Институт истории, языка и литературы

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

Уфимский научный центр

Институт истории, языка и литературы

Отдел истории и истории

Культуры Башкортостана

 

Российский институт стратегических исследований

 

РЕКА ВРЕМЕНИ. 2013:

Уникальные свидетельства прошлого

 

 

 

 

Уфа – 2013

УДК 947 (470. 55 / 58)

ББК 63.3 (2) (2 Рос. Баш)

 

 

Рецензенты:

доктор исторических наук Н.Н. Алеврас

кандидат исторических наук П.Ф. Назыров

(Челябинский государственный университет)

 

 

Река времени. 2013: уникальные свидетельства прошлого / Отв. ред. Ю.М. Абсалямов, Р.Н. Рахимов, М.И. Роднов. Уфа, 2013. 172 с.

 

 

 

Пятый сборник статей «Река времени» (предыдущие издавались в 2000, 2004, 2011, 2012 гг.) составили работы, объединённые общей целью привлечения новых, забытых или совершенно неизвестных источников по истории России, Башкирии, Южного Урала и города Уфы. В сборник вошли авторские исследования, а также сочинения исследователей и публицистов прошлого. Большую часть сборника составляют публикации, выполненные в рамках научного проекта «формирование южноуральской историографии в XIX – начале XX вв.: от источников к краеведению и профессиональной науке».

Книга предназначена для профессиональных историков, преподавателей гуманитарных дисциплин, студентов, краеведов, всех интересующихся историей России, Южного Урала и сопредельных территорий.

 

© Авторы, 2013

ISBN 978-5-91608-104-6

Содержание

Введение....................................................................................... 5

И.М. Акбулатов

Батман: метрология и этимология............................................... 7

Б.А. Азнабаев

Предвестники уфимской бюрократии....................................... 15

Осада г. Уфы во время Пугачёвского бунта

(публикация М.И. Роднова) ....................................................... 40

М.И. Роднов

Первое описание осады Уфы и предания
о ростовском купце И.И. Дюкове............................................... 51

 

Е.И. Крестьянинова

История ростовского рода Дюковых......................................... 66

Я.С. Свице

Семья Ребелинских..................................................................... 77

А. Яровой

Твердышев (публикация М.И. Роднова) ................................... 87

Пр[офессор] Эрдман

Замечания во время путешествия по берегам Камы и
в Оренбургской губернии (фрагмент)
(публикация М.И. Роднова) ....................................................... 96

Р.Н. Рахимов, М.И. Роднов

Башкирские полки в Самаре................................................... 103

Р.П. Поддубная

Николай Фёдорович Самарин и Башкирский край................ 124

Е. Троицкая

Всё в прошлом (публикация М.И. Роднова) ............................ 135

В.Н. Курмаев

Р.Г. Игнатьев и загадки Табынского края.............................. 140

Ю.Н. Сергеев

Уфимские епископы третьей четверти XIX века
(1859–1876 гг.) ......................................................................... 144

М.Н. Фархшатов

Ахмет-Заки Валиди, Ататюрк, ‘türk tarih tezi’
(Из эпистолярного наследия башкирского
учёного-эмигранта) .................................................................. 155

 

Список сокращений.................................................................. 170

 

Наши авторы............................................................................ 171

 

 

Введение

 

Quando corpus morietur ,

fac, ut animae donetur

paradisi gloria...

(Jacopone da Todi)

 

В середине XIX в. на Южном Урале начинается формирование собственной исторической науки. Опираясь на наследие единичных предшественников из XVIII в., в первую очередь на труды П.И. Рычкова – «Нестора Оренбургского края», по определению Р.Г. Игнатьева, первые исследователи – краеведы, любители – чиновники, духовенство, журналисты, статистики начали углублённое изучение исторического наследия, находили и публиковали документы прошлого, составили хронологию важнейших событий и персоналии руководителей региона, обратились к народным преданиям, археологии и этнографии. Важнейшее значение сыграл технологический прогресс в печатном деле, появление собственных типографий, начало издания своих газет и разнообразной книжной продукции создало «площадку» для публикации итогов разысканий местных краеведов. Постепенно, по мере накопления практического опыта и знакомства с трудами профессиональных историков Петербурга и Москвы, южноуральский историко-краеведческий социум переходил к научному сбору и анализу материала, появляется научно-справочный аппарат (сноски).

Достижения местных историков-краеведов XIX – начала XX вв. затем на долгие десятилетия советской власти были практически забыты или в лучшем случае выборочно привлекались в грубо искажённом виде. Советские историки – «бойцы идеологического фронта» – должны были показывать все ужасы самодержавия, «освобождение» от которого превращалось в «освобождение» от своей собственной страны, истории и культуры, чтобы советский человек мог оценить все достижения и преимущества социалистического строя.

В этом идеологическом противостоянии в первую очередь пострадала дореволюционная провинциальная историческая наука, которая оставалась во многом краеведческой. А краеведческие изыскания изначально в силу этого жанра – глубоко патриотичны, показывают и пропагандируют любовь к своей малой и большой Родине, воспевают и любуются красотой городов и деревень Отечества, рассказывая о героях и злодеях прошлого, рисуют перед читателем всё многообразие жизни, никак не умещавшееся в прокрустовом ложе марксистских схем. Советская историография просто не могла найти место для провинциальной исторической науки и её вычеркнули на долгие десятилетия.

Сейчас происходит «расчистка» забытых истоков. И в очередном сборнике «Река времени» акцент сделан именно на возвращение в современную историографическую традицию историко-культурного наследия, для чего в первую очередь необходимо познакомить специалистов-гуманитариев и широкую общественность с подлинными работами наших предшественников. Все работы расположены по хронологии рассматриваемых сюжетов, включая труды дореволюционных авторов, наших равноправных коллег.

В статьях и подготовленных публикациях первоисточников М.И. Роднова, Р.Н. Рахимова, М.Н. Фархшатова представлены оригинальные материалы, за редкими исключениями, вообще не использовавшиеся последнее столетие в местном историческом сообществе. И.М. Акбулатов, Б.А. Азнабаев, В.Н. Курмаев, Я.С. Свице и Ю.Н. Сергеев предлагают анализ редчайших документов прошлого по темам, недавно ещё практически не привлекавшим внимание исследователей часто из-за их «неактуальности». Особое внимание вызывают труды Б.А. Азнабаева, он, спустя полтора столетия, пристально изучает материалы по истории Уфы XVII – начала XVIII вв., с которыми в 1860-е гг. немного успел ознакомиться Р.Г. Игнатьев. История Башкирии, Уфы и Южного Урала неразрывно связана тысячами нитей с судьбами всего нашего большого Отечества, что подтверждают в этом сборнике интересные исследования Р.П. Поддубной (Самара) и Е.И. Крестьяниновой (Ростов Великий), в которых открываются неожиданные и уникальные страницы прошлого нашего края.

«Когда тело умрёт, душа будет вечно пребывать в раю», так обобщённо можно перевести с латыни строчки эпиграфа, взятые из знаменитого произведения итальянского средневекового поэта. Закончилось земное время краеведов, любителей старины XIX – начала XX вв., но их усердные труды, возвращённые из забвения в этом сборнике, живы и, уверены, будут жить в современной российской историографии.

И.М. Акбулатов

М.И. Роднов

Е.И. Крестьянинова

 

Я.С. Свице

 

Семья Ребелинских

 

Ребелинские являлись жителями Уфы в XVIII – первой половине XIX вв. Представители первых двух или трёх поколений были клириками уфимских храмов, затем уже чиновниками, военными, уфимскими помещиками.

Как известно, на протяжении многих веков российской истории духовенство было самым образованным сословием общества. Начиная со средневековья, книжная мудрость, чтение, ведение записей составляли неотъемлемую часть не только церковной службы, но и повседневной домашней жизни многих семей духовенства. Уфимские Ребелинские, первые представители которых, по всей видимости, служили в уфимских храмах ещё в начале XVIII в., были известны тем, что «бывшие личными свидетелями многих событий, имели обыкновение записывать их в свою домашнюю памятную книгу»[213].

Кроме того, некоторые из Ребелинских вели дневники, памятные записки и мемуары. Примерно до 1870–1880-х гг. в Уфе в виде рукописей хранились: дневник Михаила Семёновича Ребелинского, исторические записки Василия Андреевича Ребелинского, воспоминания Михаила Михайловича Ребелинского, и, возможно, иные летописи и рукописи этой семьи. В 1883 г. Н.А. Гурвич по поводу наличия старинных рукописей у жителей Уфы отмечал: «следует полагать, что таковые существуют; в особенности известны здесь записки местного летописца Ребеллинского, из которых черпали все последовавшие местные несторы и, к сожалению, вместо признательности расхитили много из этих драгоценных наследий уфимской старины»[214].

В настоящее время из всех перечисленных сочинений Ребелинских в Уфе в подлиннике сохранился только личный дневник чиновника Михаила Семёновича Ребелинского (1769–1815), с ежедневными записями за 1792–1812 гг. По сведениям из этого дневника, а также другим архивным и опубликованным источникам была составлена родословная трёх поколений семьи Ребелинских.

Первое поколение: Симеон Ребелинский (1729–1807) священник уфимского Смоленского собора; его супруга: Татьяна Ребелинская (1739–1808).

Второе поколение, их дети: 1) Андрей Семёнович Ребелинский, (1754–1811), священник уфимской Троицкой церкви, член уфимского духовного правления и духовной консистории; его жена: Татьяна Яковлевна Ребелинская (? – 1811), в дев. Неверова, дочь протоиерея Смоленского собора Якова Неверова;

2) Михаил Семёнович Ребелинский (1769–1815), уфимский чиновник, надворный советник, с 1792 по 1812 гг. вёл ежедневный дневник; 1-я жена: Анна Васильевна Ребелинская (? – 1810), в девичестве Анисимова, дочь уфимского купца; 2-я жена: Надежда Петровна Ребелинская, в девичестве Ефтигина, дочь уфимского чиновника, во втором браке Фомичёва;

3) Авдотья Семёновна Ребелинская, в замужестве Авдеева, сыновья Василий и Егор Никитичи Авдеевы, жители Оренбурга.

Третье поколение: 1) Василий Андреевич Ребелинский (1789 – до 1864), уфимский чиновник;

2) Михаил Михайлович Ребелинский (1791–1812);

3) Иван Михайлович Ребелинский (1794 – ~1815);

4) Василий Михайлович Ребелинский (1799 – ~1821);

5) Михаил Михайлович Ребелинский (~1813–1815 г. р.), генерал-майор, автор записок уфимского старожила.

 

Симеон Ребелинский (1729–1807)

 

43 года служил священником уфимского Смоленского собора. Не был соборным протоиереем, но, возможно, являлся ключарём, пользовался достаточным авторитетом среди уфимского духовенства. Его сын Михаил Сёменович Ребелинский 27 января 1800 г. в дневнике записал, что прибывший в Уфу 21 января первый уфимский епископ Амвросий «остановился по просьбе брата [уфимского священника Андрея Семёновича Ребелинского] в батюшкином доме»[215]. У о. Симеона епископ прожил до конца мая, после чего «переехал из дому батюшки в бывший генерал-губернаторский дом»[216].

О смерти отца М.С. Ребелинский написал в дневнике: «1807 г. 9 апреля. Сего числа пополудни, в 11 часов скончался любезный мой родитель. Течения жизни его было 78 лет.

11 апреля. В сей день любезного покойного схоронили. В 10-м часу по полуночи собрались в доме архимандрит [Филарет Амфитеатров, архимандрит Успенского монастыря], два протопопа и шесть священников, протодьякон с прочими дьяконами и с певчими, вынесли для отпевания в кафедральный теплый собор (поелику он 43 года был священником при том соборе), где простояв обедню, потом отпет, и до самого кладбища всем оным духовенством был провожаем и со звоном. Положен же по правую руку церкви на полуденную строну, не далее как на полтора аршина от стены церковной»[217].

Михаил Семёнович Ребелинский (1769–1815)

Служил чиновником в Уфе, в 1797–1803 гг. в Оренбурге, затем опять в Уфе. В 1789–1795 гг. в чине коллежского протоколиста состоял секретарём Уфимской палаты гражданского суда[218]. В 1802 г. М.С. Ребелинский получил дворянство[219], в 1808 г. приобрёл имение и крепостных в сельце Таптыково Уфимского уезда[220], в 1809 г. определён на должность оренбургского губернского казначея[221], в 1811 г. произведён в надворные советники[222]. Умер Михаил Семёнович Ребелинский 2 августа 1815 г.[223]

Как было сказано выше, сохранился дневник М.С. Ребелинского с ежедневными записями с 1 января 1792 г. по 31 декабря 1812 г. Возможно, он вёл дневник и до 1815 г., но эта часть была утеряна. Хотя Михаил Семёнович делал в основном краткие заметки (о погоде, суммах ежедневного дохода и расхода, семейных событиях и городских новостях), его дневник можно было бы назвать энциклопедией уфимской жизни конца XVIII – начала XIX вв., так как здесь содержится информация буквально обо всех аспектах городской повседневности.

Первой женой М.С. Ребелинского была Анна Васильевна Анисимова, дочь уфимского купца Василия Степановича Анисимова (? – 1793). О многочисленных уфимских родственниках жены Ребелинский неоднократно упоминает на страницах своего дневника. В частности известный уфимский купец, строитель каменной Покровской церкви Данила Степанович Жулябин был женат на Мавре Васильевне Анисимовой – родной сестре Анны Васильевны Ребелинской[224]. Иконостас в одном из приделов Покровского храма был устроен на средства Михаила Семёновича Ребелинского[225].

От первого брака у М.С. Ребелинского было три сына, умершие в молодости, и, видимо, не имевшие детей. В 1809 г. по раздельному акту они стали владельцами части крестьян в имении отца – с. Таптыково[226]. Михаил Михайлович скончался в 1812 г., о чём есть запись в дневнике его отца. Иван Михайлович умер примерно в 1815 г.[227], Василий Михайлович – примерно в 1821 г.[228] Овдовев, Михаил Семёнович Ребелинский в 1812 г. женился на дочери уфимского чиновника, надворного советника Петра Ефтигина (Ефтюгина) – Надежде[229].

Михаил Михайлович Ребелинский

 

Был сыном Михаила Семёновича Ребелинского от брака с Надеждой Петровной Ефтигиной. В дневнике М.С. Ребелинского, заканчивающегося декабрем 1812 г., записи о рождении младшего сына Михаила ещё нет, следовательно, он родился примерно в 1813–1815 гг. По ревизии 1816 г. в Таптыково одним из владельцев значится недоросль Михаил Ребелинский[230].

В 1824 г. во время визита в Уфу императора Александра I, благодаря протекции уфимского гражданского губернатора Г.В. Нелидова, Надежда Петровна Ребелинская была представлена государю и поднесла ему собственноручно вышитый шёлком на атласе образ Божией Матери. По воспоминаниям Михаила Михайловича Ребелинского «Государь долго с ней разговаривал, был очень доволен поднесенным ему образом, восхищался работой, в заключении спросил есть ли у неё дети, и, когда она ответила, что у ней есть только один сын, то он вынув из кармана записную книжку, записал моё имя, сказав, что берет меня под своё покровительство»[231].

Надежда Петровна Ребелинская вторично вышла замуж за одного из уфимских дворян, и в ревизских сказках 1834 г. именуется коллежской ассесоршей Надеждой Фомичёвой[232].

Михаил Михайлович Ребелинский избрал карьеру военного, в конце жизни имел чин генерал-майора. В 1834 г., ещё являясь юнкером Ингерманландского гусарского полка, был владельцем крепостных в Таптыково и Авдоне (имении матери) Уфимского уезда, которыми по его доверенности управляла Надежда Петровна Фомичёва[233]. Из воспоминаний М. Ребелинского явствует, что в 1840-х гг. он служил в Уфе в Уфимском казачьем регулярном полку, которым командовал барон Фердинанд Николаевич Корф[234], приходившийся родственником Григорию Сергеевичу Аксакову. В 1850 г. М.М. Ребелинский служил уже в гвардейской кавалерии в чине штаб-ротмистра[235].

Видимо, на склоне лет Михаил Михайлович Ребелинский, обладавший несомненным литературным даром, написал воспоминания. В 1886 г. из них для Д.С. Волкова были сделаны копии нескольких фрагментов. Сами же записки М.М. Ребелинского, по всей видимости, достаточно объёмные, к большому сожалению, утеряны. Сохранись они полностью, то могли бы стать одними из заметных произведений русской мемуаристки XIX в.

Андрей Семёнович Ребелинский (1754–1811)

Служил священником старинной уфимской деревянной Троицкой церкви. Во время пожара в 1797 г., полностью уничтожившего храм, о. Андреем были спасены «с опасностью собст­венной жизни: три антиминса, ризница, утварь, некоторые богословные книги и, при пособии сбежавшегося народа, первый "пояс" иконостаса». В последующие годы, совместно с прихожанами, священник Андрей Ребелинский начал строительство новой, уже каменной Троицкой церкви, но по различным причинам, возведена она не была[236].

Андрей Семёнович Ребелинский как и его отец был одним из самых заслуженных городских священников. По сведениям из дневника М.С. Ребелинского, много лет являлся членом уфимского духовного правления. После учреждения Уфимской епархии, вновь прибывший епископ Амвросий назначил членами учреждённой им в январе 1800 г. консистории протоиерея уфимского Богородицкого собора Василия Михайлова и священника Троицкой городской церкви Андрея Семёнова[237].

Умер о. Андрей Ребелинский в 1811 г. В дневнике М.С. Ребелинского о смерти брата, а вскоре и его жены – дочери протоирея Смоленского собора Якова Неверова, сделаны следующие записи: «1811 г. 2 октября. Любезный мой брат Троицкой церкви священник… сего числа пополудни в 11-м часу скончался… Он в жизни своей почти беспрестанно находился при должностях. Много лет был присутствующим духовного правления, потом членом консистории, членом комитета оспенного, служил с набедренником. Он не проходил наук, но имел природный особенный дар. Ему 17 числа сего месяцы в день Андрея Критского миновало бы только еще пятьдесят семь лет. Преосвященный Августин[238] в почесть за его службу приказал проводить с хоругвями и по церквам со звоном.

4 октября. День был снежной. В который любезного моего покойного в первом часу пополудни погребли. Несли его в кладбищенскую церковь по Казанской улице в препровождении всего здешнего духовенства и певчих. В церкви оной отстоял он обедню, потом подъехал преосвященный и отпевал со всем духовенством сам и по отпетии до могилы препроводя отслужил панихиду. Положен по правую сторону близ самого алтаря вплоть возле покойных родителей.

19 октября. Скончалась и жена покойного любезного моего брата, а моя невестка Татьяна Яковлева из роду Неверовых»[239].

Есть сведения, что о. Андрей Ребелинский тоже вёл памятные записки. В 1870 г. протоиерей Воскресенского кафедрального собора, окончивший Киевскую духовную академию, Владимир Федорович Владиславлев[240] составил «Сказание о чудотворной Богородской иконе». В сказании, между прочим, говорится, что в приделе Смоленского собора перед пугачёвским бунтом «показывался по ночам свет, освещавший всю внутренность оного. Этот свет ученые того времени признавали фосфорическим сиянием, исходящим из под церковных плит, под которыми, по древнему обычаю, многие тела тогдашних почетных особ были погребены. Изъяснение невероятное. Почему же этот свет не был замечаем ни прежде, ни после хотя обычай хоронить под плитами церковными умерших был и прежде, не прекращался и после? Впрочем предыдущее изъяснение отмечено в памятных записках священника Андрея Семенова Ребелинского, отец которого при соборе служил в сане священника весьма долгое время»[241].

 

Василий Андреевич Ребелинский (1789 – до 1864)

 

Был в числе первых воспитанников, открывшейся в 1800 г. Уфимской духовной семинарии, в 1808 г. 19-летний Василий Ребелинский состоял учеником богословского (старшего) класса[242]. Получив духовное образование священником, как его отец и деды, не стал, избрав гражданскую службу, первоначально служил чиновником в Оренбурге, а затем в Уфе. В своем дневнике М.С. Ребелинский писал о племяннике:

«1809 год. 20 сентября. Получено от 14 сентября письмо, что братин сын а мой племянник Василий Андреевич, так как уволен из духовного звания определен в оренбургскую пограничную таможню губернским регистратором, а находится в канцелярии военного губернатора».

«1811 год. 25 мая. Племянник Василий Андреевич Ребелинский пишет от 23 мая из Оренбурга, что он произведен в 14 класс в архивариусы в оренбургскую пограничную экспедицию, а служит он в канцелярии военного губернатора князя Волконского»[243]. В 1836 г. в чине титулярного советника В. Ребелинский служил советником Оренбургского губернского правления, находившегося в Уфе, имел орден Святой Анны 3-й степени[244].

В 1812 г. В.А. Ребелинский в Оренбурге женился на дочери купца Ивана Кутина – Татьяне[245]. В 1850–1858 гг. надворная советница Татьяна Ивановна Ребелинская была владелицей крепостных в дер. Зубовка Уфимского уезда[246]. В уставной грамоте этого сельца, составленной в июне 1862 г., указаны наследники Василия Андреевича и Татьяны Ивановны Ребелинских. Дочери: Ребелинская Любовь Васильевна – девица, Ребелинская Анна Васильевна – жена губернского секретаря Николая Полякова; а так же малолетние внуки – Поляков Александр Николаевич и Полякова Варвара Николаевна[247].

Именно у Поляковых М.М. Сомов получил рукопись, которая стала одним из важных источников при составлении «Описания Уфы». В предисловии Сомов отметил, что, помимо работ Рычкова, он собирал сведения о прошлом Уфы «из рассказов старожилов, более же всего из записок В.Ан. Рембелинского, снисходительно переданных мне его зятем П.В. Поляковым. Фамилия Рембелинских существует в Уфе уже много лет, и представители этой фамилии, предки Г. Рембелинского, бывшие личными свидетелями многих событий, имели обыкновение записывать их в свою домашнюю памятную книгу; автор же записок, продолжавший и сам это обыкновение, всё это собрал и составил нечто целое»[248].

 

Авдотья Семёновна Ребелинская (Авдеева)

 

Про свою сестру Авдотью и её сыновей Василие и Егоре Никитичах Авдеевых, живших в Оренбурге, Михаил Семёнович Ребелинский несколько раз упоминает на страницах дневника:

«1796 г. 15 января. Приехал из Оренбурга племянник Василий Авдеев, проезжая в Челябу…

27 февраля. Приехала Авдотья Семеновна…

8 марта. Сестра выехала в Челябу…[249]

1811 г. 11 ноября. Приехали из Оренбурга племянники Василий и Егор Никитичи Авдеевы»[250].

В последующие годы Ребелинские и Авдеевы, по всей видимости, продолжали поддерживать родственные связи. Так в ревизской сказке 1834 г. сельца Таптыково о нескольких крестьянах принадлежавших Михаилу Михайловичу Ребелинскому указано, что они были куплены у коллежского советника Василия Авдеева в 1830 г.[251] А один из крепостных Татьяны Ивановны Ребелинской в Зубовке был приобретён «у инженер-капитана Михайлы Авдеева в 1854 году[252]. В истории литературы Южного Урала хорошо известен писатель и критик Михаил Васильевич Авдеев (1821–1876), в 1850-е гг. проживавший в своём имении в дер. Буруновка Стерлитамакского уезда. Был ли он связан с Авдеевыми и Ребелинскими, неизвестно.

Фамилия же последних, хранивших в своих семейных архивах старинные рукописи и продолжавших, видимо, древнюю традицию уфимского летописания в виде семейных хроник, остаётся в благодарной памяти историко-краеведческого сообщества Башкирии и Уфы.

А. Яровой

 

Твердышев[253]

 

Твердышев, Иван Борисович, родной брат его Яков Борисович, и женатый на сестре их Татьяне Борисовне Иван Семёнович Мясников, коего в народе называли Пустынниковым[254]. Это, старинные жители Симбирска. Прославились они открытием медных и железных заводов в Оренбургской губернии, потом своим огромным богатством и родством. Во время похода Волгою Петра Великого к Дербенту, в 1723 году, от Симбирска явились гребцами на лодку знаменитого Царя самые бойкие и надёжные люди в городе, вышепомянутые Твердышевы и Мясников[255]. По обычаю Пётр Великий вступил с ними в обширный разговор, и, поражённый их меткими ответами, спросил: «от чего такие умные люди только гребцы на лодке, и почему не ищут счастья подобно Никите Демидову по склонам Уральских гор?» они отвечали: – Демидов богатый оружейник, а они люди безденежные. Пётр дал им 500 руб., с обещанием, ежели где отыщут руду, то все места отдать им в вечную собственность и выслать деньги на устройство заводов. Они удостоились обедать с Петром Великим на берегу Волги, и последовали наставлениям Государя. В царствование Елизаветы мы уже видим много заводов, ими основанных и открытых с разрешения Сената[256]. Всего заведено ими медных значительных заводов восемь, не считая особых мест, изобилующих рудою. Замечательно, что такое огромное приращение Государственного богатства сделали простые люди, без горных офицеров, своими средствами, розыскивая руду большею частию при древних Чудских копях[257]. Подвиг этих великих и честных тружеников оценён Правительством, им всем троим дано в 1760 г. Дворянство; чины Коллежских Ассесоров, а Яков Борисович Твердышев был назначен от Правительства Директором медных и железных заводов Оренбургского края. По обширности своих дел Твердышевы и Мясников имели главную торговую Контору в г. Симбирске, и – таковыеж в Оренбурге и Москве. Все они жили в своём Симбирском изящном доме, выстроенном на прекрасном месте (ныне дом этот принадлежит почтовому ведомству)[258], где в 1767 году изволила останавливаться Екатерина II, как у знаемых людей[259]. Твердышевы были бездетны, а у Мясникова, их зятя, было четыре дочери, из которых для трёх назначила женихов по фамильным разсказам сама Императрица Екатерина. Твердышевы и Мясников дожили до глубокой старости, Иван Борисович Твердышев умер в 1773 году, а вскоре за ним и Иван Семёнович Мясников; в 1783 году имение поделилось между Директором заводов Яковом Борисович[ем] Твердышевым и его племянницами Мясниковыми. На дочери Якова Борисовича Твердышева, девице Татьяне, женат был брат известного Александра Ильича Бибикова, Гаврила Ильич, и получил в приданое, близ Симбирска, огромное село Лаишевку. Имение это однако, по бездетности, воротилось Якову Борисовичу Твердышеву, который в последнее время жил в Москве богатым барином в кругу знатных родных: Бекетовых, Пашковых и Дурасовых. Он был человек обширного ума, откликался на всякое доброе дело. Имя его в числе первых жертвователей, видно вместе с Демидовским на мраморной доске в Московском Университете, в который он для бедных студентов дал 20 000 р., – сумма по тогдашнему очень важная[260]. Университет, в день кончины его, почтил благотворителя стихами, тогда же в Московских ведомостях напечатанными. В 1783 году умер Яков Борисович Твердышев около 90 лет; имение после него досталось помянутым четырём дочерям Ивана Семёновича Мясникова, и состояло всего с отцовским наследством из 76 000 крестьян и восьми значительных медных и железных заводов, послуживших основанием богатства многих очень знатных фамилий в России. Вдова Якова Борисовича Твердышева (урождённая Симбирянка, Наталья Кузьминишна Краше[ни]нникова[261]) умерла в 1784 г., в Москве[262]. Когда она жила в Симбирске, то существующая по соседству дома их (ныне почтового ведомства) Троицкая церковь постоянно обогащаема была Твердышевой, богатой утварью, как равно и прочие Симбирские церкви, в особенности женский монастырь. Присмерти, по завещанию своему определила она на постройку в Симбирском женском монастыре каменных домов, ворот и ограды (до ныне существующих) 35 000 р. На перестройку Троицкой церкви, рядом с помянутым бывшим её домом 15 000 руб., и до 500 пуд. меди; завещала родным своим, Оренбургским купцам Крашенинниковым и в Симбирске купцу Сергею Кузьмину Крашенинникову и племянницам[263] и на поминовение души всю серебряную посуду и 330 000 руб., определила положить в новоучреждённый Симбирский Приказ Общественного Призрения для бедных 2500 р.[264], которые под сим названием, вероятно, и доныне хранятся. Четыре дочери Ивана Семёновича Мясникова, наследницы безпримерного богатства Твердышевых вышли за муж между 1768 и 1771 годами[265]. Ирина Ивановна (род. 1743 умер. 1823 г.) вступила в супружество со вдовцом[266], старинным Симбирским Дворянином Полковником Петром Афанасьевичем Бекетовым, коего отец, Полковник Афанасий Алексеевич Бекетов был воеводой в Симбирске, а брат Никита Афанасьевич Бекетов, любимец Елизаветы, был Губернатором в Астрахани. Дети Петра Афанасьевича: Иван Петрович был около 1790 г. Капитаном Семёновского полка, и, как двоюродный брат И.И. Дмитриева жил в одном с ним доме; известен в последствии как нумизмат, собирал много редкостей, умер бездетен; имение, ценностью в семь миллионов рублей, досталось его племянницам Гг. Сипягиной и Бибиковой; Пётр Петрович был известен как благотворитель бедных, когда знатные фамилии при Павле 1 основывали командорства, он тоже жертвовал и был командором Малтийского ордена. Из имения своего 6000 душ крестьян отпустил он в свободные хлебопашцы, и около 6000 душ определил тоже в вольные, с тем, чтобы они не большую сумму платили на богоугодные заведения, к сему последнему имению определил попечителями детей двоюродного своего брата Аполлона Николаевича Бекетова[267]; такое распределение имения встревожило его знатных родных, они хотели учредить над ним фамильную опеку, но Пётр Петрович Бекетов в 1823 году написал Государю письмо, с изъяснением между прочим, что отпуск крестьян на волю – есть молитва его к Богу за род Бекетовых, и поручил оное представить и дать потребные объяснения другу своему Сергею Николаевичу Глинке. Государь Император спросил Глинку: сам-ли Бекетов писал представленное письмо, Г. Глинка подтвердил и услышал резолюцию: «Я тебе верю, успокой Бекетова, что над ним никогда опеки не будет». Бывший при том Александр Николаевич Голицын, сильно защищал гонимого, коротко-знакомого ему благоприятеля Бекетова, и он мирно умер около 1848 года холостым, оставя после себя значительное богатство и дома на Мясницкой и Тверской (ныне купца Сушкина); имение всё пошло в род Сипягиных и Бибиковых. Дочери Петра Афанасьевича Бекетова Екатерина Петровна была в замужестве за Сенатором Сергеем Сергеевичем Кушниковым[268], а Елена Петровна (умер. в 1823 г.) за Министром Полиции Александром Дмитриевичем Балашёвым. Пётр Афанасьевич умер в Москве. Жизнь вёл роскошно, считаясь первым хлебосолом. Дарья Ивановна Мясникова вышла за не богатого линейных войск офицера Александра Ильича Пашкова[269]. Он немедленно выстроил в Москве обширнейший богатый дом (в коем ныне Университет) и зажил очень роскошно. Дом его был так велик, что когда сгорел Московский театр, то дирекция обратилась с просьбою к Александру Пашкову – уступить для театра часть дома. Дарья Ивановна, держась старины, считала, по своим убеждениям, великим грехом дать место в своём доме потешаться над нравственностью; но ей шепнули, что муж получит за это на шею крест, и она уступила. У них были дети Иван, Василий и Алексей, и дочери за Арсеньевым и Ренкевичем. Иван Александрович[270] был очень благородный человек, – когда его сестра Арсеньева умерла, и мужу из её огромного имения следовала только 7-я часть, то Иван Александрович, любя Арсеньева, подарил ему всё сестрино имение; также благотворил родным жены своей, Авдотьи Николаевны, рождённой Ефимовичевой. Наследникам Генерала Василия Александровича Пашкова достались богатые медные заводы, доныне в роде его находящиеся. Аграфена Ивановна Мясникова вышла за муж за бригадира Алексея Дурасова. Великое богатство жены дало ему средство жить в Москве с великою пышностию. У них были дети Михаил и Николай, дочери одна за Писаревым, другая, Екатерина Алексеевна, за бригадиром Степаном Мельгуновым, Степанида Алексеевна вышла за муж за бригадира Графа Фёдора Андреевича Толстого (знаменитого библиофила), впоследствии Сенатора и была мать Графини Закревской, обогатившей эту фамилию. Николай Алексеевич Дурасов, имевший во владении Симбирской губернии село Никольское (ныне Самарской губернии Графа Сологуба) часто жил в Никольском и в Симбирске, очень роскошно, имел своих певчих, разных родов музыку, театр и охоту. Для театра употреблял свой дом в Симбирске (принадлежащий ныне Гимназии), а другой, самый красивый и обширный, где гостила в 1767 Екатерина II, подарил Симбирскому дворянству, в нём были собрания до времени выстройки нового дома, (тогда старый уступлен почтовому ведомству). К Дурасову, по обычаю того времени, ездили гостить все губернские власти и все дворяне, кому заблагоразсудилось. Проезжающие очень опасались проминовать господский дом радушного хозяина, а иначе догонял их камердинер и умолял воротиться. С.Т. Аксаков, проезжая около 1804 года с отцом своим, Тимофеем Степановичем, из Оренбургской губернии к тётке своей, Надежде Ивановне Куроедовой (названной в семейной хронике Куролесовой), Симбирского уезда в село Чуфарово (названное Аксаковым Чурасово, принадлежащее ныне помещику А.П. Яровому), заехал к Дурасову, и описал в «детстве Багрова» пышную жизнь этого Дурасова и его угощение. Н.А. Дурасов очень любил играть в карты, особенно в своим соседом по имению, бывшим в 1812 году Московским Губернатором, Николаем Васильевичем Обрезковым[271], и когда задолжал ему около миллиона, то уступил ему знаменитое Никольское, проданное потом Графу Сологубу. Младшая дочь Мясникова, Екатерина Ивановна, вышла за муж за Статского Советника, Статс Секретаря Екатерины II, Григория Васильевича Козицкого, учившегося в Киевской Духовной Академии, знатока древних и новых языков, известного ещё с 1750 года переводом замечательных сочинений особенно на Латинский язык, в том числе и наказа Екатерининского, коммисии о сочинении законов. По окончании учения, он путешествовал с Графами Гудович по Европе, был при С.-Петербургской Академии наук с 1758 г. Лектором философии, и словесных наук, адьюнктом и почётным Академическим Советником, оттуда и взят он Екатериной II в начале царствования, вероятно рекомендованный Графами Орловыми, с которыми и прежде был знаком, и которые устроили его судьбу богатою женитьбой. Козицкий был в свите, когда Императрица путешествовала в 1767 г., по Волге в Симбирск, помогал ей переводить Мармонтелева Велизария, и заведывал делами по её литературным трудам. В приданое за женой получил, как и прочие зятья, четвёртую часть наследственных имений около 19 000 крестьян и медные заводы, соделавшие дом его весьма знатным. Из Симбирских имений досталось ему Карсунского уезда село Папуза, состоящее ныне во владении Польской Графини Александры Ивановны Косаковской, живущей в Вене, урождённой Графини Лаваль. Супруга учёного Козицкого расколу уже не следовала, а принадлежала к господствующей Церкви. Козицкий принужден был выдти в отставку во время возвышения Князя Потёмкина, как знакомый Графов Орловых и умер 1775 года[272]. Дочери их вышли: Анна Григорьевна за Князя Александра Михайловича Белосельского[273], которому принадлежит знаменитый дом у Аничкова моста[274], другая дочь в супружестве с Графом Лаваль, была мать Графинь Борх, Коссаковской и Княгини Трубецкой. Все они получили в приданое несметные богатства. Был и сын у Графини Лаваль, приехавший на житьё в её Пензенскую деревню в 1825 году; но в меланхолии застрелился. Вдова Екатерина Ивановна Козицкая, прожив до 86 лет, умерла в С.-Петербурге; пользовалась, за свой разум и уменье держать себя в обществе, отличным уважением в самом высоком кругу, что и сохранилось в памяти многочисленных её родных.

А. Яровой

(Сборник исторических и статистических материалов

о Симбирской губернии. Приложение к Памятной книжке

на 1868 год. Симбирск, 1868. С. 187–193)

 

Здесь помещён полный текст работы А. Ярового. Она известна историкам и краеведам Башкирии, отдельные материалы из статьи А. Ярового использовали замечательные уфимские исследователи Георгий Фёдорович Гудков (1916–1995) и Зинаида Ивановна Гудкова (1933–2008), которые привлекли информацию отсюда по истории компании Твердышева и Мясникова[275], а также при изучении семьи Аксаковых[276]. Продолжая изыскания этих бескорыстных подвижников, думаю, что историко-краеведческому сообществу Башкирии необходимо полное представление о судьбе Твердышевых и Мясниковых, и богатейшие сведения историка-краеведа А. Ярового, которые целиком в советское время супруги Гудковы не могли издать, показывают разнообразные связи Южного Урала и Симбирского края, двух регионов, имеющих очень много общего в своей истории.

(публикация М.И. Роднова)

 

Пр. Эрдман[277]

 

Р.Н. Рахимов, М.И. Роднов

Башкирские полки в Самаре

 

После образования в 1851 г. новой Самарской губернии, с 1852 г. начало выходить официальное издание «Самарские губернские ведомости», где в неофициальном отделе, первые годы не имевшем редактора, сразу стали публиковаться различные статьи историко-краеведческого характера. Основным автором выступал «А.Л.» – видимо Андрей Филиппович Леопольдов (1800–1875), чьи статьи о вновь созданном крае сразу заполонили новую поволжскую газету. Среди краеведческих статей «мелькала» и «башкирская» тема. Так, уже в седьмом номере выходит маленькая анонимная заметка «Башкирское озеро», находившееся в самарском уезде близ Волги в землях помещика Давыдова[282], а в № 36 рассказывалось про «Озеро Сухая Башкирская Майтуга» тоже в Самарском уезде.

В новую газету перешёл ряд авторов, печатавшихся в «Оренбургских губернских ведомостях», что проживали в западных уездах Оренбургской губернии, которые отошли в новый регион. Так, в № 12, 17, 31, 33 за 1852 г. выходят статьи Константина Ивлентьева. В № 1 за 1853 г. публикуется священник Пётр Унгвицкий, а в № 4–5 выходит работа А.Л. «Самарская линия», где рассказывается о 1730-х гг., Урусове, Татищеве, Кириллове.

В середине 1850-х гг. самарские «ведомости» смотрелись совсем неплохо, здесь постоянно появлялись историко-краеведческие материалы, присутствовало и художественное творчество. С началом Восточной войны с конца 1854 и по 1856 г., среди патриотических публикаций особое место заняли рассказы о проходивших через Самару башкирских кавалерийских полках, формировавшихся в Оренбургской губернии.

Крымская или, как её называли, Восточная война 1853–1856 гг. была последней, в которой приняла участие башкирская конница. Во время этой войны в Башкиро-мещерякском войске (с 1855 г., после присоединения к нему тептярей – Башкирское) было сформировано четыре конных полка, из которых два должны были быть направлены в Крым, а два полка были отправлены для защиты побережья Балтийского моря от возможной высадки десанта противником.

В отечественной историографии участие башкирских полков в этой войне освещено достаточно скупо[283]. Более насыщенную информацию об участии башкирских полков в Крымской войне 1853–1856 гг. находим в работах А.З. Асфандиярова[284]. В последнее время вышли публикации Р.Н. Рахимова[285].

Начавшаяся война России с Турцией привела к тому, что на стороне последней выступили Англия, Франция и Сардиния. Австро-Венгрия заняла нейтральную, но откровенно недружескую позицию по отношению к Российской империи. Остро встал вопрос защиты Балтийского побережья от возможной высадки десанта союзников. Особенно беспокоила оборона побережья Финского залива в пределах Эстляндской губернии, где находилось наибольшее количество удобных для высадки мест, а каких-либо сильных опорных пунктов не имелось.

Для решения всех вопросов связанных с безопасностью побережья, морских крепостей Свеаборг, Кронштадт и самой столицы империи – Санкт-Петербурга, был создан специальный Комитет о защите берегов Балтийского моря, председателем которого стал наследник-цесаревич Александр Николаевич[286]. Что касалось сухопутной обороны Балтийского побережья, то по плану на 1854 г. решили оградить по возможности все наиболее важные населённые пункты от десанта противников. Поэтому в Эстляндии было сосредоточено под начальством генерал-адъютанта Ф.Ф. Берга 18 батальонов и рота, 20 эскадронов и сотен и 32 орудия, большая часть которых находилась около Ревеля. В Лифляндии и Курляндии, географическое положение которых заставляло менее за них опасаться, располагалось 14 батальонов, 22 эскадрона и сотни, 44 орудия[287]. Все эти войска входили в состав Балтийского корпуса, которым командовал генерал от кавалерии В.К. Сиверс.

29 сентября 1854 г. военный министр В.А. Долгорукий подготовил проект секретной записки «Соображения относительно обороны берегов Балтийского моря». По его мнению, в остзейских губерниях были два главных пункта: Ревель и Рига. В них имелись следующие силы – в Ревеле 20 тыс. солдат (24,5 батальонов пехоты, 12 эскадронов, 4 сотни, 40 орудий), в Риге 10 тыс. (9 батальонов, 2 сотни, 28 орудий) и в Курляндии ещё 12 тыс. солдат (9 батальонов, 16 эскадронов, 6 сотен, 32 орудия). Всего получалось 42 тыс. чел., и, по мнению военного командования, они не могли справиться с защитой берегов[288].

Оно ожидало в следующем 1855 г. высадки на Балтийском побережье англо-французского десанта в количестве 70–80 тыс. чел. Исходя из такого варианта событий, военный министр предлагал в случае высадки десанта сдать Ригу и Ревель противнику. Однако император Николай I, соглашаясь с возможной сдачей Ревеля, Ригу сдавать запрещал. В организационном плане военный министр предлагал создать Отдельный наблюдательный корпус в Эстляндии, имеющий штаб в Ревеле, и Отдельный корпус в Курляндии и Лифляндии со штабом в Риге. Всего, по его мнению, необходимо было 275 тыс. чел. для несения службы на берегах Балтики, а в наличии имелось 166 тыс. Чтобы увеличить силы военный министр предлагал дополнительно употребить войска из Ковенской губернии и Литвы (8 батальонов, 16 эскадронов, 48 орудий – 9 тыс. чел.), запасную дивизию II пехотного корпуса (24 батальона – 20 тыс. чел.) и флотские экипажи, снятые с кораблей[289].

Тем временем в связи с началом Крымской войны в Башкиро-мещерякском войске началось формирование башкирских конных полков. Хотя войско могло выставить не менее 10 конных полков, были созданы четыре. Значительное число башкир находилось в составе транспортных команд в казахской степи, снабжая форт Перовский (взятая штурмом в 1853 г. кокандская крепость Ак-Мечеть).

Штаты кавалерии в это время представляли следующий состав: строевых нижних чинов в армейских гусарских и уланских полках – 1620, армейских драгунских полках – 2020, донском казачьем полку – 872 чел. Башкирские полки были сформированы по штатам донского казачьего полка. В них должно было быть 798 рядовых, 18 музыкантов и 56 урядников, всего строевых нижних чинов 872 чел. в шести сотнях. К ним необходимо прибавить 21 офицера и 2 нижних нестроевых чинов, что составит, таким образом, 895 чел. во всем полку по штату. Формирование полков началось в Оренбурге в апреле, сразу по получении соответствующих указаний из Петербурга. В рапорте от 4 апреля 1854 г. командующий Башкиро-мещерякским войском генерал-майор Н.В. Балкашин указывал, что «объявление в кантонах Высочайшей воли о сформировании полков, для отправления в действующую армию, было встречено башкирами с искренним восторгом, выразившимся живою, единодушною готовностию их поступать в состав полков. Явилось много охотников поменяться очередями, что было дозволено мне одиноким из очередных»[290]. Формированием занимались попечитель 4 и 6 башкирских кантонов майор Булевский и майор Житков, состоящий при командире Отдельного Оренбургского корпуса чиновником по особым поручениям[291]. Полки № 1-й и 2-й были собраны 13 мая в д. Емангулово 10 башкирского кантона. К 25 мая в Верхнеуральском уезде был собран полк № 3 из жителей юрт 7 башкирского кантона. К лету 1854 г. было готово четыре башкирских полка, которые получили традиционную нумерацию № 1-й, 2-й, 3-й и 4-й. В них поступили башкиры, предназначенные для наряда очереди 1848–1851 гг., имеющие возраст 25–40 лет, т. е. имевшие опыт военной службы. Офицеры в них были назначены частично из армейской кавалерии, частично вновь принятые на службу из отставки. В 1-м и 3-м полках из нестроевых чинов имелись писарь и фельдшер.

Башкиры были вооружены карабинами, шашками и пиками, офицеры и урядники кроме того – пистолетами. Зимние кафтаны предполагались тёмно-синего сукна, но его заменили белым, приклад был из синей крашенины. К ним полагались синие бешметы с белой тесьмой. Летняя форма представляла чекмень из белого сукна с прикладом пунцового ситца, и плечевыми погонами алого сукна с прорезной цифрой и оловянной пуговицей. К ним полагались летние холщовые кители. Шаровары были тёмно-синего сукна с алыми лампасами. На обшлага и канты шёл красный кумач. Кроме того полагались манишка из синей китайки, барашковая шапка, сапоги, холщевые патронташи. Офицеры имели чекмени белого с погончиками и тёмно-синего без погончиков цветов, шаровары с алыми лампасами, папаху с серебряным галуном, серебряные галун и эполеты, кобуру, патронташ, шнур пистолетный, портупею[292]. Шашка с темляком была вызолоченная, с полированным клинком. На каждый полк было изготовлено 25 телег.

Два полка, 1-й и 3-й, по решению военного министра были направлены в Прибалтику «для благовременного открытия и предупреждения покушений неприятельского флота в Балтийском море и Финском заливе»[293].

Башкирский № 1-й полк. Командир – полковник, затем генерал-майор Капитон Лукич Белевцов, назначенный на эту должность 8 мая 1854 г.[294] Офицеры: штабс-ротмистр Шапошников, корнеты Миллер, Алексеев, Суханов, Граховский, Балкашин. Из Башкиро-мещерякского войска зауряд-хорунжий Сеитбурхан Якшигулов (7 кантон), хорунжий Минхизитдин Габилев, зауряд-хорунжие: Мухаметьян Куватов, Багаутдин Рязбаев, Мухамедсалим Султангулов, Мухаметша Ишимгулов, Лукман Суюнов, Муса Ильясов, Мухаметхаким Куватов (все 10 кантон).

Башкирский № 3-й полк. Командир – полковник Василий Алексеевич Бутович, назначенный на эту должность 20 мая 1854 г.[295] Офицеры: исполняющий должность полкового адъютанта корнет Титов, штабс-ротмистры Зубинский, Сакович, поручики Клюев, Белявский, корнеты Лещинский, Смирианов. Из Башкиро-мещерякского войска хорунжий Мухамет Мурадымов, зауряд-хорунжии: Салих Мутаев, Абдулкасым Абдуллукминев, Сангыз Суюндуков, Багутдин Кабылов, Бикмурза Ханзаров, Габдулсадык Кусямышев, Сафаргалей Канакбаев, Шагигалям Кутуев (все из 7 кантона), хорунжий Джангер Ишимгулов. Все нижние чины в полку – башкиры – «мухаметанского вероисповедания», знаков отличия не имели, поступили на службу 13 июня 1854 г., распущены по расформированию полка после смотра 5 октября 1856 г. Согласно «Формулярному списку о службе казаков Башкирского № 3 полка, 2-го отделения 7-го башкирского кантона» в который вошли сведения о 265 рядовых, полк находился «во второй компании противу соединенных флотов и войск Англии, Франции» с 16 апреля по 15 ноября 1855 г. в составе войск назначенных для защиты берегов Эстляндии, в действительных сражениях не был[296].

Таким образом, оба полка, 1-й и 3-й проследовали через Самару и переправились через Волгу в начале ноября 1854 г. Их путь к Балтийскому побережью проходил через Петербург, где оба полка в начале января 1855 г. участвовали в императорском смотре, получив благодарность Николая I. Сам император, осмотрев в Михайловском манеже полки, нашёл, «что башкирцы, как иррегулярное войско, лихие наездники, но их зауряд-хорунжии и сотники, по незнанию хорошо русского языка и как мало сведущи по строевой части, не могут командовать сотнями», для чего он приказал назначить старших офицеров Образцового кавалерийского полка в эти части[297].

По мнению Асфандиярова, «прибыв на место в апреле 1855 г., первый Башкирский полк был включён в Рижский подвижный корпус, а третий – в Эстляндский наблюдательный отряд, служивший подкреплением этому корпусу»[298]. «Журнал заседаний Комитета о защите берегов Балтийского моря» показывает, что уже к 24 ноября 1854 г. в Ревеле находился Башкирский № 1-й (в «Журнале» ошибочно назван 4-м) полк, 3-я гвардейская пехотная дивизия, 1-я бригада 2-й лёгкой кавалерийской дивизии, Донской казачий № 45 полк[299]. Более подробную информацию предоставляет «Проект доклада от имени председателя Комитета о защите берегов Балтийского моря Александра Николаевича Николаю I по вопросам обороны отдельных стратегических пунктов и распределения сухопутных и морских сил» от 25 ноября 1854 г.[300], где расписан состав войск в Лифляндии и Курляндии. В Рижский подвижный корпус входили: 2-я пехотная дивизия (24 батальона, 48 орудий – 22 716 чел.), 1-й запасный стрелковый батальон (0,5 батальона – 1097 чел.), 1-й запасный саперный батальон (1 батальон – 678 чел.), 1-я легкая кавалерийская дивизия (32 эскадрона, 16 орудий – 5682 чел.), Донской казачий № 44 полк (6 сотен – 867 чел.), Башкирский полк (6 сотен – 872 чел.). А всего в нём было 25,5 батальонов, 32 эскадрона, 12 сотен, 64 орудия, 37 597 чел. (из них – 31 912 нижних чинов и 5685 нестроевых)[301].

В Эстляндский наблюдательный отряд входили: резервные и запасные батальоны 1-й пехотной дивизии (всего 16 – 13 703 нижних чинов, 5376 нестроевых), резервные № 3 и № 6 батареи 1-го артиллерийского дивизиона (16 орудий – 730 чел., 62 нестроевых), резервная бригада 7-й легко-кавалерийской дивизии с резервной конной батареей (8 эскадронов, 8 орудий – 2377 нижних чинов, 267 нестроевых), Донской казачий № 45 полк (6 сотен – 866 чел.), Башкирский полк (6 сотен – 872 чел.). Итого в нём было 16 батальонов, 8 эскадронов, 12 сотен, 24 орудия, 24273 человека (18 548 нижних чинов и 5725 нестроевых)[302].

Оба башкирских полка дошли к началу апреля 1855 г. до Балтийского побережья без потерь, войдя в состав Рижского подвижного корпуса и Эстляндского наблюдательного отряда. Кстати, в 1855 г. предполагалось добавить в состав Балтийского корпуса два башкирских полка (12 сотен – 1500 чел.) и два донских № 63 и № 64 полка (12 сотен, 1500 чел.). Реально оценивая возможности зимовки в непривычном сыром климате, военное командование резонно предполагало, что в 1855 г. в полках иррегулярной кавалерии будет иное количество людей: Эстляндский наблюдательный отряд – Башкирский полк (6 сотен – 750 чел.) и Донской казачий № 45 полк (6 сотен – 850 чел.), Рижский корпус – Башкирский полк (6 сотен – 750 чел.), Донской казачий № 44 полк (6 сотен – 870 чел.), т. е. в них произойдёт убыль[303].

В Оренбургской губернии оставались ещё два башкирских полка. Башкирский № 2-й полк. Его командир – полковник Павел Никитич Баев был назначен на эту должность 7 мая 1854 г.[304] После роспуска полка он был направлен в VI пехотный корпус. Известны офицеры полка: штабс-ротмистры Шамардин, Крамаров, корнеты Квасников, Ермаковский, Жаров, Сапожников. Корнет, затем поручик Нежинского драгунского полка Шкапский[305]. Из Башкиро-мещерякского войска зауряд-хорунжии: Хасян Зяналин, Мухаметхасян Бикбов, Гусман Ахмеров (перешёл в полк № 1), Мухаметвалей Мухаметшарыпов, Ишмурат Габдуллин, Аллаяр Байкутлин, Ахмет Байкутлин (все из 10 кантона), хорунжий Мирсаях Маняшев (13 кантон) и Хазимухамет Аблиев (2 мишарский кантон).

Башкирский № 4-й полк. Командир – подполковник Лосский, назначенный 23 мая 1854 г. Через некоторое время его заменил полковник Виктор Павлович Чуйков[306]. Офицеры полка: поручики Аблов, Чаплин, корнеты Болшик, Дерюгин, Соколов. Незадолго до похода, 21 сентября 1855 г. скончался и был погребён в Оренбурге поручик этого полка Яровой-Раевский[307]. Из Башкиро-мещерякского войска в полку были зауряд-хорунжий Бахтигарей Кадышев (из 2 кантона), хорунжий Сейфетдин Усманов Сейфетдинов, зауряд-хорунжии: Динмухамет Мясогутов, Ураз Мулдакаев (все из 4 кантона), хорунжий Хасан Кучуков, зауряд-хорунжии: Сулейман Кучуков, Фихаргали Нураев, Халимулла Утяганов, Абдулла Бабулатов, Мухаметьяр Каримов (все из 6 кантона).

Оба полка должны были быть направлены в Крым. Однако Николай I выступил против этого решения. А.З. Асфандияров ссылается на царское предостережение: «Употребить же против турок было бы крайне неосторожно», поэтому 2-й и 4-й башкирские полки были расформированы в июле 1854 г. по мотивам «ненадобности оных»[308]. Отчего изменилось мнение в отношении башкир у императора? Ведь в 1828 г. он направил два башкирских и два сводных полка составленных из башкир и оренбургских казаков на русско-турецкую войну. На наш взгляд, опасения были связаны с неожиданными для русского командования действиями крымских татар, поддержавших высадившиеся в Крыму турецкие войска. Анализ источников показывает, что в 1854 г. полки не были расформированы. Командование всерьёз считало возможным в 1855 г. при необходимости отправить их на Балтийское побережье, нижние чины получали жалованье, а делопроизводство при полках велось до 24 июля 1856 г.[309] Источники, приводимые в приложении, показывают, что оба полка прошли Самару и переправились через Волгу в январе 1855 г. направляясь на север.

Непосредственное участие в боевых действиях принял Башкирский № 1-й полк. Штаб-квартира полка находилась в м. Кокенгузен, а сотни были расположены небольшими отрядами по мызам, начиная от м. Поланген на прусской границе и далее по берегу.

С 5 июля 1855 г. флот противника стал появляться у побережья. 25 июля им была предпринята попытка высадить десант у мыса Домеснес. 2 августа попытка была повторена. Оба раза начальник Дондангенского участка береговой линии полковник Штакельберг прибывал с конным резервом, состоящим из донских казаков и башкир, и с большим успехом отражал наступление высадившегося десанта, имевшего тройной перевес в силах. Башкиры, встретив высадившихся англичан, «сразились с ними мужественно и храбро, за что более отличившиеся удостоились получить награды»[310]. В приказе военного министра по иррегулярным войскам от 14 октября 1855 г. отмечалось, что «Государь император объявляет монаршее свое благоволение Башкирского 1-го полка хорунжему Гусману Ахмерову за отличие, оказанное им против англичан 25 июля и 2 августа сего года»[311].

17 августа в 25 верстах у г. Либавы (ныне – Лиепая) англичане высадили десант и начали грабить латышскую деревню Зимупен, жители которой в страхе разбежались. По тревоге ротмистр Е.Г. Гвоздиков собрал башкир, донских казаков и пограничную стражу и с майором Юзефовичем прибыл через час на место высадки десанта. Англичане, увидев издалека несущихся башкир с пиками наперевес, бросились в баркас и, отплывая, начали стрелять из штуцеров[312]. Башкиры, выстроившись вдоль берега, вели перестрелку из своих кремневых ружей. Как вспоминал впоследствии ротмистр: «Башкиры храбро держались своих мест и не слезали с коней; но когда стрельба англичан стала все более и более учащаться, тогда майор Юзефович прекратил перестрелку, приказал команде отступить вглубь леса и ожидать вторичной высадки неприятеля»[313]. Английский 120-ти пушечный корабль начал обстрел берега, выпустив более 30 снарядов, но безрезультатно.

19 сентября англичане вновь предприняли попытку десанта между постами у дер. Вирген и Бернаден. Ночью они высадились, чтобы напасть на спящих латышей. В это время ночной разъезд башкир, увидев приближающиеся к берегу лодки, открыл стрельбу. Находившийся в Бернадене батальон пехоты залёг вдоль берега, прибыла артиллерия и подкрепление башкир. Англичане вынуждены были отменить высадку, и начали обстрел разрывными бомбами деревни. Прибывший утром командир 1-й бригады 2-й пехотной дивизии генерал-майор А.А. Искуль фон Гильденбандт дал приказ пехоте отойти, однако англичане вели в течение дня усиленную стрельбу. В результате были убиты два и ранены 12 солдат пехоты[314].

Зиму 1855–1856 гг. 1-й полк размещался в окрестных Либаве латышских деревнях. В начале 1856 г. Башкирский № 1-й полк находился в составе Балтийского корпуса, а № 3-й в нём уже не значился, вероятно, готовился к отправке обратно в Оренбургскую губернию. В марте 1-й полк занял сторожевую линию на побережье. Однако по случаю окончания боевых действий, полку было приказано собираться с 1 апреля в м. Кокенгузен. 27 апреля полк выступил в Оренбург через Лифляндскую, Псковскую, Новгородскую, Тверскую, Московскую, Владимирскую, Нижегородскую, Симбирскую, Самарскую и Оренбургскую губернии. Полк прошел через Псков, Новгород, Тверь, Москву, Владимир и Самару. Маршрут составил 2617 вёрст, но в пути не заболел ни один воин, ни одна лошадь[315]. Оба полка прошли через Самару обратно в сентябре 1856 г. Расформированы были они по прибытию. 1-й полк (прибыл 30 сентября) был распущен 3 октября, после смотра проведённого командующим Башкирским войском генерал-лейтенантом Н.В. Балкашиным, 3-й полк был распущен 5 октября.

Боевая деятельность башкирских полков по охране Балтийского побережья получила высокую оценку. 6 марта 1856 г. вместо Сиверса командующим Балтийским корпусом был назначен генерал-адъютант, князь Италийский граф А.А. Суворов-Рымникский (внук полководца), который в приказе от 29 апреля 1856 г. отметил, что все чины 1-го полка «вполне заслужили истинную похвалу» и объявил личному составу благодарность. А генерал-адъютант П.Х. Грабе, под командованием которого в Эстляндии находился Башкирский № 3-й полк, писал В.А. Перовскому, что личный состав «постоянно отличался доброю нравственностью» и точным исполнением обязанностей, возложенных на него службой по охране берегов моря[316].

Асфандияров сообщает сведения о мнении местных жителей о поведении и нравственности башкир, расквартированных в прибалтийских селениях. Так, пастор Кокенгузского пасторства Пахт в выданном 1-му полку от имени прихожан свидетельстве с удовлетворением отметил, что личный состав, расквартированный в его приходе, вёл себя «необыкновенно смирно и порядочно», за что в знак искренней благодарности и выдан вышеупомянутый документ. Об этом же свидетельствует и мнение командующего, который отмечал, что «многие из низших чинов не зная русского языка, а все вообще – латышского, умели сдружиться с жителями, и во все годичное их здесь квартирование… не дошло ни одной жалобы на нарушение ими миролюбивой стоянки». Общение башкирских воинов с русским, латышским и эстонским населением способствовало взаимному сближению и укреплению дружбы. Через год все рядовые «почти без исключения» хорошо понимали русский язык, а «многие приучились и говорить»[317].

Касаясь воинской выучки 1-го полка, командующий (князь Суворов) отметил, что «по строевой части полк этот доведен был до такой степени, что не оставалось ничего желать лучшего от части иррегулярной». Отметил командующий и патриотизм башкир: «Часть, имевшая случай встретиться с неприятелем на берегах Курляндии, доказали, что и это племя, чуждое русским по крови, готово пролить кровь за русского царя»[318].

Вызывает интерес, что вначале, при прибытии башкирских полков, жители Либавы так были напуганы появлением «северных амуров» (память об Отечественной войне 1812 г. ещё сохранялась), что просили командование не ставить башкир в самом городе, а разместить их по окрестным мызам. Е.Г. Гвоздиков отмечал, что среди местного населения Курляндии о башкирах тогда носились различные слухи, однако он, командовавший сотней башкир № 1-го полка, сообщал, что «народ этот, по своей натуре, нрава кроткаго и, вообще, тихий и послушный… и в бою с неприятелем, когда представился к тому случай, башкиры не были трусы и оказались пригодными в военное время для дела»[319]. Тем не менее, эти слухи дошли до Британии, и один из журналистов писавших о войне не преминул упомянуть о восточных народах, раздув «курляндский страх»: «На западную границу уже прибыло не только много казаков, но и значительное количество частей, состоящих из башкир, калмыков, киргизов, тунгусов и других монгольских народов»[320].

26 августа 1856 г. были учреждены наградные медали «В память Восточной (Крымской) войны 1853–1856 гг.» Воины 1-го и 3-го полков получили эти медали – в 1-м полку из светлой бронзы на Андреевской ленте, в 3-м – из тёмной бронзы на Владимирской ленте. К такой же награде должны были быть представлены и воины 2-го и 4-го полков.

Таким образом, башкирская конница и в николаевскую эпоху активно привлекалась к участию во внешних войнах в составе российской армии. В ходе Крымской войны башкиры с честью выполняли все возложенные на них поручения, наравне со всеми частями армии несли тяготы и лишения походной жизни, героически сражались с неприятелем.

Приложения.

№ 1. Приём Башкирского полка в Самаре

 

31-е Октября, 1-е и 2-е числа Ноября настоящего года, надолго сохранятся в народной памяти жителей г. Самары. Событие в эти дни, по всей справедливости, должно быть внесено в летопись её, потому что оно было ярким отражением того полного сочувствия, какое заметно в целой Русской нации к настоящим обстоятельствам.

Дошли в Самару слухи, что из соседственной нам Башкирии идёт сюда Башкирский № 1-го полк, и что в 20 верстах от Самары, в селе Смышляевке, он, по маршруту, должен иметь дневку. Известясь об этом, жители г. Самары изъявили Начальнику губернии желания угостить полк хлебом-солью; а купец В.Е. Буреев, один из самых достойных и полезных членов Самарского городского общества, пожелал в своём доме дать обед Командиру полка с гг. Офицерами. Это побудило Начальника губернии пригласить Командира полка сделать дневку, вместо села Смышляевки, в губернском городе, что было принято с удовольствием.

31 Октября, по утру, жители города Самары встретили дорогих гостей, весело приветствовали их и приняли с полным радушием. Тотчас разместили полк по квартирам. Каждый домохозяин от души был рад принять к себе постояльцев; другие из хозяев сами просили, чтобы ставили к ним столько, сколько может поместиться у них в доме людей и на дворе лошадей. При этом не разсуждали, что пришли иноверцы-мусульмане: в них видели воинов, идущих ратовать на поле брани для защиты России от злобных и коварных завистников её независимости и благоденствия. – Заслуженному Командиру полка и офицерам отведены были лучшие в городе и покойные квартиры. Каждый хозяин с полною готовностию и радушием, старался успокоить постояльцев, напоить чаем, вдоволь накормить хлебом-солью, и довольствовать коней, не помышляя ни о каком за то вознаграждении. – После обеда нижние чины полка, розсыпались толпами по городу и весело гуляли вместе с жителями. Иные из них джигитовали по городу и удивляли жителей быстротою скачки на конях невзрачных, но удивительно крепких и быстрых[321]. В следующий день, т. е., 1-го Ноября, назначена была дневка полку в Самаре.

В этот день, к 12 часам полдня, полк, спешенный, явился в стройном порядке на плац-параде здешнего Гарнизонного баталиона и выстроился сотнями. Там уже были готовы столы, на коих лежали огромные груды крупичатых калачей и белых хлебов и пирогов с начинкою, пожертвованных калачниками, и поставлена была водка, отпущенная на угощение чинов Коммисионером местного откупа. Добрый, обязательный Полковой Командир, полковник Белевцев, водил чиновников по рядам воинов и разсказывал про их молодечество и понятливость воинских кавалерийских приёмов. Не чего сказать: славный народ! Большая часть их молодец к молодцу; народ живой, расторопный, крепкий и обо многих можно сказать: кровь с молоком, по чисто Русскому народному выражению. – Любуясь этими юными воинами, не давно взятыми от мирных занятий поселянина, мы в рядах их заметили двоих, коих груди украшены Георгиевскими крестами – это Коканские герои, отличившиеся при известной победе под Акмечетью. Некоторых мы спрашивали: будешь бить Французов и Англичан? Буду. А сколько можешь убить, баш на баш – одного? Ну, одного, человек 25. На иных смотря, как бы не весёлых, Полковник говорил: хочешь домой? Сей час отпущу. Не хочу, был ответ, надо служить Царю. У него на службе якши (хорошо): и хлеб будет, и акча (деньги) будут. Вслед затем прибыл Г. Начальник губернии и приветствовал их ласково: здорово казаки! Полк громко, откликнулся: здравия желаем, Ваше Превосходительство. Тут Г. Начальник губернии, сопровождаемый Штаб-Офицером Корпуса Жандармов, Командиром Гарнизонного баталиона, Офицерами полка, высшими Чиновниками и Членами Городского общества, взяв чарку вина, воскликнул перед фронтом: за здравие ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА! и громкое ура! прогремело по всем рядам. За тем нижним чинам полка поднесено по стакану вина и поданы сытные и вкусные щи с говядиной, жареное и пироги. Распорядителями угощения были исправляющий должность Городского Головы Гласный Назаров и несколько Членов Городского Общества. Чины полка, поблагодарив представителей общества за хлеб – за соль, опять стали в ряды посотенно, и, по команде, возвратились в квартиры довольные угощением. Тысячи зрителей из граждан Самарских, были свидетелями обеда воинов.

Между тем, как нижние чины весело толпами гуляли по городу, Полковой Командир, офицеры, высшие чиновники и почётные Граждане, в три часа по полудни, собрались на званый обед к купцу Бурееву. Обед был в полном смысле роскошный. Во время его постоянно играла музыка. К концу обеда начались тосты и, при первом из них, за здоровье ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА когда громкое ура многократно оглашало дом радушного хозяина, музыка заиграла заветный народный гимн: Боже, Царя храни. Далее следовали тосты за здравие Государя Наследника, Государыни Императрицы, Всего Царского Дома, Главного Начальника Края, Начальника губернии, Полкового Командира, офицеров и Полка и хлебосола-хозяина. Обед кончился уже при огне.

Вечером Полковой Командир и Офицеры были приглашены в дом Дворянского Собрания на бал. В 9-ть часов собрались гости и высшее здешнее общество. Тут снова начались угощения и танцы: русские молодые Офицеры, своею любезностию в обращении и ловкостию в танцах, оживляли общество и оставили в нём самое приятное о себе воспоминание. Бал продолжался до 2-х часов ночи. В заключение, Старшины Благородного Собрания угостили Офицеров ужином.

На другой день, т. е., 2-го Ноября, Полковой Командир с Офицерами являлись к местному Преосвященному принять Архипастырское благословение на шествие в путь и на дело, к которому призывает их воля Монарха.

Между тем, нижние чины полка, позавтракав у своих хозяев, начали готовиться к переправе чрез Волгу, в Симбирскую губернию. По порядку, начали проходить сотни, в полных воинских доспехах, к перевозу, где Губернский Предводитель Дворянства Штабс-Ротмистр Чемодуров и Штаб-Офицер Корпуса Жандармов, Полковник Андреев, узнав, что Башкиры большие охотники до чая, приказали приготовить для них огромные котлы этого народного нашего напитка и угостили их вдоволь, для Офицеров же был от них же предложен на берегу Волги обильный завтрак. Зрителей было опять немало, и в угощении не было ни для кого недостатка.

За тем мы простились с полком, пожелав ему от искреннего сердца благополучного пути и блестящих побед над врагами России.

Проводив его, мы в семейных кружках разсуждали: вот какое пришло время: западные христиане отстаивают Мусульман и из-за них воюют с Россиею, а у нас и Мусульмане с готовностию подымают оружие на защиту Руси Православной, защищающей Христианство.

(Самарские губернские ведомости. 1854. 6 ноября)

 

 

№ 2. Приём Башкирского № 3 полка в Самаре

 

4 Ноября прибыл около полудня в г. Самару Башкирский № 3 полк, который принят был жителями его с таким же радушием, как и № 1-го. Жители с полною готовностию старались успокоить воинов, утомлённых дорогою и предлагали им обильную хлеб-соль а коней удовольствовали фуражём, безмездно. 5-го числа полк дневал.

В этот день, в полдень, Городское общество давало нижним чинам обед, на плац-параде здешнего Гарнизонного баталиона. Угощение состояло из вина, калачей и разного кушанья, незатейливого, но сытного и обильного, и нижние чины остались вполне довольны и благодарили за хлеб-соль Городское общество. Распорядителями обеда были исправляющий должность Городского Головы, Гласный Назаров и другие Члены Думы.

Между тем Полковой Командир Полковник Бутович и офицеры приглашены были на обед к Губернскому Предводителю Дворянства Штабс-Ротмистру А.Н. Чемодурову; в 3 ½ часа по предварительному приглашению, дорогие гости и все высшие Чиновники, местные дворяне и почётное купечество съехались в дом Дворянского Собрания, где гостеприимный хозяин угощал своих гостей с редким радушием. Вся зала и гостиная были убраны с большим вкусом зеленью и цветами, которые в нашем степном крае составляют редкость; освещение было блистящее, музыка играла весело и стройно; на столе явилось всё, чем скромный наш город может удовлетворить гастронома, и когда был провозглашён первый тост за здравие ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА, он был принят громким всеобщим ура; после того следовали тосты за здравие Государя Наследника, Государыни Императрицы, Всего Августейшего Дома, Главного Начальника Края, Начальника губернии, Полкового Командира, офицеров и полка, и наконец радушного хозяина и Градского Общества.

Вечером Г. Начальник губернии пригласил Полкового Командира с офицерами и всё здешнее общество к себе, и в 9 час. открылся бал. Желание видеть Башкирский полк привлекло в Самару даже некоторых уездных жителей; между ними были прекрасные молодые дамы и девицы, которые украсили бал своим присутствием; изящные дамские костюмы возле красивых офицерских казакинов придавали балу нечто оригинальное, но вместе с тем блестящее; все радовались видеть молодых воинов; танцы шли весело и дружно и продолжались до 2-х часов. За ужином был предложен тост за здоровье Полкового Командира и офицеров, а Г. Начальник губернии пожелал им счастливого пути.

6-го числа полк выступил из Самары, по тракту на Симбирск.

(Самарские губернские ведомости. 1854. 13 ноября)

 

 

№ 3. [Благодарность императора Николая I]

ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР, по всеподданнейшему докладу об оказанном жителями г. Самары радушии, при прохождении чрез этот город Башкирских № 1 и 3 полков, Высочайше повелеть соизволил: объявить за сие жителям Самары благодарность ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА.

(Самарские губернские ведомости. 1855. 22 января)

 

 

№ 4. [ О пребывании 2-го Башкирского полка в Самаре ]

 

17 Января, около полудня, вступил в Самару Башкирский № 2 полк. Толпы жителей встретили его и любовались строем воинов, идущих на защиту отечества. Полк тотчас разставлен был по обывательским квартирам, где всякий хозяин спешил своего гостя, после дневного перехода, радушно накормить хлебом-солью. Полковнику и офицерам отведены были лучшие в городе квартиры.

Не смотря на то, что полку было назначено, по маршруту, рано по утру, отправиться в дальнейший путь, Общество Самарское, как Дворяне, так Чиновники и купечество, не хотели отпустить его без угощения. Вечером, в 9 часов, полковой Командир, заслуженный Полковник Баев, со всеми 20-ю Офицерами приглашён был в Дворянское Собрание на чай, после которого подавался десерт. За тем, находившийся в это время в Самаре Акробат с своею труппою, ловкими и любопытными представлениями доставил гостям, в особенности природным Башкирам, очень много удовольствия. В 12 часов был ужин. Во всё время угощения гостей играл оркестр музыки. За ужином провозглашены были тосты за здравие ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и всей Августейшей Фамилии, и искренно любимого и уважаемого Главного Начальника Края Графа Василия Алексеевича Перовского, после того – за здоровье Командира полка и Офицеров и благоденствие всего полка; далее – за здоровье Гг. Начальника губернии, Начальника Ополчения и других почётных лиц.

На другой день, в 9 часов утра, полк уже стоял в строю, на площади, в полном вооружении и готовый к походу. Между тем приготовлен был для нижних чинов завтрак: поднесено было каждому человеку по стакану вина, роздано по булке, а потом они выпили по стакану сбитня. Для Офицеров изготовлена была закуска.

После этого раздалась команда, и полк стройно и весело двинулся в поход, по главным улицам Самары. Г. Исправляющий должность Начальника губернии, многие Чиновники и купечество, при большом стечении народа простились с полком, пожелав ему счастливого пути и побед над неприятелями. Самара любовалась воинами – Башкирами, которые подобраны молодец к молодцу; живые, стройные и проворные; некоторые из них уже украшены знаками военного ордена. Всё это вполне ручается, что они, став в ряды Русского воинства, явят себя в деле достойными имени и чести его.

(Самарские губернские ведомости. 1856. 21 января

 

 

№ 5. Пожертвование в пользу Башкирского № 2-го полка

 

При следовании Башкирского, № 2-го, полка чрез г. Бузулук, жители города, при выступлении полка, утром 7 текущего Января, поднесли нижним чинам по чарке водки и по одной булке и, сверх того, уступили следующие за суточное продовольствие провиантом деньги, 15 руб. 77 коп. сер.

О таковых похвальных поступках означенных лиц Бугульминского купеческого и мещанского Общества и жителей г. Бузулука доведено до сведения высшего Начальства.

(Самарские губернские ведомости. 1856. 28 января)

 

 

№ 6. [ О пребывании 4-го Башкирского полка в Самаре ]

25 Января, в полдень, вступил в Самару другой Башкирский полк, № 4, в полном воинственном виде, которому по маршруту, назначена здесь дневка. Обыватели города приняли его с тем же радушием, как и прежде этого за восемь дней проследовавший чрез Самару полк, № 2-го. Не в духе Русского человека не сочувствовать трудам и лишениям воинов, среди глубоких снегов, под свистом вьюги и бушующих буранов, идущих ратовать на поле брани, за честь, славу и безопасность отечества; всякий хозяин готов был выразить своё радушие постояльцу и, угостив его чаркою вина, чаем и хлебом-солью, успокоить с дороги. После обеда и краткого роздыха, Башкиры толпами ходили по городу, смотря на движение многочисленного народа и шумную его торговлю: вид города занимал воинов, никогда не покидавших своей родины – Башкирии.

По случаю прибытия полка, оставшегося в Самаре на дневку, на другой день, т. е., 26 числа, здешнее Дворянство давало бал, на который приглашены были заслуженнный Полковой Командир, Полковник Чуйко, и офицеры полка. В 9-ть часов вечера, ярко был освещён дом Дворянства, в который скоро собралась высшая публика и гости. Вскоре после чая заиграла музыка и начались танцы, в которых участвовали и военные гости. В два часа начался ужин, во время которого были провозглашаемы, при громких криках ура, тосты – за здоровье ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА и Августейшей фамилии, Главного Начальника Края, Графа Василия Алексеевича Перовского, Начальника губернии, Начальника Ополчения, Полкового Командира, офицеров и полка и других местных почётных лиц. После ужина опять начались танцы продолжавшиеся до четвёртого часу по полуночи. На другой день полк, в 9 часов, посотенно выстроился на хлебной площади в полном вооружении; огромное стечение жителей окружало его; граждане любовались лесом копий, строем и молодечеством воинов. Тут городское общество приготовило полку напутственное угощение: для офицеров закуску, а нижним чинам поднесено было по стакану вина и по калачу; кроме этого угощали их сбитнем. По окончании угощения, Командир полка скомандовал: стройно! с этим словом полк мгновенно пришёл в стройный порядок и двинулся в дальний путь, на город Сызрань.

(Самарские губернские ведомости. 1856. 4 февраля)

№ 7. О радушии, оказанном Башкирскому, № 4-го, полку

 

При проследовании Башкирского, № 4-го, полка чрез г. Бузулук, нижние чины оного были угощаемы тамошним купечеством водкою, а для гг. офицеров дан вечер.

О таковом радушии купечества г. Бузулука доведено до сведения высшего Начальства.

(Самарские губернские ведомости. 1856. 5 марта)

 

 

№ 8. [Сведения о приехавших и выехавших из Самары с 8 по 15 сентября 1856 г., фрагмент ]

 

Приехали: «Из Ревеля, Командир сводного Оренбургского казачьего, № 1-го, полка, Подполковник Авдеев, с вверенным ему полком; Командир Башкирского, № 3-го, полка, Полковник Бутович, с вверенным ему полком».

Выехали: «В Оренбург, Командир Башкирского, № 3-го, полка, Полковник Бутович, с вверенным ему полком, и Генерал-Майор Белявцев, с вверенным ему Башкирским, № 1-го, полком».

(Самарские губернские ведомости. 1856. 15 сентября)

 

Р.П. Поддубная

 

Е. Троицкая

 

Всё в прошлом

 

Каждый раз, когда я проезжаю мимо старого палаццо в с. Елизаветине, принадлежавшего когда-то одному из крупнейших вотчинников Белебеевского уезда, генералу Бенердаки, а ныне купленного крестьянским поземельным банком, мне невольно приходит на память всем известная картина, сюжет которой как-то сам собой встал в заголовке моей статьи. Да! И здесь, в этой когда-то богатой усадьбе, где жизнь текла, не скажу, чтобы красиво, но своеобразно-шумно, весело, – и здесь, как и там, на картине «Всё – в прошлом»…

Часто лунной ночью, проезжая мимо большого «белого дома», который уже наполовину разрушенный, всё ещё гордо смотрит на жалкую растрёпанную деревню, длинной лентой растянувшуюся за речкой, я заглядывала в большие узкие окна дома, в которых отблескивал холодно-мёртвый свет луны, и думала: «сколько жизни, сколько смеха и неразлучных со смехом слёз, сколько света, яркого, манящего к себе на привет света, лет тридцать тому назад лилось через эти окна!... А теперь?!!»

Случалось, я проезжала днём, и тогда невольно вглядывалась в глубь заросшего сада, который окружает дом с трёх сторон и куда из дома выходит дверь с балкона. И, охваченная грёзами о прошлом, жадно искала я глазами – не промелькнёт ли вновь, как прежде, меж деревьев нарядное платье одной из дочерей Бенердаки, спешащей на пруд кормить из своих маленьких, беленьких ручек чёрных лебедей, важно плавающих по большому пруду, за садом?... Не покажутся ли на давно уже затянутых дорожках сада, под густыми липами, гуляющие группы гостей, изредка наезжавших к Бенердаки из Петербурга?... Напрасно! Давно уже замерла здесь жизнь, и не светится больше через высокие, узкие окна свет, когда то ласково манивший к себе проезжающего ещё издали, не промелькнёт и белое платьице между уже наполовину выдуплившимися деревьями и не раздастся весёлый смех вечно праздных, нарядных жильцов…

Был чудный осенний день, один из тех дней, когда солнце светит ещё довольно ярко, но уже холодно и с каким-то напряжением, словно собирает свои последние силы; а лес стоит, как загадочная панорама, стоит грустно задумчивый, убранный в ярко-пёстрые, кричащие цвета. С двумя своими юными приятельницами я решила в этот день осмотреть палаццо Бенердаки в с. Елизаветино.

Хорошая дорога, бойкая лошадка – и мы через час езды подъезжали уже к старому дому.

Обогнув глубокую канаву, прорытую дождевой водой, мы въехали во двор, некогда, повидимому, огороженный живой изгородью, жалкие остатки которой сохранились только ввиде отдельных разрозненных кустов акаций, жимолости и сирени. На двор выходили широкие парадные сени с стеклянными боковыми стенками, с красивым фронтоном и двумя пилястрами по бокам. Лет пять тому назад крыльцо было ещё цело, в настоящее же время оно всё разобрано, а кирпичи и доски расхищены. У тяжёлой наружной двери висит замок.

Мы проходим в соседнюю дверь, которая через корридор, ведёт на кухню и людскую.

По длинному корридору расположены разные, прежде, очевидно, хозяйственные помещения – светлые и тёмные кладовые, чуланы, сушильни. Тут же по глубокой лестнице спуск в холодный подвал.

Через кухню попасть в комнаты нам тоже не удалось, так как вся она была завалена массой кирпича и мусора от развалившихся печей.

Мы пошли вдоль корридора и через боковую дверь попали, наконец, в большую переднюю, из которой две двери ведут в комнаты в нижнем этаже, а массивная дубовая, спиралью, лестница ведёт в бельэтаж. Отсюда же начинается небольшой полусветлый корридор, в который выходит несколько дверей, а впереди начинается целая анфилада комнат, больших и малых, с тяжёлыми старинными дверями и с лёгкими фелёнчатыми, с узкими старинными окнами в мелких переплётах, с старинными изразцовыми печами. Мы проходим комнату за комнатой, путаемся в их счёте, возвращаемся и заходим снова в те, в которых только что были.

Идём мы осторожно, стараясь ступать как можно легче, словно боясь спугнуть тени прошлого, которые, казалось, ещё трепетали в этих лепных потолках, в тонких вырезных нишах, в глубоких амбразурах окон.

Несколько раз принимались мы считать комнаты, но каждый раз запутывались и принимались пересчитывать снова. Наконец, одной из нас приходит мысль – отмечать угольком уже пройденные комнаты и тогда только нам удаётся подвести им итог: их оказалось 36…

___________

Когда мы уже почти заканчивали свой осмотр, вдруг, неожиданно вынырнул откуда-то, словно сказочный гном, маленького роста мужичёк с всклокоченной головой. Мужичёк долго молча и испуганно смотрел на нас. Своим растрёпанным видом, своим безсмысленным страхом, который, казалось, застыл в его глазах, он так гармонировал с тем хаосом, разрушением, среди которых он теперь был единственное жилое существо.

Оказалось, это сторож, нанятый для охраны запустелого жилища бывшего русского магната.

Познакомившись с ним, узнав кто он, мы сделали его своим чичероне и продолжали уже осмотр под его руководством. Он открывал перед нами замкнутые двери и, хотя безсвязно и запутанно, но давал объяснения.

Между прочим, сторож указал нам на особое устройство полов. Полы действительно особенные, каких уже теперь не делают. Они сделаны из широчайших досок (мы измерили одну, она оказалась 14 вер. ширины), уложенных таким образом, что получается подобие звезды, лучи которой расходятся к углам. Странный наш чичероне объяснил, что ни одной из этих средних досок нельзя приподнять, прежде чем не сняты будут доски угольные, так как они сделаны «с зацепкой»…

___________

С грустным чувством покидали мы это чудное когда-то, а теперь растерзанное временем и хищниками, богатое гнездо. Вдали от железной дороги (40 вёрст), вдали даже от уездного города (30 вёр.), оно безполезно ветшает и пропадает. Земли при нём (с хорошим прудом, сосновым и лиственным лесом) продаётся 22 ½ десятины и, кажется, сравнительно за недорогую цену. Как хорошо можно было бы его утилизировать с какой нибудь общественной целью, – устроив здесь какое нибудь сельско-хозяйственное училище, или колонию какую нибудь – для туберкулёзных или алкоголиков и пр.

Во всяком случае, несказанно жаль, что оно пропадает, не принося никому пользы.

Поднимаясь на гору, мы ещё раз оглянулись на «белый дом», как его зовут окрестные крестьяне. Среди колоритной, но увядающей природы, освещённый косыми и холодными лучами осеннего солнца, он, тоже увядающий, словно стоял и плакал…

«Всё в прошлом», «всё в прошлом» – и ничего в настоящем, – мелькнуло невольно в голове…

Е. Троицкая.

(Уфимский вестник. 1911. 22 сентября)

 

Когда в 1909 г. П.М. Сокуров затеял проект по изданию новой уфимской газеты под именем «Уфимский вестник», ему пришлось два года выдерживать административное преследование со стороны губернатора А.С. Ключарёва, не желавшего появления новой, да ещё и либеральной газеты. Лишь в октябре 1910 г. удалось наладить регулярный выпуск «вестника». Это была большая современная газета с обилием рекламы, краткой информацией со всего мира, главными политическими новостями из обеих столиц, имелась неплохая, хотя и не слишком обширная рубрика местных, уфимских новостей, изредка даже мелькали историко-краеведческие сочинения. Видимо, по примеру «солидных» изданий П.М. Сокуров мечтал обзавестись литературным «подвалом». В 1910 г. маленький художественный рассказ некоего А. Р-ского появился в № 39, а в рождественском номере вышло несколько художественно-религиозных сочинений, тут были всё тот же А. Р-ский, и Тэффи, и др.[361]

В 1911 г. подписчик в № 6 увидел целый художественный «подвал» с Максимом Горьким, и затем художественная литература прочно поселяется в «вестнике». В № 45 отметили юбилей Тараса Шевченко, в № 59 краевед Виктор Филоненко предложил путевые очерки «В Ясной Поляне», в № 73 выходит чувашская сказка «Железная маска (автор Н.М.), в № 75 знакомый нам А. Р-ский представил рассказ «Будущие люди», в общем газета отличная, интересная даже через столетие.

Редакция, помимо известных и модных авторов (Леонид Андреев и пр., даже переводы с французского) постепенно подбирала круг местных творческих сил. И среди явно здешних (адрес проживания не указывался) вдруг встречается писательница уфимская, женщина… Е. Троицкая. Судя по содержанию её произведений, она учительница (или бывшая), преподавала где-то в Белебеевском уезде (или вернулась в Уфу). В № 89 сначала выходит рассказ Е. Троицкой «Весна», в № 132 – «В Новой деревне (Из наблюдений деревенского интеллигента)» и, наконец, в № 199 очерк «Всё в прошлом», который публикуется в этом сборнике. Найти каких-либо определённых сведений о Е. Троицкой пока не удалось. Однако первые «гендерные» попытки в художественном творчестве, по моему, явно удачны, свежи, непосредственны, оригинальны. В XIX в. редактор неофициальной части единственной уфимской газеты – «губернских ведомостей» Н.А. Гурвич, боясь как огня политики, на 32 года закрыл доступ местным литературным силам на страницы уфимской прессы. Но к началу XX в. ситуация изменилась, пример Е. Троицкой и «Уфимского вестника» показывали здоровые ростки местной художественной интеллигенции.

(публикация М.И. Роднова)

 

 

В.Н. Курмаев

Ю.Н. Сергеев

М.Н. Фархшатов

 

Ахмет-Заки Валиди, Ататюрк, ‘türk tarih tezi’

(Из эпистолярного наследия

башкирского учёного-эмигранта)

 

«Ваш задержавшийся в дальних краях сын…». Так поэтично завершает Ахмет-Заки Валиди своё письмо, направленное им 5 марта 1933 г. из Вены первому Президенту Турецкой Республики Гази Мустафе Кемаль паше (с 1934 г. Ататюрк, 1881–1938). Само же письмо на самом деле полно прозой жизни и достаточно ясно отражает смятенное душевное состояние известного башкирского учёного и политика на очередном повороте его драматической судьбы. В нём, кроме того, отчётливо проявляются его концептуальные подходы к всеобщей истории тюркских народов в связи с выдвинутой на рубеже 1920–1930-х годов турецкими руководящими кругами официальной точки зрения на национальную историю (‘türk tarih tezi’).

Не всем известно, что Заки Валиди, покинувший в 1923 г. Советскую Россию, пережил за рубежом ещё одну эмиграцию. В 1932 г. после семилетнего пребывания в Турции он выехал из Стамбула в Вену и оставался в Западной Европе до начала Второй мировой войны, то есть более чем семь лет.

Факт перемещения учёного, имеющего мировую репутацию, из кресла заведующего кафедрой Стамбульского дарул-фунун (араб.: храм наук; летом–осенью 1933 г. преобразован в университет европейского типа) на студенческую скамейку австрийского университета вызвал в своё время немало толков и спекуляций.

И в современной специальной литературе по этому вопросу нет достаточной ясности. Преобладающей является попытка представить Заки Валиди главным и непримиримым оппонентом официальной концепции истории тюрков, восторжествовавшей в начале 30-х годов прошлого столетия в Турции по инициативе президента Республики Кемаль паши. Поэтому, мол, историк-«правдоискатель» и должен был покинуть страну.

Но это односторонний и упрощённый взгляд на историю взаимоотношений башкирского учёного-эмигранта с Президентом Турецкой Республики и другими турецкими властными структурами, а также «Обществом по изучению турецкой истории» («Türk Tarihi Tetkik Cemiyeti», основано 12 апреля 1931 г; 3 октября 1935 г. преобразовано в «Türk Tarih Kurumu» = «Турецкое историческое общество»), которое под руководством самого Мустафы Кемаля в очень короткий срок разработало новое видение национальной истории.

В Турции положение Заки Валиди было не простым – он находился в напряжённом поле науки и политики. Как пытливый ученый он с наслаждением работал в знаменитых турецких книгохранилищах и архивах с уникальными восточными рукописями и собрал огромный документальный материал по истории древних и средневековых тюрков. О его энциклопедической учёности стали ходить легенды, что не прочь были использовать и власть предержащие.

С другой стороны, это был человек, ещё совсем недавно находящийся на политическом Олимпе послереволюционной России рядом с Лениным, Троцким, Сталиным и другими видными большевиками, а затем идейно руководивший в течение двух с половиной лет национально-освободительным движением в Туркестане. Поэтому и на новой родине Заки Валиди продолжал мыслить, а иногда и действовать категориями «большой» политики. Границы Турции ему казались тесными, он мысленно жил в «Большом Туркестане», в дни независимости которого он безоговорочно верил и с нетерпением ждал наступления этого события, причём не без помощи Турции. Такие умонастроения «пришельца» не всегда находили понимание турецкого руководства.

В начале 1930-х годов, когда турецкие историки по инициативе своего Президента объединились в «Общество по изучению турецкой истории» и активно начали разрабатывать и популяризировать в молодой республике новую концепцию истории тюркских народов, раздвоенность личности и положения Валиди достигли критической точки.

Как само собой разумеющееся ожидалось, что башкирский учёный, будучи истинным тюрком, горячо и безоговорочно одобрит новые идеи членов «Общества» и стоящего за ними главы государства. Авторитет Валиди, как знатока средневековой и новой истории тюркских народов, был достаточно значимым, и его поддержка могла бы придать новейшим турецким историческим разработкам ещё бòльшую научную респектабельность.

Но события развернулись иначе. Заки Валиди горел тогда несколько другими идеями. Он мечтал о двух–трёхлетней работе-учёбе в одном из европейских научных центров, где предполагал в кругу специалистов, прежде всего востоковедов и при помощи богатой западной литературы и пособий завершить своё прерванное русской революцией высшее образование с представлением диссертации. Поэтому осенью 1931 г. мы видим его уже в числе студентов философского факультета Венского университета.

Мустафа Кемаль же хотел, чтобы Валиди находился в Турции и лично предоставлял свои знания во благо национальной исторической науки. Поэтому прервав учебу, Валиди был вынужден возвратиться в Стамбул и участвовать в том числе в рецензировании книги «Основные направления истории тюрков» (Türk Tarihinin Ana Hatları. Ankara, 1930. 606 s.), разработанной и изданной кругом авторитетных ученых под грифом «для служебного пользования». В ней концентрированно излагался так называемый турецкий исторический тезис («Türk tarih tezi»), то есть официальное видение истории тюркских народов с древнейших времен до современности.

А.-З. Валиди было с самого начала понятно, что перед ним лежит труд, написанный по политическому заказу и что критиковать по существу основные его идейные концепции, кстати, очень близкие к его собственным, бесполезно и даже опасно. Поэтому он ограничился лишь некоторыми частными замечаниями.

Прежде всего он подверг аргументированной критике утверждения авторов указанной книги, прежде всего Садри Максуди (Садри Максуди Арсал, 1878–1957), бывшего российского, а теперь уже турецкого подданного и политика, а также учёного, о том, что в древнее время и раннее средневековье в Центральной Азии, то есть на древней родине тюрков, наблюдались частые засухи и как её следствие происходило непрекращающееся опустынивание края, вызывавшее массовые переселения его коренных жителей в разные уголки мира. По мнению же Валиди, основным действующим фактором миграции тюрков было перенаселение их прародины.

Свои критические мысли учёный-эмигрант повторил также в своих докладах на Первом историческом конгрессе, состоявшемся 2–11 июля 1932 г. в Анкаре, что явилось явным диссонансом на фоне почти всеобщего восторженного одобрения новой исторической концепции. Некоторые делегаты, Садри Максуди, Шамсетдин Гюналтай (1883–1961; в 1949–1950 гг. занимал пост премьер-министра Турецкой Республики) и др., из-за своих личных интересов поспешили воспользоваться этой ситуацией и вытеснить навсегда фигуру Валиди из общественно-политической жизни Турции. С высокой трибуны в присутствии Президента они бросили ему тяжёлые обвинения в «подделке исторических источников» и «национальной измене».

Притом ответное слово Валиди не получил. Не получил он и поддержки со стороны своих коллег-историков, которые ранее в научном плане были солидарны с ним, по крайней мере в своих академических публикациях. Мустафа Кемаль же открыто не проявил свою позицию. Но, скорее всего, остался очень недовольным позицией и поступком учёного. Как человек военный он воспринял это как неповиновение, непослушание. Вообще Президенту образца 1930-х годов, измученному вспышками тяжёлой болезни почек, были характерны нетерпимость к чужому мнению, тенденция к единоличному и даже диктаторскому управлению всеми сферами общественной жизни. Любые отклонения от начертанного им «генерального курса» казались ему проявлением личной нелояльности.

В итоге А.-З. Валиди оказался в полной изоляции. Впадать в отчаяние он однако не стал, так как у него имелся, как ему казалось, беспроигрышный спасательный вариант – уехать в Австрию для завершения своей учебы и работы над диссертацией в столичном университете. К тому же к отъезду всё было уже готово – ещё до участия в работе исторического конгресса им было принято твёрдое решение об этом и приняты соответствующие меры. И 12 августа Валиди подаёт в отставку с должности преподавателя тюркской истории Стамбульского дарул-фунуна.

Так осенью 1932 г. А.-З. Валиди снова оказался в Вене, где в качестве стипендиата Венгерского правительства предаётся активным занятиям академической наукой. Однако через полгода его начинают терзать некоторые сомнения, ещё не принявшие конкретное содержание и которые им отгонялись. Подсознательно он стал понимать, что вожделенное для него возвращение на свою историческую родину, то есть Башкортостан-Туркестан всё более отодвигается в необозримое будущее. Перспектива же остаться навсегда в Западной Европе, жить и работать на чужбине вне тюркского окружения совсем не вдохновляла Валиди.

Приходит понимание, что Турция – это единственная его вторая родина, обратный путь в которую лежит прежде всего через сердце Мустафы Кемаля. Вот почему в начале весны 1933 г. Заки Валиди садится за письменную машинку и пишет семистраничное письмо Президенту Турецкой Республики, в котором пытается разъяснить возникшее между ними недоразумение, по его мнению, исключительно на основании «беспочвенных слухов».

Письмо это весьма содержательно и проливает свет на некоторые до сих пор неизвестные или малоизвестные факты биографии Заки Валиди. Из него мы узнаем, например, что учёный от всей души поддерживал курс Мустафы Кемаля по модернизации Турции, в том числе усилия Президента в области изучения и преподавания национальной истории. Так что о полной оппозиции Валиди «турецкому историческому тезису» речи быть не может. Можно говорить только о его довольно пассивном протесте против непрофессионализма некоторых членов «Общества по изучению турецкой истории», а также в какой-то мере против государственного диктата в области научных исследований, что в условиях тогдашней Турции, конечно же, было уже самоотверженным поступком.

Далее мы узнаем, что Валиди в конце 20-х и в начале 30-х годов прошлого столетия подготовил три монографии: «Введение во всеобщую историю тюрков», «Улус Чагатая» и «Ранняя история Тимура», тексты которых были им переданы в Министерство просвещения и аппарат Президента Турецкой Республики, но остались неопубликованными. Возможно, их рукописи ещё хранятся в архиве учёного или турецких государственных архивах и их удастся найти.

Интересен также факт переписки Валиди с известным немецким исламоведом К. Беккером (Carl Heinrich Becker, 1876–1933; в 1925–1930 гг. занимал пост министра культуры и народного образования Германии), скорее всего, благодаря дружественной поддержке которого, башкирский учёный и смог стать стипендиатом Венгерского правительства, учиться и заниматься научными исследованиями в Венском университете. Подобные сведения помогают более полному восстановлению обширного круга научного общения Валиди, включающего выдающиеся учёные имена со всего мира. Обращает внимание также беспощадная характеристика Валиди своих оппонентов, что выдаёт в нём человека революционной эпохи, усвоившего хлёсткую и убийственную, как теперь говорят, большевистскую политическую фразеологию.

Словом, документ во всех отношениях примечательный. В какой-то мере он по-новому характеризует Заки Валиди, выявляя некоторые присущие ему достоинства и недостатки. Пред нами встаёт фигура действительно неординарного учёного и опытного политика, а также живого человека, способного открыто продемонстрировать не только свои искренние чувства, но и в некоторых критических ситуациях лукавить перед сильными мира сего. Поэтому текст письма Валиди в переводе на русский язык приводится ниже полностью.

В заключение несколько слов о судьбе и истории открытия этого документа. Скорее всего, своё письмо Валиди отправил адресату, так как пред нами не черновик, а копия уже написанного набело письма. Какова же была реакция Мустафы Кемаля, мы пока не знаем. Дальнейшие события показывают, что учёный не был им «прощён» и смог вернуться в Турцию уже только после смерти её первого Президента.

Как часто в подобных случаях бывает, открытие данного источника было делом случая. При посещении в июне месяце 2005 г. Будапешта, 96-летний профессор Ласло Ковач (скончался в декабре 2012 г.) любезно передал нам некоторые находящиеся в его руках документы своего коллеги и друга Галимджана Тагана (1891–1948), ещё одного известного башкирского учёного-эмигранта. В их числе было и довольно большое количество писем Заки Валиди к своему земляку, другу и соратнику Г. Тагану, а также копии писем, отправленных им другим персонам, в том числе Мустафе Кемалю. По нашей инициативе профессор Ковач передал все эти документы в архив Национального музея этнографии Венгрии, который находится в Будапеште.

*     *

*

 

Письмо

А.-З. Валиди Президенту Турецкой Республики Мустафе Кемалю

с заверениями своей приверженности к идеям революционного обновления при изучении и преподавании национальной истории тюрков

 

г. Вена[413], 5 марта 1933 г.*

(Л. 1)

Великий Гази[414].

На историческом конгрессе в Анкаре я был подвергнут обвинениям в «подделке исторических источников» и «национальной измене», что никогда и ни от кого не предполагал услышать. Думал, что до сих пор пока через печать не опровергну эти измышления, не смогу дать о себе знать Вашему Величеству и обратиться с какой-либо просьбой. Но для публикации, показывающей необоснованность [брошенных мне] обвинений, не нашлось ни времени, ни материальных средств.

[Теперь же] я неожиданно узнаю, что в Анкаре обо мне ходит новый слух-обвинение. Будто бы я в кругу европейских ученых веду пропаганду против деятельности Анкарского «Общества по изучению турецкой[415] истории» (сокращенно ОИТИ. – М. Ф.) на ниве национальной истории и тем самым косвенно критикую и работу Вашего Величества в этом направлении. Как только до меня дошло это новое обвинение, я сразу же ощутил необходимость письменно обратиться к Вашему Величеству и министру просвещения [Турецкой Республики].

Уже в начале своего обращения подчеркиваю, что это новое обвинение против меня, как и предыдущие, не имеет под собой совершенно никакого основания. Оно и ему подобные обвинения и слухи являются плодом измышлений тех несчастных людей, которые мечтают нажить [политический] капитал на мнимых фактах моего не угождения Вашему Величеству (как это было, например, в прошлом году с доносами по поводу моих лекций по истории Тимура) или же представляют собой провокации моих врагов, желающих прекращения любых моих связей с Турцией Мустафы Кемаля.

С позволения Вашего Величества разъясняю следующее:

1) Во-первых, здесь я занят так, что для пропаганды у меня нет просто времени. Как и упомянутое ОИТИ, я работаю в области национальной истории и верю, что будущие результаты моей настоящей деятельности чрезвычайно важны и сделают мне честь как в глазах Вашего Величества, так и мирового научного сообщества. Поэтому я не вижу необходимости заниматься событием, которое относится к разряду «было и прошло».

Еще будучи в Анкаре, я лично обратился к министру просвещения Эсет-бею с просьбой освободить меня с наступающего 14 июля [1932 г.] от занимаемой должности и назначить мне во время моего двухлетнего обучения в Венском университете студенческую стипендию. Когда мое (Л. 2) прошение было отвергнуто, // 28 июля [того же года] я написал на французском языке письма знакомым мне четырем европейским (?; в документе это слово читается плохо. – М. Ф.) ученым, объяснив свою ситуацию, что нахожусь на перепутье.

Одно из этих писем было направлено скончавшемуся в прошлом месяце профессору [К.] Беккеру, бывшему министру просвещения Пруссии, который пристально следил за моими исследованиями. Тотчас после получения моего обращения он обратился к нескольким другим профессорам с предложением о порядке организации мне [материальной] поддержки. Эти события произошли в августе прошлого года, когда я еще находился в Будапеште.

Ни в моем письме, ни в обращении профессора [К. Беккера] нет ни одного слова, которое могло бы расцениваться как пропаганда против кого-либо. К тому же мое письмо было отправлено мной лично из Стамбула официальной почтой. И после этого письма о публикациях и деятельности ОИТИ я никому ничего не писал и по этому поводу не говорил ни одного критического слова. К публикациям же, появившимся в некоторых немецких газетах и журналах, я не имею совершенно никакого отношения и не могу нести за них ответственность.

2) Во-вторых, я всегда оставался верным моему заявлению, представленному 10 июля [прошлого года] мной письменно Юсуфу Акчура-бею с просьбой зачитать его на заседании исторического конгресса, но оставшемуся, к сожалению, не оглашенным. В нем, в частности, говорилось:

«Сегодня в Турции Гази оживляет чувство национальной гордости и национальный энтузиазм. Это грандиозное движение подобно сели не знает границ и повлечет за собой некоторые новшества. Предполагаю, благодаря ему все то, что касается тюркской истории, народной литературы, древней тюркской культуры, разом начнет распространяться на тюркском языке. В силу энергии и созидательной деятельности тюркских патриотов под великим руководством Гази возрождение и новый подъем национальной культуры вступят на новый путь.

Это великое движение не останется только на книжных страницах, а найдет практическое отражение и в самой жизни. Потому что оно носит не индивидуальный, а массовый характер. Я от души желаю, чтобы от этого культурного течения пользу получили и зарубежные тюрки.

Движение по изучению нашей национальной истории находится только в самом начале. Сейчас под руководством конкретного центра (ОИТИ. – М. Ф.) оно приобретает массовую и грандиозную форму. Я как искренне занимающийся в этой сфере исследователь могу быть только кровно заинтересованным в успехе этого процесса. И если будет суждено, что я свою работу по изучению национальной истории буду продолжать в других, чем сегодня, условиях, буду действовать так, чтобы быть полезным этому «Обществу [по изучению турецкой истории]». Потому что верю в мощь того человека (то есть Гази. – М. Ф.), кто распространяет свою пламенную любовь к тюркской истории. //

(Л. 3)

Книга по тюркской истории, которая зимой 1930 г. составляла лишь три-четыре печатных листов, была [в дальнейшем] усовершенствована и приобрела всеобъемлющий характер. Нынче накануне ее нового издания мы видим, что в ней использованы и исследования, которые касаются археологических памятников Восточного Туркестана.

Вероятно, что данный высокий конгресс соберется еще раз. Где бы я ни буду, моей высшей целью будет быть полезным участником его будущих заседаний. Свидетельствуя свое искреннее уважение к великому Гази, Историческому обществу и конгрессу, подчеркиваю, что во всех отношениях я следовал только их указаниям».

Данные строки, написанные 10 июля прошлого года, являются моим кредо и сегодня.

Это правда, что факт вынужденного оставления мной кафедры Стамбульского дарул-фунуна (араб.: храм наук. – М. Ф.) был встречен некоторыми учеными, интересующимися восточной и особенно тюркской жизнью, заинтригованно. Но я не только не использую такие умонастроения для ведения пропаганды против ОИТИ, а, наоборот, при возможности стараюсь по известным причинам, изложенным также в моем письме министру просвещения [Турецкой Республики], исправить такого рода восприятие.

[Так,] 21 октября прошлого года здесь (в Вене. – М. Ф.) во время торжеств по случаю заложения памятника графу [К] Клебельсбергу кто-то в кругу профессоров – специалистов по истории[416] завел разговор о том, что «Гази не признает умственное творчество» и поэтому будто бы вынудил меня подать в отставку.

Я же разъяснил, что моя отставка была моим личным делом, что на Анкарском историческом конгрессе некоторые лица, как, например, один шарлатан, приехавший из России и стремящийся свести со мной свои старые политические счеты[417], и один бывший профессор-чалманосец, когда-то получавший в университете у меня уроки по истории ислама, а теперь пытающийся пролезть на кафедру тюркской истории[418], превратили научную дискуссию в орудие атаки против меня, обвинив меня в подделке исторических источников и национальной измене, чем унизили меня.

Далее я объяснил, что ни от Президента Республики, ни от правительства не поступило мне предложение об отставке. В августе [1932 г.], уже после моего отъезда из Турции, мою [добровольную] отставку приняло уже как свершившийся факт само Министерство просвещения только из-за того, что университет не счел себя вправе принять решение по этому вопросу и направил мое прошение в вышестоящую инстанцию.

[Еще один пример –] в прошлом месяце произошел курьезный случай также с одним польским (из Кракова) профессором-языковедом, приехавшим сюда (в Вену. – М. Ф.). Во время беседы, последовавшей за докладом местного профессора [Б.] Гейгера, этот тип[419] начал острить по поводу одной публикации, которая будто бы изображает древних (Л. 4) греков // тюрками и принадлежит Вашему Величеству. Но когда он стал излагать подробности, касающиеся содержания книги, стало ясно, что речь идет о труде профессора[420] Юсуф Зия бея, изданном на немецком языке.

Я разъяснил это и сказал: «У Газия кроме его «Большого доклада», переведенного на европейские языки, нет других публикаций. Хотя он и сильно интересуется национальной историей, но по причине занятости государственными делами у него нет времени вникнуть в ее детали. А для занятий национальной историей им было создано особое общество[421].

Цели же, которые преследует Гази на историческом фронте, состоят в следующем:

устранить из умов тюркской интеллигенции хаос о прошлом тюркской нации, образовавшийся вследствие преподавания в тюркских школах вместо [национальной] истории истории ислама или же всеобщей истории по небрежным переводам;

освободиться от негативных последствий господствовавшего прежде пренебрежительного отношения в области изучения и преподавания национальной истории и наверстывать революционными методами потери в этой сфере и

придать преподаванию национальной истории и распределению уроков по тюркской истории по школьным классам такой четкой формы, которая соответствовала бы положению тюркской нации [в мире][422];

На самом деле цели Гази заключаются [только] в этом, и они успешно осуществляются на практике. Эта проблема касается больше школьного образования и воспитания. Не следует ее понимать в том смысле, что этот человек (то есть Гази. – М. Ф.), прославившийся как великий военный и политический деятель, впал теперь в иллюзии стать и великим ученым путем открытий в сфере исторической науки».

Полагаю, что мои слова в таком духе оказали на присутствующих благоприятное впечатление.

Далее в прошлом месяце членам местного «Общества друзей природы» я дал информацию об «условиях для путешествий в послереволюционной Турции». Мной было разъяснено, что благодаря революции и великой роли Вашего Величества в государстве царит полное спокойствие, что путешественники могут идти туда и восходить на любые горы, куда пожелают, и что они получат везде помощь, так как вместо старых феодальных тиранов губернаторами были назначены просвещенные лица, а комендантами – просвещенные офицеры.

Одним словом я по-прежнему предан идеям той записки, что написал для прочтения на Анкарском [историческом] конгрессе. [Поэтому возникает вопрос,] почему вообще я должен заниматься противодействием движению, которое в Турции носит характер великого национально-культурного движения? Что от этого я выигрываю? Если я отношусь к числу тех, кто заинтересован в позитивных результатах этого движения, то почему я должен рубить сук, на котором сижу? Особенно (Л. 5) // когда хорошо знаю, что такой пустячной пропагандой не смогу нанести никакого вреда этому гигантскому движению и что от этого не получу никаких дивидендов.

3) В-третьих, я – сын тюркской нации, который от души интересуется ее политической и культурной судьбой, а также тюркский историк, признанный как в Турции, так и за ее пределами. А Вы же, Ваше Величество, как богатырь в центре современного бытования тюрков являетесь вдохновителем моих национально-политических идеалов и основной опорой моей работы на историческом поприще. Мое желание состоит в том, чтобы, если после окончания моих исследований в Европе меня сочтут полезным привлечь к культурной деятельности в Турции, трудиться на этот раз в Анкаре, то есть быть еще ближе к Вашему Величеству и изучать центр и ось современного тюркизма с близкого расстояния.

Однако мне присущи некоторые черты характера, которые корнями уходят в степи, а именно: я не пытаюсь себя показывать, когда меня не ищут, а также не стремлюсь отвечать на не заданные вопросы. Но если меня ищут, то я показываюсь всем своим существом, какой есть, а не претворяюсь, чтобы кому-то понравиться. [Точно] также если меня спрашивают, то говорю только то, что знаю и во что верю.

Благодаря такой своей натуре порой я могу оказаться далек от [ожиданий] Вашего Величества. Порой я ограничиваюсь только тем, что говорю: «В действительности это так или так было, что же я могу поделать?» Но из-за этого мое чувство глубокого и искреннего уважения к Вашему Величеству и моя покорность Вам никогда не уменьшатся.

[И впредь] если я буду спрошен относительно какого-нибудь вопроса, я открыто буду излагать Вашему Величеству то, что знаю, во что верю и в чем убежден. Но если мое мнение не будет Вами воспринято или будет подвергнуто критике, то я никогда не снизойду до такой подлости как бежать к иностранцам и рассказывать им о Ваших сокровенных мыслях и планах. Особенно я никогда не совершу такого идиотского поступка как пропаганда за рубежом против Вашей деятельности по возрождению тюркской национальной культуры, что до глубины души оскорбило бы Вас.

В какое-то время я был российским политическим беженцем. В Турцию же приехал с решением никогда не вмешиваться во внутренние политические дела этого государства и в течение семи лет, когда я там жил, оставался верным этому решению. Поэтому до начала 1930 г., пока меня не вызвали в Мраморный дворец, не посещал и не докучал ни Ваше Величество, ни Его Превосходительству Исмет пашу. И в будущем я никогда в погоне за какой-либо должностью не стану политическим функционером или же депутатом, а также членом какой-либо турецкой политической партии.

(Л. 6) Исходя из этого // я не желаю путем ведения пропаганды против деятельности Вашего Величества на ниве национальной культуры, что не может не обеспокоить Вас, во-первых, прославиться как «политический герой» и, во-вторых, встать фактически в ряды политических беженцев Республиканской Турции. Поэтому чистосердечно и покорнейше прошу Вас не придавать никакого значения брошенным мне новым обвинениям, а также ложным и мелким слухам, которые выдумывают жалкие люди.

В заключение у меня есть некоторые просьбы и пожелания.

На руках секретаря [аппарата] Президента [Турецкой Республики] Юсуф Хикмет-бея находятся два моих произведений под названиями «Улус Чагатая» и «Ранняя жизнь Тимур-бека»[423], которые были написаны в 1930–[19]31 гг. Эти труды составят второй и третий тома [планируемой мной] серии «Материалы и исследования по истории тюрков»[424]. Я был бы очень рад, если эти две книги с разрешения Вашего Величества были бы опубликованы под грифом ОИТИ. Впоследствии по мере возможностей в качестве четвертого тома данной серии я бы подготовил также работу о завоеваниях Тимура.

Мое пожелание касается следующего вопроса. Благодаря слухам, что Ваше Величество рассержены на меня, мои отношения с всякими научными учреждениями и издательствами, а также частными лицами в Турции пришли в невозможное состояние. Кажется, контакты с моими тамошними знакомыми, друзьями, коллегами по университету и даже туркестанскими эмигрантами вот-вот совсем прекратятся. Те же люди, которые продолжают со мной переписку, испытывают необходимость получать почту под вымышленным адресом или же вести корреспонденцию другим способом. Один из моих друзей пишет, что он попал в опасное положение только из-за того, что в качестве источника упомянул мои сочинения.

Даже будучи за рубежом, я хотел участвовать в отечественных научных и университетском изданиях и сборниках, присылая и печатая свои статьи. Однако теперь остается только один путь – публиковаться на страницах иностранной печати.

Я убежден, что такая ситуация возникла не по желанию и указанию Вашего Величества. На этом основании от души желаю, чтобы были приняты меры для устранения выпавших на (Л. 7) мою долю трудностей. // Если бы было дано разрешение на публикацию моих сочинений по истории Чагатая и Тимура, и данный факт нашел бы отражение на страницах газет, то это уже послужило бы причиной, чтобы показать безосновательность как указанных выше слухов, так и вымыслов о моей оппозиции ОИТИ.

Заканчивая свое письмо и пользуясь случаем, выражаю свое глубокое почитание, а также чистосердечно и покорнейше прошу Вас быть уверенными в моей преданности и искренности, что я как верный сын тюрков всегда готов засучив рукава работать во имя блестящего будущего тюркской нации и Турции и что в лице Вашего Величества я признаю великого и беспримерного революционного вождя тюрков.

Ваш задержавшийся в дальних краях сын

(Подпись отсутствует)

Список сокращений:

 

ГАУО – Государственный архив Ульяновской области

ГМЗРК – Государственный музей-заповедник «Ростовский кремль»

НА УНЦ РАН – Научный архив Уфимского научного центра РАН

НИОР РГБ – Научно-исследовательский отдел рукописей РГБ

НМ РБ – Национальный музей Республики Башкортостан;

ОУАК – Оренбургская учёная архивная комиссия

РГАДА – Российский государственный архив древних актов

РГНФ – Российский гуманитарный научный фонд

РФ ГАЯО – Ростовский филиал Государственного архива Ярославской области

ЦГАСО – Центральный Государственный архив Самарской области

ЦИА РБ – Центральный исторический архив Республики Башкортостан

 

Наши авторы:

Азнабаев Булат Ахмерович – доктор исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Акбулатов Ильдар Мударисович – кандидат исторических наук, Башкирский государственный университет, Бирский филиал (Бирск)

 

Крестьянинова Елена Ильинична – старший научный сотрудник отдела истории Ростова XIX – начала XX века, Государственный музей-заповедник «Ростовский кремль» (Ростов Великий)

Курмаев Виктор Николаевич – краевед, директор Гафурийского районного историко-краеведческого музея (пос. Красноусольский, Гафурийский район РБ)

Поддубная Раиса Павловна – кандидат исторических наук, заслуженный работник культуры РСФСР, сопредседатель Самарского отделения Союза краеведов России (Самара)

Рахимов Рамиль Насибуллович – кандидат исторических наук Российский институт стратегических исследований (Москва; Уфа)

 

Роднов Михаил Игоревич – доктор исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Свице Янина Сигизмундовна – краевед, ведущий специалист по учебно-методической работе Уфимского государственного нефтяного технического университета (Уфа)

 

Сергеев Юрий Николаевич – кандидат исторических наук, Башкирский государственный университет, Бирский филиал (Бирск)

Троицкая Е. – корреспондент газеты «Уфимский вестник» (Уфимская губерния)

Фархшатов Марсиль Нуруллович – кандидат исторических наук, Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН (Уфа)

 

Эрдман Фёдор Иванович (Friedrich Franz Ludwig Erdmann ) (1793–1862) – российский востоковед (Казань)

Яровой Александр Павлович – действительный член Симбирского губернского статистического комитета, помещик (Симбирская губерния)

Научное издание

 

 

РЕКА ВРЕМЕНИ. 2013:

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

Уфимский научный центр

Институт истории, языка и литературы

Отдел истории и истории

Культуры Башкортостана

 

12345678910Следующая ⇒

Поделиться: