречистой девой Марией и её божественными покровами. Сама паша почва не отторгала чужого и полностью не отвергала своё, а соединяла, совмещала их. Здесь сказались свойства характера нашего народа, примерившего своё с чужим. Вот почему и до сих пор в народном сознании наряду с высокими образца ми христианского поведения остаются до сих пор языческие лешие в наших лесах и домовые в наших домах.

XVIII век таким образом не был исключением в судьбе России. Это было очередное испытание, когда от определившихся, устоявшихся норм жизни Россия, как образно скажет Н.М. Карамзин, «сквозь бурю и волны устремилась» к новым испытаниям — она повернулась и раскрылась навстречу западноевропейской цивилизации и начался новый путь — «совершенное присвоение обычаев европейских» (Н.М. Карамзин). Путь этот был, как и всегда в России сложным, противоречивым, кровавым, но наша «почва», как и прежде, мудро и неспешно отделила плевелы от зёрен, и зёрнышко к зёрнышку собирала сокровища чужой культуры. Перед мощным потоком «чужого» общество, резко расколовшееся социально, «дислоцировалось», выделив элиту (прежде всего из числа дворянства) и определив ей высокую миссию «ученичества». Большая же часть российского общества крестьянство и его культура (народная культура) предельно локализовались, не дав возможности внедрения «чужого».

В. В. Сиповский по этому поводу в своё время заметил: «... уже до Петра совершился раскол русского общества не только в религиозном, но и в общественном и художественном миросознании. Народ остался со своими сказками, былинами и песнями — интеллигенция увлеклась «новым» искусством» (Сиповский, 124).

До сих пор нет единого мнения по вопросу о том, что собой представляла петровская европеизация дпя России: благо ли это было для неё либо беда. Одни учёные (П.Н. Берков, Г.П. Макогоненко, И З. Серман и др.) видели и видят в реформах Петра возможность возрождения России. Гак, П.А. Орлов полагал, что «преобразования проведённые им (Петром I) были вызваны неотложными задачами, возникшими перед Русским государством в конце XVII — начале XVIII века (Орлов П.А., 7). Другие же склонны реформы Петра оценивать скорее негативно. Так, прот. В.В. Зеньковский — один из православных богословов русского зарубежья писал в 1948 году: «Быстрота, с какой русские люди овладели важнейшими результатами западной культуры, с какой они входят один за другим на путь самостоятельного творчества, — поразительна. Но в этой быстроте было и другое: отрываясь от церковного уклада жизни, русские люди попадают в безоговорочный плен Западу...» (прот. Зеньковский В.В., 84). Другой православный богослов, Г. Флоровский, считал, что Пётр повинен в том, что сознание русских людей первой половины XVI11 века «экстравертировано до надрыва. Душа теряется, растеривается, растворяется в этом горячечном прибое внешних впечатлений и переживаний» (прот. Флоровский Г., 395). Современный учёный М.М. Дунаев, автор учебника «Православие и русская литература» (для студентов духовных академий и семинариев), ещё более категоричен: «XVIII век был для России временем очевидной культурной деградации», и «искусство того времени не знает достижений, какими отмечены эпохи предшествующая и последующая» (Дунаев М.М.. I, 45). Подобные разночтения не столько выражение субъективных представлений, когда «сколько голов, столько и мнений» (А. Кантемир), сколько результат сложного, противоречивого времени конца XVII— начала XVIII столетий. Безусловно, что мощность и сиюминутность культурного взрыва не давала тогда русским людям одуматься, «удерживать вниманье долгих дум» (А.С. Пушкин). И всё же XVIII век в истории русской судьбы сыграл решительную роль. Какую бы область жизни не взять, — всюду можно увидеть черты мощного взрыва, будь то область материальная или духовная. Ярче всего это просматривал человек XVIII столетия — учёный и поэт М.В. Ломоносов, — видевший заслугу Петра в том, что он «Россию, варварством попранну, с собой возвысил до небес». Конечно в этих строках доля субъективного взгляда (проблематичен вопрос о варварстве), но то, что эта оценка демонстрирует ситуацию взрыва, — очевидно.

Историческая наука, наука о литературе накопила обширный материал о деятельности Петра I как творце яркой незаурядной личности. Если резюмировать весь этот материал, го перед нами предстаёт некий исторический сфинкс. В оценках Петра I сосуществуют взаимоисключающие друг друга характеристики и факты. Как разобраться в них? Нужны ли были такие жертвы миллионы человеческих жизней во имя великой идеи государственности? Была ли альтернатива избранному Петром пути для исторической судьбы

России? Эти и подобные им вопросы не только не случайны, - это великие исторические вопросы, актуальные и для настоящего, и для будущего России.

Спустя полтораста лет после смерти Петра I стали известны поистине леденящие душу подробности убийства царевича Алексея, то, что не только весь процесс, личные допросы с пристрастием собственного сына, но и самый побег был подстроен самим Петром. Историк М.П. Погодин задаёт вопрос слушателям академии наук: «Какой же приговор произнесём мы Петру, по его делу с сыном…? ». И сам отвечает на него: «…мы говорим в академии Петром Великим основанной! … Город, в котором трудится полтораста лет эта академия, получил от него своё название, и на всяком шагу, каждым камнем провозглашается здесь, кажется, его память, и каждой Невской волне слышится его имя. Нет, … язык наш не может поворотиться, чтоб произнести Петру Великому слово суда…». Этот взгляд человека из глубины XIX столетия корреспондирует к самому Петру I и его позиции, когда он говорит сыну: «Ты должен любить всё, что служит ко благу и чести отечества, не щадить трудов для общего блага, а если советы мои разнёс ветер, - я не признаю тебя моим сыном.». В этом иная нравственная норматива, иная историческая «правда», с точки зрения которой и рассматриваются эти факты. « За моё отечество, - признаётся Пётр в письме к сыну, - и людей моих я живота своего не жалел и не жалею, как могу тебя непотребного пожалеть? Ты ненавидишь дела мои, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего делаю».

Особая роль среди петровских преобразований отводилась культурной реформе. Методы, которые использовал Пётр при внедрении «чужого», особенность его культурных реформаций так же вызовут недоумение или даже осуждение. Так, Н.М. Карамзин полагал, что необходимость внедрения нового была безусловна, что «просвещение достохвально», но в то же время «русская одежда, пища, борода», против которых так резко и категорично выступал Пётр, «не мешали заведению школ». Писатель видел в этом попрание народных обычаев и считал беззаконным. « Пусть сии обычаи, - полагал он, - естественно изменяются, но приписывать им Уставы есть насилие беззаконное и для Монарха Самодержавного». Но последователи Петра, «птенцы» его «гнезда» так не считали. Феофан Прокопович, один из его страстных приверженцев, в «Правде воли монаршей» утверждал, что «может Монарх Государь законно повелевать народу, не только, всё что к знатной пользе отечества своего потребно, но и всё что ему не понравится…» Деяния монарха, по мнению Феофана, не должны быть противны здравому смыслу и воле Божьей. Воля же монаршая помимо всего прочего распространяется и на перемену «обычаев, употреблении платья, домов строения», чинов и церемоний «в пированиях, свадьбах, погребениях…» С самого начала петровские реформы натолкнулись на традиционные представления и нравственные нормативы. Так, создание «всешутейшего собора» можно объяснить тем, что Пётр ориентирован на эстетические и этические нормы европейского поведения, где пародирование травестии были нормальны и естественны и никого не шокировали. В России же всё оказалось значительно сложнее. «Петровская эпоха есть эпоха культурного расслоения». Вот почему и петровские акции не поддаются однозначному истолкованию и «лишь двоякая интерпретация в состоянии вскрыть сложности культурного процесса эпохи». В науке есть мнение о том, что личность Петра во многом необычная и эпатажная оказалась своего рода символом данного переходного периода. Отсюда сложность оценок Петра и его реформ, которые всё время будут ощущаться в последующие эпохи, отсюда объективная неоднозначность их прочтения.

III. Становление и развитие литературных жанров. Эпос, лирика драма.

Литература XVIII века занимает промежуточное звено между древнерусской и русской классической литературой XIX века. И сложность её прочтения в том, что трудно, во-первых, насильственно оторвать её от предшествующего периода, а, во-вторых, обозначит новые черты в её развитии.

§ 1. Эпос.

Уже во второй половине XVII века в русской литературе появляется бытовая повесть, которая, по мнению учёных-медиевистов, «освобождаясь от деловых функций, … превращалась в свободное повествование», осознавая самодовлеющую «ценность художественного освоения мира». Таковы разные по жанровому своеобразию, но объединённые так или иначе типом героя – «Повесть о Савве Грудцыне», «Повесть о Фроле Скобееве», «Повесть о Горе-Злосчастии» и др.

Все это – свидетельство того, что к концу XVII века в миросознании русского человека наблюдаются принципиальные изменения, что проявилось в морали и быте. Середина и особенно конец XVII века характеризуется борьбой старого и нового во всех сферах как личной, так и общественной жизни, это переходная эпоха. И её проявления коснулись всех сфер культуры и, в частности отразились в литературе. Как справедливо заметил в своё время Н.В. Водовозов, «в новых, быстро меняющихся условиях, накануне близких и неизбежных реформ, перед русской литературой конца XVII века со всей определённостью встал вопрос о том, как жить дальше, как найти правильный путь в жизни человеку, порывающему с традиционным бытом и отношениями. Этим определяется то беспокойное поведение молодого поколения тех лет, которое легко впадало в ошибки, не будучи подготовленным к самостоятельному решению возникших вопросов.». И логическое продолжение этих проблем нашло отражение и в рукописных бытовых повестях, которые появились в первые десятилетия XVIII века. Но под влиянием нового времени их содержание, а вернее, нравственные ценности претерпевают серьёзные изменения. И не случайно такие повести, как «Гистория о российском матросе Василии Кориотском и о прекрасной королевне Иракии Флоренской земли» и «Гистория о храбром российском кавалере Александре и о любительницах его Тире и Элеоноре», получили в науке о литературе термин «петровские», определив тем самым «специфические черты идейно-художественного облика произведении, обусловленного эпохой». Любопытно, что вместо слова «повесть», автор XVIII века употребляет слово «гистория», подчёркивая тем самым подлинность повествования.

Как и бытовая повесть XVII века – петровская повесть рукописная. Количество дошедших до нас списков (например, повесть о дворянине Александре известна в 23 списках), разночтения этих списков – свидетельство их популярности. Повести анонимны, но «имидж» автора, его представления о мире, сословная принадлежность «просматриваются» в содержании повестей. Читатели этих повестей посадские люди, крестьяне, низшие воинские слои, мелкие купцы и т. д. – свидетельство демократичности этих повестей. Именно в этих слоях повести были популярными, передавались из рук в руки, переписывались, причем во время переписки происходили пусть незначительные, но все же переделки, что является доказательством творческого прочтения повестей.

Как и в бытовой повести XVII века главный герой петровских повестей – молодой человек, вступающий в жизнь и формирующий свои жизненные принципы и убеждения. Особенно любимым при этом является следующий сюжетный мотив: он не знатного происхождения (например, обедневший дворянин), но в борьбе с превратностями жизни достигает высокого положения в обществе благодаря личной инициативе, «разумом», «наукой». Если герой бытовой повести XVII века одинок в этом бушующем мире и, как заблудившийся путник, ищет точку опоры, то локальное пространство (дом, монастырь) спасет его от соблазнов жизни (бражников, бесов и их происков). Герой же петровских повестей, напротив, не только выходит в «метельность» мира, но и пытается подчинить его себе, своей воле, усмирить. И в этом принципиальная разница повестей XVII и XVIII в.в.

Многое в поэтике петровских повестей сродни повести XVII века: это и язык повествования, и занимательность сюжета, и связь с устным народным творчеством (например, мотивы народной сказки). Кроме того, многие нравственные ценности остаются прежними, например, непременное родительское благословение перед уходом из дома, в «чужое» пространство мира. Однако новым в петровских повестях является, то, что в некоторых из них, например, особенно в популярной повести о российском матросе, появляется мотив разорения родительского дома, что стало своеобразной визиткой времени.

Повесть о российском матросе Василии была очень популярна не только в петровское время, но и позже, и ее текст поэтому претерпел значительные изменения, в результате чего появились две редакции повести. Первая (она дошла в двух списках) сохранила более архаический текст повести, максимально приближающий ее к петровскому времени. Вторая же (она дошла до нас в шести списках) свидетельствует о литературной переработке первой редакции. Списки и первой и второй редакции позволяют заключить, что текст менялся, в каждом списке новые дополнения и уточнения, что свидетельствует об активном восприятии повестей читателями как петровского, так и более позднего времени.

Сюжет повести буквально «пропитан» атмосферой нового времени. Так, получив благословение отца, Василий пошел в Санкт-Петербург «и записался в морской флот и матросы». Это важная деталь, потому что герой, хотя и по «малой фамилии», но все же дворянин, а только «шляхетству» (дворянству) было предоставлено право самим «являться записываться …. во флот». Людей более низкого сословия набирали («кликами») на флот по сенатскому указу. Поступление на службу именно на флот - это так же черта времени, когда Россия отвоевала себе право выйти к берегам Балтики и сделаться морской державой. Но кроме того, это и характеристика самого героя, не побоявшегося стать матросом. Непривыкшие к обширному водному пространству русские люди воспринимали море не просто сакрально, но со страхом и ужасом. Именно такое восприятие моря как страшной стихии, с которой человеку не справиться, встречается и в тексте одной из песен петровского времени «Буря море раздымает», где в финале звучит следующее:

Нестерпимо везде горе,

Грозно небо, шумит море

Вся надежда бесполезна

Везде пропасть, кругом бездна…

Василий же не только не испугался моря, но и морскую службу исполнял очень старательно. А она была нелегкой: за малейшее нарушение уставных правил, за всякую провинность полагалось жестокое наказание.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 Следующая ⇒