Особенности изображения «положительно прекрасного человека» в романе «Идиот» Ф. М. Достоевского

Как было видно из предыдущего параграфа, тема «праведничества» тесно связана с религиозными воззрениями Ф. М. Достоевского-христианина. Духовное возрождение грешника невозможно, по мнению писателя, без его воцерковления, без православия, которое он должен впустить в свою душу и проникнуться им, пропустив все евангельские заветы и церковные каноны через себя. Поэтому и в образе «праведника» – «положительного прекрасного человека» как идеале, к которому должен стремиться каждый человек, неизменно угадываются черты Христа. Но Христа не евангельского, а максимально приближенного к современной ему действительности и запечатленного в образе главного героя романа «Идиот» – князе Мышкине. Этим образом автор хотел показать своим современникам, что идеал Христа не есть нечто вымышленное и далекое, это вполне реальное и земное и потому вполне доступное каждому из нас.

В поисках нравственного идеала Достоевский всегда пленился «личностью» Христа и полагал, что Христос нужен людям как символ, как вера, иначе рассыплется само человечество, погрязнет в игре интересов. Об этом он, работая над текстом романа «Идиот», писал своей племяннице С. А. Ивановой: «Идея романа – моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее… Главная мысль романа – изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но и даже европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного, – всегда пасовали. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал – ни наш, ни цивилизованной Европы – еще далеко не выработался. На свете есть только одно положительно прекрасное лицо – Христос, так что явление этого безмерно, бесконечно прекрасного лица, уж конечно, есть бесконечное чудо» [1, т. 15, с. 251].

По мнению исследователя К. Степаняна, «здесь христоподобная фигура – князь Христос – помещена в центр ро­мана» [55, с. 138], что и должно быть объяснено в первую очередь. Главный герой действу­ет и должен восприниматься «по прямой ассоциации с Богочеловеком» [55, с. 138]. Основным пунктом этической концепции Ф. М. Достоевского была та мысль, что «высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты раз­вития своего Я, – это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастье. Таким образом, закон Я сливается с законом гуманизма» [55, с. 138].

Конечно, окончательно знак равенства (Мышкин – Христос) ставить нельзя. Мышкин – обыкновенный человек, одна из литературных интерпретаций евангельского образа, лишь наделенная некоторыми чертами последнего. Но истинная и безмерная нравственная чистота сближает Мышкина с Христом. Потому есть некоторое сходство и внешнее: Мышкин в возрасте Христа, каким он изображается в Евангелии, – «…молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжелое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное…» [1, т. 11, с. 77]. Вся манера поведения, разговора, всепрощающая душевность, огромная проницательность, лишенная всякого корыстолюбия и эгоизма, безответность при обидах – все это имеет печать идеальности.

Интересно и само название произведения – «Идиот». С одной стороны, это сближает категорию «праведничества» в мировосприятии Ф. М. Достоевского с древнерусской трактовкой данного понятия. По наблюдениям Т. А. Поповой, в средневековой Руси оно отождествлялось с юродством, подвижничеством. Церковные реформы времен раскола привели к его угасанию как религиозного феномена, но на протяжении нескольких веков праведничество продолжает существовать как культурное явление. «Сама идея «праведничества», т. е. жизни по законам Божьим, христианским, прочно укрепилась в русской культуре как отражение национально-исторических особенностей этой «странной страны», – пишет Т. А. Попова. – В настоящее время праведничество и как одно из его воплощений – юродство – мыслится как отличительная черта национального характера, воплощающая русскую странность, осознается и в России, и на Западе» [45, с. 14]. Таким вот «странным», «юродивым» и предстает в произведении праведник князь Мышкин.

С другой стороны, «идиотизм» князя Мышкина является хорошим способом обнаружения духовного нездоровья российского – и шире – человеческого общества, в котором герой оказался. Швейцария введена в роман не случайно: с ее горных вершин и снизошел Мышкин к людям. По мнению В. Н. Аношкиной и Л. Д. Громовой, «" идиотизм" князя Мышкина провоцирует выход на поверхность всех скрытых намерений других персонажей и выявление подлинного краха мнимой, иллюзорной «нормальности» той жизни, в которой он оказался и которая движется в границах «темной основы нашей природы», так сказать, совершенствуясь в своей темноте на стыке развития практически-земных интересов. «Нелепость» и «непрактичность» Мышкина, его «безумное» пренебрежение собственными интересами, непосредственность и искренность, незащищенность и доверчивость при неспособности лгать и остром, проницательном и глубоком уме косвенно выступают своеобразным евангельским эквивалентом, выраженным в словах: «Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить сильное» (I, Кор. 1, 27). Более того, появление князя в пореформенной России среди нарождающихся капиталистов и ростовщиков, разного рода дельцов, поклоняющихся золотому тельцу и служащих мамоне, обнажает сами основы «естественного» порядка, предельным выражением которого становятся смерть и апокалипсическое состояние мира» [6, с. 97].

Действительно, многие персонажи «Идиота» просто одержимы разрушительной страстью наживы, которая принижает и опустошает их души. «Здесь ужасно мало честных людей, – замечает тринадцатилетний Коля Иволгин в разговоре с Мышкиным, – так, даже некого совсем уважать… И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! И именно у нас в России, в нашем любезном отечестве. И как это так устроилось – не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло, а что теперь? Родители первые на попятный и сами же прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родитель уговаривал сына ни перед чем не отступать для добывания денег; печально известно… Все ростовщики, все, сплошь до единого» [1, т. 11, с. 138].

Появляясь в богатом особняке Епанчиных или скромном доме Иволгиных, в мрачном жилище Рогожина или на вечеринке у Настасьи Филипповны, главный герой везде сталкивается с неуемным стремлением к приобретательству или даже искажением чисто человеческих желаний и высших свойств личности. Генерал Епанчин представляет собой тип сановника-капиталиста, участвует в откупах и акционерных компаниях, имеет два дома в Петербурге и фабрику, слывет «человеком с большими деньгами». Новое амплуа генерала заставляет его и в замужестве собственной дочери видеть выгодную сделку и помогать стареющему сановнику Тоцкому «продать» его грехи Гане Иволгину. Последнему же нужны деньги, чтобы реализовать амбиции своей самолюбивой, тщеславной и посредственной натуры. «Я прямо с капитала начну, – откровенничает он с Мышкиным, – через пятнадцать лет скажут: «Вот Иволгин, король иудейский! »… Нажив деньги, знайте, – я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают… Меня Епанчин почему так обижает? Просто потому что я слишком ничтожен. Ну-с, а тогда…» [1, т. 11, с. 128-129].

Коварная сила денег тяготеет и над Рогожиным, в купеческом роде которого с фантастическим изуверством наживали капитал. Брат Парфена Рогожина Семен готов обрезать с парчового покрова на гробе отца золотые кисти – «оне, дескать, эвона – каких денег стоят» [1, т. 11, с. 215]. У самого Парфена Рогожина стремление к наживе соседствует с чувственной страстью. Ради ее насыщения и удовлетворения себялюбивой алчности он готов перекупить Настасью Филипповну за сто тысяч. И когда она бросает деньги в огонь, обнажаются господствующие низкие чувства присутствующих: Лебедев «вопит и ползет в камин», Фердыщенко предлагает «выхватить зубами одну только тысячу», Ганя падает в обморок, и даже князь Мышкин заявляет, что он тоже миллионер, получил наследство и готов предложить руку героине. Разоблачая черное корыстолюбие Гани, Настасья Филипповна оценивает общее поветрие и предполагает, что «этакой за деньги зарежет! Ведь теперь их всех такая жажда обуяла, так их разнимает на деньги, что они словно одурели. Сам ребенок, а уж лезет в ростовщики! » [1, т. 11, с. 299].

Таких примеров в романе множество. Обезбоженное состояние дехристианизированного мира символизирует в произведении находящаяся в доме Рогожина картина Гольбейна «Мертвый Христос», изображающая Спасителя тлеющим трупом и связанная с важной в общем замысле романа исповедью умирающего от чахотки Ипполита Терентьева. Картина эта обозначает для последнего отсутствие веры в Божественность Христа и реальное бессмертие, а, стало быть, торжество смерти. «Тут невольно приходит понятие, – размышляет Ипполит, – что если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей… Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и немого зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, – в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо – такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее, всей земли, которая и создавалась-то, может быть, единственно для одного только появления этого существа! Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленно-вечной силе, которой всё подчинено, и передается вам невольно» [1, т. 11, с. 410-411]. Это типичное состояние человека без веры, без Христа, его бытие конечно, а потому страшно и бессмысленно. Таким апокалипсическим характером окутана вся современная автору российская действительность, забывшая божьи заповеди и поддавшаяся безумной жажде накопительства и стяжательства.

Таким образом Достоевский показывает в «Идиоте», что современное состояние мира с его банками, биржами, судами, ассоциациями, акционерными компаниями и железными дорогами принижает все возвышенное и духовное, разлагает вышесмысловое и ценностное отношение человека к действительности и способствует развитию в нем лишь чувственных и корыстных стимулов деятельности. Сравнивая «звезду Полынь» в Апокалипсисе с развернувшейся по Европе сетью железных дорог и рассуждая о «веке пороков и железных дорог», Лебедев подчеркивает, что «собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом проклято, все это настроение наших последних веков, в его общем целом научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с» [1, т. 11, с. 375].

Князь Мышкин оказывается изгоем, «выкидышем» в «проклятом» мире, поскольку представляется в романе своеобразным антиподом, не принимающим его правил игры и бессильно противостоящим ему. «Дитя совершенное», «младенец», как «десятилетний мальчик» – так называют смущающегося, князя Мышкина «взрослые» люди, занятые своими «практическими» интересами. Во всех веках и у всех людей, замечал Л. Н. Толстой, ребенок представлялся образцом невинности, безгрешности, доброты, правды и красоты. Идеально-бескорыстный смысл, вкладываемый Толстым в образ ребенка и перекликающийся с евангельским «будьте как дети», был близок и Достоевскому в разработке образа «положительно прекрасного человека», который рассудочному сознанию кажется «идиотом», то есть сошедшим с колеи «нормального» для «темной основы нашей природы» ума и в результате непростительно «опустившимся» до чистоты и наивности детского восприятия. Однако с «высшей» точки зрения дело обстоит несколько иначе. «Хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), – заявляет ему Аглая, – но зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума: главный и неглавный» [1, т. 11,            с. 430].

В представлении Достоевского неглавный ум является инструментом воли и желаний неочищенного сердца, внешнего жизнеустроения через сложное «взрослое» переплетение силы, борьбы, зависти, гордости, власти и т. п. Главный же ум связан с внутренней свободой от житейской пользы и выгоды, с душевно-духовным просветлением и возвышением человека и соответственно нравственным преображением окружающего пространства в духе христианской любви. Не имея силы неглавного ума, князь Мышкин не обладает властью богатства – символа порочности современного автору буржуазного общества. «…В этом узелке, – усмехается, глядя на него снисходительно-иронически, Рогожин, – вся ваша суть заключается» [1, т. 11, с. 76]. Рогожину он кажется юродивым и оттого, что лишен чувственной страсти. Целомудрие и неиспорченность натуры князя различными проявлениями эгоистического сознания делают его неуязвимым для зависти, обиды и мстительных чувств, обуревающих многих персонажей «Идиота». Он равнодушен к социальным ранам и привилегиям, терпит обман и мошенничество, которые не пробуждают в нем никакой «самообороны» и воинственности, а также великодушен и умеет прощать. Более того, он вполне искренне готов считать себя «последним из последних в нравственном отношении» [1, т. 11, с. 93], чем приводит в растерянность и недоумение сталкивающихся с ним представителей разных общественных сословий. Бедность и болезненность героя, когда и княжеский титул звучит совсем некстати, – знаки его духовной просветленности, близости к простым людям, которые  несут в себе нечто страдальческое, родственное христианскому идеалу, и в Мышкине вечно остается нечто младенческое.

Очень показательной в этом отношении является история Мари, избитой камнями односельчанами, которую князь Мышкин рассказывает в петербургском салоне. Она отсылает нас к евангельской истории о Марии Магдалине, смысл которой – сострадание к согрешившей. Это качество всепрощающей доброты проявится у Мышкина много раз. Еще в поезде, по пути в Петербург, ему обрисуют образ Натальи Филипповны, уже приобретшей дурную славу наложницы Троцкого, любовницы Рогожина, а он не осудит ее. Затем у Епанчиных Мышкину покажут ее портрет, и он с восхищением «узнает ее, отзовется о ее красоте и объяснит главное в ее лице: печать «страдания», она многое перенесла» [1, т. 11, с. 57]. Для Мышкина «страдание» – высший повод для уважения. Всегда у Мышкина на устах заповеди: «Кто из нас не без греха», «Не брось камень в кающегося грешника».

Мышкин, как пишет о нем Н. Н. Скатов, – это «положительно прекрасный человек, потому что в нем выражена высшая стадия развития личности, когда она приносит себя в жертву всем. Герой входит в мир с проповедью сострадания. Он испытывает сострадание к каждому человеку, с которым сталкивает его судьба. Более того, он выступает как философ, как проповедник любви и сострадания. «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон всего бытия человечества», – убеждает Мышкин. Любовь и сострадание открывают ему сердца ближних, устраняют барьеры, разъединяющие людей, вызывают ответную реакцию любви и доброжелательства» [22, с. 477-478].

Данной точки зрения придерживается и Г. Ермилова. Князь, по мнению исследователя, «прекрасен тем, чем прекрасен и велик его про­образ: бесконечным состраданием к людям. Сострадать для него значит принять в себя другое Я в его высших и край­них проявлениях – как принимает он красоту и боль На­стасьи Филипповны, гибельные страсти Рогожина, трагиче­ский бунт Ипполита Терентьева» [20, с. 449].

Поступая по этому идеалу, князь следует не внешнему велению долга, не букве заповеди, а коренной потребности своей – и человеческой вообще – натуры. Стремление к идеалу проистекает из интимных глубин личности, считает писатель. Образом князя позже он так разъясняет эту идею в записной тетради: «Подставить ланиту, любить боль­ше себя – не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучего чувства, до страсти» [1, т. 11, с. 503]. Нравственные побуждения, влечения души, поступки князя имеют чувственный источник, и нет ничего ошибочнее, чем приписывать Мышкину некий бледный бесплотный аль­труизм. Князь, может быть, самый чувственный герой в романе, и Рогожин очень прав, говоря ему: «Жалость твоя, пожалуй, еще пуще моей любви» [1,            т. 11, с. 177].

Сострадая, князь обнимает собою всю безмерность че­ловеческой природы, вносит в нее цельность и гармонию. Но всеобъемлющая духовная личность Мышкина не вме­щается в обыденные формы человеческих отношений, и князь то и дело вступает в противоречия с ними, внося дис­гармонию в житейскую сферу. В этом противоречии отра­зился глубокий разлад между идеальными устремлениями человека и общественной реальностью. Интересно то, что в этом романе, который часто восприни­мается как авторское высказывание о христианстве, собственно евангельский текст представлен достаточно скромно. Но в таком случае использованные в «Идиоте» евангельские цитаты приобретают особое значение. Библейский текст возникает в романе уже в первом монологе князя Мышкина в связи с проблемой смертной казни: «Что же с душой в эту минуту делается, до каких судорог ее доводят? Над­ругательство над душой, больше ничего! Сказано: «Не убий», так за то, что он убил, и его убивать? Нет, это нельзя» [1, т. 11, с. 20].

В то же время свобода от амбиций и корыстной заинтересованности как бы очищает сердце князя Мышкина, обусловливает «необыкновенную наивность внимания» и способность точно схватывать происходящее в их душах. Дар понимания других людей естественно соединен в нем с повышенной возможностью нравственного влияния на них, с отношением к ним не как к материалу и средству для искомой пользы и выгоды, а как к самоценным личностям. Все это не обостряет, а напротив, ограничивает и смягчает проявления их корыстных претензий и создает условия для обнаружения скрытых в каждом человеке добрых начал, что неоднократно подчеркивалось автором при характеристике Мышкина в черновых записях: «Он восстанавливает Настасью Филипповну и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности. Генеральшу до безумия доводит в привязанности к князю и обожании его… Аделаида – немая любовь. На детей влияние. На Ганю – до мучения… Даже лебедев и генерал» [1, т. 11, с. 505]. И еще в черновиках: «Князь только прикоснулся к жизни… Но где только ни прикоснулся – везде он оставил неисследимую черту» [1, т. 11, с. 505].

При этом перед писателем не стояло задачи сделать образ Мышкина какой-то заданной схемой, полностью соответствующей евангельскому образу Христа. Поэтому Ф. М. Достоевский наделил его некоторыми автобиографическими чертами. Это придавало образу жизненность. Мышкин болен эпилепсией – это многое объясняет в его поведении. Достоевский стоял однажды на эшафоте, и Мышкин ведет рассказ в доме Епанчиных о том, что чувствует человек за минуту до казни: ему об этом рассказывал один больной, лечившийся у профессора в Швейцарии. Мышкин, как и автор, – сын захудалого дворянина и дочери московского купца. Появление Мышкина в доме Епанчиных, его несветскость – также черты автобиографические: так чувствовал себя Достоевский в доме генерала Корвин-Круковского, когда ухаживал за старшей из его дочерей, Анной. Она слыла такой же красавицей и «идолом семьи», как Аглая Епанчина. Писатель заботился о том, чтобы наивный, простодушный, открытый для добра князь в то же время не был смешон, не был унижен. Наоборот, чтобы симпатии к нему все возрастали именно оттого, что он не сердится на людей: «ибо не ведают, что творят».

Оставляя «неисследимую черту» в душах окружающих, в разной степени нравственно влияя на их сердца, князь Мышкин вместе с тем не может существенно изменить их поведение. Он не в состоянии преодолеть границы их самостного обособления и ослабить силы «темной основы нашей природы», для чего необходимо свободное встречное движение к добру и свету из глубины каждой отдельной личности. Без такого движения, как показывает писатель, невозможно преображение внутреннего мира ни Настасьи Филипповны, ни Рогожина, ни других персонажей «Идиота», испытывающих его воздействие. Более того, это воздействие ограничено неполнотой и недовоплощенностью христианского идеала, оборачивающегося у «положительно прекрасного человека» невнятным гуманизмом, который жалеет и помогает, но не преображает и не спасает. Крах проповеди сострадания, которую ведет Мышкин, свидетельствует, как полагает В. Н. Белопольский, о несовершенстве общества, окружающего князя: «Оно настолько уклонилось от естественной сущности человека, что оказалось неспособным воспринять гуманистическую проповедь героя. Взгляды, отстаиваемые Мышкиным, да и сам он чрезмерно возвышенны, оторваны от жизни. В герое слишком много от богочеловека, как бы паря над жизнью, он почти лишен человеческих слабостей и недостатков» [9, с. 74]. Создавая «положительно прекрасного человека», Достоевский стремился раскрыть христианские источники той силы духа, которая способна действенно противостоять силам «темной основы нашей природы» и поддерживать «бодрость» и «положительность» жизненного содержания.

Итак, в центр образной системы романа Ф. М. Достоевского «Идиот» помещен князь Мышкин, который, по мысли писателя, является «положительно прекрасным человеком», воплощающим идеал праведничества и восходящий по многим своим характеристикам (возрасту, внешности, душевному добросердечию, умению прощать и сострадать ближнему и др.) к евангельскому образу Иисуса Христа. В отличие от других представителей российского общества, князь Мышкин сохранил по-детски чистый, незамутненный взгляд на человека и жизнь в целом. Этим он противопоставлен другим героям, в совокупности своей отражающим духовно-нравственную атмосферу того времени, где царствуют деньги, хищнические инстинкты и другие пороки. «Странность» героя дает право окружающим считать его «идиотом», хотя он наделен не только мирским умом и мудростью, но и высшей формой восприятия действительности – духовным зрением. Кроме того, название романа отсылает к средневековой интерпретации категории «праведничества», когда она, как социально-культурный феномен, сближалась с юродством. Между тем, одновременно с идеальной стороной героя, которая уравновешивается с целью придания большего жизнеподобия персонажу автобиографическими элементами, Ф. М. Достоевский подчеркивает его бессилие, поскольку его призыв к добру не находит встречного отклика в душах людей, все же заметно меняющихся после встречи с Мышкиным. В этом заключается социально-критический и социально-философский пафос повествования, свидетельствующий о глубоком духовном кризисе современников автора.

 

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: