Часть I. Один из пары – всегда тварь

Дом, которого нет

Автор: Девочка в профиль (Мара Винтер)

 

Фэндом: Ориджиналы

 

Пейринг или персонажи: Лора Стоцкая (Текучёва), Инесса Марголина (Текучёва), Ян Марголин, Ида Круглова, Ник Фаерман, Артур Мечников и т. д.

 

Рейтинг: NC-17

 

Жанры: Романтика, Ангст, Драма, Психология, Философия, Пародия, Даркфик, Злобный автор, Стихи, Попаданцы, Любовь/Ненависть, Нестандартная поэзия

 

Предупреждения: BDSM, Смерть основного персонажа, Насилие, Нецензурная лексика, Кинк, Нехронологическое повествование, Полиамория, Смерть второстепенного персонажа, Элементы гета, Элементы фемслэша

 

Размер: Макси

 

Кол-во частей: 54

 

Статус: закончен

 

В процессе: май 2009 – январь 2018

 

Описание:

(Трагикомедия без действий.)

 

Однажды девочке Лоре приснился сон. Во сне она была собой: всей собой, от прошлого до будущего. Дом, из которого все дороги – в него же; дом, где сложные вещи рождаются в лёгких беседах; дом, откуда не уйти, пока ни проснёшься, а проснуться, значит, умереть. Там она оказалась. За что и зачем, уже не разобрать. Или можно попытаться?

 

Публикация на других ресурсах:

Только с разрешения автора.

 

Примечания автора:

а) не забываем, взгляд на мир сна – глазами спящей;

 

б) совпадения случайны и всё такое;

 

в) смеющийся автор ни в коем случае не ставит своей целью оскорбление чувств верующих и прочие злобные вещи;

 

г) город – воображаемый;

 

д) никто ничего не пропагандирует (политика интересна только исторически);

 

е) путаница религиозных, философских и т. п. течений – отображение происходящего в голове той самой спящей, с кого эти примечания начались.

 

 

Не знаю, что это в большей мере: гимн Шекспиру, пародия, сказка, метафора или просто шиза. В одном уверена. Это должно существовать независимо от меня. Хочу я того или нет. Оно больше не спрашивает.

 

 

#np Dead by april – Crying over you

                                           

#np Massive attack – Angel

 

#np Emily Browning – Sweet dreams (OST American horror story)

 

 

Дополнительные предупреждения:

 

Сложные шутки не всегда поясняются. За смехом – крик.

 

 

(заметки на полях)

                                                                       

Дурочка

Лора пишет любовникам, хрипло, ломая почерк:

«Не опять, а снова на грудь мне уселся ворог,

убеждает бежать: к вам, родные, бежать. А впрочем,

средь живых ещё ходит горстка, кто так же дорог.

 

Только я их не знаю. Знанье у нас не в моде.

Что до мудрости... термин стал, как и жизнь, размытый.

"Информацией" всё называем и даже, вроде,

доказали, что Я – просто сетка из мелких битов.

 

Как погодка у вас? Вечность вряд ли бывает вьюжной,

сырость горло не схватит случайно подхваченным кашлем.

Есть догадка: вне времени, с той стороны окружности,

вы в особом сезоне. Охват его – здешний день. Каждый».

 

Лора пишет любовникам, разным, но всё ж в единство.

«Друг Гомер, не забудь, передай там привет Ахиллу,

богоравным царям. Здесь, у нас, выродились и принцы;

плоть, и та ласк не ждёт; с наркоты одной прёт нехило.

 

Аполлон уступил-таки Марсию честь быть первым,

в каждом доме теперь, за экранами – пир сатиров.

Я не знаю, как долго ещё продержусь средь смертных,

но, надеюсь, рождаться не буду и дальше в мир. Он

 

неуклонно... к упадку. Тут, други, вы больше в курсе.

Стоит чуть приоткрыться, дыханье становится горьким.

"Бабочку обглодали", умяли свою ж душу. С хрустом.

Наши кости – в программах, заводах, вокзалах, стройках.

 

Я не прошлому речи бросаю, хотя оно ближе

к Истине. Давит быт: какофония в стерео.

Ладно б масса профанов. И они для чего-то нужны всё ж.

В двадцать первом – пародий навалом. Но нет мистерий».

 

Лора пишет любимому. Скроенному из многих,

как живой организм, будь хоть чей, состоит из клеток.

«Мне бы целости», – просит, в бетонном закрытая блоке,

в двух шагах от дорог и размытых вайфаевских сеток.

 

Лора пишет любовникам: скачет по странам, эрам.

Щёлкнув чайник, ставит кружку себе и мужчине из вечных.

«Если выстою, Фридрих гордиться мной будет, верно?»

Если Лора больна, пусть её, бога ради, не лечат.

 

Часть IV. Прыжок в себя

– Нет. Ни за что, – сказала Лора тихо,

вставая. Странно то, что не ушиблась.

В таком паденье Люцифер один ей

мог посочувствовать, поняв. Что тот не шибко

умеет. – Я не стану, хоть души,

подстилкой, будь хоть Ра, среди мужчин

 

ярчайший. Неужели после боя

я, тяжелейшей внутренней войны,

в сторонке от Сансары, став изгоем

в ней, попадусь на чары сатаны?

Битва финальна Будды с Кама-Марой... ****

Ну хорошо. Узнаем цвет пожара. –

 

И, перепрыгивая через три ступеньки,

на третьем этаже она увидела

на вывеске: «Себя здесь только встретишь».

Колодец, он как раз – прыжок в себя.

И, мелкая приписка снизу: «Прочие

развития – в других колодцах». Точно,

 

ей выбор дан, – припомнила тут Лора.

По центру зала, освещённого луной

из узких окон, находился круг просторный,

заполненный чистейшею водой.

Круги другие, будто в танце, окружали

его. «Развилки всё, наверно». Выбор дали,

 

а всё же начала с центральной версии,

как наилучшей, Лейбницу мигнув.

И прыгнула в колодец, вмиг лишив себя

рук, ног, ушей и носа, глаз и губ.

Ей под водой приснился сон другой.

Она проснулась. В комнате – покой.

 

Инесса спит в обнимочку с подушкой.

Над головой её висит блестящий шар,

вокруг идут, похожи на жемчужины,

поменьше; от него – на лесках. В дар

подвеску дочке привезла из отпуска

Вита. А Лоре – дух святой горы, в кусках.

 

Откинув одеяло, поднялась. Часы

показывали: собирайся в школу.

Но в воскресенье путь туда закрыт.

И призадумалась она насчёт раскола.

– Что значит это: можешь выбирать?

Живи, сдыхай, и – новая игра?

 

Сказала полоумная невеста,

что встречу я того, кто сердце мне

распотрошит. Но не ходить на место,

где встреча будет, я могу. Во сне

определю сама, его люблю ль.

Постойте-ка... Да правда ли я сплю? –

 

Щипнула руку. Больно стало. «Странно, –

решила Лора, – сон традиционный,

где наноси штыком, сколь хочешь, раны,

их ощущеньем не сопровождён. Да?»

В момент засомневавшись, как Фома,

казалась озадаченной весьма.

 

Тем временем Инесса пробудилась.

– Зачем вскочила, будто в комнате пожар?

Ло... Выходной же. Выспись, сделай милость.

От недосыпа скоро словишь ты удар.

– Спи, спи, – шепча, сестрёнку убаюкала.

Оделась тихо и пошла на кухню. Зал

 

с лепниной в потолке, шикарной люстрою,

сморил их маму на диване кожаном.

Решила та, что спальня далеко весьма,

под утро заходя домой. Её укрыв,

остановилась Лора. Гордые черты

несли порок в чеканке красоты.

 

Всегда тщеславна, как ни ройся в памяти.

Блондинка с волосами до пупа.

В жилетках меховых. Букет Armani с ней

сроднился. Иногда водила пап,

но не задерживались те по той причине,

что башня – требования её к мужчине.

 

Работала, как проклятая, Вита,

работу обожая. Визажист

сама, салон держала под софитом

лица прекрасного: имеешь – так держи

(винтовкой) внешность. Старина Шекспир

сказал в "Макбете" про подобный тир:

 

«Пусть ложь сердец прикроют ложью лица».

Так пули глаз под веером ресниц

обманом завлекали в них влюбиться,

а после... плакать из пустых глазниц.

Дружила с Уильямом, считай, с пелёнок Лора.

Цитату б над салоном вбила: слоган.

 

Считал, что истина и красота – одно суть,

другой её возлюбленный, Джон Китс.

Своё имелось мнение на сей счёт.

Иной сорт красоты роняет ниц.

Инессе нет потребности брать маску,

с принцессой чтоб сравнённой быть из сказки.

 

Но, как речиста стала я! Дай тему,

могу трепаться: точно, как старик.

Кто отработал жизнь в "системах", "схемах",

и много раз сам превращался в крик,

под титры, впав в маразм, смеётся. Баста.

Один язык остался пятой касте.

 

И тот кривляется, как чёрт, на буквы бьётся...

Нет, о таком не буду говорить.

Вернёмся к Лоре. Кофе тихо пьёт та

на кухне. Под глухой сонетный ритм.

Сон впечатлил её (считая, что проснулась,

она, конечно, к книге потянулась).

 

В смущённых чувствах, бледная, горела.

Не засиделась дома: вышла в свет.

Кроссовками асфальт трепала. Делать

ей не хотелось ничего. Ответ,

казалось, над иллюзией – над морем.

По набережной шла, весь город вскоре

 

оставив позади. В песчаных дюнах

гуляющих – раз-два и обочтёшься.

По ходу же дороги, ещё людной,

она смотрела в лица, ища что-то,

похожее на счастье; не нашла.

И радостных собой скрывала мгла.

 

Заброшка в дюнах знатная была.

Валялся бомж с бутылкой среди досок

на входе, спя. Мимо него прошла,

от запаха не сморщив даже носа.

Контраст её жилища и всего,

что здесь, манил уже который год.

 

Смеялась смерть везде (пользуясь случаем,

хочу привет для друга передать:

лорд Байрон, ваше там благополучие

тревожу к вам отсылкою опять).

Смеялась смерть средь балок обветшалых,

полуразрушенных изгибов стен. Всё старо там

 

и пусто было. Так, смотря вокруг,

внутри разбитой крепости у моря,

шла Лора, остро слыша каждый стук

своих шагов. В груди засело горе.

Не показали будущего, но

оно у зданья было с ней – одно!

 

– Всё умирает, – шепотом сказала, –

любви, скрепившей время, в нём не жить.

Что до теорий мне? Чудовищно устала:

брожу без смысла, точно вечный жид.

Вон бомж, возможно, выпив, больше счастлив,

чем я, растущая, словно в теплице астра!

 

Тем временем по лестнице на крышу

взошла. Вдали, шипя, ругалось море.

Хоть говори, хоть вой, никто не слышит.

Один остался, радостный, простор ей.

– Остановить мгновенье невозможно, –

став с краю, край мыском задела. – Дрожь та,

 

что вызвана красотами, уходит.

В гербарий что ли собирать цветы?

И мёртвым любоваться? Всё же, вроде,

меняется и время и мечты.

Однажды я найду, зачем остаться.

Не прыгнуть. Или... смерть в себя впущу. Всю.

 

Я знаю, пишем вечность, мол, моментами.

Живи сейчас, и радуйся – один!

Но, как мне быть, когда все континенты я

собой (на практике) мечтаю охватить?

Смерть всё равно, как встарь, мне улыбается,

как раньше, когда мнила ту – концом всего.

 

Всё пошло, что исполнено. Мечтание

о благах жизни – способ обладать

кирпичиком; он кажется всем зданием;

но так в себе вселенной не собрать!

«Зову я смерть!» Страданий лишена сама,

но чувствую чужие. Сводит то с ума. –

 

И боль она, что столкновенье с миром

больным дало ей, выпустила в крик.

До хрипоты. Ломая связок лиру,

орал бы так поклонник Эвридик,

всех растеряв: мираж земного рая.

Орала Лора, небо раздирая.

 

Открылся люк. В нём парень оказался

лет двадцати (с хвостом, но незначительным;

длиннее – собирал в затылке). Глаз его,

как дым, размытых, облако укрыло всё

вокруг. Окей, начну о нём совсем сначала:

знаком он ей, хоть раньше не встречала.

 

Ян был высок и статен, как король.

Хоть чёрен, волос чист, ботинки ж – грязные

(пристало б больше под, чем над землёй

им находиться). Весь какой-то острый был:

чертам до правильности не хватало скоса.

В бою, лишись ножа, владеть мог носом.

 

Обтрёпанная кожаная куртка,

футболка белая и голубые джинсы:

ничто не мельтешит сиюминутно.

Всё точно вписывалось в образ. Лица

ценила Лора разные, но это

к Адаму райскому казалось трафаретом.

 

Такое рисовать она пыталась

и каждый раз отшвыривала кисть.

Так выглядел герой, каким "вот бы стать";

чьим языком раздумия велись

в её рассказах. Человек придуманный

просто стоял, смотрел. Исчез весь ум её.

 

– Прости, что так вторгаюсь, – речь он начал

(столь низок голос, что похож на рык), –

кричала ты, ну и... Он много значит,

среди руин, как после войн: твой крик.

Быть может, чем помочь могу? – как будто,

вопя, та сформулировала вопль – его.

 

Совпало состояние у Яна

с тем, как орала Лора в этот день.

Приехав из столицы с несказанно

плачевным поводом, искал в заброшке сень

к отдохновенью области душевной.

Не чаял, не гадал столкнуться так с ней.

 

Погиб его отец, хозяин клуба.

Бандиты там имели место встреч.

Один из них – с покойного супругой

в постель смог, ещё тёплую, возлечь.

Явился сын... Знакома ситуация?

В ней не хватает разве что Горацио.

 

Ян, изучив и криминал, и бизнес

примером их в солидных городах,

будь горячее, сел бы за убийство

по центру маленького. Стоп-кран был – не страх

авторитетов, давших ему выбор:

а) молча общепитом правь, б) скормим рыбам.

 

Не страх, не планы мести, не сомнения,

"быть иль не быть?" Он был; что дальше делать,

вот в чём вопрос. Звук, запись посещения,

имелся в диктофоне. Но не смело

бежать в полицию, грозить: скорее, глупо.

Нет, всех он превратить в кота из супа

 

решил, и, как всегда в подобных случаях,

раздумывал о способах подхода.

Когда не знаешь, поступить как лучше, то

иди туда, где нет, кроме природы,

ни душ, ни глаз, ни языков – болтающих.

От тишины подсказок отвлекающих.

 

– Помочь? – хрипя, переспросила Лора, –

нет... правило для всех: спасайся сам.

Тебе не кажется, что мне пугаться впору?

И убегать... А, впрочем, слабость – срам.

Я сожалею, что обзавелась свидетелем.

И крик такой – не правило, поверь. Нет-нет. –

 

«Был вечер» и застыл. Утра всё не было.

Смотрели друг на друга двое. Как

остановить другого (или всё ж уйти?),

не знали оба. Чтоб наверняка.

Он в ней себя увидел через тело.

Она, за криком вслед, сама взлетела.

 

– Ну, раз уж мы столкнулись, отчего б

не угостить вам леди сигаретой? –

спросила Лора, хмуря нос и лоб

от напряженья. Мысль была ракетой,

а стала – тощей клячею крестьянина.

Ох, знала б, что случится так, заранее!

 

– Раз леди курит, отчего бы нет, –

он улыбнулся. В этом нет секрета,

сама такой привычкой много лет

я наслаждаюсь. С возраста Джульетты.

Курильщикам попроще находить

утерянную диалога нить.

 

Оставлю их обмениваться фразами.

Подробности, как делали рапсоды,

и ни к чему, и некогда рассказывать.

Всё тягостно... Ну, кроме виски с содовой.

Перемотаем дальше. Благо, пульт

в моих руках. Кино для века – культ.

 

Заброшка кругом шла. Обилье комнат

балконы выводило внутрь, во двор.

Весна цвела. Земля цветы исторгла.

Там, на балконе, был их разговор,

обрушившем ограду. Вниз ногами

сидели на каменьях, как в вигваме.

 

Не назовёшь "мужчиною и девочкой".

Пованивает возрастом согласия.

Скорее так: сошлись две родственных души

с кипящим от касаний сладострастием.

Болтушкой Лора не была, но тут

разговорилась (да, уму капут):

 

– Меня любят животные и дети,

что странно, потому, что я их – нет.

За приручённых, знаю, мы в ответе...

Вот люди сторонятся. Будто цвет

мой внутренний отпугивает малость.

– Да много ль, – Ян ей, – ты с людьми встречалась?

 

Они так стали редки, что с огнём,

как Диоген, искать – совсем бессмысленно.

В век плоской эфемерности живём:

экран мелькает, но за глянцем мысли нет.

Глаза твои пугают, говоришь...

Сама б их видела. Древнее только тишь. –

 

Смущённо улыбаться не умела

она, и потому лишь ухмыльнулась.

Он, заседая там, почти забыл про дело,

что привело в зал заседанья накануне.

"Глаза" сказал, хоть трудно, с Лорой раз

столкнувшись, белый не увидеть глаз.

 

Отравленная жизнь сидела рядом.

Но иначе отравлена, чем мать:

та верность променяла на усладу,

а эта всё пыталась понимать

снаружи. Нет, не жизнь... Глазами смерти

таращилась, как на Адольфа – Герти.

 

Их разговор легко шёл, как по маслу

(отставлю мысли пошлые пока).

Ученики святого Зороастра

его не слушали внимательно так, как

она его. А он с миниатюрой

своей остался заперт во фритюре.

 

Худая и кривая. Взбит пучок

волос – неряшливый, как у Уайнхаус под кайфом.

В девицах он отнюдь не новичок,

но всё же удивлён: без всяких "ай", "фу"

и прочих восклицаний та считает,

что убивать мужчине подобает.

 

– Живём отнюдь мы, знаешь, не в идиллии.

«Щека вторая» – доведеньем до абсурда

зла, мол, "давай, ударь" – низводит силу в ноль

(как-то смеясь, маньяка я спугнула,

его молила слёзно: ну, убей,

и тот сбежал от психа поскорей).

 

Но это не относится к сражениям.

Чтоб друг внутри был, нужен внешний враг.

Святое защищать от искажения

здесь, в этом мире, можно только так.

В одном себе сражаться – так и двинуться

недалеко. Я это проходила всё.

 

– Да, соглашусь: убийство значить может

в бою – триумф над злом, ну, фигурально.

Но мы не викинги; не римляне мы всё же.

И дело тут совсем не в наказанье

законом. Низко убивать в постели, как бы

сам низок ни был червь поганый, враг твой.

 

Прийти к нему, раскинув крылья мести,

замучить, обливая кровью стены –

не так уж трудно, если это "есть зачем".

Иначе сам уйдёшь в болото, пленный

своей же силой. Только контролируя

холодной головой ту, можешь применять.

 

– Так нужно стать бесчувственным? – Нет, чувство

взять под контроль, как кормчий, правя им.

– Но, что если то вырвется? – Искусство

себя вести имеют, кто привил

с младых ногтей себе – способность подчинения.

Потом так подчиняются себе они.

 

– Я так пыталась. Долго, долго сдерживать

могу агрессию, но та однажды рвётся

наружу в миг, когда слаба слишком: её держать.

Ну, мне тогда ей стать лишь остаётся.

– А почему б, – спросил он, – её просто

ни воспринять, как часть себя, как нос иль

 

глаза? – коснулся носа пальцем указательным,

а Лора отшатнулась, как с удара.

Искрило прямиком, не по касательной.

Но человек ей важен больше жара

того, что в областях, прикрытых дважды.

Для разговора отреклась от жажды

 

другого толка; разговор стократ важнее.

Случается дай боже в год он раз...

Нет, настоящий: не в пример всей болтовне,

что окружает шумом улья нас.

Глушила, кроме головы, все точки Лора.

Низок, очнувшись, добивался ссоры.

 

– Я не терплю притрагиваний. Если

уж хочешь, разрешенья попроси.

– Но трогать просто так ведь интересней,

ты не находишь? – было свыше сил

её, в ответ улыбочке ехидной

не зарядить холодной: серповидной.

 

– Знакомы мы с тобой не больше часа,

а ты уж вторгся в личное пространство.

Не думай, что со мной такое часто.

Ты мне общением по нраву, а не страстью.

Не думай я, что ты – как я, но пола

другого... – Что, свалился бы во двор я? –

 

Смех чертенятами в углах гнездится губ.

А ей, однако, вовсе не до смеха.

Мощнейшая волна (хоть он не груб,

но не считается ни с "не", ни с его эхом),

от живота и вниз прошла, как в кратере.

Сравненье пошло. Но зато понятно всем.

 

– Прошу одно: дистанцию держать, –

вздохнула Лора. И усильем титаническим

в себе расправилась со всем, что унижать

могло её, по её мненью, статус личности.

Ян удивлён такой был бурною реакцией.

Краснел, как дева (девой был) Горацио.

 

Ей позвонили. Мать. Идти домой

для разговора срочного сказала.

Она и наплевала б на конвой,

игнором спровоцировав скандал, но

уйти был нужен повод. Впечатление

нуждалось в обмозговываньи (времени).

 

– Ещё увидимся, – сказал он, номер взяв.

На всякий случай та его оставила.

И, гордая защитой своих прав

перед абьюзом, трепеща, рассталась с ним.

Ни разу в жизни не испытывав подобного,

не понимала, что с ней. Мозг предал её.

 

Тридцаток сребреников взял Искариот

Иуда. Этот сделал всё бесплатно.

Без поцелуев и прощаний, сдал живот

и области приложенные. Знатно

ругалась на себя, обратный путь

успев Египетской Марии протянуть:

 

от кающейся грешницы до девки

бордельной, той, что даст, её раз тронь.

Из головы пришёл он. Образ редкий

стал редкой тварью, оседлавшей трон.

Не знала ничего о нём, но чуяла,

что может оказаться не к плечу пальто.

 

И злилась. Мать с Инессой, в удивление,

ей предложили... лишь сходить в кино.

Звонков из школы, прочих осложнений не

было в помине. То-то и оно:

всё продолжалось, всё как будто длилось.

Она же, – в дюнах, – там остановилась.

 

Оставим же и фильм со спецэффектами,

и Лорину троичную семью.

Чтоб продолжать о них, надо б, хоть редко, мне

настраивать гармонию мою

элитным алкоголем разных стран.

Дневник отца нашёл в тот вечер Ян.

 

____

 

**** Кама-Мара (Любовь-Смерть) – демон, искушающий Сиддхартху Гаутаму. Его последний поединок перед просветлением.

 

 

(заметки на полях)

Часть V. Играя в ящик

 

 

Покойный padre самых честных правил

держался в криминальном окружении.

Авторитетом обладал немалым,

всеобщего достойный уважения.

Сынок, для равновесья, рос смутьяном.

Из тайника блокнот его взят Яном.

 

Стряслось всё очень быстро. В тот же день

взлетел, как мать звонила, первым рейсом и

решил про "ритуалы" дребедень.

Нашёл под вечер письмена из вечности.

Увиделся в отцовском кабинете

с коллегами его. Преступный цвет весь.

 

Papa встал против замысла их нового:

пустить сквозь город, морем, пушек вывоз.

Не для подобных целей нужно море, мол.

Короче, горем сердце повредилось

с потерей чада. Против был, боевикам

согласьем молчаливым помогал чтоб сам.

 

Дело одно – поддерживать порядок

на территории, бандитам "подзащитной".

Другое – кровь, дающая осадок

во рту. И прибыль за убитых жён,

детей, калек... плевать, что на другом конце

планеты. Дон Кихотов повсеместно схожа цель.

 

Не состраданье, просто кризис личности.

Меняют кодексы для выгод "высших" сил.

Мораль, императив категорический...

Смешная, право, речь, Иммануил!

Почивший не способствовал терактам,

в глазу коммерческом развивши катаракту.

 

В наследство он оставил двухэтажный,

что называется, "элитный", клуб ночной.

Гостиницу с ним рядом (отдыхать чтоб

после балов с диджеем сатаной).

Дом, что мог стать особняку примером.

И сумму, ни в одну иглу размером.

 

Два зданья для чужих, одно же – личное:

там обитала Янова семья.

Окружены оградою готической

владенья его папы-короля.

Изысканна архитектура зданий строгих.

Про чёрный «Хаммер» петь – не для Серёги.

 

Но примечательно: среди последних записей

(до автокатастрофы, где погиб

с отказом тормозного шланга) он сказал,

что на супругу часто смотрит Гриб.

Зовут в кругах таких друг друга кличками.

Чтоб понимать, надёжен или птичкой пел.

 

Он смотрит, и она в ответ... Так часто

бывает это, что сюжет, избитый, свеж.

Читая то, что написал мертвец, мы ясно

вдруг замечаем, "всё предчувствовал". Невеж

такое удивляет, но сознательный

заметит: смерть мигает между строк его.

 

Смерть поиграть горазда, будто женщина.

Ей подчинившись, из неё сбежишь.

Потом же, оглядев владенья вне себя,

увидишь лик её обратный. Это жизнь.

Вперёд я забежала. Как всегда!

Не терпится дать всё вам, господа.

 

Заигрывать со смертью мне привычно.

Я исполняю это уж который год.

То в бисер, то процессом алхимичным

играю. Разрушалась раз пятьсот,

и каждый раз, став страхом, из него

лечу в бесстрашие, где – всё и ничего.

 

Но Гриб смотрел (а смерть умеет ждать).

С тем супчиком святой отец был в ссоре

(неявной, как всегда), но угадать

не мог, что происходит. Женщин вздорных,

таких, как Яна мать, за всё простят.

Они невинно врут и с лоском льстят.

 

Работать не мастачка, вышла замуж

она всего лишь в восемнадцать лет.

Нет, не залёт; не по расчёту даже.

Ей нужен лидер был, чей "красный цвет"

давал бы и защиту, и довольство

мужчиной сильным, а не хлюстом скользким.

 

Ей повезло. Высот держался справно

избранник, старше чуть: на десять зим.

И при Союзе, авиатор, был при лаврах,

и в девяностых отошёл, как в магазин

легко, он в бизнес. Что там было, старцы помнят;

политика политикой, а хлеб – всё.

 

Роскошным бытом избалована; как дочь,

любима мужем; что ж ещё желать ей?

Бывают Клитемнестры. Им невмочь,

когда мужчина часто отвлекается.

Внимание найдя на стороне,

партнёру новому всё дать хотят оне,

 

как первому, в ущерб тому. Быть может,

она терзалась муками раскаянья,

но страсть имеет характерный обжиг:

расплавив тело, разум ослепляет всем.

А благоверный до последнего ей верил.

Она же отдалась Грибу, как зверю.

 

Гриб носил шляпу. Был он мексиканец.

Курил сигары и носил часы.

Не нравился он старшему, и Ян с ним

тут, – редкий случай, – был согласен. Сыт

по горло за период жизни дома

сотрудниками городской саркомы.

 

Теперь же, откопав дневник отца

(да, откопав в прямом, как палка, смысле,

в саду; то место знал отец лишь и он сам;

при передаче тайны не взяв в ум «Вдруг что случится»),

в своих мансардовых покоях с ним сидел.

И думал, делать что – из положенья дел.

 

Гриба убрать – не хитрость (в завещании

отец отдал свой бизнес не жене,

а сыну). Только был ли тот один?

Коль да, отлично, ну а всё же... если вне

любовной этой шалости стояли

за смертью люди, что всерьёз влияли?

 

Визит их помнил Ян в подробностях. Угроз

ему, наследнику, конечно, не бросали:

подтекст по запаху напоминал навоз.

Не суйся, дескать, ни во что. Мы, мальчик, сами

управимся, командовать парадом.

Всё схвачено. Окликнем, если надо.

 

В ответ на это, кроме диктофона,

сказал им Ян: я сам к вам обращусь.

Высокий, под два метра; дуб без кроны.

Холодный взор вниз – перекрытый шлюз.

Предельно вежлив. Ни полслова невзначай.

– К похоронам его пристало несть печаль,

 

а не дела. Прощанье будет послезавтра.

Покойник был присутствующим дорог.

Сначала в путь отцу "прости" сказать я

хочу. Потом в курс дела быть введён. Срок

довольно долгий я провёл вдали от города.

Об обстановке здесь намерен разговор иметь.

 

Солидные ребята, каждый в области

своей имея сан и вес внушительный,

к носителю фамильи важной новому

приглядывались. Было удивительно:

пять лет назад уехал, горд и зелен,

вернулся – ученик Макиавелли.

 

Окончили беседу, соболезнуя,

"друзья" преставившегося сей день Пилота.

Заверили, что в городе приветствуют

прямого продолжателя работы

и важности окончившего срок.

Династия: «Бог умер. Славься, бог!»

 

Улыбке ни одной не доверяя,

Ян знал: если убийца – просто Гриб,

то цель – расположить к себе Царя. Но,

если то – Царь, то он, считай, погиб.

Сказала бабка надвое (разрезала

шкатулку мыслей, наблюдая в срезе их).

 

Если виновен главный, рыбам скормят

юнца с мозгами и со дерзновением.

Угроза, будто паж, шла за короной.

Но то могло быть просто подозрением.

Ян, уезжая, дерзок был сверх меры,

и в "меру" не имел в ту пору веры.

 

Теперь предпочитал не месть выдумывать,

а уравнение решать попеременно,

чтобы, анализ полный сделав всех мужей,

понять, кого травить, а с кем делить стол.

«Потом скорбеть, сначала разобраться», –

так рассуждая, радовал бы отца.

 

С Грибом глазами встретясь, сразу понял,

что мексиканец жуть его боится.

А Царь на то и Царь, что не уронит

и жеста лишнего, в упор стреляя в лица.

Отец был близок с ним... по духу что ли.

Самоконтролем, стойкостью: не боле.

 

В гробу лежал средь зала человек,

которому был Ян собой обязан.

Как атеист, не верил в "горний век".

Без примирения утратил эту связь он

(хоть был заочно принят и прощён).

Отец был древесиной окаймлён.

 

Закрыты двери, окна занавешены.

– Прости, что поздно, – молвил блудный сын. –

Не знаю я и сам, какого лешего

потребовалось мне, чтоб сам, один,

всё понял... Что давал ты мне готовым.

Да, поздно слишком для вращенья словом.

 

Узнаю, кто копался в твоей тачке,

и в тачке его заживо сожгу.

А мать, – ты это знал, – совсем не плачет.

Её хотел причислить я к врагу,

но мать... есть мать. Вина на ней, не спорю я.

Но... трону, если, знав, убой позволила.

 

И отошёл, чтоб без толку не драть

в далёкий ящик спрятанное сердце.

Есть время жить и время умирать.

Пока сам здесь, со здешними и действуй.

Эгоистична скорбь потери. С гроба лак снимать –

в себе оставшуюся пустоту оплакивать.

 

О Лоре он почти тогда не думал.

Было о чём подумать в потолок.

«Красотка не по возрасту безумна.

Если заняться, может выйти толк».

Отец писал о клубной проституции.

Всекли девчонки, что за вкусы у кого.

 

– Для шантажа простор мог быть немаленький, –

тот со страниц, строку загнув, шутил. –

Я запретить хотел танцовщицам сбыт своих тел,

но смысл сражаться против древних сил?

На шоу куб стеклянный парят пляской.

Потом отходят за оплату, как Аляска.

 

– Ты занят? – постучались. Голос матери.

Дневник был убран в ящик. Ян открыл.

Вошла. Черноволосая, под стать ему,

и острая. – Где ты всё утро был? –

спросила, сев. – А ты была где ночью?

– Мой милый... – Ты звала отца так, точно.

 

– Не слишком вежлив ты. Тебе я всё же мать.

– А он был мне отец. Дилемма, правда?

– Ты ни черта не... Собиралась рассказать,

но ты не слушаешь... – Весь слухом стал. Оправдан

любой проступок может быть, коль глазом

того взглянуть, кто совершил... заразу. –

 

Вздохнула тяжко. Сын напротив сел.

Кровать застелена накидкой цвета синего.

– Я не причастна к его смерти. Мой удел –

перед любовью неуместной быть бессильною.

Казни мой образ в сердце, но не смей

саму любовь казнить в душе своей!

 

Когда-нибудь любил ты? – Думал так.

Но это – бледные намёки на искомое.

– Считаешь ты такое за пустяк...

– А что считаешь ты? – Я не причём тут, Ян! –

она вскричала, бледная, как тень:

– Не я виновна, что померк в нём день!

 

И тот, с кем я теперь, не лез к машине!

Виновник – это... знаешь ты его!

Они рассорились, и... Чтоб больше не жить мне,

если я вру! – Ни фактов. Ничего.

Чтоб обвинить Царя, – Диана вздрогнула, –

дай аргументы более весомые.

 

От криков пользы нет. Меня разжалобить

слезами у тебя не выйдет, мать.

Не мне учить тебя, кого и как любить.

И, если Гриб невинен, будет спать

с дальнейшим пробуждением. Ещё что

мне скажешь? Или кончилось актёрство?

 

– Хочу, чтоб знал ты. Ты, когда уехал,

его подрезал. Мы предали: оба, –

прорвался через слёзы нервный смех. – И

завтра пойдём, несчастные, за гробом.

Я твоего отца, поверь, по-своему любила. Но

дожить в любви до смерти было не дано. –

 

И, встав, ушла. Не стал он останавливать.

Собрался сам, и вышел. Дождь лупил.

«Был вечер» и застыл. Ян в клуб держал свой путь.

Теперь за главного в делах отца он был.

Мать неверна; но дело не в словах...

Такой, как Гриб, бы не играл ва-банк.

 

Мужчина, проседающий под взглядом

его, хоть внешне выглядит уверенным,

навряд ли тормоза бы тронул. Задом,

по-крабьи пятясь только оттого, что с ним

вступила мать в сношения особые.

Тот, кто убил, всем им в лицо плевал.

 

Полиции и делу уголовному.

Приемнику, способному на следствие.

Жене, хотя жена была условной уж.

Возможности несовременной мести. Он

как будто демонстрировал всевластие,

не больно скрыв вмешательство в запчасть его.

 

Ян выдохнул, закончив мысль у входа

(от дома клуб – через ограду и отель).

Он будто испытал паденье свода,

что сам держал. Сняв груз с себя, теперь

стал обладателем бесценной информации,

необходимой для контроля ситуации.

 

Смотреть в лицо Царю, лелея планы,

не трудно, если знать, что это – он.

Неведенье сыграть нетрудно. Славно...

Ну и сюжет! «Убийца – почтальон!»

Сама не ведала, что приведёт к подобному

приснившая всё это девочка – меня.

 

Ян в клуб вошёл. Он назывался "Куб"

(сам куб там был, для танцев на пилоне;

очередной изгибистый суккуб

держал вниманье на груди и лоне).

Впускали строго с двадцати и одного

(прожитого на свете годика) в него.

 

Курортный город! Чистое сияние!

На отдых едут в пенсию, с детьми,

а так же отдохнуть от наказания

того и этого. Гостиница – для них.

Чтоб ощутить дух юности и свежесть,

порою превращаемся мы в нежить.

 

Отставим наблюдение за Яном.

Тот и без глаз с "окон" не пропадёт.

«Хозяин сам себе – всему хозяин», –

перефразируя латинский наш оплот.

Прекрасно отношусь к мужчинам римским.

И Лора тоже, верная... их списку.

 

В себя пришла не сразу, но явилась

на встречу: всё, как полагается, с умом.

Метафизические дебри испарились.

Весь фокус их собрался на одном.

Так было проще, потому что чётче.

И Лора уловила это точно:

 

– С тобой, – сказала в воздух, – нет ответов.

Но и вопросов, когда ты есть, больше нет.

Я чувствую себя, как всю планету.

И, существуя, источаю свет.

Знай (даже, если больше не увидимся):

я оправдала мир тем, что в нём ходишь ты.

 

Или... да, тем, что вижу сквозь тебя,

как человека. Взглядом озарённый

моим, ты совершенен. Вся земля

в нем падает к ногам твоим влюблённо.

Сейчас скажу: душой и для души.

Но лично... Я – могила, хоть души.

 

Из-под земного светит образ и подобие.

Звучит твой голос извне и во мне.

Восплачь, блудница вавилонская! Он подобрал

момент отличный, чтоб явиться, точно в сне.

От самого утра гнело предчувствие.

Заранее я знала. Что приснилось ведь! –

 

Бессвязной стала дальше речь и странной.

А мир блистал в связи всего со всем.

Кино не помнила, вблизи быв от экрана.

Зато сочла шрамы с лица его. Их семь.

Впервые оказалось, что с Инессой

нельзя делиться: родником, не лесом.

 

Метания сестрицы "чуть с приветом"

та слушала, пытаясь понимать.

Но, видя, как зима сменилась летом,

остереглась влюбленность приписать.

«Совсем на Лорин почерк не похоже», –

так думала. Но чувствовала всё же.

 

У близнецов есть внутренняя связь.

Обманывают мысли, а не сердце.

Сестры расшифровать хотела вязь,

и... отхватила щедрой горстью перца:

представим счастье с горем пополам,

чтоб состоянье прояснилось нам.

 

– Куда ходила ты сегодня утром? –

настаивала та, кто зрил вполне.

– Да так... Гуляла. – Ну а честно? – В бухту

и дальше я прошлась... – Зачем врёшь мне?

Ты можешь надурить так маму, стены,

но не меня! – Инь... море по колено

 

мне стало. Что-то щёлкнуло и встали

все вещи будто на свои места.

– Ты с кем-то встретилась? – Я встретилась с мечтами

своими. В них – живая красота.

– С кем-то конкретным? – Знаешь, это словно

я вижу мир, где спят все поголовно,

 

а я проснулась. – Тринити, кто – Нео?

– Хорош, а, – засмеялась Лора, встав.

Прошлась по комнате, слегка (нет, очень) нервно. –

Живём в воде, не видя батискаф.

И думаем: касаемся друг друга.

Но, стоит вынырнуть... – Да то любовь, подруга.

 

– Нет, нет, – перепугалась, – слово это

из лексикона стёрла я давно.

Способность настоящего поэта –

всё описать... вокруг. Обвив, как нож

плющом. – Не понимаю, что такого страшного.

– Что, показав бессмертье, рушит в смерть. Как с башни вниз.

 

Мы вне воды не можем жить, как рыбы.

Увидев истину, нуждаемся во лжи.

– Но если... – Нет, родная, не "могли бы".

– Но вдруг... – Без кожи? Как же, удержись.

Нет. Инь, – гримаса правой стороной, –

я... на момент, но стала, как... тобой.

 

Такой, какой была б, не будь разрыва.

– Ты бредишь. Лора, милая... Не плачь!

– Что в тебе прямо, во мне будет криво.

Сама себе я – жертва и палач.

Нет, к лучшему! Жить просто буду, зная

реальность... силы, что объединяет.

 

Русалочка ходила по ножам,

чтоб оказаться из Вещей – в Идеях.

– Не понимаю. – Ну, Платон их описал.

Один из тех, пред кем благоговею.

Так вот, русалочка отдать решила хвост

и жизнь свою, чтоб чуть... пожить всерьёз. –

 

Обрушилась в кровать, сказавши, сразу.

Сказался боком ей же – честный крик её.

И, обладая черезмерной "базой"

от головы – для ощущенья дикого,

припомнила: до встречи смерть звала.

Смерть слышала. Позвали, и пришла.

 

(заметки на полях)

                                                                       

Кассандра [1]

 

 

Напророчила себе Кассандра

Трои крах, под пеплосом носимой.

Так не страшно зарево пожара,

как, предвидя, быть пред ним бессильной.

Дар свой не кляла ли, отпусти, мол?

 

Как, должно быть, слушала царевна

тишину, проснувшись в мирный терем!

И виденья смаргивала гневно:

всё равно никто в них не поверил.

Сладко на рассвете птицы пели.

 

Поучиться ей бы у Нерона.

Сотни лет спустя такой родится.

Роскошь и резню, удел короны,

как спектакль, сыграть: смычок струится

музыкой, а под стеной – горит всё.

 

Но (красивейшая, к слову, ) дочь Приама

не была актрисой по призванью.

В мрак ногой; тут не до фимиама,

раз за разом видеть предписанье.

Неизбежного не отодвинешь знаньем.

 

А Аякс уже всё ближе, ближе...

Не спасёт державная Афина.

Языки огня подошвы лижут.

До насилья рушится невинность.

Неотступны зарева картины.

 

 

Напророчила себе сама я

встречу, от которой будет больно.

Внутреннюю драму не поставить,

хоть известна всякому невольно.

Крик агонии бывает только сольным.

 

Рано или поздно настаёт миг,

раскрывающий всесущего природу.

Это бой иллюзий со свободой.

В лучшем случае напоминает роды.

Измышлён прекрасным, стал – уродом.

 

Репетируя погибель раз за разом,

всё же к ней осталась не готова.

Будь "пожар" тысячекратно назван,

когда он – в тебе, во рту – ни слова.

Из живущих каждому, как новый.

 

Я во снах черты твои ловила,

привечала в посторонних лицах.

Глаз твоих, сухих колодцев, милый,

жаждала, чтоб, прыгнув, утопиться.

Зная: сня, сны обрекаешь сбыться.

 

 

Глаза Будды

 

 

Я сверху наблюдаю за собой

меняющейся, временной (с любым

ударным слогом). Центр мой – покой;

движенье видит, не затронут им.

 

Бессмертье смотрит в собственную смерть.

 

Бесстрастье примеряет платье: страсть.

 

Безмерность носит тело, меру мер.

 

Всецелое общается, как часть.

 

Когда сама находишься за временем,

в нём становленье значит только сон,

который правится щелчком одним:

сознанием, что "исходный я – не он".

 

 

Кадр из кинофильма

 

 

Лора одета в полумрак и только.

Силуэт у окна. Панорамная стройка –

снизу, а над – обнажённое небо.

 

Из глубин комнаты, кем бы он ни был,

смотрит мужчина: на длинные ноги,

лопатки кривые (вся бледная, томная).

 

– Знаешь, – звучит она профилем строгим, –

здесь когда ты, кожи нет больше, точно я

существованье своё подтверждаю,

лишь отрекаясь от "я" для "другого".

Душетелесная и первозданная,

фибрами всеми, нутром – знаю Бога.

Вниз ухожу и кружусь по спирали.

В то же мгновенье порхая до неба,

так же окружно... А, точно, не знаешь.

Глуп Актеон, хоть и видел стыд Фебы.

 

Скрытый мужчина доволен картиной:

чёрные волосы вместо одежды,

полоборота, тяжёлые вежды,

глаз полночь, влажных, подобных маслинам.

 

Лора-сказавшая есть параллельно,

в мире идей и несбывшихся планов.

Для откровений всегда будет рано.

Молча идёт она к смятой постели.

 

Пусто там. Нет никого. Только память.

Да и на ту поплескало из Леты. Пасть

криво слыбнув, щеря клык (тот, что справа),

Лора ложится в соседстве планет: спать.

 

 

Часть X. Марсельеза (конец)

 

 

– Прости, – лицо перекосила, – я иначе

его объятий бы не избежала!

– За дело? – Да. – Ну ничего. Удачно

поговорили, видимо. – Он жалок

был, каясь мне во всём, когда был связан.

– Он мёртв, знать, не предал тебя твой разум.

 

– Тебе он всё отдал. Заглаживал вину.

– Я знаю, что теперь на его месте.

Пошли скорее. Навестим, ко сну

идущую, мою мать. –

 

Вышли вместе.

Трясло чернявую от пальцев на ногах

до темечка. Ночь помнит о богах,

 

молчит, из глубины рассказы стелет.

Не было камер в пригородном доме.

О нём немногие и знали. Облетели

на байке город по сквозной (она, как в коме,

прижавшись к куртке со спины, столбы считала).

«В отъезде Гриб. Мать у себя», – всё рассчитал он.

 

– Иди ко мне, наверх. Закройся. Буду после. –

Она, кивнув, повиновалась бессловесно.

Ян к матери вошёл, нацелив в лоб ей

с порога пистолет. – О. Интересно, –

привстав от удивления с дивана,

приветствовала кровь свою Диана.

 

– Бери листок и ручку. Для письма.

– Какая муха укусила тебя, сын мой? –

до секретера шла (медлительно весьма),

не зная, быть в чём именно повинной.

– Пиши: «Пал Царь, моей убит рукой.

От связи нашей раньше сгиб муж мой».

 

– Как... Знаешь ты? – Всё нынче знаю, мама.

Пиши ещё: «Умру, но смыв позор тем».

– Всё, написала. Расписалась даже. Сам ты

убьёшь меня? Сейчас или... как скоро?

Да и зачем? Я жизнь тебе дала!

Какая разница, когда и с кем спала?

 

Меня ты ненавидишь, знаю точно.

Но матери убийцей стать? Ну нет!

– Тебя не станет вместе с этой ночью.

– Царь... пал... Уже не встретит он рассвет?

– Не встретит. Разговорчив был пред казнью.

– И ты так выгодно обтяпал всё, бесстрастный! –

 

Диана рассмеялась. – Одним выстрелом

двух зайцев сразу! Трёх, включая трон!

Ты знаешь, я б хотела попрощаться с ним...

– С Грибом? – Нет, с сыном. В тебе где-то он.

Я цианид приму, не разноси причёску.

Раз родила пирата, лезь на доску!

 

И ни один тебя не заподозрит...

Да, всё-таки в отца пошёл умом!

Ты мужа моего любил; теперь уж поздно

пытаться для тебя стать мамой. Лом

для чувства – холод. Била им наотмашь.

Теперь меня моим оружием убьёшь ты.

 

– Тянуть так можно до утра. Довольно.

– Запомни, Ян: я гибну, чтобы жил ты.

Однажды безразличье рвётся болью.

Несчастлив тот, кто чувства с себя смыл все.

Искала я любви в мужчинах разных,

но ты – единственный из них... не безобразный. –

 

Диван собой накрыла, вся внатяжку.

Одернула подол у платья синего.

Ещё не стёрт вечерний макияж был.

Будто на бархат уж легла, красивая.

Диана приняла, как жизнь, смерть: стильно.

Из перстня яд лизнула и застыла.

 

На пистолет, которым Царь убит,

её он пальцы тихо отпечатал.

И в ящик выдвижной убрал тот (вид

её спокоин), разумеется, в перчатках.

– Ни там, ни тут нас не было. Сад тих.

Лора – свидетель, кто патрон всадил.

 

Ян поднялся наверх, прикрыв к ней дверь:

он должен "обнаружить" тело утром.

И, оглушённый внутренне, теперь,

чтоб мысль убить, предался б камасутре.

Сидела Лора в комнате. Парик

валялся у кровати. Стан поник.

 

– Ну, Кобра. Не трясись. Всё, как по нотам.

С Царём ласкались, ворвалась Диана,

ты убежала, испугавшись... – Для чего ты

на самом деле это всё затеял, Ян? Ты

отца отмстить желал, по мне, так меньше,

чем выйти вверх: лечить чтоб и калечить.

 

Сам стать отцом для города, им править...

– Эй, посмотри сюда! – над ней он встал. –

Рефлексии о царстве и о праве

на "как-нибудь потом", прошу, оставь.

На, выпей. Той, кто стать моим оружием

решила, не подходит вид контуженный. –

 

Стуча зубами в край стакана, хлопнула

налитую им сотку "Капитана".

Сбив крови привкус, разлилось тепло по ней.

– Ты псих, скажу тебе, о, мальчик странный, –

почти пропела, и почти смеясь.

Вились на плечи волосы, как бязь. –

 

Меня, в участке на учёте состоявшую

(за нападение с оружием холодным),

не заподозрят? – Нет. Признанье есть у них.

Откуда б огнестрелу у тебя быть?

Ты темпераментна и вспыльчива сверх меры,

но не убийца. Даже в мыслях офицеров.

 

Хорош болтать. – О чём ты? – Поняла ты.

– С ума сошёл? Сейчас? – Чего бы нет?

Чтоб отдохнуть уму, полезны "траты",

как ты зовёшь, "себя". – Но это бред.

Не выключится мозг манером этим.

– Смотри сюда. – Нет, не хочу. –

 

Ян встретил

глаз её ночь, черней, чем платье. Плечи

обнажены (перчатки тоже сняты).

Следы порезов на предплечиях, как свечный

наплыв. А запах – дыма с чем-то... с мятой.

Смотрела сквозь него, видя свечение:

да, из-под кожи. Вот к чему влечение.

 

Всё с поцелуем в ней остановилось.

Жизнь саламандрой позвоночник обвила.

Его касания её лишали силы.

Вся стала как... прозрачной, из стекла.

С кем пламенеешь, даже пошлость свята.

За миг такой отдашь любую плату.

 

Чиркнула молния: застёжка на спине.

Полураздетая, в чулках, сидела прямо...

Как хочется сейчас заткнуться мне!

Шпионить низко за двумя. Как червь, из ямы,

невидимой героям. Но в эпоху порно нам

тандем – на пост; лишь снафф – блюдо скоромное.

 

Убийством опьянённая, она

сама ему навстречу подавалась.

Блок рухнул враз моральный. Как темна

душа наша – без стен! Когда смеркалось,

боялась темноты, но оказавшись

в ней, загорелась так, как говорила "ни в жизнь".

 

Пожрать другого хочется порою.

Затем, чтоб сплавиться с ним в одного.

Когда перестаёт быть бой игрою,

два пола возвращают статус-кво.

Мы ненавидим их, они же – нас.

За то, что отделяет тело. Класс!

 

Тут кровь на кровь. Тут лезвие ножа

ладонь – ему царапает, в то время

как рукоять – в ней тонет, впитывая жар.

В дугу изгиб, и выдох в потолок. Больнее

ей от щемящей красоты его, чем телу

в себя впускать… Вуайеризм – не дело!

 

 

Я описание подобной дефлорации

даю, вроде инструкции для чайников.

Тонка у женщин чувственность, как рация.

Раньше проникновения должна кончать она.

«Закрой глаза, думай об Англии», – так матери

невестам говорили знатным, мать его!

 

Мы всё же на ошибках христианской

истории должны учиться, chères amis.

Есть клитор, узел нервных окончаний (и

тот схватывает тело возбужденьями).

Когда либидо вглубь у дев задавлено,

приобретает монструозный облик там оно.

 

Воображая идеальный первый раз,

не в пьяном виде, чтоб попробовать, мол, надо,

не потому что под давленьем отдалась,

для парня, а не для себя самой, в усладу,

то а) на простынях не будет крови,

и б) всё постепенно происходит.

 

Начнём сначала. Мы установили,

что притяжение должно быть колоссальным.

От ласк, касаний многое зависит.

Но, осторожней, сука, с волосами!

Накручивать их на ладонь (к себе подтягивать) –

не то же самое, что вырывать с корнями, прядями.

 

Следуем дальше. Есть запал, есть страсть...

Нужен язык, чесать не только воздух

при болтовне. Причём: ну чтоб пропасть

тем, кто трёт, как наждачкой! Очень скользко

и быстро, словно уговариваешь босса

не увольнять: на грани, под вопросом.

 

Есть штука (не для чайников уже):

почти достигла дама апогея,

а ты – назад, и смотришь сверху. Жесть,

повтор "подката" коли сделать не сумеешь.

Сумевший же, дразнясь таким манером,

окажется в лавине... нет примеров.

 

«О, женщина, божественная тварь!» –

провозгласил Бодлер: не в бровь, а в глаз.

Задушены, как Фенрир, были встарь,

теперь все берега в разлив минуем. Нас

тот привлекает, кто "такой один".

На равных: госпожа и господин.

 

Ещё момент. Как раз про рукоять.

Прекрасно деву брать в момент оргазма

её, но девственницу, чтоб не обломать

весь кайф ей, не отбить желанья разом,

не "разрывать" пристало, а "расширить"

сначала, и потом – как в масло, вбить нож.

 

Не нож, а член. Износы с расчленением,

хоть популярны стали, не мой профиль.

Считаю я, что пани надо ублажать,

и в ублаженье становится профи.

Не из-под туфли, как Мазох, естественно.

Вот высший пилотаж: когда ты лепишь ей,

 

что хочешь, будто глиною ваятель.

Она тогда поймёт, что зарекалась

исполнить "нечто", когда самоё деянье

в процессе уж. И ей... по нраву... малость.

Насильем грубым трудно возбудить девчонку.

Стать её мастером, вот это – навык тонкий.

 

Признать придётся, тут особый дар

необходим. Жуана с Казановой.

Талантлив, как танцор иль кулинар

в своём призвании любовник образцовый.

Писать про "ух и ах" легко, ребята.

За встречей с «вот таким» – сердца в заплатах.

 

Я знаю разных фишек много. Их

сумела примененьем наработать.

В секс-шопе объясняла, как двоих

скрещение приносит вихрь... чего-то.

Работала в магазе взрослых практик

по молодости. Теоретик-тактик.

 

В оттенках красного друзья мои, персоны, –

иль персонажи, то и то подходит им, –

остались. Не нужны там плети. Стоны

на пике выдал гимн "царя храни".

Ещё не похоронен Царь с Дианой,

а эти стали – в смерти первозданны.

 

Позитивисты загоняют добровольность

и обсуждение до акта, что да как.

Наоборот всё: чем непроизвольней

свершившееся, тем в нём больше "ах".

Насилье – похоти несъёмный атрибут!

Но с генитальной зоной ласков будь.

 

Такие вот дела. Энциклопедия

ходячая, как Гермиона – в колдовстве,

я в рода разного людских соединениях.

И половом: не главном, лишь "в числе".

Сначала кровь, потом кровосмешение...

Ревёт по мне костёр для очищения.

 

Оставлю их. Наутро будет дома

Лора. А Ян поставит в курс о происшествии

своих. И полицейского знакомого,

начальника всегородского следствия.

Триумфом сына на костях родителей

закончился... фрагмент ознакомительный.

 

 

(заметки на полях)

                                                                       

Семейная сценка. Бог и люди

Как под пилой, орал и булькал ворон.

Она сидела на сырой земле.

 

Ей ждать его, кому рассудок отдан,

в любом бы месте, но никак не здесь.

 

— Кого накаркиваешь? — птицу вопросила,

и та заткнулась, с хамства обалдев.

 

Не территория решает, только сила

снимает горлопаев с их дерев.

 

Поляны, красные от духоты и крови,

девичьему смущенью не к лицу.

 

Ведь мог спасти; но он решил угробить...

Ему прийти скорей бы, подлецу.

 

Добро пожаловать в реальность, дорогая.

Сиди не в луже чуть, зарывшись в шаль.

 

Имя – до фарша изрезай зубами.

Ножом во рту, как мясорубкой, размножай.

 

А вот и он: за хвост или за ногу

или одну из мешковых штанин

волочит тело в чащу, где дорогу

приходится протаптывать самим.

 

Вокруг ни вздоха. Ночь и лес. Так тихо

только в гробу или степи глухой.

 

Её душонка тикнула да стихла

у дьявола за пазухой. Покой.

 

– Спокойной ночи, папа. – Закопают

отца вдвоём (они – сестра и брат).

 

Улыбка красит деву больше платья.

Для их любви теперь уж нет преград.

 

Abyss, Pt. 1 Публичный дом

 

 

#np Oomph! – Labyrinth

 

 

Мои слова – цепочка калик перехожих.

На выдумку голь, помнится, хитра!

Под ярмарочный смех себе дать в рожу –

со стороны весёлая игра.

Пишу про то и сё, но в самом деле

глаза чуть дальше носа не глядели.

 

Как табуретка, тривиален мой сюжет.

Чем жизнь сама, нет сочинителя искусней.

Бывает всякое. И в полночь, и в обед

заглянешь в окна... ну, на всякий вкус есть.

Людей понять не больно мудрено,

из комнаты, где сам, шагнув в окно.

 

 

Черта была в характере у Лоры:

мгновенно видеть вектор направления,

не так уж много фактов зная. Горы

опорный камень подвергает разрушению.

Предугадав историю с сестрицей,

решила сразу оттого перебеситься.

 

Заранье ощутить землетрясение

и оказаться среди выбитого дома –

не то же самое. Но некто с разумением

тряхнётся загодя. А в катастрофе твёрд он.

Всё замечает: кого следует спасать,

кого же – в окна под шумиху побросать.

 

Не для демарша Кобре нужно заведение

(снаружи – просто частный особняк) Ладьи.

Звонок. Врата. От камер наблюдения

зависит, кто войдёт. Она – "свои".

Ей без пароля пропуск. Через двор к дверям.

За дверью – холл. Охранник хмурый рад гостям.

 

Хозяин в кирзачах и байковом халате,

встречает ядовитую подругу.

– Ты к девочкам? Иль просто поболтать? Я

сготовил кофе, будешь? – Мне услугу

сегодня, – и по имени, устало,

накоротке к нему. – Одной тут мало.

 

– По очереди или сразу? – Очерёдно.

Не знаю, сколько нужно. Там посмотрим. –

Не удивляется он даже. «Что угодно

способна отмочить эта оторва».

– Так хватит? – ему тянет та купюры.

– Оставь. Потом сочтёмся, после тура.

 

Ты что-то мрачная какая-то. Всё в норме?

– Конечно, – ухмыльнулась, – как обычно.

– Обидит кто, скажи. Отрежу ноздри. –

Смешок: – Тьфу, скажешь тоже. Я и лично

могу ответить, что добавки не попросят.

– Не сомневаюсь. Ну, не вешай носик. –

 

Как шкаф-купе мужик, здоровый, лысый,

к ней относился с должным уважением.

Не потрясал назначенным для выстрелов

и не считал минуты посещения.

Держал он ящериц; змей как-то опасался.

И был, как большинство, не чем казался.

 

Дом разделён по комнатам особым.

Кому что нравится. Любой доступен вид.

Всё, что к цепям, насилью и тюремным робам –

в подвале. Именно туда она частит.

Работницы отдела садо-мазо

готовы на недетские проказы.

 

Такие практики нужны не так физически,

как способ вывернуть (с изнанки вне) узлы.

Над кем-то пленным издеваясь методически,

ты сам свой видишь плен: снаружи. И,

из недр выуживая, тем освобождаешься.

Грех "высказав", уходишь за края его.

 

Для Лоры женщина – глубины, где есть всё.

Святая грязь: чем хочешь, тем и станет.

Она спускается в низину. Там её

уж рады видеть. Явно или тайно.

– Привет, Зарина. Уделишь часок мне свой. –

«God save the queen!» – Да... – Шёпот глушит вой

 

под маской, на сей раз – самой себя.

Частенько и без грима мы играем.

Ну что, будем подсматривать, ребят?

Иль по окрестностям, топча снег, погуляем?

Прохладно, правда. Всё-таки зайдём.

Не страшно заглянуть одним глазком.

 

Суть завсегдатайства в борделе "первой леди" –

не область удовлетворять, где всё горит.

Как смерть, она являлась к каждой Еве,

растлённой, но не взросшей до Лилит.

– Ну что, посмотрим на тебя, краса моя.

Не отдавать, а брать желаю я.

 

Изображаешь ты отдачу с ними, правда?

По симуляции оргазма вы спецы.

– Себя я знаю, королева, в кандалах лишь.

– Лишь телом, чтоб в него пихать концы.

Души излишки выпью, как из фляжки.

Умрёшь ты, образно. Очистясь на растяжке. –

 

Не так общались. Смысл таков их фраз.

Сходные фокусы издревле проводились:

«Заставить женщину кончать десятки раз,

сам – не давать ей семя, тем бессилясь».

Подпитка от разрядки девы – больше

(энергетический поток) чем вся любовь той.

 

Шлюх истощала Лора до нуля,

экстазов сливки с пары губ снимала.

Пальцы крадут заряд их – для себя.

Хоть крошка, хоть алмаз. Доход немалый.

Из тех ковала сплав, каким потом

сама уже делилась. Я – о чём?

 

Век одноразовых игрушек, двадцать первый...

Звучит всё выше бредом сумасшедшего.

На телевидении фрики о размерах

инопланетных поселенцев что-то шепчут.

Их глушит стерео. "Коррозия металла".

От милых мисс (тс-с-с) сама взяла немало.

 

Предчувствуя Инессин близкий выход,

из горностая шила себе шлейф.

Кто раз хоть слышал настоящий крик иль

молчанье глаз закатанных, в момент,

когда близка партнёрша к взрыву, тот не спросит,

зачем ей это. Обволакивает ночь всех,

 

а тут средь бела дня. Зато в подвалах.

 

– Рвались к свободе тела? – Нужен йод! –

 

Себя, прищурясь, Яном представляла.

Лицо его как будто – на её.

До мимики копировала. Жестов.

И сигареты в уголке рта. Можно жечь ей.

 

Процессом так надолго увлеклась,

что перестало волновать что-либо кроме.

Ладья коллекцией владел – первейший класс.

В кирзовых сапожищах и короне.

 

«Каждый день – новые люди, портреты, лица.

А тот самый, нужный до боли, он – был ли?»

 

Она к нему явилась самолично.

Покуривал бритоголовый бодибилдер.

Давно, прежде чем дом открыл публичный,

видал такое, что не снял бы Спилберг.

Потешный облик прятал хищника. Да, бизнес

есть бизнес. – Очень долго... Очень низко... –

 

Высокий, переливчатый, жил тембр

в Ладьиной мощной шее: неувязка!

Им как повадками играл манерными.

И посмотреть любил на девок пляски.

Его высокоставленность с приветом

всегда встречала "чокнутую эту".

 

– Так сколько я должна? – Нисколько, Кобра.

Мои девчонки рады, что ты ходишь.

Товар доволен, и купец, логично, добрый.

Им отдых; мне же прибыли с них больше.

Тебе б я сам доплачивал, но этика...

– Спасибо. – Улыбнувшись, та ответила. –

 

Тут кто-то кофе предлагал? – Остыл. Согреем. –

Похоже, он был вправду рад визиту.

– Предупрежу заранье. Если встретишь

похожую ужасно, но красивей,

это сестра моя, Инесса. Всех касается:

чтобы никто не спутал близнеца со мной. –

 

На стул присела возле стойки барной.

(Жилая часть отдельно от рабочих.) – О.

Запомню, – сутенёр взгляд кинул странный. –

Настолько одинаковые? – В точности.

Глаз у неё, однако, целых два.

А так – и тело то ж, и голова. –

 

Рассеянно курила, нога на ногу.

– Две одинаковых, а наша только ты.

Паук ту знает? – В курсе. – Часто появляться ей

не надо в городе. Иначе ведь... кранты. –

Развёл руками. Кофе турку мучил.

– Защиту, пока здесь, она получит.

 

– Если ему понадобится это.

Я Яна знал ещё давным-давно.

Соображалка, что твоя комета,

но, как не нужен, выбросит в окно.

Он у меня раненько объявился.

Глаз как-то девочке продыроколил спицей...

 

На одноглазок, значит, был тогда уж спрос.

Ущерб восполнил, но осадок сел немалый.

"Большой секрет" все знают. Вы всерьёз

с ним оба взяли город под начало.

Ты осторожней будь. Насчёт сестры.

Ей лучше бы держаться вне игры.

 

– Тебя услышала. Спасибо. – На здоровье.

Как раз доспел и кофе... вот он, пей.

Есть люди, что твоей желают крови.

Сама суди, тебя он сменит – ей.

Вот присказка, да... «Царскую семью,

чтоб не было наследников, забьют», –

 

пропел. На хвост несбитый намекнул:

Алиса и мамаша её нервная.

Себе налил, потом ей, отхлебнул.

Гостеприимство демонстрируя, наверное.

Недолго посидела с сутенёром

и распростилась. Шла к Инессе Лора.

 Редактировать часть

 

____

 

 

Примечание:

 

Очень долго... Очень низко... (англ. So long... So low...) – по созвучию с именем, Лора (Lora). Игра растянутых звуков. Билингвам с любовью.

 

(чёрные страницы)

Удивлённый

 

В глаза одни гляжу, а вижу всех

когда-либо существовавших женщин.

Святое чувство испаряет грех;

но выдержать его в себе не легче,

чем уроженцу подземелий свет

дневной увидеть после долгих лет

во тьме. Земное око как бы слепнет.

Я в ней все жизни проживаю в миг.

Мой идеал был из меня же слеплен,

с ней рядом – сразу мальчик и старик.

Переродись или умри: так пыл неистов.

Среди влюблённых нету атеистов.

 

Часть XIV. Детки в клетках

 

Полёт прекрасен. Но летать опасно.

Особенно когда узнал падение.

Хочу перенестись на остров сказки,

но ложь с намёком – ближе мне. По бдению

ночному бью рекорды сов в лесах.

Мечту саму, увы, не рассказать.

 

Чтобы отвлечься от предчувствий нехороших,

читала Лора пьесы до утра,

закрывшись в домике под крышею: «Не трожьте

сегодня». С ней чай пил и вождь, и раб.

Наедине с бессмертными мужчинами

она брала от них... вплоть до причины жить.

 

Мысль об Алисе, поступившей в город хмурый, –

далёкий и похожий на рассказ

при свете лампы на столе, под абажуром, –

не убежала б далеко, чем ту ни крась.

Дождём залитый, как в аквариуме, образ (быстрый: рысь)

сквозь толщу стен мерещился ей. Яновой сестры.

 

Ник наблюдал отгрузку на причале

игрушек детских, начинённых лакомств партией.

Катились волны. На людей они рычали.

От ветра не спасала его парка. В ней

напоминал скорей он циркача на отдыхе,

чем властелина всего света иллюзорного.

 

– Ты всех переживёшь нас, королева, –

сказал неведомо куда Морской конёк.

Чуть-чуть отпил из фляжки для сугрева.

Вокруг сновали люди. Путь далёк:

от моря – сетью по стране его "игрушки"

даруют радость, как на новый год хлопушки.

 

Слон составлял послание политику,

который шевеление замыслил

вне замыслов совета. Устранить его

было легко на компромате. Тотчас кислым

станет лицо, как сообщат: прыжки за здравие

в доме Ладьи – закреплены на камерах.

 

Частная собственность и цели безопасности.

Половозрелые госточки – под конвоем.

Не прочь гульнуть, но сохраняют репутацию

член подаривших даме у налоя.

«Тук, тук, проснись», – смеётся чёрный комп.

Завязан город не одним узлом.

 

Китаец у бедняги пресловутого

считал доходы и расходы. Не сошлось.

«В чулке у парня, видимо, излишки ждут

проверки». Нет, не каменный, но гость

застукать должен в двери непременно...

когда ослушник не склонит колено.

 

Огр проверял из выступлений стенограммы.

"Что обещал – что сделал", ставил на весы.

Поднять шумиху в прессе мог он за день.

Штат журналистов, от писания косых,

его указки только лишь и ждал,

чтоб указать народу на скандал.

 

Все результаты сразу сообщались Яну.

По кодовым словам знал обстановку

он, что карт-бланш взял, окрутив дурманом

весь город. Аккуратно, быстро, ловко.

Такому некогда лезть в стены без подруги.

План есть: охомутать и взять в супруги.

 

И коротко, и ясно. – Любопытно,

что скажет Лора на подобный шаг, –

так усмехнулся в зеркало. Завидный

был ум в нём, но прожжённая душа.

Однако, несмотря на всю холодность,

Паук считался с Коброй безусловно.

 

Всех зайцев враз угрохал б этот ход:

а) дать понять, что с небесами в браке;

б) привязать тем старшую на век вперёд;

в) отразить извне к себе атаки,

Инессин лик представивши женой,

а Лорин сделав – тёмной стороной.

 

В защите Инь нуждалась, несомненно...

Так лирику прикрыл необходимостью.

Наш разум не выносит чувства плен. Он

всё норовит подмять собой, единственным.

Ян успокоился. Мозг тикал, как часы.

В себе уж мастером он был её красы.

 

Фантазии постельные с близняшками

не одного волнуют и манят.

В отличие от многих, исполнял их все

(то есть задумки) сразу, без огляд

на невозможность – города правитель

(гонять за красный до сих пор любитель).

 

Их разницу просёк без дополнительных

исканий он. Наивности у Лоры

на палец бы не наскреблось. А доверительных

с ним сразу по знакомству разговоров

факт не считается; ведь он пошёл и сам

на шаг рискованный, читая по глазам.

 

Тут очевидность, "репортаж с места разлома".

Обременён за париком кривой близнец.

И не способен есть святую сому,

тем более ту втиснув в круг колец.

Смеялась смерть условностям... и Лора

с ней заодно границы мнила сором.

 

Компания строительная. Клуб.

Гостиница. «Да, надо б расширяться», –

Ян думал. Из кота откушав суп,

махнул на большее. Всегда так будет, братцы.

Кто к потребленью тяги не имеет,

тот целым светом, в нём гостя, владеет.

 

А, получив одно, затем второе,

захочешь третьего. Дурная бесконечность.

Чтоб землю съесть, стань чёрною дырою.

Иначе достиженья скоротечны.

Он был готов всё потерять в любой момент.

Вот почему имел права на весь буфет.

 

Горели лампочки, по комнате свиваясь.

Ян книгу взял: бесед на сон грядущий

с почившими мужами не чуждаясь,

был и тогда, и ныне... вездесущий.

Спал город так, как кое-кто в нём бодр:

одним глазком. Бессонных много орд.

 

 

С утра родилась кознь в груди Инессы.

Звонить она для встречи однокласснице

задумала. Чтобы, списав на той мысль,

попасть в "Куб" и предаться танцев пластике.

Предупреждения сестры не стала слушать.

Союз их, двух, не собиралась рушить.

 

Кто запрещает развлекаться ей?

Квартиру празднично украсит; всё по плану;

недаром выделен к приготовленьям день.

Свободно можно скрасить вечер Яну.

Не зря, как индианка, столько лет

училась двигаться, опережая свет.

 

Смысл жизни – в самой жизни признавала

меньшая девочка из двух, друг друга копий.

У Лоры треб для смысла было валом.

У Инь не зародились её вопли.

Раз не умеешь наслаждаться тем, что есть,

то теорем и доказательств ввек не счесть.

 

Она была сама, как вид искусства,

вокруг себя творя для глаз отраду.

Умей в словах я описать такую,

взяла б «за невозможное» награду.

Подобных дев мы видели: они,

как бабочки – цветы, нам ластят дни.

 

Зачинщица, приятельница то есть,

обрадовалась пятничному вечеру.

Но усомнилась. – Все друзья пытались только

пробиться в "Куб". Пускают неких меченых, –

(по выходным работает курорт

для тех, кто не заглядывает в рот). –

 

Охрана нас не пустит, – та сказала.

– Спокойно, – Инь ответила, – пройдём.

– Пройдём не дальше зрительного зала.

Ну, то есть улицы. – Знакомый есть. О нём

я заикнусь, и пустят. – Кто знакомый?

– Хозяин клуба. Так что будь спокойна.

 

– Приехала недавно. Как успела ты?

– Давай при встрече лучше, хорошо? –

Любовь её черешней скороспелою

была, не вынося речей ещё.

Договорились. Телефон отложен.

Инесса только застилала ложе.

 

Не больше десяти часов. Утра.

Осталось... Но она не стала ждать.

Включила музыку и стала наряжать

большую ёлку в зале. (Этих дат,

где праздники, полно, но с годом новым

мир тешится иллюзией обновы.)

 

Квартира их была, как замок в сказке,

хоть многое осталось недостроенным.

Вита предпочитала "быть в процессе". Глазу

там представал потенциал для скорого

развития. Идея себя завтрашней

текла сквозь Лорин точно так же лик.

 

Потом пришла из магазина мать.

И атмосфера приняла её, как облако.

Умела Инь себя передавать

вокруг. Эмоции – особый сорт духов.

И, если кто-то источает свыше меры,

другой, без запаха, всё чует... парфюмером.

 

 

В обед к Коньку морскому уже шла

её сестра. Сказала чуйка: надо так.

Ферзь объяснял ему гитарный лад:

как тот настроить, чтобы звук порадовал.

– Колки не держат. Ухо к звуку навостри. –

 

«Змея им правит. Женщина. Неровен ритм

ударов сердца. Неизбежна модуляция

вниз, постепенно, когда мягкая советует.

Он грамотней Царя, но принял ой не ту

за стоящего зама. Зла не ведает».

 

Ферзь намекал так тонко, что отрезать мог на ноль

все подозренья, мол, додумал, ничего подобного.

 

– Твоя гитара слишком молода.

– Зато, по мне, играет превосходно.

– Игрец не счёл за важное года...

– Она сама мелодьи знает годные.

– Смотри, как бы Шопена ни сыграла.

– Не уронил бы кто. – Случайно б не упала. –

 

Ник дурковал, но дураком он не был.

Один за дверь, другая в дверь. Почти что сразу.

С Ферзём позавтракал, а с Коброй пообедал.

Почти без мыслей о мотивах разных.

Та вопросительно глядела, без озвучки...

Как ни припомнить ведьм? Удобный случай!

 

Вне Салема гуляют эти леди.

На вид обычны, но владеют знанием.

Так в криминал замешанные денди

не выдают себя ничем. Иносказаньями

всё выражают те и те. Их облик сух.

Определить возможно лишь... на нюх.

 

– Имеешь мне сказать ты что-то, Ник?

– Что именно, не знаешь ты к тому же?

– Хорош язвить. Мне образ твой возник...

– Всё потому, что слишком долго дружим.

Не сублимируем огонь из-за стекла...

– Ну? – На Ферзя глаз опусти. Вершок – игла.

 

– Спасибо. Очень классные печенья.

Имбирь, вот настроенье к рождеству. –

Две фразы вскользь, а выводы плачевны:

зато "вооружён, кто знает". Мрут,

как мухи, зазевавшиеся змеи.

В костре испечь – деликатеса нет вкуснее.

 

Оказываться там, где надо, с тем, когда

(и прочее по списку) кто-то может.

В рубашках вылезали господа.

Их смутно подсознание тревожит;

подсказки шлёт не устно, больше в кляксах:

«Вот, слушай, и полит не будешь ваксой».

 

В подушках вышитых сидели мои двое.

И пили кофей тоже по-турецки.

Пары центрировать... удобней в песнях что ли.

Все веянья из коллектива сложно встретить

словами. Вспомнилось, и в лад: Гомер великий

по очереди битвы открывал, не пряча лики.

 

Баталия в разгаре. Трупов горы.

Кровища хлещет. Части тел отдельно.

Но вот до Гектора дорвался муж Патрокл.

И ждут две армии. Тут бой важнее всех их.

Рыдаю, как сопляк, я по Патроклу,

да и по Гектору не меньше, но – потом лишь.

 

Величие не терпит суеты.

Где суета, там мелочь и мошка.

Так, вместо Юлианской прямоты,

я опишу быт Ника, "жил он – как".

Посмотришь на жилище персонажа,

и сразу ясно: где был, чего нажил.

 

Красный кирпич. Парадное крыльцо

чуть ни от самого забора. В теремок

пускала с аркой дверь, с большим кольцом.

«Стучите, и откроется...» Чертог –

такой же знатный изнутри, как и снаружи.

Снимали – камерой (а не путан) здесь дружно.

 

Морской конёк в хоромах обитал.

На чердаке спал сам, а дом был студией

творческой. Фотография, метал,

татуировки, пирсинг (ярким – яркий мир).

Он, как любой из них, кроме "разрядной"

своей личины, обладал нарядной.

 

На первом этаже струилась музыка.

Второй был полон красок и цветов.

Под окнами – форзиции и строй мимоз.

Сам Ник среди всего – кадр, что нет слов.

Двор маленький, дом пряничный: «Привет,

хороший мальчик. Хочешь пистолет?»

 

Три фотографии запомнились там сильно

Лоре. На первой – темнокожая девица

в кресле у гинеколога. Вокруг – консилиум.

«Земле уж нечем больше разродиться», –

подпись внизу. У Геи стан изогнут,

страданье исказило всё лицо ей.

 

Беременная в корчах. Вот вторая:

к стеклу прижатый рот из душевой,

им просит альбиноска молодая

миг "воздуха". И подпись: «В дырах слой

озоновый. Нет кислорода – нищим».

Антиутопиям всерьёз уже не свищут.

 

На третьей был мужчина очень рослый,

черноволосый, бледный и спокойный.

С ним – дева в юбке-клёш цыганской, пёстрой.

Подол он поднимал одной рукой вверх,

открыв смотрящему всё, что когда-то мнил прекрасным.

Лицо её – будто фотографируют на паспорт.

 

Такая ж отрешённость. «Это – время».

Ни буквой больше. Прав товарищ Чехов.

Ник вёл себя дурашливо со всеми,

а в объектив брал сущность человека.

Стремился к Лоре он, но, как назло,

его от жизни в ней отрезало стекло.

 

 

В бронированных стёклах отражался

снег и вокзал за городом. Водитель

с табличкой (имя и фамилия) уж ждал ту,

кому начальник – оплодотворитель.

Она боялась высоты и предпочла

доехать медленно, но верно, без затрат.

 

Поезд явился на перрон. Снегурка чёрная

пошла за телохранником покорно.

Повёз её он, молча, в дом бесплодный,

со шпилями и витражами. Как собор тот

готический: такой, каким быть должен

дворец стремящегося к небесам вельможи.

 

Безродная теперь, смотрела Ида

на город. Из домов, как из людей,

он состоял. Ей было очевидным,

что вряд ли здесь появится родней

кто-либо – ножки, изнутри толкавшей пузо.

Обузой не казался вовсе груз в ней.

 

Когда у нас нет дома у самих,

дома чужие манят, как подарки

под ёлкой. Да, войди в любой из них,

найдёшь скелеты, ссоры и... Но жаркий

очаг, он – сердце, без него – одна зима.

Авось хоть искорку подарит добрый маг.

 

Под вечер остановимся. История

заслуживает та главы отдельной,

что вечером придёт на территорию

публичную (но кой-кому нательную).

Инесса перед зеркалом застряла,

рисуя стрелки. "Как у Лоры", явно.

 

Менестрель Шервудского леса

 

 

Слишком много точек, а одна не ставится.

На груди портрет твой я ношу, красавица.

Жаль, что в медальон тот не добавить локон.

Мысль с приворотом всё же где-то ёкает.

О свободе воли рассуждают много.

Бытовуха душит. Ни тебя, ни Бога.

 

Крепостные стены: километры, годы.

В катапульту сесть бы, да с разлёта – в воду.

Варваров встречает ров; гниют там гости.

В башне королевна из слоновой кости.

Залепить себе бы, дурню, оплеуху.

Ведь моя Мадонна на поверку – шлюха.

 

 

God bless suffering

 

 

Ты хочешь заслужить при жизни рай?

Есть у меня рецепт один: страдай.

 

 

Говоря совсем уж примитивно,

ты сначала дрянь наружу выжмешь,

а потом, освобождён от дряни,

именуемой в народе эгоизм

(то есть от себя, что в целом мире

один есть, и чувства все к нему же),

каждый миг благословлять захочешь,

веселясь, как вышедший с ума.

Станешь и цветком, растущим в камне,

и волной, историю несущей,

и соседом, будь он алкоголик

или преуспевший бизнесмен.

Восторгаться сможешь чьим-то счастьем,

радость разделяя с человеком.

Зависть бестолкова: тебе лично

то, что у другого, не пойдёт.

Сопереживать, страдая, будешь,

ненавидеть зло, как факт, стараясь

вместо исправленья его в мире,

исцелять святынею в себе.

Лишь страдая, можно выйти к свету.

Этот мир, мы помним, перевёрнут:

чтобы в нём прийти куда-то, нужно

идти в сторону, обратную итогу.

Даром ли те люди, кого славят

мастерами в деле, их занявшем,

никогда собою не довольны.

Так они всегда стремятся вверх.

Стоит возгордиться, всё утратишь,

ведь печальна участь человека,

сам в себе он – просто горстка праха,

но, единый с небом, всемогущ.

 

                                         

 

 

Under skin, Pt. 1 Казнь

 

И взорвалось стекло, где отражался

весь город. Было всё в нём, кроме уз.

Развеян пепел над волной. А Ян остался.

Инь обнимала со спины: козырный туз.

Из дружбы Лоры с Идой вышла ненависть.

Ни отомстить открыто, ни заехать ей.

 

Цеплялась ко всему, что можно, в Кобре:

покато тело, гладко стелет речи.

В ней – мать увидела из всех обидных слов та.

Обид нет, где обидчик искалечен.

Настало лето, пожирающее свет.

Инессе с Лорой – девятнадцать лет.

 

Конёк морской, который Ник, вмешался в клубные

дела затем, чтоб подсобить товарищу.

Ладья смотрел на Кобру, губы облизав.

А той походы стали не нужны до шлюх.

Она Слона теперь предпочитала.

Молчала с ним. И вправду тенью стала.

 

Сестру оберегала, когда муж

был делом занят. То есть очень часто.

Почти не ела, не спала ещё к тому ж.

Какой-то сделалась инертной: безучастной.

За близнеца приняв, шугались (как очки

снимала тёмные) от королевы бандюки.

 

Улыбка злая, рот кровавый на лице.

Всё понимала; этим мучилась тем паче.

За Пауком ходила б, но с ним цепь

длиннее и длиннее... – Бред собачий! –

отхаркивала с сигаретным дымом. –

Не бред. Я знаю. При смерти любимый. –

 

К ней Вита порывалась ближе стать,

встречая холод и пренебрежение.

Всё безразлично; в том числе и мать.

Реальность снова взбила отторжение.

Единственное, чем она держалась – миг

увидеть Яна. Никакой уж шалости.

 

Тогда в ней взрыв происходил такой,

что континент мог утопить без затруднений.

Всё профиль его чёткий резал. Зной

высоковольтный бил со шрамов (семь их).

Не столько ей коснуться было нужно,

сколько знать: жить иль вешаться с ним дружно.

 

Их разговор лишился содержания.

Узнать, чем те друг друга больше, некуда.

С полслова понимать она задание

умела. И стреляла. В человека ли,

в животное, дерзнувшее прикинуться

им ли, ей по ветру. И по морю. Слились они.

 

В один прекрасный вечер выходной

к себе вернулась Кобра на высотку.

Лохмотьем обернулся весь покрой.

Ни парики, ни платья не спасут от

картины перед глазом: лужа крови

и там – Паук в разворошённом хроме.

 

Аварию отца она запомнила,

как будто наблюдала ту сама.

Бил образ через ватную инсомнию.

Загрызла б, чем смотреть этот кошмар,

лучше его. Смогла ж прикончить сына!

Где всеохват был, еле половина.

 

– Он скоро ведь умрёт! – вскричала Лора.

Мерцали звёзды, очень ей внимая. –

Я чую шкурой всей, я вижу точно: скоро

наступит день без завтра. Пресвятая

дева! Я, помнишь, ночью шла, боясь всего?

Вся страхом стала; обняла ты – нет его!

 

Тебя я – не как мать, сестрой скорее,

Изида, представляла. Имена

меняются, но ты осталась прежней,

и мне в любых обличиях родна.

Осирис – муж, брат, сын, отец и божество...

Им Яна я вообразила. Для чего?

 

С тобой была бесстрашной и бессмертною,

девчонка, нож под майкой не несущая.

Он умирает, бог мой умирает! В гневе я

скорее на себя, чем на него сейчас.

С приказа выносить мозги по стенам –

из липы благородство, несомненно.

 

Тут не прощения просить пристало: смерти.

Но недостойна смерти я пока.

Трудней, свет, жить с насквозь пробитым сердцем,

не зная, что пойдёт, наверняка. –

По полу мазало её, охрипла глотка

от шёпота. Вдруг поднялась. – Какая идиотка! –

 

И усмехнулась. Тихо в небесах.

И рассмеялась, вещи очевидные

сложив, как дважды два – столбцом в полях.

– Я говорю с тобой, наверх, тебя я выбрала!

Нет ничего случайного, всё – выбор.

Стреляла я в себя, кто б мушкой ни был.

 

Курок спустила, значит, время вышло

того, кто мне попался под прицел.

И кошка в этом срезе я, и мышка.

Погибнув, обновляться – мой удел. –

(Благоухала ночь на юге.) – Знаю, жив ты!

Как здорово, что Ницше всё ж ошибся!

 

То, что я из-под Яна хоронить

уж собралась, не может гнить в могиле, и

в чём, кроме зла, могу себя винить,

себе же причинённого для вылета?

Ложь искажает мир, но мы не знаем:

самим себе мы врём, себя кривляем!

 

Всё – зеркало, одно сплошное зеркало.

Переплетаются во мне "он" и "она".

Не к женщинам: к себе, как мать, цеплялась я.

Во мне явилась Вите – сторона

её же, ей позором предстающая.

Прекрасен, нашей злобой вопиющий, дом!

 

Я – умирающий, и я – сама же смерть.

 

Я – часть и целое, все жизни проявления.

 

Я – первый и последний день творения,

и вечность, где линейных мерок нет. –

 

Такое счастье охватило всю её,

что перья не описывали сроду.

Окно открыла. Высунулась. – Сёл

и городов хранитель, мне в угоду

бы выпустил из времени теперь,

когда я прямо говорю с тобой! И дверь

 

открыта в небо: алые ступени

ведут туда, где всем часам конец.

Любила я тебя в нём, нет сомнений.

С тобой принять мечтала свой венец.

И до сих пор... – Тут птицы зачирикали.

Из ниоткуда бисер звёзд рассыпался.

 

Ещё не утро, но уже не ночь.

Источник звука был над головой.

Она вертела той. Правдивы уши: дочь

приветствовал убитый, но живой.

Никто не тряс ни бородой, ни кулаком.

Из рощи пели ей. За сводом синим, сном.

 

Метало волосы каштановые ветром.

Один глаз видел, а другой, скорее, зрил.

С высотки (что напротив, очевидно) –

прицельный выстрел в грудь её скосил.

Навстречу птицам повернулась, и удар

сквознул, у лёгкого. Упала. «Жизнь... есть... дар».

 

Так напоследок мать благодарила.

За ту, как прежде, слабенько держась.

Не отключилась даже. Рваным ритмом

зашлось в ней сердце, восприняв пожар.

Зажав рукою рану, к аппарату

ухом прильнув, набрать успела... брату.

 

Ей всё равно уж было, кто-таки стрелял.

– Ну что, спасай, Паук. В крови валяюсь.

Конечно, если ты не по уши в делах... –

Закашлялась. Потом обзор погас в ней.

В какой-то миг себя вполне буквально

увидела. Не с потолка, намного дальней.

 

Круг бледный снизу, в круге и она.

И знает: обернётся, луч ослепит.

Сравнить возможно с бодростью от сна.

Но нить ползёт, вперёд пока что крепит.

Мелькнуло: обняли из света за спиной.

Потом обрушилась назад, в мир ваш и... мой?

 

Навылет – пуля. Боль не так ужасна,

как ту малюют (знаю, тоже шили).

Либо смертельно, либо не опасно.

Пройдёт, способен выдержать. Дружили

мы даже с болью: если мозг дурить,

что часть тебя она, – сможешь протест изжить.

 

– Нет, не в рубашке родилась. Там платье целое. –

Инессин голос. Янов дом. Светло.

– Мне кто-нибудь даст сигарету? – Ишь ты, смелая!

Коснулось! Истребить тебя могло! –

сестра ей крикнула, дрожа не то от радости,

что та жива, не то с привычки к "гадости". –

 

Как лёгкое осталось не задето,

вообще ведь чудо, знаешь это ты?

– Инь, тише, т-ш-ш... Дай лучше сигарету.

– На. Отравляйся. Логике кранты.

– Где Ян? – Он узнаёт, кто это сделал.

– Пустое. Тронули всего лишь моё тело.

 

Там пуля, в комнате. На ней быть отпечаток

должен, коль интересно это Пауку.

– Кому? – Да... кличка. Вроде, как змея я, –

затяжка, выдох, кашель, больно грудь

в бинтах, но легче: дышишь миру в тон. –

Давно когда-то звался Волком он.

 

Мы шли так долго к миру в этом городе.

В самих себе куда важнее мир.

– О чём, ты Лора? – дым под потолок летел.

Кружили светлячки в полу. – Что тир

во мне открылся, что мишенью стала я,

сама виной была, и это понимала я.

 

– Виновна ты? – Нет, просто притянула.

Что внешне делаешь, то также внутрь идёт.

– Ты выбирала вред? – на чёткость скулы

уставилась сестра, открывши рот

для комментария, и тут же тот закрыв.

– Имела право: зная, что умрёшь, убив.

 

– Раскольников до этого не вдумался.

– Его создатель начал, я окончила

мысль о "дрожащих тварях", из мечты скользнув.

Прозрения рождает одиночество.

Когда для тишины заглушек нет,

мы слышим вести на хвостах комет.

 

– Поспи. Тебе пока покой полезен.

– В гробу видала эдакий покой.

Во мне остановилось время, веришь?

Я выше, и в облатке лишь живой.

– Опять наведалась ты к бездны краю.

И не оправилась ещё. Живая, знаю. –

 

В рисунках комната. Глаза на поллица,

полные ужаса и серые, у девочки.

Какой-то частью Лора на отца

её несостоявшегося взъелась, но

осталась сущность там, где перемены

не трогают, лови хоть все антенны.

 

– Ложись со мной. Устала, вижу, ты.

– Тебе меня жалеть? В таком-то виде!

– Ты раньше от зеркал смахнула пыль.

Наверно, при рождении. Ты видеть

могла из-за своей здоровой кожи, Инь.

Мешает боль снимать хвосты. И синь.

 

Вселенский танец полноты и пустоты...

Он из Неё творит и плоть, и пулю...

– Не понимаю, – прилегла сестра, на дым

не жалуясь. – Да, вот бы все проснулись!

Проснуться можно только, умерев.

Из времени: в мир королей и королев.

 

Восток взял пустоту в распоряжение,

буддизм тому примером. Полнота

на западе – как флаг вооружения...

Тесня друг друга, вот в чём вся беда!

Менталитет народа красит Бога

в роду мужском и женском. – Ну и йога!

 

Похоже, слишком много крови вышло.

Родная, не терзай меня, поспи.

Я понимаю в общем, но частично слышу

в словах твоих огонь своей любви.

Мы образуем целое, права ты.

И наплевать на нервные растраты. –

 

Таращилась в сестру, как в призрак, Лора.

Стремилась изначально "всё понять",

и поняла: что ни черта без скорой

помощи сверху не способна понимать.

Нам априори выдаётся только след.

При жизни ждём мы часа умереть.

 

Широкими шагами Ян вошёл.

– Нет ничего на пуле. Был в перчатках

стрелявший. Не профан. Но хорошо

поищем и найдём его. Догадки...

– Нет. Я себя сама. – В окно напротив?

Ты, хоть двоилась, Инь не снайпер, вроде.

 

– Поделишься? – та встряла, – перестрелки,

прицельный выстрел, слово "заслужила"...

Ещё ты и Паук. Я разве мелка

настолько, чтоб не знать всё, чем ни жил ты?

– Я расскажу. Чуть позже. По порядку.

– Занятный день, – смех Кобры, – баста, прятки.

 

– Ты мне скажи. Кто мог там, в крыше, быть?

– Да хоть сам дьявол. Это всё равно.

– Тебя хоть в куртке мать могла родить.

Сдаётся мне, и, прыгни ты в окно,

останешься живой и невредимой.

У Инь синяк разбухнет, пальцем ткни ей.

 

Я за неё, не за тебя теперь боюсь.

– Причины в людях нет, желать ей зла.

– Через неё ко мне подходы ищут... – Пусть, –

сама Инесса голос подала.

– Не пусть. Осталась в свете ты одна.

– С тобой не страшен мне и сатана. –

 

Закрыла оба глаза, чтобы спать,

сестра, рождённая на час её пораньше.

Долго лежать нельзя... Ну, что сказать?

Не вовсе свет наш, братцы, и пропащий.

Контрасты его держат, как-никак.

В незримое глядит один дурак.

 

(красные страницы)

Озарения. В память А. Рембо

 

 

Одна и та же фраза может значить

настолько разный смысл, что мне, слова

своей избравшей главною задачей,

удастся с ней расправиться едва ль.

Противоречье с парадоксом в ссоре,

они друг другу противоположны.

Взять «рай и ад». У первого раздор их,

второй гласит: им сочетаться можно.

 

И праведник, и грешник помещаются

в том же пространстве; разница в другом;

один, влюблённый в мир, в нём счастлив сам,

другой, борясь за право быть врагом,

желаемое получает точно так же,

отвергнут и любовью, и собой.

Об этом каждый богослов расскажет.

Мне ж в слово – Слово б умещать порой.

 

Конфликтом "здесь" и "там" мы искалечены.

Обильем версий введены в прострацию.

Индусы знали: время в браке с вечностью,

а Мёбиус его дал иллюстрацию.

Тут дело не в религии, товарищи.

В любой из них возможно осознание

законов, по которым все мы варимся,

и превращенье в счастье наказания.

 

«Великий царь периодично мёртв

и тем бессмертен», – все системы символов

фундаментом незыблемых основ

закладывают принцип "шаг за смерть".

Алхимики, из ртути сделав золото,

вновь в чёрную низвергнуты материю;

и снова воспарят над ней, как соколы,

и вверх поднимут, став едины с ней.

 

«Деянье» – бой и мир четы космической.

Бог и богиня, богатырша и герой.

Чем плакать об Икаре и о птичках, тем

бы уточнить: не сшить крыло с горой,

или горбом, заплечным. Прежде чем

творить из глины, с нею разделись.

Тут дело не в религии, товарищи.

У целого – один и тот же лик.

 

Тут дело в отторжении колонны

от капителей и стакашек разом.

Сломался дух под натиском Самсона.

"История" и впрямь стала "рассказом".

В эпоху существуем безэпошия.

Контекст сменил три главных слоя слов.

И, если тайный, чуть копнув, ещё счесть можно, то

сакральный скоро не найдёт чтецов.

 

Осталось на одно нам всем надеяться

(если масштабом мысли брать планету;

мой главный друг и главный враг – я сам):

за смертью мира смерти в мире нет. У

одной же единицы, просветлившейся,

вневременное измеренье – дом родной.

Так много слов... а главное не пишется.

Оно, как и любовь, внутри одной.

 

На самом гребне

 

 

С и р е н а:

 

Когда нисходишь по кривой,

в воде спасенье.

В любой волне: хоть звуковой,

хоть той, что время.

 

Опасен нам один застой,

триумф он смерти.

Теки вперёд, пока живой.

И морю верь ты.

 

 

М о р е х о д:

 

От этой жидкости невмочь мне.

Тебя я к форме приурочу.

 

Поверить морю – суицид.

Его взнуздать мне долг велит.

 

Поёшь пусть сладко, Лорелей,

моих не сгубишь кораблей.

 

 

I want you

To be happy far from me

 

 

Самый лучший на свете дар

преподносит словами рот.

Я с тобой попрощаюсь, когда

кто-то первым из нас умрёт.

 

Это если посмертно нет

ничего, за пределом зеркал.

Шла на днях я купить сигарет.

Голос твой моё имя назвал.

 

Никого рядом не было. Что,

примерещилось? Или же звук

не привязан к пространству? Тот

смеет жить, кто прошёл весь круг.

 

К просветленью взлетаешь сам,

раз, поняв, можешь зло извинить.

Кружева вяжут Мойры, без драм

отрезая любую нить.

 

На краю, на любом, легко:

в бездны – безднами глаз смотреть.

«Ваша честь, осуждаем – кого?

Сами мы подсудимый на треть».

 

Я чертила на теле линии.

На ладонях, меняя жизнь,

и кровавые, от бессилия

уравненье её сложить.

 

А теперь наблюдаю себя

и тебя, чем-то схожего с зеркалом.

Оба, знай, разойтись хотят.

Почему-то концы недоделаны.

 

 

Часть XXIX. Ничьи игрушки

 

 

#np Cristal castles ft. Robert Smith – Not in love

 

 

На днях я в любопытнейшей дискуссии

была (где знатный скептик – оппонент).

Границы и различья обсуждали с ней.

Зеркальности она сказала "нет".

Во внешний мир, отдельный от себя,

поверив, тем тот и создашь, ребят.

 

В который раз скажу: не призываю

идти вслед никого. Тем паче, думать,

как я. Когда свои пределы расширяешь

до уровня вселенной, ищешь край той.

И норовишь шагнуть за край, конечно.

Чтобы оттуда видеть бесконечность.

 

Кто хочет сохраняться в индивиде,

тот памятью обмотан: слоем лент.

Я, как хамелеон, всем разной вижусь,

но лишена при этом личных стен.

Когда-то слышала: на самом деле хочешь

того, что не "зачем-то". Блажь, короче.

 

Хочу понять я, что такое жизнь.

В любых аспектах: молодых и старых.

Понять не после смерти (не изжить

себя телесную, зовущуюся Марой),

а прямо здесь, насколько человек

способен сделать вечностью свой век.

 

На опыте доказываешь только,

что есть в самом тебе. Вот и ответ.

А опыт человечества позволит

узнать, что есть, и даже, чего нет.

Если людские судьбы проиграть, поймёшь: все правы

и ошибаются, чужих законность отрицая нравов.

 

Притом ошибки нам необходимы...

Где тот момент, где выйду я из слов?

Мир истин, мир вещей, фантазий мир. И

они бегут из букв, как от оков.

Пытаюсь упростить, что выражаю,

но вместо этого, скорей, лишь отражаю.

 

Вела себя, как Ян когда-то, Лора.

Не выбрала из двух она ни одного.

И мужу предложила выбор: ссоры

не раздувая, дать заявку на развод

или остаться с ней, приняв другого.

Союз он предпочёл инстинкту, гордый.

 

Сказал, всегда есть компромисс, профессор.

Мол, можем старыми прикинуться друзьями,

пока "сей шар в крови" ни укротится

растратой, как обычно то бывает.

Hello, я занимаюсь пропагандой зрелости,

способной именно к духовной верности.

 

Мои персоны – люди от ума.

Слово «персона» означает маску

(ит.). Видно, потому, что я сама

сознанке доверяю без опаски.

Умом и сердце разрушала я, и плоть,

чтобы щелчком менять их, как семь нот.

 

Итак, большая комната в квартире.

Прямоугольный стол средь книжных полок.

Ножи в строке. Со счётом на четыре

идут часы. И тихо курят двое.

– Я и теперь ценю тебя не меньше.

– Ты просто фокус всех на свете женщин.

 

– Не всех. Моя сестра была святая.

А мать – купец призваньем и поступком.

И, если королева, то пентаклей...

– Нет, Лора, я не про типаж. О чувстве.

Когда тебя увидел я впервые,

как будто вечный двигатель открыл вдруг.

 

– Библиотека Ленина, Москва, витая лестница.

Совру, если скажу, что важно меньше

то, что тогда, с тобой, того, что здесь, сейчас.

– Ты от разумности порою бессердечна.

И вот: как будто недостатки сами,

как часть, тебя логично оттеняют.

 

Мне вспомнилось вдруг: торт на день рождения

цукатами от центра по спирали,

как число "пи", выкладывала битый час.

– Чтоб тот благополучно все сожрали.

– Нельзя не выражаться, видимо? – Имею

на выраженья право, если подменить сумею.

 

Ну, скушали... – гримаса в ней смущения,

и смех потом, густой, с бровями, сломан.

– Да, на тебя и злишься лишь мгновение.

– Всё пустота, мы в пустоте, родной мой.

Танцуй, как хочешь, ночью или днём.

– Но объясненья ищем, прежде, чем умрём. –

 

Такая вот возвышенная пара.

Орать, махать руками может каждый.

А вышагнуть из собственного я – не

такой уж лёгкий шаг, скажу вам. Жажда

владеть любимыми присуща человеку.

Даже в руинах начатого века.

 

Считал супруг её, что неминуем некто,

с ним противоположность показавший.

Выкуривать? Как барса гнать из клетки,

не зная, есть ли в ключ в природе даже.

О преимуществе своём не забывая,

ей мерить предоставил левый край он.

 

Такие штуки ведает наука:

раз злишь стихию, будь готов тонуть.

Аборигены, помним, съели Кука,

который, их подмяв, хотел сглотнуть.

Коль отказаться от познания не смог,

воспримешь, что за данными, как рог.

 

Так поступил патриархат (под флагом вечности)

с феминностью, ей приписавши дьявола.

Есть вещи, друг мой Кант, за рамкой этики,

имеющие на существованье право же.

Артур мальчишкой был во взгляде благоверного.

"Мальчишка" без уставов взял вселенную.

 

Профессор знал, что есть она сама,

есть то, что эмпирически проходим,

и есть модели в наших головах.

Вселенная – из этого все трое.

Одно и то же, но как бы и нет.

Сейчас я поясню. «Да будет свет!»

 

К примеру, есть а) человек, живой он,

болеющий, стареющий, под именем;

б) его смысл, цельный, как ни вой он

во времени (за прозвищами сущность та);

и в) воображаемый мной образ, персонаж.

Делить по пунктам – классный навык наш.

 

Сам человек быть может только близок.

Ответ на всё не даст он. Нет, никак.

 

Богиню встретить в коже одалиски –

увидеть идеал под вальса такт.

 

Придумать и таким манером притянуть...

Считаю, более ли, менее, понятна суть.

 

Когда всё это – взрыв, сродни большому,

ты думаешь: «Какую дурь я принял?»

К тому ж: рентгенов луч даёт саркому

на обозрение больному. Вправду, синим

закрашивать кровавый – вылет в мистику.

То бишь чёт-нечет делать... с жаждой жизни, да.

 

Я умолчала о реакциях, проекциях

и прочих факторах затем, что не психолог.

И, ясен пень, не стоит про контексты мне

упоминать. Есть много книжных полок

с литературой содержания подобного.

«А судьи – кто?» Я вообще тут мимо шла.

 

Тем временем, как Лора отличила

от Паука и Яна, и Артура,

и в принципе жила, себя включив, ей

последний увлекался "не как шкурой".

Сердечный ритм спокоен, но в уме

не мог её тот отпустить вполне.

 

Иллюзия она; он сам иллюзия.

Но, чёрт, цепляет тем, что знает это.

Лишь, превзойдя змею, сроднишься с музыкой

и выяснишь, играючи, ответы.

Порою беспричинный гнев накатывал.

(Всё – пустота.) Такая вот несхваточка.

 

Ко всему прочему, в отличие от Лоры,

в деньгах нехватки сызмальства не знавшей,

работал он то тем, то сем. Бесспорно,

проблема ценностей в умах сохранна наших.

Тут Фигаро и там. Вдобавок, ночи

черней порою на Неве, чем в Сочи.

 

Она была в себе, а он – во всём.

Она была всем сущим, он – собой.

Играя словом, в дебри с ним зайдём.

Ишь, белый кролик, падать нас зовёт.

Императрица Феникс – императору Дракону

в Китае древнем была, как он сам, знакома.

 

Творец создал творенье (я абстрактно

беру модель: без связи с некой верой).

Которое, став, воплотившись, равным,

потребовало спутницы на век свой.

Солнце; земля; луна. Кто где, понятно.

Есть "двойственный", мужчина и жена в том.

 

Логично вытекает, что двуполость

присуща демиургу-человеку.

На стороне у муз всегда влюблённость,

хотя в кармане ключ, что ищем век мы.

«Я-высшее, я-действо, я-принятие»

возможно и в себе соединять одном.

 

Вот для чего "троны во мне" упоминала.

А не к тому, что взлёт самооценки.

Глаза, глядящие в тебя, ломают малость

картинку под обзора угол, сцену.

У девушки (психологической, не био)

взгляд на себя в глазах её мужчины.

 

А парень, он, напротив, выражается

через свой выбор. Сорт особый женщин.

Возможно многое понять с одного взгляда. Так

получишь право подсказать. Хвалиться нечем.

Артур такую, чем он жил, увидел в Лоре.

Но не она – на памяти о горе.

 

Кусалась и царапалась, гадюка.

Высмеивала всё, начав с себя.

Переживала в одиночку, если мука.

Была ничьей, – своей, – даже любя.

Обвив, душила, и сдержи ещё, попробуй.

Чем пригрозишь той, что стремится к гробу?

 

Как реки вспять пустить, как выпить море.

Либо отказом врезать: пить и брать.

– Неуязвимый, чтоб его, спокойник, –

шептала, улыбаясь, – отказать

страстям, – им будучи отвергнута, делилась

со звёздами, – значит, за гейством быть стоическим мужчиной. –

 

Потом с начала и по кругу. Не могли

ни встреч окончить, ни развить их в нечто.

И, будто на секунду прилегли

у рощи, где восьмёркой билась вечность.

Ни там, ни там нет взрывов: мозг у власти.

Такое рвать сложней, чем сладострастье.

 

Она сказала: «Выйти из времён

всего сложнее, как ни говори.

И полбеды, что мир, похоже, сон.

Сон то и дело настаёт внутри.

Мерещится, пришло навек блаженство.

Но только тени видим совершенства».

 

Про управление эмоциями "сверху",

про то, что даже чувства подконтрольны

(трудно, но можно), говорила ему. Ветки

мы сами выбираем, куда ходим.

«Сложней отсечь приятное, чем плач, но

люблю я только сложные задачи».

 

Таскала по музеям, глаз расширив

на красоту. Домой к себе, открыто.

Хотела, утопистка, без зажимов

с людьми общаться, кто бы там ни спит с кем.

Ей это удавалось потому,

что нет склонения из них ни к одному.

 

Объединить в себе художника с учёным –

ни к этому ль извечное стремленье?

Прозренье, импульс, в мире с аксиомой

и стартом: выдвинутой кем-то теоремой.

Не там наш рай, где день сурка и овцы.

Движенье вокруг центра – вот вопрос весь.

 

Центр мира есть, и с каждым сердцем нити

его скрепляют, центром нашей жизни.

Способны с первым встречным в ладу быть мы,

если в ладу с собой: во всех обличьях.

Не вытеснять ни холод, ни жару,

ни, чем бы ни была та, смерть саму.

 

Одни себя способны пересилить.

Другие ограничат точно в график.

Но есть и те, кто может только, выйдя

из "лично я", с собою совладать так.

Любой системе нужен сбой. Движение

предполагает ветхих схем уничтожение.

 

Земля накренилась, в критичной угол точке.

Меняют не впервые климат полушария.

Сливают воду в ниши ископаемых, вглубь почвы.

Пресная жидкость на вес золота близ Азии.

После коллективизма в странах бывшего Союза –

предельный эгоизм с финансовым абьюзом.

 

Европа наводняется исламом

в противовес распущенности нравов.

Америка уже сама не знает,

как изощриться (вне стены, Корана).

Конвейер одинаковых (где узки

глаза людей). В подслое – порногрузки.

 

Планета истощается со скоростью

критической. «Быстрей, сильнее, выше».

Попробуй, стань счастливым, видя это всё.

Самим смотренья фактом – "хомо лишний".

Прогнозы безутешны. Да, однажды

закончится и шарик, и жизнь наша.

 

Суша уйдёт под воду. Там четвёртая

эпоха мне мерещится, опять.

Законы прошлого у нас, здесь, не работают.

Знать, новые пора изобретать.

Стереотипы: гендер, раса, возраст,

должны быть взорваны. Я говорю серьёзно.

 

И говорю, и понимаю, что самим

вот этим заявлением приближу

конец. Мой правый глаз слегка косит.

Последствия своих поступков вижу.

Исполню то, зачем пришла, и удалюсь.

Раз рушить надо, рушить буду. Пусть.

 

Возможно ль в десакрализированной эре

быть, как Гомеровы герои, богоравным?

Вот, братцы, стоящий вопрос для рассмотренья.

Эксперименты на себе всегда я ставлю.

Насколько глубоко и высоко

реально вникнуть с острова, где "дом"?

 

И что необходимо одолеть,

чтобы, спустя мытарства, стать такой?

Невежество и ложь, гордыня, смерть,

корыстность, эгоизм, разлом... Покой,

за здорово живёшь никак не явится.

В обложке тела мир, что не схватить, живёт.

 

Сознаньем века тонкость вытесняется,

затем и лезет всё в психосоматику.

Молчу о том, что психика меняется

в зависимости от твоей манеры править ей.

Давить бессмысленно. Душа, она как женщина.

Чем меньше давишь ту, тем больше власти есть над ней.

 

Бетонные дома. В них жители амёбны.

Знакомьтесь: нищета. Знакомьтесь: голод.

Но, как ни мерзок бомж цивильному, он в тёмном

куске из урны найдёт вкуса больше,

чем в трюфелях иной гурман при бабках.

Там жизнь красна, где смерть без поводка есть.

 

Дороги разные, но к одному стремятся:

в своей тарелке чтоб не быть котлетой,

которой кто-то может насыщаться,

закусывая гречей и омлетом

(решаешь сам, кого собой кормить,

чтоб части тела и, теряя, сохранить).

 

Гастрономический пример не удался.

Нужны, как и триумфы, поражения.

 

Артуру представала Лора далеко не вся.

Такой, кем стала к встрече, то есть времени.

 

Но, как темно и жутковато ни было

их сочетанье, есть в нём доля... небыли.

 

Был бар и лето. Были рифы длинные

и сдвинутая шляпа от макушки.

Босые ступни той, что забралась за ним

на сцену, туфли сняв (с дождя в просушке).

– Пусти-ка к микрофону, счастье дамское. –

«Хоть сталь в тебе, по прочности – дамасская».

 

Нет никого и ничего. Нет даже звука.

Одна волна: мозаика из сегментов.

Собрать – нехитрая, на деле-то наука,

когда оригинал увидел в целом.

Свернула наизнанку "куб зеркальный", вот и всё.

Где ей всех в зале видно, залу ж не видать её.

 

За париком, за линзами, за мимикой.

Один предатель – голос на вибрации.

Есть странность некая, на потолок подмигивать.

Но не странней, чем верить в ассигнации.

Да, она пела. И внимал народ,

что утро после ночи не придёт.

 

Нет ничего красивей, как по мне,

чем пара игрока с самой игрою.

Терзать гитару, рядом слыша с ней

живой вокал, на срыве, беспокойный,

как будто струны в горле зажимаешь...

Окей, на вкус и цвет (бот не товарищ).

 

Искусственный страшит нас интеллект.

Не менее – компьютер в человеке.

Когда спонтанность сведена на нет,

в глазах одних возможно то заметить.

И, выводя такого на эмоции,

скорей всего, с программой их столкнёшься ты.

 

Впервые оказался в ситуации

мужей своих любовниц сам Артур.

Определяться впредь не собиралась та,

диапазон чей – от низов до верхотур.

Смеялась на вопрос про её цель.

И неизменно называла смерть.

 

Сначала думал в их семье стать третьим.

Прикинув, что да как, ту мысль отмёл.

Ведь не всеобщая она, хоть и ничейна:

ведёт за руку впереди, плевав на пол.

«Какого дьявола я сам ввязался в это?» –

заноза в мыслях, будто хвост кометы.

 

К июлю в нашей странной троице возник

предвиденный разлад. Случилась Лора,

которой надоело быть на одном месте. Ник

давненько приглашал в родимый город.

Супруг был погружён в работу так,

что посторонних выносил он кое-как.

 

Саму её он подменил о ней раздумием.

Чем больше знал, тем меньше понимал.

Огонь горящий, водное безумие,

порывы ветра, под землёй слюда –

эфир исчез, нет связи без эфира.

Трагедия лабораторий всего мира.

 

Квартиру оборудовал системой,

что голос Лорин воспроизводила.

Так много техники; тепла так мало в стенах!

Представить робота живым лишь мозг наш в силах.

Давайте спросим тех, кто с гуманоидом

делит постель: «Способно стать любовью то?»

 

Односторонней разве. Ладно, затыкаюсь.

Сама в одни ворота матч продула.

Но "не жалею, не зову", даже не каюсь.

Молчанье громче уличного гула.

Где бы мы ни были, способны дома быть,

если в себе свой дом сумели раздобыть.

 

Нельзя так просто взять и угодить, куда

сначала собирался. Путь короткий

снимает ценность цели. В никуда

из ниоткуда дней пробрали чётки.

Артуру Лора зарядила: «Ты поедешь?»

И начались пробеги по стране их.

 

( заметки на полях )

Master of my dreams

 

Она сказала: «Целое, распавшись,

быть целым оттого не прекращает.

Порою для победы нужно сдаться

(хоть перспектива вовсе не прельщает

быть порванным того, кто жаждет сшиться).

Смерть – возрожденье. Надобно дружить с ней».

 

Я попытался вникнуть: безуспешно.

По-прежнему костлявая пугала.

А женщине напротив, на столешне

сидящей вольно, горя было мало.

Она была похожею на время.

Всем нужная, отверженная всеми.

 

Её лицо, кривое в разговоре,

делилось на черты: змеёй рот вился,

глаза по цвету отличались, вторя,

один, слепой, плевку, другой – корице,

завален набок нос... Но взгляд влюбленный

преображал, разгладив речь, лицо ей.

 

Пылая страстью или же во сне,

она – вся, вся, – принадлежала мне.

 

А после расшибалась на гримасы.

Так люди, собиравшиеся в надпись,

чтоб спутник снял её из высоты,

расходятся на «он» и «я», и «ты».

 

Мы с ней не жили вместе, но скитались

по городам; в любом – ну, край, неделю.

Как будто время поменяв местами

с пространством, остановим миг, где цельны.

 

Миг – вечность. Где мы: в хостеле? в отеле?

Бежим, чтоб защитить себя от цели.

 

Мы, цель в себе, с нуля миры кроили.

Соединялись и опять двоились.

 

Она же продолжала говорить.

Как паучиха: непрерывна нить

её ума, когда спокойна грудь.

Молчит, любя. Иначе не заткнуть:

 

«Душа – как тело, дух – как позвоночник;

лишь область нахождения другая.

Представь фонарь, светящий тёмной ночью.

Он бабочками окружён. Сидят рядами

ли, вкруг него парят ли хаотично,

влечёт незримо то, к чему логично

они принадлежат. Так и душа.

Лишь развалившись, к цельности спешат».

 

Она сказала: «Animus в зачатке

содержит anima, как и наоборот.

Так женский лик, лишённый недостатков,

находится в мужчине. Он живёт,

его лаская, не надеясь встретить.

(Но после, встретив, склонен не заметить).

Скрепить чтоб пару, след их разлучить.

В разлуке – норма на "объект" дрочить».

 

Я мог бы спорить. Казнь четвертованья

не отрастит коляснику вдруг ноги.

Приверженец страны обетованной,

к ней путь рубя, рискует спать в остроге.

Хотя, пожалуй, доля правды есть:

война родит героев, тюрьмы – честь.

 

Чтоб добрым стать, себя засунь во зло.

Нужды нет греть, где без того тепло.

 

Я понимал от силы половину

её сентенций. Заходил за спину

и обнимал: «Я так тебя...», «красивая

такая», – тут её язык бессилен был.

 

Болтаю сам, как попугай, теперь. И

воспоминанием во мне осталась Лора.

Чтоб навсегда избавиться от смерти,

ту сделать надо точкою опоры.

 

____

 

А́нима и а́нимус (от лат. anima и лат. animus — «жизненное начало» или «душа» в, соответственно, женском и мужском родах) — термины, введённые в психологию Юнгом для обозначения архетипических образов, связанных, соответственно, с мужским и женским полом. Тот связывал анимус с категоричными, жёсткими, чрезмерно принципиальными, направленными вовне решениями, а аниму — с влиянием эмоций, настроений и направленностью вовнутрь.

 

Цитата: https://ru.m.wikipedia.org/

 

Дом, которого нет

Автор: Девочка в профиль (Мара Винтер)

 

Фэндом: Ориджиналы

 

Пейринг или персонажи: Лора Стоцкая (Текучёва), Инесса Марголина (Текучёва), Ян Марголин, Ида Круглова, Ник Фаерман, Артур Мечников и т. д.

 

Рейтинг: NC-17

 

Жанры: Романтика, Ангст, Драма, Психология, Философия, Пародия, Даркфик, Злобный автор, Стихи, Попаданцы, Любовь/Ненависть, Нестандартная поэзия

 

Предупреждения: BDSM, Смерть основного персонажа, Насилие, Нецензурная лексика, Кинк, Нехронологическое повествование, Полиамория, Смерть второстепенного персонажа, Элементы гета, Элементы фемслэша

 

Размер: Макси

 

Кол-во частей: 54

 

Статус: закончен

 

В процессе: май 2009 – январь 2018

 

Описание:

(Трагикомедия без действий.)

 

Однажды девочке Лоре приснился сон. Во сне она была собой: всей собой, от прошлого до будущего. Дом, из которого все дороги – в него же; дом, где сложные вещи рождаются в лёгких беседах; дом, откуда не уйти, пока ни проснёшься, а проснуться, значит, умереть. Там она оказалась. За что и зачем, уже не разобрать. Или можно попытаться?

 

Публикация на других ресурсах:

Только с разрешения автора.

 

Примечания автора:

а) не забываем, взгляд на мир сна – глазами спящей;

 

б) совпадения случайны и всё такое;

 

в) смеющийся автор ни в коем случае не ставит своей целью оскорбление чувств верующих и прочие злобные вещи;

 

г) город – воображаемый;

 

д) никто ничего не пропагандирует (политика интересна только исторически);

 

е) путаница религиозных, философских и т. п. течений – отображение происходящего в голове той самой спящей, с кого эти примечания начались.

 

 

Не знаю, что это в большей мере: гимн Шекспиру, пародия, сказка, метафора или просто шиза. В одном уверена. Это должно существовать независимо от меня. Хочу я того или нет. Оно больше не спрашивает.

 

 

#np Dead by april – Crying over you

                                           

#np Massive attack – Angel

 

#np Emily Browning – Sweet dreams (OST American horror story)

 

 

Дополнительные предупреждения:

 

Сложные шутки не всегда поясняются. За смехом – крик.

 

 

(заметки на полях)

                                                                       

Дурочка

Лора пишет любовникам, хрипло, ломая почерк:

«Не опять, а снова на грудь мне уселся ворог,

убеждает бежать: к вам, родные, бежать. А впрочем,

средь живых ещё ходит горстка, кто так же дорог.

 

Только я их не знаю. Знанье у нас не в моде.

Что до мудрости... термин стал, как и жизнь, размытый.

"Информацией" всё называем и даже, вроде,

доказали, что Я – просто сетка из мелких битов.

 

Как погодка у вас? Вечность вряд ли бывает вьюжной,

сырость горло не схватит случайно подхваченным кашлем.

Есть догадка: вне времени, с той стороны окружности,

вы в особом сезоне. Охват его – здешний день. Каждый».

 

Лора пишет любовникам, разным, но всё ж в единство.

«Друг Гомер, не забудь, передай там привет Ахиллу,

богоравным царям. Здесь, у нас, выродились и принцы;

плоть, и та ласк не ждёт; с наркоты одной прёт нехило.

 

Аполлон уступил-таки Марсию честь быть первым,

в каждом доме теперь, за экранами – пир сатиров.

Я не знаю, как долго ещё продержусь средь смертных,

но, надеюсь, рождаться не буду и дальше в мир. Он

 

неуклонно... к упадку. Тут, други, вы больше в курсе.

Стоит чуть приоткрыться, дыханье становится горьким.

"Бабочку обглодали", умяли свою ж душу. С хрустом.

Наши кости – в программах, заводах, вокзалах, стройках.

 

Я не прошлому речи бросаю, хотя оно ближе

к Истине. Давит быт: какофония в стерео.

Ладно б масса профанов. И они для чего-то нужны всё ж.

В двадцать первом – пародий навалом. Но нет мистерий».

 

Лора пишет любимому. Скроенному из многих,

как живой организм, будь хоть чей, состоит из клеток.

«Мне бы целости», – просит, в бетонном закрытая блоке,

в двух шагах от дорог и размытых вайфаевских сеток.

 

Лора пишет любовникам: скачет по странам, эрам.

Щёлкнув чайник, ставит кружку себе и мужчине из вечных.

«Если выстою, Фридрих гордиться мной будет, верно?»

Если Лора больна, пусть её, бога ради, не лечат.

 

Часть I. Один из пары – всегда тварь

 

Набросков уйму прозой измарав,

с ней, вздох вслед кинув, всё же распрощалась.

В сравненьи с рифмою... (тяжёл Исав:

нет в нём той самой молодецкой шалости,

которой, видимо, Иаков обладал

и у отца приоритет снискал).

 

От первых строк – библейские отсылки.

Причём фриволен тон, как в кабаре.

Поверьте, я удивлена; но выбор

мой невелик, коль муза на руле.

Не то она лирически тупая,

не то сама не в тему отступаю.

 

{ Пишу не публике, не личности одной,

не «для себя». Такое в стол ложится.

Ждут персонажи: выпустив, покой

им дам. Из головы. Травить? Что ж!

Во время оно яд был мне – обед.

Имею к ядам я иммунитет. * }

 

Герои, о которых речь пойдёт,

давненько за подкоркою варились.

И вот, устав сидеть в архиве сот,

наружу просятся. Я удержать их силюсь,

но старым добрым схвачена бессилием.

Рожаю кактус (тот, что мышь из анекдота, плача, ест).

 

Оставь одежду всяк, сюда входящий!

Сюжет без эротизма обнажён;

рассказ вести хочу про свет пропащий,

рассматривая тот со всех сторон.

Всё дам, как есть: и страсть, и перестрелки,

и вдоль ресниц – египетские стрелки.

 

О паре я начну. У каждой твари

должна быть пара. Так уж повелось

с тех пор, как это Ною завещали...

Во мне отсылок много, как волос,

ну что ж: придётся между строк всё сеять,

пока, – избави бог, – ни полысею.

 

Их было две сестры: как капли, схожих,

как вишни, черенками совмещённых.

Мила лицом Инесса. Лора тоже,

хоть глаз один травмирован мечом был.

Игрушкой в детстве получила в веко;

поверх него, но – бах, и всё, калека.

 

Лишение обзора всей, что справа

от её носа, мира панорамы,

близняшке старшей не мешало, право.

Ходила гордо и смотрела прямо.

Двумя глазами цвета коньяка

взирала младшая, застенчивая, как

 

венецианка Дездемона, ожидая...

Чего, пока не знала и сама.

Богатство матери укрыло от страданий.

В груди присутствовал трагедии размах.

Контрастом с одноглазою сестрицей

она мечту лелеяла: влюбиться.

 

Владела мать салоном красоты,

под стать ему, была, как Сиф, красива.

Но, сколько б в дом ни приносила тыщ,

сама являлась дома – ночь от силы.

Среди подруг царица, леди-босс,

жила, как будто пробегала кросс.

 

Менялись нянечки со скоростью такой,

что в именах "по вызову" мамаш

терялись сёстры. Матери покой

не снился даже. Та, впадая в раж,

стремясь вип-карту жизни получить,

сама для них забыла жизнью быть.

 

О прошлом Вита думала немного

(казалось, что не думала совсем).

За правдой россказней следила ох не строго,

былое путала ради рабочих схем.

То ль лётчик, то ли капитан – отец.

«Герой войны. Погиб в воде». Конец.

 

Читать любила старшая, и знала

про облака для тайного соития.

Инесса ж, фантазёрка, представляла

в мать кончившего – минимум Юпитером.

Со снимка он глядел в её обители.

«Его ль портрет?» – насмешка первой, мнительной.

 

По большей части было всё равно

ей, фейс там padre иль какой каналии.

Зато, общением обкрадена, как нож

в груди, вопросов Лора сталь таскала, и

шла с ними к сонму текстовых мужчин,

кто, опочив, мысль в книгах заключил.

 

Ни мать, ни отчимы на вечер, ни друзья

maman их, творчески раскрашенные, в шубах,

не знали, как устроена земля,

и почему так людям боги любы.

Да и богам на кой сдалися мы,

красой души недалеки от мымр.

 

Сначала, собираясь после выставок

в их дом над морем (с черепичной крышей),

как хор, дивились, мол, дитё порок

ума вынашивает, суть совсем не слыша.

Непонятая, так и замолчала

в красивом (почти) замке у причала.

 

Зато гулять, сколь хочешь, было можно.

Шумела, всепрощающа, волна.

И, всякую оставив осторожность,

бродила по кайме воды одна

из двух – девчонка с бледным правым глазом

(не отличая, мудрено рассказ весть).

 

Особо почитала море ночью,

сходящееся с небом тьмою бездн.

И звёзды, как историй многоточия,

ей освещали путь. Инесса без

дневного света редко выходила.

Их было две: на два всё и делилось.

 

Как всё, делили комнату. Окно

над правою кроватью – деревянное,

а слева – нарисованное. Странно так...

Инессин вид – во двор, а не в кино.

Порядок был у ней на половине.

Тонуло "лево" в бардака пучине.

 

Кудрявы были волосы обеих,

вились, как крылья: золотым каштаном.

Небрежный кок крутила Лора; стан ей

толстовки крыли. Как арабка, веки

чернила, и глядела в чёрном свете

на всё, что люди сделали планете.

 

На подоконнике цветы Инесса

выращивала нежно, словно мать

всему живому. Ей бы ездить в лес, но

она боялась... дебрей, так сказать.

Вся в родинках, дышала через кожу

наружу ль, внутрь ли, нежностью тревожной.

 

Все исходила в городе заброшки

и кладбища её двойник-сестра.

Там в одиночестве могла подумать. Всё же

подросток – это странная пора!

Чем горячее сердце, тем больнее

ему, задавленному мыслей Колизеем.

 

Тогда обеим было по семнадцать.

«Учились жить», – про возраст говорят.

Инесса научилась одеваться

со вкусом, в тон изнанке. Каждый рад

заняться делом, что выходит лучше прочих.

Кому-то близок день, иным же – ночи.

 

Одна за трату времени чла моду.

Вторая секс считала неприличием.

В другой они гляделись в антипода,

но не вредили дружбе их отличия.

До той поры, пока в окне настенном

ни оказалась Лора... на своей стене.

 

Ей сон приснился. Длинный и запутанный.

О том, что с ними впредь произойдёт.

Растягивались в годы там минуты, и

развилкам выбора она теряла счёт.

Должна б, как водится, проснувшись, сон забыть,

но не забыла. И осталась, зная, жить.

 

Однако, лучше всё-таки хранить

порядок моего повествования.

Хоть прозой, хоть стихом вещай о них,

героям подобает описание.

Я, познакомив с девочками вас,

за паузой начну про сон рассказ.

 

____

 

* Скобки: позднейшая вставка.

 

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: