Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Часть II. Кафе с видом на прошлое



Итак, уснула Лора. В своей комнате,

под чёрным, как политика, окном.

Её стена была вся изрисована,

двухцветна. Без излишеств: монохром.

Напротив, у сестры, благоухало

зелёное, цветам в тон, одеяло.

 

Заснув, она вдруг оказалась... дома.

Иль «в доме» лучше тут употребить?

Не помня ни порога, ни парома,

стояла перед лестницей. Завить

ту архитектор в винт решил, как розу.

Обнял другой, широкой, для курьёза.

 

По узкой и кручёной подниматься

решила вверх она, и будь, что будет.

Но, миновав пролёты без числа все,

спустилась вниз. Туда, где начался путь.

Оптической иллюзией пока

спираль ей показалась ДНК.

 

– Что за, – она вскричала, – чертовщина?

Как ввысь ни лезь, вернёшься на исток.

Быть может, дело в том, что я тащилась

по самоё себе? И, что ни срок,

одни мы жизнью воплощаем темы,

в нас изначально вложенные кем-то?

 

Простою редко мысль её была;

вот, даже и во сне; знать, без сознания.

Блистала лестница вторая, из стекла,

пространная, как древнее писание.

Манила, приглашая. Лорин вздох

ушёл в невидимый ей снизу потолок.

 

На стенах гобелены кем-то ткались

(не сами ж по себе, в конце-концов!),

из нитей руки призрачные – ткани

сплетали, как истории из слов.

И человек похож в миру на нить:

раскинувшись, лишь фоном можно быть,

 

а крошке (Цахесу) достанется роль глаза.

Оглядываясь, медленно шла вверх,

о чём-то ясно догадавшись сразу,

о прочем чуя из-под тьмы помех.

На первом этаже остановила

её ход вывеска: «Кафе с красивым видом».

 

«...на прошлое», – приписка мелким почерком.

Дивиться, девица решила, неуместно.

Дверь отворила вежливо и молча. Там

всё белым было. Пусто "свято место".

И стойка бара, и столы, и кресла –

оттенком в подражании невестам.

 

Присела Лора в угол, у окна

(окно, огромное, всю занимало стену)

и посмотрела вниз с него. Она

исследовала практикой систему

работы необычного кафе,

увидев там своё аутодафе.

 

На обозренье всем: как в детстве нянечкам

с невинной моськой причиняла боль.

Хотелось их измучить в наказание,

что те – не мама. – Ты безумна что ль? –

крик новой. Шалостью ребёнка лет семи, ей

вода к мытью посуды кипятком сменилась.

 

Сложна природа женского садизма.

О ней недаром заикался Фрейд.

Стул предлагаешь девушке, садись, мол,

с подпиленными ножками. У ней

свои, – ну, ножки, – в стороны падением

раздвинуты. И глупо поведение.

 

На кой дуром орать: «Опять, Лариса?!»

Ведь очевидно, кто, кому и как.

И мина на лице примерной крысы

с рекомендациями – повод для пинка.

Она не хочет каш и "ты же девочка".

Всему двору игру придумывать ей есть зачем.

 

От унижения хорошеньких святош

такое было удовлетворение,

какое в детях, к женщинам их всё ж

причислив, открывали с изумлением.

Либидо, шкаля, издало победный гик.

Ища запретное, брала его из книг.

 

В квартире их, одной из залов замка,

каким со стороны казался дом,

была библиотека. Не от мамы

досталась, но от бабушки. О том,

как та на даче умерла в пожаре

до их рожденья, детям не читали.

 

Так вот, минуя сказки про принцесс,

искала Лора всё, с чем Кама Сутра

имеет косвенное сходство. Интерес

к словесности не гас вечор и утром.

Найдя там описанья пыток, стать

решила тем, кто б мог их применять.

 

Не тем, не той, к кому – их применение.

Насилье римских стражей над святой

(из паха вырванное удовлетворение,

назло стремленью к чистоте у той)

манило исключительно в том случае,

когда сама – в сторонке или мучает.

 

Словами бьёт: «Свинья ты, потаскуха!

Прикрыла ханжества вуалями лицо,

во сне же грезишь, чтобы, взгрев, как шлюху,

дитю стал целый легион отцом,

мертворождённому, как все, в ком больше света нет!»

И, кончив, горько плакала от этого.

 

Нет, героиня, мною порождённая,

не означает злобу во плоти!

Она из тех была, кто по казнённым путь

ведя, стремится счастье воплотить.

Мешало то, что ум её был против

перенаправить русло с жара плоти

 

в собачью преданность идее. Было так

не раз у женщин с воспитанием церковным.

Списав на происки врага разврат в мечтах,

знамёна брали. Кровь – за импульс кровный.

Так Жанна д'Арк, ниспосланная свыше, для

всех англичан – драконша огнедышащая.

 

Парик был чёрный. Лорой надевался,

чтоб перестать собою быть: на время.

Савонаролой, как фанатик, звался,

и предназначен был потом к сожженью.

Его напяливала редко, перед зеркалом.

Как будто о таком поговорить есть с кем.

 

Вот. Так она дошла до христианских

сказаний. И, взвалив за "грех" вину

на плечи, вместо поиска, кто в шаг с ней

идёт по терниям, себя кляла одну.

Свой пол табу покрыла, как всё гадкое.

Отвергла веру, в атеистки записав себя.

 

{ И от привязки вниз, к миру животному,

и от божественного, сверху, отделилась.

Как в камере, в себе. Что остаётся тем,

кому осталась мысль одна от силы?

Ну, думать... ну а думать больно. Смерти

своей описываешь ветер – ветром. В ветре. ** }

 

Тут даже не совсем и атеизм.

Тут богоборством пахнет с расстояния.

Когда кричишь: «Твоих не надо призм

мне, чтоб смотреть!» – сей вопль уже послание

кому-то. Настоящий атеист

об этом и не думает. Лист чист,

 

что сведенья о высшем заполняют.

Не думаешь, знать, этого и нет

(не в общем мире: в мире персональном).

А тут: «К чертям Иерусалим, Тибет

и Мекку! Я не верю, потому ж,

почему нас бросает бог и муж».

 

Со стороны сей вывод нелогичен.

Есть оправданье веское у ней:

никто не объяснял, в живом обличье,

ей переносный смысл. Одной сложней.

Призваньем родственна Таис Афинской, а

в уме до Македонского возвыситься б.

 

Душить чертей в подземных казематах –

под знаком равенства с тем, чтобы их кормить.

Вместо мутаций можно б развиваться

по верным направлениям. Дружить

и с телом, и с анимусом: опорой.

Она ж куснула яблоко раздора.

 

Проблема в сердце. Сердце мирит верх

и низ. Из двух Инессе мудрое досталось.

Старшая ж, промежног сочтя за смерть,

к башке одной (профессор Доуль) свела всё.

Таким вот способом от тела отреклась.

Его ничтожа, проявляла власть.

 

Смотрела на себя и бритву Лора.

Такое нынче названо селфхарм.

Чтоб боль свою за тысячью запоров

увидеть, выпускала крови грамм.

Ни одного из шрамов всех – на вене.

Изрезанные руки – след сомнений.

 

Спустя года, в кафе с видом на прошлое,

окинет взором все свои метания

и улыбнётся. Что казалось "с рожками"

внутри, теряет их на расстоянии.

Палач и жертва, миновав две стадии,

в гармонью их придёт однажды: сам в себе.

 

Была безбожной Лора... ну... полгода.

Глаза в глаза со смертью, как с концом. А

затем харкнула ядом чёрту в морду,

признав его в себе и вне тем самым.

Тому, кто разъедает, будто щёлочь,

всё лучшее. Не повар, суп из щёчки

 

варящий. Дантов ад пока неясен:

«Физические муки – пустословие».

Кошмар, который ад, и настоящий,

он здесь, сейчас. Лишенье связи, к слову.

В себе, себя со всем, всего друг с другом.

Вид Лоры из окна – и жар, и вьюга.

 

Ей десять: одноклассник с телефона

показывает групповое порно.

Противно, ничего не скажешь. В моду

тогда входили вокселы проворно.

– Любовь разрушит, – мамина подруга,

рыдала в водку, выгнав экс-супруга.

 

На пять лет позже. Школа, шум подростков.

Они с Инессой вместе, как обычно.

Какой-то хам, обременён отростком

меж ног, сестру обматерил публично.

Произвела та сходу впечатление

и не учла итог себя-творения

 

в амбале из десятого. Вскипев,

открыла перочинный ножик Лора.

– Назвал шалавой лучшую из дев,

так suck my nife и утекай на скорой, –

сказала, улыбаясь, – извинись

иль переедешь парой метров вниз!

 

Он, разумеется, не думал извиняться.

Она же, выполняя обещание

(в виски, как пульс, энергию подняв всю),

в штанину вбила нож, а в рот – раскаянье,

что с чокнутыми спутался девицами.

Учли всё в детской комнате милиции.

 

Законодательство по барабану было

тем, в ком играло чувство справедливости,

всегда. Пассионарность в ней искрила,

а тут раздался случай проявить себя.

Смотрела Лора сверху: «Жалко парня.

Знакомства не придумал способ справней».

 

Листала, как дневник, свои рассказы:

написанные и происходившие.

Понять, что здесь творится, сложно сразу.

Необходимо встать в сторонке: так видней.

И смутное предчувствие развязки

в ней вызывали собственные встряски.

 

Учений об идеях-перевёртышах,

про смерть идеи в обществе спектакля

она не прочитала там ещё.

Сквозь прошлое грядущее мечталось.

Бывают люди, что глядят на факт

и видят, "почему" и "дальше – как".

 

Причинно-следственная связь была ей другом,

она системы строила в момент.

Обрушивала их (не без испуга),

считая: «Жизнь моя – эксперимент.

Пойму себя сама, пойму и прочих.

На опытах проверю всё, короче».

 

Из магазинов, не платя, шла стильно.

Чужим мужьям для понту глазки строила.

Над младшими, ну очень зло, шутила.

Врала напропалую, веря в то, что врёт.

Все заповеди выполняла справно.

С поправкою: частицу "не" убрав там.

 

Период атеизма тем и кончился.

Отвержен был пророк блуда, де Сад.

Когда сидеть не можешь в одиночестве

и своему же обществу не рад,

имей хоть дюжину свидетельств о свободе,

повеситься захочешь в переходе.

 

Менаде дикой младшая сестра

была звездой, негаснущим светильником.

Почти бесплотной, точно ангел. Страх,

что кто-то умудрится опустить её,

порой мешал дышать, сжимая грудь.

С одною ней она могла вдохнуть.

 

(Ну, Пушкин!) Глаз и ухо, свет и тьма.

И школы, музыкальная с балетной. Но

одной диплом пылится в закромах,

другой же – танец заменил вселенную.

Инесса, – не дриада ль? – с диадемой

из листьев, кружит платьем. (Видишь, демон?)

 

Как в идеал, в сестру Лора смотрела,

самой себя. Такие же черты,

но... благороднее? живее? краше? Тело

светилось от душевной чистоты.

Как Калибан, глазея на Миранду,

гнойник свой, рядом, ощущала раной.

 

Вслух «Бурю» декламировала, скалясь.

Инесса слушала, коленки подобрав:

тени ресниц ей под глаза вонзались,

и вздох порой срывался с губ. One love –

истории любви для романтичной

двухглазки, этим от сестры отличной.

 

Под репутацией в учебном заведении

гуляешь, как под шляпой – мушкетёр.

Считали Лору чокнутой, с кем лучше не

якшаться, в избежанье травм от ссор.

За ней, как тень, вторая. Диво дивное,

прекрасное и очень уязвимое.

 

Мелькали эпизоды. Отношение

их красило, с каким на них взирала.

Одно и то же время, например,

мечом драло или, взрыхлив оралом,

заглаживало "той себя" принятие.

Увидеть можно целое, не взять его.

 

– Что, развлекаешься? – раздался чей-то голос,

глубокий, мягкий: женский. За плечом. И,

отпрянув от окна, вдруг видит Лора... Волос

черней, чем ночь, с короткой ровной чёлкой.

Напротив села дама, за очками

темнящими взгляд пряча, будто в камень

 

тот обратить способен, глядя прямо.

«Как призрак Барбары», – подумала девчонка.

На зеркало похожа чем-то дама:

такой же рот кривой и профиль тонкий.

– Красиво здесь, – ответила, помявшись,

хозяйке – гостья сна (отведав яства,

 

меню составившие в этом заведении).

– Нет в прошлом правды, сколько ни смотри.

В погоне за былого приведеньями

мы норовим вернуться в эти дни,

но, если рай и был, то он – до времени.

Резона дубу нет – мечтать стать семенем.

 

Бывали ведь моменты (помнишь их?),

казалось, что, притронувшись к великому,

ты растворилась в негах неземных.

Вернувшись вниз же, превращалась в крик сама

о том, насколько бренно существо,

и удержать не в силах ничего.

 

– Да, помню, – честно ей призналась Лора. –

Но эта память – будто не моя.

Такое чувствовать, будь людям не в укор, не

способен тот, чей дом ещё Земля.

Когда рассказ писала, раздробившись

в героев, становилась целой. Мир весь

 

охватывала: камни и растения,

зверей, людей. Притом их всех любя.

А после вновь меня ждало падение

в пределы ограниченной себя.

Которой иногда... ну слишком больно

смотреть в глаза своей же преисподней.

 

От чтения – иначе. Там с людьми,

меня же выражавшими, встречалась.

Поняв, я потому любила их.

И грусть их ощущала я, и шалость.

Чужие жизни в книгах проживала, и

к месту – на мессе, как и в вакханалии.

 

А музыка тревожит грудь волной.

От музыки плывём; ногой в Нирване.

Самой мне вряд ли петь на сцене, но

звук выражать умеет несказанное.

Есть вещи, что, убив их наблюдателя,

в прекрасное умеют превращать его.

 

Я думаю про Бога так: его нет,

как автора в самом его рассказе,

но без него – рассказа нет. Иль бред

выходит у людей: без всякой связи

всего со всем. Связует всё любовь.

Убив отдельность, красит мир собой.

 

Страдаем ото лжи, от искажения

того, что носит имя Идеал,

желанье перепутав с отторжением.

А яблока в саду никто не жрал.

Я яблоки люблю, но искалеченным

мир не приемлю, как себя – без вечности.

 

Она ж во мне от силы что на час.

Нельзя жить, как в раю. Мы в лабиринте

зеркальном. Минотавр ждёт где-то нас:

понять, что он – ты сам... задача, видишь,

не в том, чтобы, приняв блаженный вид,

встречать смиреньем боль, но в том, чтоб зрить

 

все результаты собственных деяний.

Раз убиваешь, будь готов убитым быть.

Есть только отражения мечтаний,

о добром ли, о злом, не суть. Я выть

порой готова от своих желаний!

Лишь погрузившись в зло, поймёшь, что есть свет.

 

Кивнула женщина, поняв её тираду:

– Ты та, кому послать решили дар.

Сама решай, проклятье иль награда –

проверить, как, при молодости стар,

жить будет человек, помня о будущем.

О всех его возможностях. Смирится с тем

 

и будет выбирать из вариантов

или решит, что пусто всё и вся?

Смотри: ты – та, кто наделён талантом

оценивать со стороны себя.

Поднимешься наверх. Там есть колодец.

Туда взглянув, с ума не сходят... вроде.

 

И женщина, нескладная, но плавная,

привстала, собираясь уходить.

А Лора, – странно, – верных слов не знала, чтоб

озвучить все вопросы из груди.

– Спокойно, – улыбнулась незнакомка ей, –

иди к себе, и всё найдёшь. Ступай смелей!

 

Оставим-ка с загадочной брюнеткой,

скорей всего, носящею парик,

растерянную девочку. Ответ – как

оргазм: к нему, спеша, идём, но миг

прекрасный за собой опустошение

несёт. Вот если б можно было жить в нём!

 

____

 

** Скобки: позднейшая вставка. [2]

 

Часть III. Добро пожаловать на планету Земля!

Оставили мы Лору в одиночестве,

весьма ценимом ей (почти) всегда.

Где та, кто сомневалась даже в отчестве,

поверила, что, превзойдя свои года

в линейном виде, сможет увидать

всё, чем ей дальше стать... или не стать.

 

Надеяться всю обозреть историю

могла, понятно дело, после смерти.

Во сне ж, как в демо-версии – одну свою.

(Могу представить: кой-кого рассердит

фантазия бесспутная моя.

В ограниченья мало верю я.)

 

Дверь «Кафе с видом...» за собой захлопнув,

на лестницу взошла она опять.

Второй этаж заброшен был. Темно в нём,

за аркой входа. Надписью «Земля»

её внутрь приглашали. Шрифт готический

подчеркивал развал во всём величии.

 

Она, вздохнув, шагнула... в общежитие.

Заброшку сильно то напоминало.

Вокруг сновали люди; на репите их

движения, как в день сурка, сковало.

Все были в масках белых. Их раскрашивал

её взгляд в них. Как глянет, тем и кажется.

 

– Простите, сэр, – парнишку проходящего,

окликнув по манеру Альбиона,

спросила, когда тот (слащавый чуть)

остановился: – Что у вас с короной?

Кто правит? Что за место? Как живёт

в нём благородный и простой народ?

 

– Чувак, у нас есть всё, – ответил юноша, –

но не снаружи... В окнах! Мы в руках

их носим. Там – смотри, что хошь. Душа,

как раритет, хранится в облаках.

Таких, как яндекс или гугл. Не помним мы,

но помнит техника. Наш, здешний, бич – инсомния.

 

Всё, чем когда-либо считался человек,

записано в местах, каких не видно.

Есть в виртуале – гейм, в реале – крек.

За развлеченья, чем ни будь, не стыдно.

Так скучно, что раздвинутые ляжки

не манят. Нет устоев: неваляшки.

 

Нет правд или неправд уже у нас.

Ведём о Ниочёмах разговоры...

– Спасибо. Увлекательный рассказ, –

чтоб время не терять, сказала Лора. –

Всё, что мне дал пространный ваш ответ –

на территорию попала «Ни- и нет». –

 

Ушёл, поправив дреды, юный хипстер.

Она же вдруг заметила мужчину,

который, надрываясь, как министр,

волок мешок гигантский из овчины.

Причину захотелось ей узнать.

За нею же не в лом и подбежать:

 

– Куда вы это тащите, милейший?

Баул ваш тяжек; сами ж вы так хрупки!

– Эх, девочка, – вздохнул тот, – эти вещи

я заслужил, чтоб занимать досуг свой:

воспоминаньями, комфортом и т. д.

Куда? Понятно: в комнату к себе!

 

Не видишь? – он обвёл рукой пространство, –

наш домик разрушается, как всё.

В моей же клеточке сложу всё аккуратно.

В порядке я держу одну её.

Здесь раньше были крепости, дворцы...

Теперь же – радуйся, когда желудок сыт!

 

Служи... а для чего, уже не ясно.

Для будущего? Рухнула мечта

о равенстве. Нет равенства ужасней,

когда равны лишь тем, что всё не так.

Когда считают человека только телом,

вещизм его становится уделом.

 

– Спасибо, – прошептала Лора тихо,

вслед глядя на изгорбленный хребет.

На вид лет сорок, но такой старик, что

способен видеть там, где радуг нет

(в руках не держит радужные краски,

к новинкам относясь с большой опаской).

 

Ребёнок смотрит в окна, как в картинки.

И, словно бес в нём, верещит на мать,

когда она, учить чтоб к завтра стих с ним

для школы, начинает отнимать

игрушку, предназначенную взрослым.

Смотря на монстров в мультах, станешь монстром.

 

А Лора, коридор чертя кроссовками,

на стенах видит окна прошлых лет.

Такие, где не светится лицо её

по выключении. Сквозь них приходит свет.

Исписаны все стены обращеньями

(возможно, к окнам): просьбы о лечении.

 

На бойницы похожие, узки.

Какие-то заложены камнями.

И... След того кровавый, кто с руки

пытался до высокого достать. Он

упал. Окно, сверх роста человечьего,

могло, маня сиянием, привлечь его.

 

Как много окон! Ни одно не даст

о свете представления вернее,

чем солнце, что внутри у всех у нас;

за колпаком нечищеным тускнеет.

Витражная отделка всех стекол

религиозным обрамленьем красит пол.

 

Глаза в глаза с творцом стоят немногие.

Очки на выбор... Иль сгоришь на раз.

Как Фаэтон, разбиться можно, богом стать

пытаясь, не надев особых глаз.

Загвоздка есть: в безобразном обличии

на образ моду диктовать прилично ли?

 

Не верила ни в Кришну, ни в Аллаха,

ни в Господа распятого, Христа

(отдельно друг от друга ***) Лора. Знаком

небесного была ей... красота.

Та, от которой щемит с горла к носу

слезами, устраняя знак вопроса.

 

– Про связь всеобщую мечтать привыкли мы, –

сама с собою так она сказала, –

но, мчась Бастилью брать, под свод тюрьмы

вошли. Той, что с афишей кинозала.

Всё, что хотим мы, исполняется. Но вот

проблемка: "здесь" от "там" – наоборот!

 

В мире Вещей, тяжёлом и пустынном,

задрав лицо к Идеям, о дожде

мы молим. Так с небес охота пить нам,

что игнорируем небесное «Нигде»!

Не проще ли, как эти, ограничиться

своей, без всякой святости, (пуб)личностью? –

 

Сказала и споткнулась о кота.

Абсурд – конёк мой; как и мест подобных.

Бежал куда-то в поисках хвоста,

тем горемычный уж, что цветом чёрный.

Тереться ей о ноги стал, как в дом

просясь. Отвергнут был пинком.

 

А после – опсыпаем извиненьями

и ласками. Черта у ней такая:

сначала опустить, а после прения

принять, обильно нежность расточая.

Ценить, что ластится к ней, Лора не умела.

Только потом вникала в важность дела.

 

«Не согрешишь, не сможешь и покаяться!» –

похож сей лозунг на хлыстовский чем-то.

Да, слишком часто, знаю, отвлекаюсь я.

Тут о Земле рассказ, а не о сектах.

Хотя они – не меньше часть земли

официальных способов пасть ниц.

 

Ходила Лора тенью меж людей.

В растянутой футболке, светлых джинсах,

такая тощая, что прикасаться к ней

казалось дерзновением убийцы.

Вопросов задавала свыше меры

(сама же в "меру" не имела веры).

 

Богатый экономил рубль, как нищий.

А нищий думал: счастье – быть богатым.

В постели ж оба голы. Их отличий

в момент могла лишить судьба когда-то.

Сегодня я могуч, а завтра слаб.

Зависят от Фортуны царь и раб.

 

Встречала Лора женщин, в подтверждении

нуждающихся – правильности черт.

Полученным извне о лицах мнением

те насыщались (побеждая смерть

запечатлённой красотой на фото).

Играли так в бессмертного... кого-то.

 

Тех, кто влюблён, и тех, кто отлюбил;

тех, кто считал себя – одним ужасным

среди прекрасных; тех, кто обвинил

весь мир, что сам, султан, живёт не в сказке;

тех, кто всем врал, и тех, кто рвался к правде,

встречала девочка в таком знакомом "завтра".

 

Наслушалась она эсхатологий

(рассказов, что, мол, зданию конец). А

кой-кто надеялся-таки спасти чертоги

загаженные: зелень вешал к дверцам.

Иные, в предназначенной под снос

домине, всё, считали, не всерьёз.

 

Громадный гриб мерещился ребятам.

Его застать хотели, на секундочку,

пока самих дотла ни выжжет. Надо

отдать им должное, жить с мыслью о конце всего

не так-то весело. В молельнях реконструкцию

превозносили, как юристы – конституцию.

 

– Придёт большой и сильный человек, –

благоговейно ей старушка объясняла, –

который взял в себя от всех нас грех.

Дом возродит, отстроив всё с начала.

Он за пределы вышел, умерев.

И, светом возрождён, теперь – наш Лев.

 

– Но человек... Он кто? – спросила Лора.

– Он, в плоть одет, является душой.

Дух держит, как скелет, его коль скоро

собою крепит Бог... Нехорошо, –

нахмурилась от глаз её накрашенных, –

так выглядеть. Мужчина каждый взглядом ест:

 

его ввергаешь ты во искушение,

то обещая, что не сможешь выполнить! –

и осенила грудь крестным знамением.

– Тени как тени. Тушь как тушь. Защиту глаз

косметика даёт психологически, –

отбрила Лора переход на личности.

 

От прихожанки возрастной уйдя,

периодически в руинах спотыкаясь,

пришла туда, где, восседая в ряд,

делили люди карту. Очертаний

там дома не было. Был только его план.

И представители отделов, точно стран,

 

держали спор: кому какие комнаты,

как следует соседям друг про друга

не думать, больше чувствовать. И, скромно встав

в углу, смотрела Лора. Стол был круглым,

лица – овальными. Она, пожав плечами,

размыслила: «Болтать не запрещают».

 

И возгласила так: – Достопочтенные!

Вы делите не мир. Листок бумажный.

От бомб изведали мы хрупкость стен своих.

Заводы пашут так, вздохнуть что страшно.

Я знаю, что откат цивилизации

назад – ума не вставит популяции.

 

Империю пыталась возродить

пара-нормальных: итальянец с немцем.

Но, раз бог мёртв, чем управленец жив?

Кто главаря помазаньем приветствует?

С наличьем вверх и вниз ограничения,

не станет столб держать дом. Моё мнение

 

не нужно, – в курсе, в курсе, – никому!

И драть лицо, и посыпаться пеплом –

бессмысленно. Но вижу: каждый муж,

пытавшийся помочь, вредил лишь всем нам.

Корабль держит курс впрямик на риф.

Слаба, как мышь, надежда на отлив.

 

Друзья мои, подруги! – закатив глаза,

воскликнула, признав свой звёздный час. –

Однажды мудрый человек, давно, сказал,

что, ждёт объединение всех нас.

И, вместо рая на земле искомого,

без рая в сердце, превратит в Содом весь мир.

 

Я недоверчива, но не совсем слепа.

Тому, где мы, есть имя: безразличие.

Без связи через небо, тешим пах,

цепляясь за иллюзии приличия.

До тошноты доводит пресыщение...

Наш «Апокалипсис» – во сне круговращение.

 

А страшен не сам сон, вы понимаете?

Не (в "окнах") сон во сне (с названьем "жизнь").

Ужасно то, что, видя это, я идти

вперёд уж не хочу – а надо! Вниз,

тогда как кажется, что вверх... Уже не кажется.

Всё путаем, как дед. Один Альцгеймер жив. –

 

Потупившись, замолкла. А они

всё это время, друг на друга глядя,

не видели её. С ножом в груди,

лишь призрак Лора – в измеренье дядей

и тётей, заседающих в кругу.

Вой без свидетелей, без публики – сугуб.

 

– Ну ладно, – удручённая, сказала

себе, – меня не слышат даже здесь.

Быть может, я и вправду мёртвой стала

и, не заметив, продолжаю интерес

к земному? Пишут ведь в «Бардо Тхёдол»:

блуждаешь, пока свет ни снизошёл.

 

Подождала, остановившись. Свет, однако,

чтоб пригласить с ним слиться, не возник.

Из зала вышла Лора. Ей заплакать

хотелось (нет уж). Черпав соль из книг,

для возраста багаж несла приличный.

И знала об уделе еретички.

 

Была готова впасть она в отчаянье,

среди обломков помня о дворце.

«Здесь раньше был дворец», – так рассказали ей.

Но, что в нём было – тайна. Нам, в конце

живущим, остаются только версии.

Любой удел озвученной – за ересь слыть,

 

пока достаточная масса не поверит

в «О, новый способ говорить про то же!

Чудесный путь открылся свежей дверью!

Ликуйте, кто со старой не был сожжен!»

Стояла Лора в тёмном коридоре.

Неумную – ума душило горе.

 

Тут, будто из стены, из двери, ручка

в перчатке кружевной вдруг поманила.

Пошла за ней. Без предложенья лучшего,

идём туда, где тайна. В тайне – сила!

«В сокрытом – истина!» – хотелось мне добавить,

но Истина – словес противна славе.

 

– Мне птичка пела, ищешь ты ответов? –

шепнула девушка, зазвавшая сюда.

Блондинка в платье свадебном. Без цвета

одежды с комнатой. Глазами цвета льда.

Красивая, как пустота, в которой

что хочешь нарисуй: хоть лес, хоть горы.

 

– Ищу. Ты... знаешь, чем всё оправдать?

Микстура есть от хаоса грядущего?

Рецепт скажи, коль знаешь: я отдать

за оправдание – в себе готова лучшее!

Смотрю на мир, и вижу разложение.

Посмертно – возрожденье... Ой ли, ой ли так?

 

– Послушай, – улыбнулась нежно девушка, –

легенда есть о рощице вне дома.

Жила там пара первая. Потом ушла.

И тут мы оказались... Много кто там,

рассказывают, были. Почти все врут.

Глазком одним глядят. Дыра в полу –

 

обзор их весь. Процесс совокупления –

не роща, хоть рождён стремленьем к ней. –

Глубокий вздох поднял рюшь, декольте смутив. –

В один прекрасный день я стала ей.

Да, рощей! Из волос он плёл венки.

Менял погоду – лёгкий взмах руки.

 

Нас солнце грело. Жали солнцу руки

по-дружески. Он взглядом создавал,

что хочет, зная то ж, что Солнце. Звуки

блестели: связан в танце карнавал

женщины-Жизни и мужчины-Мастера.

Мы были предназначены к рожденью всех

 

других себя, и знали всё без книг:

как мир устроен, как функционирует

система... да, какую ни возьми,

с глубин морских до джунглей. Этот мир был всем,

что было в нас. Природные, природу мы,

как себя, знали. Так как – неделимые.

 

Я что-то увлеклась. Да... Рощу ту

до слов не спустишь. Ну а ты – представь!

В какие краски ни одень мечту,

все слабы. Там мечта была нам – явь. –

Всё задрожало: губы, веки, стены. Так,

как будто началось землетрясение.

 

– Случилось что? – спросила живо Лора,

украдкой глаз кося вокруг, на трещины.

– Случилось то... случился вот: раскол там.

Во мне. И от него. И нас от вечности.

Клубком в груди моей свернулась ложь.

Зеркальным искаженьем. Узнаёшь? –

 

воскликнула, разбившись, как стекла гладь,

по запчастям. Нос вровень с подбородком,

уши к макушке, глаз с пупа не убрать.

– Остановись! – велела Лора, – род твой,

я знаю, непрозрачен специально,

чтоб друг для друга выглядеть нормально.

 

Я это знаю всё; об этом я читала.

Век золотой описывать горазды

идеалисты всех времён! Пойми, мне мало

знать, что "разрыв" и "кривь". Их много, разных,

твоих – да, Ева! – в мифах отражений.

Иль Хавва? Эмбла? Лив? Лилит? Ты женщина,

 

ты – жизнь. Как моя мать... Чьё имя – Вита.

Которую люблю, что б та ни делала.

Я знаю всё, что у тебя болит, но,

влюбившись, не решишь проблему тела!

Оно, с душою заодно, гниёт,

стареет и червям обед даёт,

 

и, как ни проповедуй ты о рае,

чем объяснишь, что нравится мне ад?

Твою растрату видя, наслаждаюсь!

Раздвинутые ноги, рот зажат:

как в мусорку, грязь сбрасывает очередь!

Чем объяснишь? – Ей та в ответ: – Нет мочи мне.

 

Ты отражаешь века отношение

к природе, жизни всей, как таковой.

Где полуфабрикатов подношение

из ниоткуда пользует любой.

Как можешь ощутить не на коленях

себя, видя одно лишь потребленье?

 

Завоеванием стихии каждый эпос

(да и блокбастер), канонично славится.

И неприступной так приятно крепостью

овладевать силком... как и красавицей.

А феминистки, – перевёртыш! – маской взяли (хоть кричи)

копирку с... не лучших из мужчин.

 

Кипит под маской то, что адом кличешь.

Успешная фригидна, как доска,

а не феминна. – Девушка первичная,

с ней говорила, вновь прекрасна, как

снежинка. – Рощи есть, леса, но ты – ты море,

что подо льдом бурлит, другим на горе.

 

Модели ролевой, чтоб подражать ей,

нет у тебя. Плевать хотела мать

на то, как ты, тисками ноги сжавши,

из злобы хочешь соки выжимать.

Заметь: к себе твой гнев. За то, что смертна.

За то, что жизнь – плод для тебя запретный.

 

Не вечная ж таким и не нужна...

Да, скоро, – рассмеялась, – будет вечность

тебе! Иди вперёд, куда сначала шла.

Примеришь моё платье подвенечное! –

раздался взрыв. Упала Лора. «Свет... не... цел».

Сознание вернулось к ней на лестнице.

 

____

 

*** Отсылка к Вольтеру, 'Задиг или Судьба'. Герой попадает на встречу представителей разных культур, спорящих о том, чей бог – истинный, и мирит их, объяснив, что они разными словами говорят об одном и том же.

 

 

(заметки на полях)

Любовь – это…

 

 

Мир эйдосов (того, чем должен быть

вот этот, здешний)

с ним, миром вещи, враждовал. Носитель

обоих, тешилась

я идеалом, зная: здесь

он перевёрнут.

Наоборот, за что ни бейся,

случится. Сторону

держать для наблюдения – мудрей.

 

Была обоим царствам господин.

 

В твоей персоне (место встречи их царей)

два мира схлопнулись в один.

 

Часть IV. Прыжок в себя

– Нет. Ни за что, – сказала Лора тихо,

вставая. Странно то, что не ушиблась.

В таком паденье Люцифер один ей

мог посочувствовать, поняв. Что тот не шибко

умеет. – Я не стану, хоть души,

подстилкой, будь хоть Ра, среди мужчин

 

ярчайший. Неужели после боя

я, тяжелейшей внутренней войны,

в сторонке от Сансары, став изгоем

в ней, попадусь на чары сатаны?

Битва финальна Будды с Кама-Марой... ****

Ну хорошо. Узнаем цвет пожара. –

 

И, перепрыгивая через три ступеньки,

на третьем этаже она увидела

на вывеске: «Себя здесь только встретишь».

Колодец, он как раз – прыжок в себя.

И, мелкая приписка снизу: «Прочие

развития – в других колодцах». Точно,

 

ей выбор дан, – припомнила тут Лора.

По центру зала, освещённого луной

из узких окон, находился круг просторный,

заполненный чистейшею водой.

Круги другие, будто в танце, окружали

его. «Развилки всё, наверно». Выбор дали,

 

а всё же начала с центральной версии,

как наилучшей, Лейбницу мигнув.

И прыгнула в колодец, вмиг лишив себя

рук, ног, ушей и носа, глаз и губ.

Ей под водой приснился сон другой.

Она проснулась. В комнате – покой.

 

Инесса спит в обнимочку с подушкой.

Над головой её висит блестящий шар,

вокруг идут, похожи на жемчужины,

поменьше; от него – на лесках. В дар

подвеску дочке привезла из отпуска

Вита. А Лоре – дух святой горы, в кусках.

 

Откинув одеяло, поднялась. Часы

показывали: собирайся в школу.

Но в воскресенье путь туда закрыт.

И призадумалась она насчёт раскола.

– Что значит это: можешь выбирать?

Живи, сдыхай, и – новая игра?

 

Сказала полоумная невеста,

что встречу я того, кто сердце мне

распотрошит. Но не ходить на место,

где встреча будет, я могу. Во сне

определю сама, его люблю ль.

Постойте-ка... Да правда ли я сплю? –

 

Щипнула руку. Больно стало. «Странно, –

решила Лора, – сон традиционный,

где наноси штыком, сколь хочешь, раны,

их ощущеньем не сопровождён. Да?»

В момент засомневавшись, как Фома,

казалась озадаченной весьма.

 

Тем временем Инесса пробудилась.

– Зачем вскочила, будто в комнате пожар?

Ло... Выходной же. Выспись, сделай милость.

От недосыпа скоро словишь ты удар.

– Спи, спи, – шепча, сестрёнку убаюкала.

Оделась тихо и пошла на кухню. Зал

 

с лепниной в потолке, шикарной люстрою,

сморил их маму на диване кожаном.

Решила та, что спальня далеко весьма,

под утро заходя домой. Её укрыв,

остановилась Лора. Гордые черты

несли порок в чеканке красоты.

 

Всегда тщеславна, как ни ройся в памяти.

Блондинка с волосами до пупа.

В жилетках меховых. Букет Armani с ней

сроднился. Иногда водила пап,

но не задерживались те по той причине,

что башня – требования её к мужчине.

 

Работала, как проклятая, Вита,

работу обожая. Визажист

сама, салон держала под софитом

лица прекрасного: имеешь – так держи

(винтовкой) внешность. Старина Шекспир

сказал в "Макбете" про подобный тир:

 

«Пусть ложь сердец прикроют ложью лица».

Так пули глаз под веером ресниц

обманом завлекали в них влюбиться,

а после... плакать из пустых глазниц.

Дружила с Уильямом, считай, с пелёнок Лора.

Цитату б над салоном вбила: слоган.

 

Считал, что истина и красота – одно суть,

другой её возлюбленный, Джон Китс.

Своё имелось мнение на сей счёт.

Иной сорт красоты роняет ниц.

Инессе нет потребности брать маску,

с принцессой чтоб сравнённой быть из сказки.

 

Но, как речиста стала я! Дай тему,

могу трепаться: точно, как старик.

Кто отработал жизнь в "системах", "схемах",

и много раз сам превращался в крик,

под титры, впав в маразм, смеётся. Баста.

Один язык остался пятой касте.

 

И тот кривляется, как чёрт, на буквы бьётся...

Нет, о таком не буду говорить.

Вернёмся к Лоре. Кофе тихо пьёт та

на кухне. Под глухой сонетный ритм.

Сон впечатлил её (считая, что проснулась,

она, конечно, к книге потянулась).

 

В смущённых чувствах, бледная, горела.

Не засиделась дома: вышла в свет.

Кроссовками асфальт трепала. Делать

ей не хотелось ничего. Ответ,

казалось, над иллюзией – над морем.

По набережной шла, весь город вскоре

 

оставив позади. В песчаных дюнах

гуляющих – раз-два и обочтёшься.

По ходу же дороги, ещё людной,

она смотрела в лица, ища что-то,

похожее на счастье; не нашла.

И радостных собой скрывала мгла.

 

Заброшка в дюнах знатная была.

Валялся бомж с бутылкой среди досок

на входе, спя. Мимо него прошла,

от запаха не сморщив даже носа.

Контраст её жилища и всего,

что здесь, манил уже который год.

 

Смеялась смерть везде (пользуясь случаем,

хочу привет для друга передать:

лорд Байрон, ваше там благополучие

тревожу к вам отсылкою опять).

Смеялась смерть средь балок обветшалых,

полуразрушенных изгибов стен. Всё старо там

 

и пусто было. Так, смотря вокруг,

внутри разбитой крепости у моря,

шла Лора, остро слыша каждый стук

своих шагов. В груди засело горе.

Не показали будущего, но

оно у зданья было с ней – одно!

 

– Всё умирает, – шепотом сказала, –

любви, скрепившей время, в нём не жить.

Что до теорий мне? Чудовищно устала:

брожу без смысла, точно вечный жид.

Вон бомж, возможно, выпив, больше счастлив,

чем я, растущая, словно в теплице астра!

 

Тем временем по лестнице на крышу

взошла. Вдали, шипя, ругалось море.

Хоть говори, хоть вой, никто не слышит.

Один остался, радостный, простор ей.

– Остановить мгновенье невозможно, –

став с краю, край мыском задела. – Дрожь та,

 

что вызвана красотами, уходит.

В гербарий что ли собирать цветы?

И мёртвым любоваться? Всё же, вроде,

меняется и время и мечты.

Однажды я найду, зачем остаться.

Не прыгнуть. Или... смерть в себя впущу. Всю.

 

Я знаю, пишем вечность, мол, моментами.

Живи сейчас, и радуйся – один!

Но, как мне быть, когда все континенты я

собой (на практике) мечтаю охватить?

Смерть всё равно, как встарь, мне улыбается,

как раньше, когда мнила ту – концом всего.

 

Всё пошло, что исполнено. Мечтание

о благах жизни – способ обладать

кирпичиком; он кажется всем зданием;

но так в себе вселенной не собрать!

«Зову я смерть!» Страданий лишена сама,

но чувствую чужие. Сводит то с ума. –

 

И боль она, что столкновенье с миром

больным дало ей, выпустила в крик.

До хрипоты. Ломая связок лиру,

орал бы так поклонник Эвридик,

всех растеряв: мираж земного рая.

Орала Лора, небо раздирая.

 

Открылся люк. В нём парень оказался

лет двадцати (с хвостом, но незначительным;

длиннее – собирал в затылке). Глаз его,

как дым, размытых, облако укрыло всё

вокруг. Окей, начну о нём совсем сначала:

знаком он ей, хоть раньше не встречала.

 

Ян был высок и статен, как король.

Хоть чёрен, волос чист, ботинки ж – грязные

(пристало б больше под, чем над землёй

им находиться). Весь какой-то острый был:

чертам до правильности не хватало скоса.

В бою, лишись ножа, владеть мог носом.

 

Обтрёпанная кожаная куртка,

футболка белая и голубые джинсы:

ничто не мельтешит сиюминутно.

Всё точно вписывалось в образ. Лица

ценила Лора разные, но это

к Адаму райскому казалось трафаретом.

 

Такое рисовать она пыталась

и каждый раз отшвыривала кисть.

Так выглядел герой, каким "вот бы стать";

чьим языком раздумия велись

в её рассказах. Человек придуманный

просто стоял, смотрел. Исчез весь ум её.

 

– Прости, что так вторгаюсь, – речь он начал

(столь низок голос, что похож на рык), –

кричала ты, ну и... Он много значит,

среди руин, как после войн: твой крик.

Быть может, чем помочь могу? – как будто,

вопя, та сформулировала вопль – его.

 

Совпало состояние у Яна

с тем, как орала Лора в этот день.

Приехав из столицы с несказанно

плачевным поводом, искал в заброшке сень

к отдохновенью области душевной.

Не чаял, не гадал столкнуться так с ней.

 

Погиб его отец, хозяин клуба.

Бандиты там имели место встреч.

Один из них – с покойного супругой

в постель смог, ещё тёплую, возлечь.

Явился сын... Знакома ситуация?

В ней не хватает разве что Горацио.

 

Ян, изучив и криминал, и бизнес

примером их в солидных городах,

будь горячее, сел бы за убийство

по центру маленького. Стоп-кран был – не страх

авторитетов, давших ему выбор:

а) молча общепитом правь, б) скормим рыбам.

 

Не страх, не планы мести, не сомнения,

"быть иль не быть?" Он был; что дальше делать,

вот в чём вопрос. Звук, запись посещения,

имелся в диктофоне. Но не смело

бежать в полицию, грозить: скорее, глупо.

Нет, всех он превратить в кота из супа

 

решил, и, как всегда в подобных случаях,

раздумывал о способах подхода.

Когда не знаешь, поступить как лучше, то

иди туда, где нет, кроме природы,

ни душ, ни глаз, ни языков – болтающих.

От тишины подсказок отвлекающих.

 

– Помочь? – хрипя, переспросила Лора, –

нет... правило для всех: спасайся сам.

Тебе не кажется, что мне пугаться впору?

И убегать... А, впрочем, слабость – срам.

Я сожалею, что обзавелась свидетелем.

И крик такой – не правило, поверь. Нет-нет. –

 

«Был вечер» и застыл. Утра всё не было.

Смотрели друг на друга двое. Как

остановить другого (или всё ж уйти?),

не знали оба. Чтоб наверняка.

Он в ней себя увидел через тело.

Она, за криком вслед, сама взлетела.

 

– Ну, раз уж мы столкнулись, отчего б

не угостить вам леди сигаретой? –

спросила Лора, хмуря нос и лоб

от напряженья. Мысль была ракетой,

а стала – тощей клячею крестьянина.

Ох, знала б, что случится так, заранее!

 

– Раз леди курит, отчего бы нет, –

он улыбнулся. В этом нет секрета,

сама такой привычкой много лет

я наслаждаюсь. С возраста Джульетты.

Курильщикам попроще находить

утерянную диалога нить.

 

Оставлю их обмениваться фразами.

Подробности, как делали рапсоды,

и ни к чему, и некогда рассказывать.

Всё тягостно... Ну, кроме виски с содовой.

Перемотаем дальше. Благо, пульт

в моих руках. Кино для века – культ.

 

Заброшка кругом шла. Обилье комнат

балконы выводило внутрь, во двор.

Весна цвела. Земля цветы исторгла.

Там, на балконе, был их разговор,

обрушившем ограду. Вниз ногами

сидели на каменьях, как в вигваме.

 

Не назовёшь "мужчиною и девочкой".

Пованивает возрастом согласия.

Скорее так: сошлись две родственных души

с кипящим от касаний сладострастием.

Болтушкой Лора не была, но тут

разговорилась (да, уму капут):

 

– Меня любят животные и дети,

что странно, потому, что я их – нет.

За приручённых, знаю, мы в ответе...

Вот люди сторонятся. Будто цвет

мой внутренний отпугивает малость.

– Да много ль, – Ян ей, – ты с людьми встречалась?

 

Они так стали редки, что с огнём,

как Диоген, искать – совсем бессмысленно.

В век плоской эфемерности живём:

экран мелькает, но за глянцем мысли нет.

Глаза твои пугают, говоришь...

Сама б их видела. Древнее только тишь. –

 

Смущённо улыбаться не умела

она, и потому лишь ухмыльнулась.

Он, заседая там, почти забыл про дело,

что привело в зал заседанья накануне.

"Глаза" сказал, хоть трудно, с Лорой раз

столкнувшись, белый не увидеть глаз.

 

Отравленная жизнь сидела рядом.

Но иначе отравлена, чем мать:

та верность променяла на усладу,

а эта всё пыталась понимать

снаружи. Нет, не жизнь... Глазами смерти

таращилась, как на Адольфа – Герти.

 

Их разговор легко шёл, как по маслу

(отставлю мысли пошлые пока).

Ученики святого Зороастра

его не слушали внимательно так, как

она его. А он с миниатюрой

своей остался заперт во фритюре.

 

Худая и кривая. Взбит пучок

волос – неряшливый, как у Уайнхаус под кайфом.

В девицах он отнюдь не новичок,

но всё же удивлён: без всяких "ай", "фу"

и прочих восклицаний та считает,

что убивать мужчине подобает.

 

– Живём отнюдь мы, знаешь, не в идиллии.

«Щека вторая» – доведеньем до абсурда

зла, мол, "давай, ударь" – низводит силу в ноль

(как-то смеясь, маньяка я спугнула,

его молила слёзно: ну, убей,

и тот сбежал от психа поскорей).

 

Но это не относится к сражениям.

Чтоб друг внутри был, нужен внешний враг.

Святое защищать от искажения

здесь, в этом мире, можно только так.

В одном себе сражаться – так и двинуться

недалеко. Я это проходила всё.

 

– Да, соглашусь: убийство значить может

в бою – триумф над злом, ну, фигурально.

Но мы не викинги; не римляне мы всё же.

И дело тут совсем не в наказанье

законом. Низко убивать в постели, как бы

сам низок ни был червь поганый, враг твой.

 

Прийти к нему, раскинув крылья мести,

замучить, обливая кровью стены –

не так уж трудно, если это "есть зачем".

Иначе сам уйдёшь в болото, пленный

своей же силой. Только контролируя

холодной головой ту, можешь применять.

 

– Так нужно стать бесчувственным? – Нет, чувство

взять под контроль, как кормчий, правя им.

– Но, что если то вырвется? – Искусство

себя вести имеют, кто привил

с младых ногтей себе – способность подчинения.

Потом так подчиняются себе они.

 

– Я так пыталась. Долго, долго сдерживать

могу агрессию, но та однажды рвётся

наружу в миг, когда слаба слишком: её держать.

Ну, мне тогда ей стать лишь остаётся.

– А почему б, – спросил он, – её просто

ни воспринять, как часть себя, как нос иль

 

глаза? – коснулся носа пальцем указательным,

а Лора отшатнулась, как с удара.

Искрило прямиком, не по касательной.

Но человек ей важен больше жара

того, что в областях, прикрытых дважды.

Для разговора отреклась от жажды

 

другого толка; разговор стократ важнее.

Случается дай боже в год он раз...

Нет, настоящий: не в пример всей болтовне,

что окружает шумом улья нас.

Глушила, кроме головы, все точки Лора.

Низок, очнувшись, добивался ссоры.

 

– Я не терплю притрагиваний. Если

уж хочешь, разрешенья попроси.

– Но трогать просто так ведь интересней,

ты не находишь? – было свыше сил

её, в ответ улыбочке ехидной

не зарядить холодной: серповидной.

 

– Знакомы мы с тобой не больше часа,

а ты уж вторгся в личное пространство.

Не думай, что со мной такое часто.

Ты мне общением по нраву, а не страстью.

Не думай я, что ты – как я, но пола

другого... – Что, свалился бы во двор я? –

 

Смех чертенятами в углах гнездится губ.

А ей, однако, вовсе не до смеха.

Мощнейшая волна (хоть он не груб,

но не считается ни с "не", ни с его эхом),

от живота и вниз прошла, как в кратере.

Сравненье пошло. Но зато понятно всем.

 

– Прошу одно: дистанцию держать, –

вздохнула Лора. И усильем титаническим

в себе расправилась со всем, что унижать

могло её, по её мненью, статус личности.

Ян удивлён такой был бурною реакцией.

Краснел, как дева (девой был) Горацио.

 

Ей позвонили. Мать. Идти домой

для разговора срочного сказала.

Она и наплевала б на конвой,

игнором спровоцировав скандал, но

уйти был нужен повод. Впечатление

нуждалось в обмозговываньи (времени).

 

– Ещё увидимся, – сказал он, номер взяв.

На всякий случай та его оставила.

И, гордая защитой своих прав

перед абьюзом, трепеща, рассталась с ним.

Ни разу в жизни не испытывав подобного,

не понимала, что с ней. Мозг предал её.

 

Тридцаток сребреников взял Искариот

Иуда. Этот сделал всё бесплатно.

Без поцелуев и прощаний, сдал живот

и области приложенные. Знатно

ругалась на себя, обратный путь

успев Египетской Марии протянуть:

 

от кающейся грешницы до девки

бордельной, той, что даст, её раз тронь.

Из головы пришёл он. Образ редкий

стал редкой тварью, оседлавшей трон.

Не знала ничего о нём, но чуяла,

что может оказаться не к плечу пальто.

 

И злилась. Мать с Инессой, в удивление,

ей предложили... лишь сходить в кино.

Звонков из школы, прочих осложнений не

было в помине. То-то и оно:

всё продолжалось, всё как будто длилось.

Она же, – в дюнах, – там остановилась.

 

Оставим же и фильм со спецэффектами,

и Лорину троичную семью.

Чтоб продолжать о них, надо б, хоть редко, мне

настраивать гармонию мою

элитным алкоголем разных стран.

Дневник отца нашёл в тот вечер Ян.

 

____

 

**** Кама-Мара (Любовь-Смерть) – демон, искушающий Сиддхартху Гаутаму. Его последний поединок перед просветлением.

 

 

(заметки на полях)


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-04-01; Просмотров: 267; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (1.021 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь