Диалектика греховности и праведничества в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых» Ф. М. Достоевского

В историю русской литературы Ф. М. Достоевский вошел прежде всего как религиозный писатель. «Именно религиозное, духовное, мистериальное искусство, отражающее коренные христианские представления о судьбе и назначении человека и человечества увлекало Достоевского, – отмечает Е. В. Рупенко. – Поэтому неслучайно внимание автора к духовной стороне жизни человека, извечной борьбе в его душе злых и добрых начал, воплощенных в категориях греховности и праведничества. Интерес писателя привлекали не герои, воплощающие их в константном, конечном виде, а само духовное возрождение, движение человека к Богу, в котором он усматривал путь спасения как для современного ему российского общества, погрязшего в пучине различных идей и умонастроений, так и для всего человечества в целом. В его произведениях добро и зло сталкивается не в обществе, в отношениях между людьми, а в душе человека. Ключевыми при этом являлись понятия доброй воли, личного выбора. Важнейшая роль принадлежит религии, обращающей мысль к нравственному идеалу, в полной мере осуществимому в обществе. Вне религии нет нравственности» [50, с. 121]. Как писал сам Ф. М. Достоевский, «если Бога нет, то все дозволено» [1, т. 15, с. 214].

Во многом такие размышления были связаны с той эпохой, в которую жил автор, эпохой, которая, несмотря на различные научные и технические открытия, отличалась признаками «духовного упадка, далеко превосходящего все известные в истории ужасы последних времен Римской империи» [Цит. по: 50, с. 121]. В созданных им многочисленных произведениях он с огромной силой запечатлел трагические черты русской и западноевропейской жизни не только своей эпохи, но и последующих десятилетий, не только социального, но и нравственно-этического порядка. Писатель неустанно верил в возможности духовного оздоровления современников, истоки которого крылись в вере в Бога и правильном выборе спасительного вектора жизненного пути, причем, в русле православной христианской традиции, им утверждалась возможность духовного обновления («воскресения») человека, и чем ниже он упал, чем страшнее его грехопадение, чем глубже и отвратительнее нравственные уродства, тем ярче и прекраснее духовное просветление, если он встал на путь праведничества. Чем более «фантастичен» и бесчеловечен окружающий человека мир, тем горячее, по убеждению Достоевского, в нем тоска по идеалу, и тем более велик долг художника «найти в человеке человека», показать без всяких искусственных прикрас, «при полном реализме», не только господствующие в мире уродства и «хаос», но и скрытый в «душе человеческой» порыв к идеалу, стремление к «восстановлению погибшего человека, задавленного несправедливо гнетом обстоятельств, застоя веков и общественных предрассудков» [1, т. 15, с. 117]. Это дает нам полное основание говорить о диалектике категорий греховности и праведничества в произведениях Ф. М. Достоевского.

Наиболее отчетливо данная диалектика греховного и божественного, праведного прослеживается в одном из самых известных романов Ф. М. Достоевского – «Преступление и наказание». Как указывает Т. Касаткина, роман «Преступление и наказание» по праву считается шедевром даже среди пяти великих романов Ф. М. Достоевского. «Он как бы своеобразный эпицентр его творчества, в нем заложены зерна всех тех идей, что будут подробно разрабатываться в других его произведениях; другие его романы – словно расходящиеся круги вокруг брошенного в воду камня или словно аура вокруг алмаза – сверхплотного текста " Преступления и наказания" » [23, с. 176-177].

Предчувствием духовно-нравственного апокалипсиса проникнуто все повествование произведения, в котором рассказывается о преступлении-«грехопадении» главного героя Родиона Раскольникова: «Ему грезится в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны погибнуть, кроме некоторых весьма немногих избранных. Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими… Язва росла и продвигалась дальше и дальше. Спастись во всём мире могло только несколько человек, это были чистые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто не слышал их слова и голоса» [1, т. 2, с. 388]. Совершенное от нищеты деяние Раскольникова и накладывает на него печать «греховности». Но дальнейший рассказ о герое есть его духовное просветление и возрождение к новой жизни.

По наблюдениям Е. В. Рупенко, «для Достоевского, человека глубоко религиозного, смысл человеческой жизни заключается в постижении христианских идеалов любви к ближнему, поэтому и преступление Родиона Раскольникова автор оценивает не с юридической, а с нравственной стороны. Раскольников по христианским понятиям глубоко грешен. Причем греховность его, с точки зрения Достоевского, не столько в нарушении заповеди «не убий», сколько в гордыне, в презрении к людям («тварям дрожащим» по теории Раскольникова), в желании стать «властелином», «право имеющим проливать кровь по совести». По Достоевскому, первое, главное преступление Раскольников совершил перед Богом, второе (убийство старухи-процентщицы и Лизаветы) перед людьми, причем как следствие первого» [50, с. 122]. Но затем он делает признание в убийстве, затем происходит истинное раскаяние, очищение, постижение любви к ближнему и окончательное обретение Бога внутри себя. Так, постепенно, греховное искупляется, и возникает новое «качество» бытия человеческой личности – праведность.

Большое значение писатель придавал очищающей силе страдания, прежде всего духовного. В черновиках «Преступления и наказания» Ф. М. Достоевский под словами «идея романа» записал: «Человек не ро­дится для счастья. Человек заслуживает свое счастье, и всегда страданием. Тут нет никакой несправедливости, ибо жизненное знание и сознание... приобретается опытом pro и contra, которое нужно перетащить на себе» [1, т. 2, с. 492]. Действительно, к полному «жизненному знанию», к истине Раскольни­ков идет через страдание. Он страдает от социального зла, бросается к ложному выходу из него, обрекает себя на муки нравственного от­чуждения и, наконец, через болезненную ломку ложных убеждений постепенно обретает общность с людьми.

Вынашивая свою идею, сначала герой находил оправдание в исторических примерах, в необходимости спасти близких, сделать добро на старухины деньги, устроить свою судьбу, наконец. Но не это настоящие причины преступления, и позже Рас­кольников имеет смелость отбросить жалкие оправдания и добраться до последней правды в себе, когда раскрыва­ет свою душу перед Соней. «Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, полу­чив средства и власть, сделаться благодетелем человече­ства. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного... мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею...» [1, т. 2, с. 322].

Он за­мышляет и совершает убийство, грех, поэтому убивает себя: «Я себя убил, а не старушку! Тут так-таки разом и ухлопал себя, навеки! » [1, т. 2,          с. 322]. Великая ненависть к неправедному ми­ру в совершенном Раскольниковым убийстве выглядит мелкой местью за собственное бессилие. Достоевский обнажает эту гротескную двойственность в положении героя и подчеркивает ее мотивом смеха, ко­торый сопровождает образ Раскольникова. За минуту пе­ред убийством старухи «ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем дога­далась» [1, т. 2, с. 62].

В духовном возрождении Родиона Раскольникова немалую роль сыграла Соня Мармеладова, в которой можно угадать черты «праведницы». «Она воплощение смирения и христианской любви к ближнему. Основа ее жизни – самопожертвование. Во имя любви к ближнему она готова на самые невыносимые страдания» [38, с. 23], она «умеет сострадать по-евангельски» [38, с. 23], – размышляет о ней О. А. Мурашова. Вспомним эпизод, в котором Мармеладов-старший рассказывает, что сегодня просил у дочери на похмелье. Что же Соня? «Тридцать копеек вынесла, своими руками, все, что было, сам видел… Ничего не сказала, только молча на меня посмотрела…» [1, т. 2, с. 169]. Именно Соня несет в себе ту истину, к которой через мучительные искания должен прийти Родион Раскольников. Силой своей бескорыстной любви, способностью претерпеть любые муки ради ближнего и дорогого ей человека она помогает ему превозмочь самого себя и сделать шаг к воскресению, которое мы и видим в конце произведения.

Прорваться к «живой жизни» Раскольникову удается тогда, когда он соприкасает­ся со страданием других людей, когда возникает момент сострадания. Это происходит в доме умирающего Мармеладова. Раскольников бросается помогать ему и гибнущему семейст­ву, бросается в тот мир, над которым недавно возносился в своей преступной, всеотрицающей мечте о силе и власти. Этот мир оказывается высотой, которая ведет к духовно­му воскресению. Смысл этот Ф. М. Достоевский подчеркивает символической деталью: герой спускается от Мармеладовых по лестнице – сходит с вершин страдания человече­ского, с петербургской Голгофы, с такого же четвертого этажа, где у старухи он принес себя в жертву своей «идее». «Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, полный одного, нового, необъятного ощуще­ния вдруг прихлынувшей полной и могучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявля­ют прощение» [1, т. 2, с. 146].

Так делает он первые шаги к возрождению. Каждая деталь здесь многозначительна. На лестнице его нагоняет сначала священник, с которым молча раскланивается Рас­кольников, затем Поленька, которую послала к нему Соня. И все же в «отыскании» человека в Раскольникове, в воскресении его духа главную роль играет Соня. Через ее судьбу герой осознает «все страдание человеческое» и поклоняется ему. Но принимает его – как путь к очищению и счастью – да­леко не сразу. Впереди его ожидает настоящая ломка, прежде всего ломка гордыни, ущемленного социального достоинства, что и послужило причиной возникновения «теории».

«Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя, – говорит Раскольников. – Преступление? Какое преступление? – вскричал он в каком-то внезапном бешенстве. – Не думаю я о нем, и смывать не думаю! Только теперь вижу ясно всю нелепость моего малодушия, теперь, как уж решился идти на этот ненужный стыд! Просто от низости и бездарности моей решаюсь! » [1, т. 2, с. 299]. И с усмешкою дьявола он думает: «А любопытно, неужели в эти будущие пятнадцать-двадцать лет так уже смирится душа моя, что с благоговением буду хныкать пред людьми, называя себя ко всякому слову разбойником?.. Каким же процессом может это произойти? И зачем, зачем же жить после этого? » [1, т. 2, с. 299].

И далее, уже будучи на каторге, «он строго судил себя, и ожесточен­ная совесть его не нашла никакой особенно ужасной вины в его прошедшем, кроме разве простого промаха... И хотя бы судьба послала ему раскаяние – жгучее раскаяние, разбивающее сердце, от ужасных мук которого мерещится петля и омут. О, он бы обра­довался ему! Муки и слезы – ведь это тоже жизнь. Но он не рас­каивался в своем преступлении... Вот в чем одном признавал он свое преступление: только в том, что не вынес его и сделал явку с повинной» [1, т. 2,       с. 368].

Да и само «пробуждение», не то что раскаяние, далось герою не сразу. Сам дошедший в своих идеях и муках до последней точ­ки, он хотел увидеть в Соне, до каких же пределов может дойти человеческое страдание и что там, за этими предела­ми. Раскольников терзает Соню: он мучит ее, выставляя ей бес­смысленность ее жертвы и неизбежность гибельного исхо­да, он ставит перед ней жестокий, давешний свой вопрос: «Лужину ли жить и делать мерзости, или умирать Катери­не Ивановне? » [1, т. 2, с. 213] – и предлагает решить его. Но для нее это «пустой вопрос», ибо: «Кто меня тут судьей поста­вил: кому жить, кому не жить? » [1, т. 2, с. 213]. По мысли писателя, сама постановка вопроса противоречит нравст­венному закону. Натура Сони никогда не поворачивалась в сторону формулы «кому не жить» – Соня вся устремлена к жизни и утверждает ее положительный смысл, вопреки всему, что извращает и мертвит человека.

Узнав о том, что приходится выносить Соне, как она живет и выживает, Раскольников начинает ей сострадать – значит, в нем теплится любовь и, значит, у него есть путь к возрождению. По этому поводу Ф. М. Достоевский говорил: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человеческого» [1, т. 15, с. 209]. «Раскольников испытал Соню и убедился, что истоки великой жалости и сострадания в Соне к ближнему – в ее глубокой вере, он почувствовал, что Бог Соню поддерживает. Он поверил Соне, потому что убедился, что ее любви, жалости и сострадания хватит и на то, чтобы принять участие в его трагедии» [50, с. 123].

Именно любовь и открывает он в Соне в тот момент, когда мучит ее жестокими словами и пугающими намеками, когда уже почти ненавидит, «но он встретил на себе беспо­койный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак» [1, т. 2, с. 314]. Кульминацией отношений Раскольникова и Сони, по мнению историка литературы Н. Н. Скатова, «является чте­ние главы из Евангелия. Евангельский сюжет выражает существо ее личности, ее «тайну» – и потому она стыдливо, а потом со страстью исповедует свое убеждение словами Иоанна. Соня верит в то, что пред­ставляется невозможным рассу­дочному взгляду, – она верит в чудо. Раскольников не верил в жизнь; он погубил в себе человека и не верил в его воскресение. Он, совершив убийство, был четыре дня мертв духовно – так умерший Ла­зарь лежал четыре дня в пещере. И как тот был завален камнем, так и Раскольников был погребен под отчаянием и безысходностью» [22, с. 426].

Веря в воскресение Лазаря, Соня верит в человека, в воскресение Раскольникова и ждет этого с напряженной радостью: «И он, он, тоже ослепленный и неверующий, – и он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! » [1,  т. 2, с. 251]. Он же уверовал прежде всего в Соню, и без этого нельзя было идти дальше – через сомнения к покаянию, к любви и вере в жизнь.

Как видим, Раскольников менялся постепенно, прилагая к этому огромные силы: «Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить...» [1, т. 2, с. 369]. Образ Христа, как и для самого автора, стал для него самой высокой мерой человечности, а Иисус – не «благотворным философом», а «источником жизни» [1, т. 2, с. 369], как говорит сам герой, обращаясь к Евангелию. Именно с этого момента наступил новый момент перерождения героя. И хотя Ф. М. Достоевский не рассказывает о дальнейшей судьбе героя (поскольку идейную основу произведения составило именно движение героя от состояния греховности до его внутреннего и окончательного преодоления), вполне понятно, что это будет уже совсем другая жизнь – «постепенного перерождения…, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью» [1, т. 2, с. 440].

Так, движением от греха к его осознанию и искуплению автором показана диалектика греховности и праведничества в произведении. Создав губительную душу теорию, Раскольников и сам будто гибнет после совершения преступления, имевшего такую страшную оправдательную теорию («Тварь я дрожащая, иль право имею…»), но спасение всегда возможно, и приходит оно только от Бога, когда-то героем отринутого. Достоевский хорошо показывает этот путь, ступень за ступенью, – от греховности к праведничеству. Символически этот путь описан в следующем эпизоде: «Раскольников от чистого сердца перекрестился несколько раз… Затем он пошел на перекресток, как учила Соня… Затем в полицейский участок доносить на себя» [1, т. 2, с. 300].

Весьма справедливое мнение по этому поводу высказал в свое время русский мыслитель, выдающийся религиозный философ Н. А. Бердяев. В статье «Миросозерцание Достоевского» он писал: «…У Достоевского же до конца сохраняется человек. В человекобоге погибает человек, и в Богочеловеке сохраняется человек. Только христианство спасает идею человека, навеки сохраняя образ человека. Бытие человека предполагает бытие Бога. Убийство Бога есть убийство человека. …У Достоевского есть и Бог и человек. Бог у него никогда не поглощает человека, человек не исчезает в Боге, человек остается до конца и остается на веки веков. В этом Достоевский был христианином в глубочайшем смысле этого слова…» [10, с. 49].

Несколько иначе диалектика греховного и праведного начал в человеке показана в романе «Братья Карамазовы». Если в «Преступлении и наказании» данные начала присутствуют в одном человеке (Раскольникове и в меньшей степени в Соне, осознающей ужас своего занятия, но вынужденной так поступать из-за тяжелых жизненных обстоятельств), то в «Братьях Карамазовых» греховная и праведническая сторона «разведены» и показаны в отдельных людях, но вместе с тем эти люди – члены одного «случайного семейства». Сыновья Дмитрий, Иван и Алексей Карамазовы рождены от одного отца, но выбрали совершенно иные пути в своей жизни. Как указывает Е. М. Мелетинский, «Братья Карамазовы» рисуют «картины русского духовного хаоса на всех уровнях и пути выхода из него. Кульминацией хаоса является изображение семейного разлада и отцеубийства. Хаосу противостоит Церковь как центр космоса, как греху противостоит праведность» [37, с. 151].

О Карамазове-старшем Достоевский словами прокурора говорит следующее: «Духовная сторона вся похерена, а жажда жизни чрезвычайная» [1,          т. 13, с. 477]. Полное отсут­ствие духовности, а отсюда и разнузданность, и цинизм – цинизм по отношению к женщине, к собственным детям, к са­мому себе и даже к богу, в которого Федор Карамазов не ве­рит и готов побогохульствовать, но которого в глубине души совсем по-детски побаивается. Таков герой Достоевского, вы­зывающий чувство гадливости даже у своих сыновей. Неслучайно поэтому и то, что в душе сына Дмитрия Карамазова не осталось ни капли любви к своему отцу, равно как и у Федора Карамазова никогда не было ее к сыну. «Я думал… я думал, – как‑ то тихо и сдержанно проговорил он, – что приеду на родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять его старость, а вижу лишь развратного сладострастника и подлейшего комедианта! » [1, т. 13, с. 68].

«Жертвами» Карамазова-старшего неизбежно становятся дети, с самого рождения ощущающие ненужность и сиротство во враждебном мире. Ощущение этой ущербности, отъединенности от мира, покинутости лишает в будущем человека созидательной силы, подменяя ее силой, направленной против человека, силой «низменной, земляной» (как у Дмитрия и Ивана), отчего постепенно приходит в упадок не только отдельная, «случайная» семейка, но и общество в целом, складывающееся из таких «ячеек».

Не почувствовавший с детских лет ни материнской, ни отцовской любви, Митя Карамазов вырастает во всем похожим на своего отца: «Юность и молодость его протекли беспорядочно: в гимназии он не доучился, попал потом в одну военную школу, потом очутился на Кавказе, выслужился, дрался на дуэли, был разжалован, опять выслужился, много кутил и сравнительно прожил довольно денег. Стал же получать их от Федора Павловича не раньше совершеннолетия, а до тех пор наделал долгов» [1, т. 13, с. 16]. Греховное начало, ужасные задатки, унаследованные от отца, победили в юноше.

Потому так вполне «естественно» звучат слова из уст Ивана Карамазова в главе «Бунт»: «– Я тебе должен сделать одно признание, – начал Иван: – я никогда не мог понять, как можно любить своих ближних. Именно ближних‑ то, по‑ моему, и невозможно любить, а разве лишь дальних. Я читал вот как‑ то и где‑ то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег с ним вместе в постель, обнял его и начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой‑ то ужасной болезни рот его. Я убежден, что он это сделал с надрывом, с надрывом лжи, из-за заказанной долгом любви, из-за натащенной на себя эпитимии. Чтобы полюбить человека, надо чтобы тот спрятался, а чуть лишь покажет лицо свое – пропала любовь… По-моему Христова любовь к людям есть в своем роде невозможное на земле чудо. Правда, он был бог. Но мы-то не боги. Положим, я, например, глубоко могу страдать, но другой никогда ведь не может узнать, до какой степени я страдаю, потому что он другой, а не я, и сверх того редко человек согласится признать другого за страдальца (точно будто это чин)» [1, т. 13, с. 279].

Иным путем пошел Алексей Карамазов, во многом благодаря умным, мудрым и любящим наставникам, которые опекали его с самого детства и смогли взрастить любовь в его сердце. Сначала это был Ефим Петрович Поленов – по выражению Е. М. Мелетинского, «не физический, но духовный отец мальчика» [37, с. 151]. Писатель говорит о нем следующее: «Если кому обязаны были молодые люди своим воспитанием и образованием на всю свою жизнь, то именно этому Ефиму Петровичу, благороднейшему и гуманнейшему человеку, из таких, какие редко встречаются. Он сохранил малюткам по их тысяче, оставленной генеральшей, неприкосновенно, так что они к совершеннолетию их возросли процентами, каждая до двух, воспитал же их на свои деньги, и уж конечно гораздо более, чем по тысяче, издержал на каждого» [1, т. 13, с. 13]. Далее Алеша попадает под влияние еще более духовного человека – старца Зосимы, который и воспитывает в сердце мальчика и любовь к Богу, и любовь к своему ближнему. Это «был юноша отчасти уже нашего последнего времени, – пишет об Алеше Карамазове Ф. М. Достоевский, – то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и ве­рующий в нее, а, уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой Души своей, требующей скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью» [1, т. 13, с. 213].

Главные перспективы жизни в романе связываются, ко­нечно, с Алешей, в котором все языческие, «земляные» сти­хии карамазовской породы преображаются под влиянием его духовного отца, старца Зосимы, в могучую жизнеустрояющую силу. Недаром он говорит юноше: «Много на земле от нас скрыто, взамен того даровано нам тайное сокровенное ощущение живой связи нашей с миром иным, с миром горним и высоким, да корни наших мыслей и чувств не здесь, а в мирах иных... Бог взял семена из миров иных и посеял на сей земле и взрастил сад Свой, и взошло все, что могло взойти, но взращенное живет и живо лишь чувством соприкосновения своего с таинственным миром; если ослабевает или уничтожается в тебе сие чувство, то умирает и взращенное в тебе» [1, т. 13, с. 290]. «Устроителем» душ и дел людских выступает Алеша между героями романа – при всей внешней бес­плодности его усилий. Но достаточно уже одного того, что именно Алеша возвращает Ивану его истинную человече­скую сущность. Знаменитое «Не ты убил отца, не ты! » – есть осуждение преступной мысли Ивана и одновременно – оправдание и воскрешение его замученной совести, исцеление больной раздвоением души.

«Раннему человеколюбцу» Алеше предстоит не теоре­тически, а практически доказать, что идеал высшей гармо­нии не противостоит природе человека и возможен в мире. Затем его и посылает в мир Зосима. Однако, чтобы доказать это (а только беспрестанно до­казывая это, человек живет по-настоящему), необходимы трагические опыты и Митиного «горячего сердца», и испол­ненного сомнений Иванова ума.

Конечно, Алеше Карамазову повезло больше, чем другим. Однако и в «падших Карамазовых» – Иване и Дмитрии – Ф. М. Достоевский видит возможности духовного обновления и возрождения, другими словами, исцеления, которое может им дать любовь к ближнему, прежде всего к ребенку, поскольку дети, в понимании писателя, – это будущее человечества. Как будто невзначай в главе «Бунт» Иван Федорович заводит речь о детях, которые, по его мнению, «пока еще ни в чем не виновны». Выясняется, что «вседозволенец» на протяжении продолжительного времени собирает материал о детках, и не только русских, что он по-своему идеализирует маленьких крошек: «… деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом» [1, т. 13, с. 135]. «Подивись на меня, Алеша, я тоже ужасно люблю деточек, – говорит Иван, добавляя при этом: – И заметь себе, жестокие люди, страстные, плотоядные, карамазовцы, иногда очень любят детей. Дети, пока дети, до семи лет, например, страшно отстоят от людей: совсем будто другое существо и с другой природой» [1, т. 13, с. 136]. Так же и Митя «чувствует про себя, что хоть он и безумно спрашивает и без толку, но непременно хочется ему именно так спросить и что именно так и надо спросить. И чувствует он еще, что подымается в сердце его какое-то никогда еще не бывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дитя, не плакала бы черная иссохшая мать дитя, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтоб сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским» [1, т. 13, с. 288]. В результате диалектика греховности и праведничества снова прослеживается в одном герое, что связано с глубокой верой писателя в человека и в силу Божественного света, способного осветить даже самую черную душу.

Итак, своеобразный подход к рассмотрению категории праведничества, весьма характерной для всей русской литературы с ее религиозным началом и богоискательским пафосом, можно отметить в произведениях крупнейшего писателя XIX века Ф. М. Достоевского. «Концепция праведничества» в мировосприятии автора насквозь проникнута и обусловлена верой в человека, в его духовное начало. Произведения Ф. М. Достоевского (в том числе и романы «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы») отличает вера в духовное спасение человека в том случае, если он примет Бога, откроет в своей душе ростки любви, и тогда, по мнению мыслителя, даже самый страшный грешник сможет искупить свою вину и полностью изменить свою жизнь, как это сделал Родион Раскольников. Открывший в себе умение страдать, а затем сострадать и любить, герой «Преступления и наказания», соприкоснувшись с образцом евангельской любви по отношению к себе со стороны Сони, и сам словно преображается. Способны на духовное просветление и старшие братья Карамазовы – Дмитрий и Иван, хотя один из них помышлял об отцеубийстве, а другой являлся еретиком. Такой огромной спасающей силой в их случае писатель наделяет любовь к детям. Мальчики в «Братьях Карамазовых» названы «будущим человечества». Ребенок «лечит» душу взрослого человека. Родители же, отвернувшиеся от своих детей, лишаются благодати, и здесь греховное и праведническое начала сопрягаются с системой педагогических взглядах писателя, что еще более отчетливо отражено в образе Алеши Карамазова. Несмотря на присутствие в нем страшной «земляной силы» и «безудержия карамазовского», он, сначала благодаря своим мудрым воспитателям, а затем и вере в Бога, любви к детям, преодолевает греховное, устремляясь к небесному и воплощая образ «праведника» у Достоевского.

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: