Основания и направления структурного анализа

Автором исходной методологической программы структурного ис­следования в антропологии XX в. был К. Леви-Стросс. Он синтезировал принципы эмпирических описаний англо-американской антропологии, теоретических построений французской социологии, лингвистических исследований в целостный структурный метод. Его идеи нашли широ­кое распространение в этнологии и антропологии второй полвины XX в., породив множество работ, которые находятся на пересечении антропо­логии и лингвистики: мифы, фольклор, литературно-художественные произведения. Из критики этой программы появились «неклассиче­ские» тенденции, связанные с пересмотром оснований лингвистичес­кого моделирования и места языка в объективации содержаний созна­ния, в конституировании культурных феноменов, представленные такими известными именами, как М. Фуко, Ж. Лакан, Ж. Деррида.

Теоретические основания первоначальной версии структурной ан­тропологии строились на сочетании рационализма в его неокантиан­ской интерпретации неопозитивистского обоснования научного зна­ния. В «Структурной антропологии», а позже в работах «Тотемизм сегодня и «Первобытное мышление» Леви-Стросс применяет лингвис­тическую методологию, прежде всего приемы фонологического анали­за Н. Трубецкого, структурной лингвистики и семиотики. Использова­лись также социологические концепции социальности и коммуникации. А противопоставление этнологии и истории свидетельствовало о стрем­лении развести социально-научное и гуманитарное знание о социокуль­турной реальности.

В этот период место и роль языка в познании, в том числе научном, определялись преимущественно в духе логической и аналитической философии, для которых эта тема была первостепенной. Однако канти­анская схема познания была переосмыслена, когда в ее теоретические основания включили понятие языка как главного посредника между познающим субъектом и миром. В структуралистских построениях обнаруживаются определенные и значимые влияния этих идей, по крайней мере в двух направлениях.

Одно из них связано с классическими школами структурной линг­вистики: Леви-Стросс в своей методологии ориентировался прежде всего на фонологическую теорию Н.С. Трубецкого и позднее Р. Якобсона.

Другое — с американской этнолингвистикой, представленной прежде всего фигурами Сепира и Уорфа. Эти теоретические позиции усилива­ли концептуальную близость структурализма и неопозитивизма по ряду общих признаков:

—разграничение эмпирического и теоретического уровней в струк­туре научного познания;

—поиск универсального метода, общего для естественных и соци­альных наук;

—использование логико-математического моделирования. Согласно Леви-Строссу, основанная на таких принципах научная

антропология позволяет построить логические переходы от индивида к обществу и от одного общества к другому.

По мнению некоторых критиков, на Леви-Строссе завершился «классический» структурализм и начался новый его этап, представлен­ный третьим поколением структуралистов, критически пересмотревших наследие предшественников.

Последовательными критиками структурализма были экзистенциа­листы, персоналисты, частично феноменологи. Дискуссии разворачи­вались вокруг двух главных тем: структура и история, структура и субъект. Работы Леви-Стросса следует рассматривать в контексте этих дискуссий, в частности по поводу соотношения истории и этнологии. В этой связи уместно привести слова Л. Сэва: «Отрицая субъективист­ские концепции экзистенциализма и персонализма, структурализм опирается на результаты различных наук о человеке, на анализ объек­тивных структур — экономических, исторических, культурных, лингви­стических и других, привлекает большой конкретный материал для обоснования своих выводов»¹.

Расхождения между структуралистскими и экзистенциалистскими исходными допущениями обнаруживаются в акцентах: примат струк­тур над практикой и событием; утверждение бессознательного как латентного обоснования любого культурного ансамбля и отсюда под­чиненная роль сознания; условный характер исторических процессов и соответственно исторического познания; подчинение «диалектиче­ского разума» (в сартровском смысле, т. е. переживаемого понимания практики как таковой) «аналитическому разуму», где, по словам Леви-Стросса, «узнает себя нынешняя наука»².

Эти расхождения не означают отказ структуралистов от историч­ности. Но становятся очевидными при сопоставлении «Первобытного мышления» Леви-Стросса (1962) и «Критики диалектического разума» Сартра (I960) в противопоставлении утверждений:

—о языке как парадигме мышления и основном условии практики или как моменте «практико-инертного» поля и как «сбросе» практики;

—о многомерном и дискретном характере истории или о едином потоке тотализации;

¹ Сэв Л. О структурализме. Заметки об одной из сторон идеологической жизни Фран­
ции // Проблемы мира и социализма. 1971. № 6. С. 79.

² Ipola E., de. Le structuralisme ou I'histoire en exil. These de doctorat on lettres. Nanterre,
1969. P. 270.

— о структурной детерминации или о приоритете индивидуального действия;

— об аналитическом, «конституированном» разуме как основе иссле­дования или о диалектическом, «конституирующем».

И если Сартр соглашается включить структуры в единый порок тота-лизирующей деятельности субъекта, то лишь при условии, что основное внимание уделяется не тому, как структуры «делают» человека, а тому, «что делает человек из того, что с ним сделали», т. е. индивидуального практического действия как порождающего событие. Леви-Стросс, в свою очередь, считает философию Сартра подходящим объектом для этноло­гического изучения современного западного общества с его «европоцен­тризмом» и стремлением к «презентации».

Леви-Стросс открыто называл себя структуралистом, демонстрируя приверженность нормам естественно-научной и лингвистической стро­гости. Барт, Фуко, Лакан не идентифицировали себя так. Однако приня­то называть, например, Фуко структуралистом второго поколения (по­сле Леви-Стросса), а Ж. Деррида отнести к третьему. Ж. Деррида как философ, а Ю. Кристева как филолог сходным образом строят и иссле­дуют свои теоретические объекты — «грамматологию» (Деррида) «семи­отику», точнее, «семанализ» (Кристева), выделяя такие понятия, как «письмо», «текст», «различение», в качестве определяющих предметную область изучения. Классическим статичным категориям Деррида проти­вопоставляет «самостирающийся статус понятий грамматологии», пред­полагающий подвижность их значений, а Кристева подчеркивает, что изучает «означающие» не как системы, но как социокультурные практи­ки, изменяющиеся в ходе развертывания коммуникативных процессов.

Смысл «грамматологических» и «семаналитических» построений, «деконструктивно-конструктивная» работа (термин Деррида) направ­лены на выявлении в культуре и человеке не инвариантных, но дина­мических структур, расположенных на иных уровнях индивидуальной и коллективной организации, нежели традиционно трактуемое рацио­нальное мышление.

Как уже отмечалось выше структурализм полистилистичен. Так, например, Деррида пользуется разновременными материалами: Гуссерль и Платон, Руссо и Соссюр, Леви-Стросс и Фуко. Но он обращается к их работам не для выявления исторической последовательности развора­чивания идей, но для обоснования правомерности своей позиции — грамматологии.

Он также феноменологичен. Так, Деррида опирается на идеи Гус­серля, который на рубеже веков в ответ на симптомы кризиса абсолют­ных трансцендентальных предпосылок познания обратился к его исто­рико-культурной опосредованности. Он впервые, согласно Деррида, обратился к «структурным», «историческим» или «материальным» апри­ори, на которые опирается изучение культуры и выявление тех пред­посылок, которые помогают объяснить конкретно-историческую обо­снованность различных структур мировидения.

Практически все структуралисты — исследователи в какой-либо кон­кретной области: этнология, психология, искусствоведение, литературо­ведение. Но все обращаются в своих построениях к антропологическим

основаниям. Безоговорочно причисляют к структуралистам К. Леви-Стросса, Ж. Лакана, Р. Барта, М. Фуко. Для антрополога К. Леви-Строс-са главный объект критики — европоцентризм; для историка науки М. Фуко — эволюционистский прогрессивизм и преимущественное вни­мание к внешним выражениям культурных форм; для психолога Ж. Ла­кана — абсолютизация рациональности; для искусствоведа Р. Барта — ахронность, мнимая вневременность эстетических вкусов и идеалов.

Относительно предметных областей, изучаемых структуралистами, можно сказать следующее. Литературовед Барт и историк науки Фуко ра­ботали на традиционном материале истории европейской культуры. Лакан в области психоанализа и Леви-Стросс в поле современной первобытности изучали принципы символизации отношений человека с окружением.

В рамках критической программы структурализма пересматривались все основные положения классического рационализма, предполагавшие возможность:

— свести человека к его сознанию, а сознание — к саморефлексивной рациональности;

— ограничить культурно-исторический процесс совершенствования-ем имманентных свойств человеческого разума;

— свести этот процесс к линейному разворачиванию какого-либо одного фактора, принимаемого за основополагающий;

— утверждать, что все эти абстракции суть выражения естественного хода истории.

Критика этих позиций осуществлялась и раньше, в работах таких философов и историков культуры, как Ф. Ницше, А. Шпенглер. Однако для структурализма характерен их анализ на зыке социально-научного исследования, и прежде всего сквозь призму языковых, знаково-симво-лических определений. На этом базируется общая методологическая позиция постсоссюровской семиотики. Она предполагает выявление «логики культуры» в ходе изучения теоретических возможностей пере­хода от атомарного знака к идее последовательности, цепи знаков, тек­ста, кода, где значимы не отдельные знаки, но знаковые отношения или функции. Современная семиотика объединяет зоосемиотику, коммуни­кацию посредством жестов, осязания (кинесика); традиционную меди­цинскую семиологию, связанную с проблемами диагностики; новые аспекты лингвистической коммуникации, включающие, например, ин­тонационные или ритмические аспекты речи (паралингвистика); изуче­ние архитектоники социально-культурного пространства (проксемика); анализ визуальных сигнальных систем различной сложности — от до­рожных сигналов до живописи; рассмотрение структур литературных произведений; приложение классификационных категорий классической риторики к современному материалу; типология различных культурных текстов — от произведений искусства до штампов СМИ. Такое разнооб­разие побудило Умберто Эко сделать вывод, что пока еще нет единой обобщающей семиотической теории; существуют различные типы се-миотик, преобладающей чертой которых является «логика культуры»³.

³ Eco U. Looking for a logic culture // Times Literary Supplement. October 5, 1973. P. 1150.

Итак, от кассиреровского ответвления неокантианства структура­лизм «унаследовал» понятие символической функции; от позитивизма и структурной лингвистики — внимание к тому, как структура языка влияет на обоснование научного знания; от гуссерлианской феномено­логии — стремление к выявлению самой возможности познания. При этом необходимость обращения к антропологии подчеркивали практи­чески все структуралисты. Для них значимым было стремление просле­дить не только представления о человеке в разные исторические эпохи, но и антропологические основания конструирования социокультурной реальности. Предполагается, что структурная методология позволяет исследователю дистанцироваться от собственных культурных представ­лений и предубеждений и с «объективной» позиции наблюдать, как это происходит в чужих культурах.

Познавательный процесс для структуралистов заключается в проду­цировании знания, включающем определенные предпосылки, средства, условия, орудия и механизмы, с помощью которых его исходная суб­станция преобразуется в культурный продукт с новыми структурой и свойствами.

Обобщая сказанное выше, можно выделить исходные допущения структурного анализа:

— рационалистическая трактовка культурных феноменов;

— поиск логической связи между природным и культурным, а также «нулевой» ступени социальности;

— рассмотрение социальности и коммуникации в качестве предпосы­лок конструирования социокультурной реальности;

— использование лингвистической методологии при изучении «язы­ков культуры»;

— противопоставление этнологии (антропологии) и истории на осно­ве подчинения исторических данных структурным обобщениям.

  Структуралистская трактовка порождения культурных феноменов

Структуралисты трактуют социально-научное знание с позиций современного опыта естественных наук, учитывая «роль прибора», «позицию наблюдателя», «принцип дополнительности», «соотношение неопределенностей»; они помещают этнологический материал в фор­мы структурной лингвистики и обращаются к математическим моде­лям. В этих методологических рамках обсуждаются предпосылки по­строения культурных порядков.

Так, для Леви-Стросса они исходно социальны. Он противопостав­ляет классическому европейскому индивидуализму «коллективные пред­ставления» и другие аналогичные понятия французской социологии; психологической асоциальности раннего Фрейда — «коллективное бес­сознательное» Юнга; юнгианским наследственным психологическим архетипам — вариативные отношения символизации в разных этниче­ских контекстах.

Эти предпосылки бессознательны, а не рациональны. На этом осно­вании в статьях «Структурной антропологии» Леви-Стросс проводит

разграничение между этнологией и историей. Этнология связывается с изучением скрытых универсальных бессознательных структур; исто­рия — с изучением индивидуальных осознанных действий. При этом подчеркивается онтологическая и гносеологическая первичность объек­тов этнологии и подчиненность им объектов истории.

Позднее, например, в статье «Границы понятия «структура» в этно­логии», в IX гл. «Первобытного мышления», он представляет результат индивидуального действия — событие — как эпифеномен автономного функционирования механизмов бессознательного, расположенных на уровне гормональных, нейронных процессов, т. е. физического и хи­мического порядков природы.

Кроме того, ставится под сомнение объективность самого историче­ского факта, исторического события. История всегда предполагает «пози­цию наблюдателя», т. е. определенным образом ориентированную интер­претацию событий. Соответственно между различными историческими событиями не может быть установлено отношение необходимости, яв­ляющееся целью объективного научного познания. В «Мифологиках» («Сырое и вареное») Леви-Стросс говорит, что история — не наука и не может претендовать на научность и что «ей никогда полностью не избе­жать мифологичное™»⁴. Историческому знанию он отводит роль постав­щика эмпирических данных для этнологического исследования. Всякая культура, согласно Леви-Строссу, может рассматриваться как ансамбль символических систем, к которым прежде всего относятся язык, брач­ные правила, искусство, наука, религия. Все эти системы имеют целью выразить некоторые аспекты физической и социальной реальности, отношения, которые связывают оба типа реальности, а также сами сим­волические системы. При этом он подчеркивает, что такие системы внутри каждого общества всегда остаются в известной мере несоизмери­мыми. Они «характеризуются различными ритмами эволюции, и имен­но эта неравномерность изменения различных символических систем обусловливает скольжение социальной структуры, переход от одного состояния общества к другому»⁵.

Внутри любого символического «порядка» культуры происходит взаимоопосредование социального и индивидуального: лишь внутри социального порядка индивидуальные различия приобретают полноту выражения и значение и лишь через совокупность индивидуальных актов реализуется социальный факт.

Такого рода рассуждения базируются на предпосылках, что рацио­нальность мира наличествует вне мышления и рациональность мышле­ния — до его субъективной реализации. Ими Леви-Стросс обосновыва­ет имманентную рациональность мифологического мышления. Если субъективизированное, индивидуализированное мышление порождает­ся рациональностью «объективного мира», то, чтобы обнаружить это, необходимо спуститься по ступеням рациональности до ее глубинного слоя. Соответственно в «Первобытном мышлении» и в «Мифологиках»

* Levi - Strauss С. Mythologiques. Le cru et le cuit. P. 21.

s Levi-Strauss C. Introduction a 1'oeuvre de Marcel Mauss. In: Marcel Mauss. Sociologie et anthropologie. Paris, 1950. P. XIX.

предпринимается попытка «реинтегрировать человека в природу, в со­вокупность физико-химических взаимодействий». Именно объектив­ные закономерности органической и физической природы определя­ют, считает он, любое индивидуальное человеческое действие. «В противоположность философии, которая ограничивает диалектику человеческой историей и налагает запрет на ее применение к природе [полемика с Сартром], в рамках структурализма открыто признается, что идеи, формулируемые здесь в психологических терминах, суть примерные приближения к органическим и даже физическим исти­нам»⁶. Возможность структурного анализа, таким образом, обусловле­на тем, что модель его операций (в том числе принцип бинарных оппо­зиций) «уже заложена в теле».

Метод, использованный Леви-Строссом при изучении мифов южно­американских индейцев (Мифологики. 1964— 1971), радикально отличал­ся от принятого в рамках историко-географической школы каталогизи­рования сюжетов и мотивов. В мифе разум, свободный от практической необходимости заниматься внешними объектами, сталкивается с самим собой, подражает самому себе, выявляет свои собственные возможнос­ти, и это позволяет увидеть свободное функционирование человеческого сознания, систему его универсальных законов..

Задача исследования мифа — установить для каждой последователь­ности его мотивов группу преобразований в рамках имеющихся мате­риалов, чтобы найти изоморфность между разными последовательно­стями. В пределах различных уровней и кодов — географическом, техноэкономическом, социологическом, космологическом — исследо­ватель выявляет систему универсальных трансформаций чувственного в мыслимое и выходит на глубинный уровень безличной бессознатель­ной комбинаторики переживаний, которые присущи не только мифам прошлого, но и современным когнитивным построениям. При таком подходе приходится преодолевать различие между внутрикультурным отношением к мифу и внешним его восприятием, между представлени­ями аборигенов и исследователя-европейца. Например, базовая для Леви-Стросса оппозиция «природа —культура» в рассуждениях абори­генов оказывается малозначимой, поскольку доминирует тенденция к их сближению, а не противопоставлению.

Подобно своему объекту, само исследование мифов не имеет абсо­лютных начала и конца, и не важно, с какой позиции начинается ис­следование, — считает Леви-Стросс. Важно, что в этой одновременной двойной рефлексии взаимодействующих сознаний выявляются общие структуры разума.

На стыке мифа и ритуала, по Леви-Строссу, осуществляется функ­ция символизации, опосредующая отношение между мыслимым и пе­реживаемым, интеллектуальным и чувственным. Разграничениям «ми­фологики» предшествуют рациональные специфичные объективные предпосылки. Один их класс связан с рациональностью универсума, без которой невозможно было бы объективное знание. Другой класс — это

б Mythologiques. L'homme nu. P. 619.

«объективное мышление, функционирующее автономно и рациональ­но до того, как оно субъективизирует рациональность окружения и, приручив, подчиняет ее себе»⁷.

В 1960-х гг. в работах «Первобытное мышление» и «Мифологики» Леви-Стросс расширяет границы применимости своего метода от язы­ка как места, где в универсальности бессознательных структур стира­ются различия между субъектом и объектом, наблюдателем и наблю­даемым, и переходит к анализу других областей репрезентации. Он отдает предпочтение искусству и его самому совершенному виду — музыке. Эстетическое отношение к реальности он не считает ирраци­ональным, стихийным, спонтанным; это более глубокое измерение, универсальной рациональности. Соответственно и музыку можно изу­чать с точки зрения закономерностей дискурсивное™, расчлененнос­ти, формообразования.

И миф, и музыка, согласно Леви-Строссу — это свидетельства пре­одоления антиномии исторического времени и внеисторичной струк­туры. Они строятся на взаимодействии двух континуумов — внешнего и внутреннего. Внешнего континуума звуков в природе или историче­ских событий в мире, из которых и музыка, и миф отбирают и органи­зуют лишь некоторые; внутреннего континуума — психофизиологиче­ского времени слушателя, которое реорганизуется и перенастраивается в зависимости от развертывания музыкального или мифологического текста. Современные музыка и литература поделили между собой функ­ции мифа: музыка заимствовала у него исходную форму, а литерату­ра — более подвижные элементы. Подобно мифу музыка также являет­ся средством преодоления исходных противоречий, обусловливающих движение мысли. Как и в мифе, они возникают на различных уровнях структуры музыкального произведения, по Леви-Строссу, — реальном, воображаемом и символическом. Разрешение в реальном плане разво­рачивается метро-ритмическим способом в воображаемом — через тональные контрасты; в символическом — как заключительная моду­ляция, выход в единую тональность, снимающую противоречия реаль­ного и воображаемого.

В это же время он переходит к более глубинному осмыслению психо­химических и психофизических взаимодействий человека с окружением. «Натурализация» человека возможна, по мнению Леви-Стросса, как обо­ротная сторона его полной «гносеологизации», при последовательном дви­жении от символических структур к обусловливающим их физическим и химическим процессам. Но это программа, возможная в отдаленном буду­щем, предпосылки для реализации которой пока не сложились.

Леви-Стросс не дает теоретического объяснения, почему и как сим­волические преобразования вписываются в механизмы бессознатель­ного и сами становятся таковыми. Как полагает Э. Ипола, понятие бес­сознательного в концепции Леви-Стросса принимается как данность вследствие необходимости дать теоретическое и онтологическое обо­снование постулату об универсальности логического мышления.

⁷ Levi-Strauss С. Mythologiques. L'homme пес. Paris, 1971. P. 614.

Однако в рамках структурализма признается, что единство челове­чества определяется не только структурами, но и функциями сознания; сознание как структура и как функционирование — это разные кон­цептуализации. Это особенно заметно в теоретических построениях Ж. Лакана. Как психолог и психоаналитик, он попытался представить психические механизмы в качестве особого языка и с помощью этой концептуальной аналогии включить их в функционирование других знаково-символических систем культуры. Таким образом, он расши­рил область рационального изучения тех областей реальности, которые прежде трактовались через категории интуиции, витальности, психо­физиологии.

Отличие позиции Лакана от классического фрейдизма заключается в том, что представлениям о нередуцируемости и специфичности «пси­хической реальности» он противопоставляет возможность ее научного изучения в контексте лингвистического пространства. Язык рассмат­ривается как субстанция исследовательской работы, как основное сред­ство концептуальной фиксации ее процессов и результатов, выражения познавательной активности сознания.

Проблему языка Лакан соотносит не с мышлением и сознанием, но с бессознательным, которое не только структурировано как язык, но и тождественно ему. Однако здесь речь идет не о бессознательном в смысле Фрейда и не о языке в смысле Соссюра.

О бессознательном. Лакан противопоставляет натуралистической трактовке бессознательного у Фрейда свою, где оно рассматривается как опосредованное культурой. Так, фрейдовские понятия «желания», «влечения» Лакан интерпретирует не как энергетический импульс био­логического порядка, не как заряд либидо, требующий разрядки или последующего культурного упорядочения. Он полагает, что это прояв­ления общего (универсального) ритма психической активности, расчле­няющая ее пульсация, уже опосредованные и преломленные в психи­ческих репрезентациях, придающих этой активности определенную структурную упорядоченность.

О языке. Называя бессознательное языком, Лакан не имеет в виду ни обыденного, ни лингвистического значения этого слова. Языком он считает механизм, структурирующий процессы на всех уровнях пси­хики, делая возможным их соотнесение и переход от одного к другому.

Трактовка психической реальности в структуралистских и экзистен­циалистских схемах предполагает отвлечение как от внешних воздей­ствий, так и от содержания переживаний, «искажающих» ее собствен­ную структуру. Однако их акценты противоположны. Это видно, например, на сопоставлении точек зрения Лакана и Сартра. Один вы­деляет и абсолютизирует бессознательное, а другой — осознанное ее измерение. Лакан относит к сфере бессознательного даже те явления, которые традиционно интерпретировались в терминах сознания, напри­мер, «язык», «дискурс». Сартр, напротив, приписывает к осознанному даже те явления, которые принято относить к бессознательному, на­пример, эмоции. Распространение понятия «сознание» на всю область субъективности позволяет трактовать индивидуальную активность в терминах свободного выбора. Ограничение же этой области сферой

бессознательного позволяет свести все иллюзорные порождения созна­ния к детерминирующей их бессознательной цепи означающих. Пол­ной осознанности субъектом своего существования и свободе выбора противопоставляется их ограниченность и детерминированность зако­нами бессознательного. «Дело не только в том, что о сущности человека нельзя судить без соотнесения с безумием; этой сущности не было бы вовсе, если бы человек не носил в себе безумия как предела своей сво­боды»⁸.

Однако оппозиция осознанного и бессознательно сохраняется у обоих. У Сартра не установлены связи между рефлексивным и доре-флексивным уровнями сознания, и взаимообмен информацией между ними не объяснен. В схеме Лакана переходы между уровнями «психи­ческого» — реальное, воображаемое, символическое — также не описа­ны. «Дискурсивный поток означающих» обеспечивает лишь их фор­мальную сопоставимость, но не указывает на динамический импульс и внутреннюю структуру их взаимопереходов.

В структуралистском психоанализе Ж. Лакана с его практическими задачами приоритетное внимание к речи как таковой без соотнесения ее с внешним социокультурным контекстом было в известной мере оправданно. Однако при переходе к теоретическому обобщению появ­ляется необходимость обращения к нему. При объяснении психичес­ких патологий нужна теоретическая модель, позволяющая анализиро­вать способы включения сознания во внешний мир, а следовательно, описывающая социокультурную среду, в частности символическую, где разворачивается человеческая жизнь.

В отличие от «примитивных», экзотических обществ, по мнению структуралистов, в современном европейском мире изначальные эк­зистенциальные структуры функционируют в многомерном символи­ческом, вербализованном пространстве, представленном в «письме» и «чтении», предполагающем расшифровку словесно зафиксированных классификаций, типологий, первичных и вторичных знаковых систем. Соответственно необходимо выделить тот уровень, который стремится реконструировать М. Фуко — уровень «дознаковый» (если под знаком понимать устойчивую связь между означаемым и означающим), допо-нятийный. Он располагается между означающим и означаемым. Одна­ко при анализе знаковых систем и коммуникации внимание обычно уделяется либо означающему, либо означаемому, а сам переход предпо­лагается как данное. Теоретическая развертка связи между словами и вещами с помощью идеи дискурсивной практики помогает выявить переход от дознаковых ее форм к практикам более высоких уровней. Такой переход представил Ж. Деррида в своей теории письма.

Письмо определяется как двусмысленное присутствие — отсутствие следа, контакта сознания с реальностью, как различение, наделяющее его как временным, так и пространственным качествами. Эта концеп­ция задает возможность всех тех альтернативных различий и дихото­мических разграничений, которые в рамках прежней «онто-тео-телео-

8 Lacan J. Ecrits. P. 575.

логоцентрическои» парадигмы считались изначальными, сами собой разумеющимися. Ее сторонники избегали углубленного изучения пись­ма, чувствуя в этом угрозу абсолютному, универсальному характеру своих исходных допущений. Они отдавали предпочтение дискурсу, слову, логосу, понимаемым как нечто наполненное, как присутствую­щую в себе и для себя полноту, наличиствование. Трактовка письма как не имеющего субстанции, сущности делает бессмысленным вопрос: «что это есть» — и не позволяет Деррида представить свою грамматологию, предназначенную для его изучения, в виде позитивной научной обла­сти, имеющей собственный объект изучения, как другие лингвисти­ческие теории. Ее предметная область — совокупность сплетающихся и трудноразводимых первоусловий выразимости, выявляемых лишь по косвенным признакам. Она представляет собой критическое исследо­вание условий самой возможности объективации, своеобразную семио­логию. Но не в виде науки о знаках и знаковых системах, составляю­щей, по Барту, часть лингвистики. Это семиология, определяющая условия возможности позитивного знания.

Пространственно-временная фиксируемость различения обознача­ется понятием «след». Он отмечает и закрепляет соотнесенность и различенность полей сущего и метафизики, идентифицирует их. По­нятие следа делает возможным описание языка и письма в единых терминах. Деррида подчеркивает, что след — не знак, отсылающий к какой-либо под-лежащей ему «природе» или «сущности»; в этом смыс­ле след не определен ничем внешним по отношению к нему, кроме собственного становления. Хотя этот первослед не является чем-то вещественным, он предполагает особую субстанциональность, не укла­дывающуюся в привычные альтернативы природное — культурное, фи­зическое—психическое, материальное —духовное; он предшествует этим разграничениям. Понятие «след» означает то, что уже априори «записано». Подразумеваемое при этом «различение» позволяет перей­ти к первичному «археписьму», появляющемуся на пересечении следов различий и различий следов, составляющем исходную сетку различе­ния. Такое первописьмо потенциально содержит возможность «графии» как таковой, т. е. любой вторичной, производной от него записи в про­странстве и времени — звуковой, собственно графической, кинемато­графической, хореографической и т. п.

Методологически выделенные понятия — различие, различение, след, письмо, археписьмо, знак, текст, означающее — образуют особое «несистемное» познавательное пространство. Это не «вещи» и не «сло­ва» (антитеза Фуко), но и не понятия, обобщающие данные эмпириче­ского опыта или априорно структурированные рациональным образом. Они не относятся к порядкам сущего и существующего, не определены материальным или идеальным наличием —присутствием. Это выводит их в особую область критического и позитивно-научного познания, характерного для структурализма. Однако сведению многослойности человеческого сознания к рациональному уровню его организации Деррида противопоставляет особую реальность письма как первоначаль­ной телесной практики, на которой базируются все другие уровни организации сознания.

Такую же новую область порождения социокультурной реальности выделяет понятие «дискурс» — общий принцип расчлененности, пред­шествующей и формализмам языка, и реализующему их функциони­рованию речи. Оно обозначает структурированность социокультурной субстанции, опосредующей индивидуально-психические проявления в контексте социальных взаимодействий и коммуникаций. По мнению структуралистов, с его помощью можно связать работу психических и социальных механизмов при изучении языка и культуры — продуктов человеческой деятельности (артефактов). Движение от «языка» (в ши­роком смысле) к «до-языку» позволяет выявить первоначальный слой дискурсивное™, порождающий значения и смыслы фактов и событий в контексте человеческой культуры. Это не «продукт» и не «код», но исходное условие для возможности последующей рационализации и упорядочения непосредственных переживаний, составляющая структу­ралистского обоснования знания. На этом уровне еще нет предвари­тельной (априорной) рационализации и дифференциации означаемого и означающего, наблюдаемого и наблюдателя. Предполагается лишь возможность знаков как единства обеих сторон. Это не структура и не то, что структурирует, не единая целостность, но принципиальная множественность означающих. В терминологии Кристевой, речь идет о «генотексте», в котором можно разместить любое выражение, по­строенное означающее, представляющее собой «фенотекст».

Генотекст определяется как вневременной и внесубъектный локус, в котором и время, и субъект трактуются лишь как проявления общего функционирования множества означающих. Таким образом, происхо­дит нечто вроде самопорождения текста, процесса, отличного от самого текста, внешнего по отношению к нему как к завершенному продукту. Речь идет о самом процессе порождения как таковом.

При изучении языка и обосновании познания структуралисты не обращаются к концепции целостного человека. М. Фуко аргументирует это возможностью выявления в современной культуре самостоятель­ности бытия языка, его независимости от непосредственных процес­сов мышления, как это было в рамках классического рационализма. Ж. Лакан, основываясь на опыте повседневной терапевтической прак­тики, ограничивается рассмотрением болезненных, но типичных на­рушений психики. К. Леви-Стросс, следуя общим требования «подлин­ной научности», предполагает, что можно редуцировать человека к природным (физико-химическим) процессам.

В этом случае обоснование возможности познания осуществляется двумя способами. Во-первых, прослеживание процесса в обратном по­рядке — от «знания» к «до-заннию». Так, М. Фуко и Ж. Лакан на уров­не языка, речи, дискурса, а Леви-Стросс — бессознательных структур искали такую область исследования, где логические, психологические, лингвистические различия можно считать несущественными по отно­шению к источнику их порождения. Иными словами, предпринимались попытки определить уровень анализа, на котором можно обосновать возможность всякого познания, независимо от предметно-содержатель­ных разграничений, в том числе между естественно-научным и соци­ально-научным знанием. Леви-Стросс еще разделял науки на естествен-

ные и социальные, а также выделял гуманитарное знание. Но уже Фуко с помощью концепции эпистемы демонстрирует общие познавательные основания для филологии (гуманитарное знание в понимании Леви-Стросса), политической экономии (социальные науки) и биологии (ес­тественные науки). Р. Барт же полагал, что «структуральная активность» одинакова для ученого, художника, конструктора; она зависит не от различий материалов, но от специфики «разборочно-сборочных» опе­раций, операций деконструкции-реконструкции, ведущих к построению разных объектов на основе одних и тех же базовых принципов.

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: