ПОЧЕМУ РОМАН НАЗЫВАЕТСЯ «ИДИОТ»?

В достоеведческой среде основополагающим ответом на данный вопрос с незапамятных времен является широко представленная версия, что роман так называется якобы потому, что князь Мышкин своими личными качествами — добротой, всепрощением, жертвенностью, искренностью и проч. — уж слишком выделяется из принятых норм поведения, являя собой человека не от мира сего, блаженного, юродивого, городского сумасшедшего, одним словом — идиота (вне медицинского смысла).

В последние годы получила популярность версия А. Е. Кунильского, наиболее ошибочная из всех, основной идеей которой является тезис о том, что «заглавие произведения отвечает замыслу Достоевского создать роман о христианине»¹⁾. Доказательств — текстовых подтверждений в самом романе — Кунильский не приводит никаких, вместо доказательств есть только его собственные отвлеченные рассуждения. При этом Кунильский смело отвергает давно ставшее хрестоматийным определение Мышкина «Князь Христос» (взятое из авторских черновиков), тем самым напрочь отказывая князю во всяком подобии Иисуса. Также исследователь отказал князю и в апостольстве, не рассматривая Мышкина и как тринадцатого ученика Иисуса.

Вместо всего этого Кунильский предложил трактовать Мышкина как некоего доброго и наивного мирянина с апостольской душой — как бы из числа тех первых новозаветных последователей Иисуса, что являли собой отважный пример мирского служения Господу.

Вот как выглядит это рассуждение у Кунильского (курсив мой): «Неоправданным оказывается безоговорочное применение к Мышкину чернового, установочного определения «Князь Христос», когда Достоевский оставил нам другое, более точное и закрепленное в основном тексте: идиот — мирянин, как бы явившийся из времен апостольской церкви, живого христианства»²⁾.

Увы.

Название романа «Идиот» хоть и является действительно более точным — и даже единственно точным! — определением Мышкина, однако к мирянину из апостольских времен, как уверяет Кунильский, не имеет вообще никакого отношения. Хотя бы потому, что такая откровенно надуманная трактовка вступает в явное противоречие с теми реальными фактами, что действительно находятся в авторском тексте, повторю их еще раз:

1) Мышкин не ходит в церковь;

2) на нем нет креста, и только через полгода он надевает крест христопродавца;

3) в людском безверии он обвиняет христианство («там, в Европе, уже страшные массы самого народа начинают не веровать <…> из ненависти к церкви и ко христианству!»);

4) поскольку католичество и православие одинаково принадлежат к религии христианства, о чем знают абсолютно все, то и сам Мышкин, конечно, не может этого не знать. А это значит, что, обвиняя католицизм в том, что «он искаженного Христа проповедует», «Христа противоположного», «антихриста проповедует», Мышкин в той же мере соотносит свои обвинения и с православием. То есть опять-таки с христианством в целом.

Именно эти факты, которые я привожу в своем исследовании, и закреплены в основном тексте! И спорить с этими фактами, отвергать их невозможно — просто потому, что это и есть сам текст романа. А это значит, что никакого Мышкина мирянина с чистой христианской душой из апостольских времен, как пытается бездоказательно уверить нас Кунильский, в романе нет. Ибо в романе существует совсем другой Мышкин — масон, фанатик, отрицатель распятого Христа и ненавистник христианства.

Но если «Идиотом» в романе назван вовсе не Мышкин-юродивый и уж тем более не Мышкин-мирянин первого века от Рождества Христова, то как же тогда разгадать истинный смысл названия романа — «Идиот»? А его не надо разгадывать. Ибо настоящий, авторский смысл названия вообще не зашифрован Достоевским и все эти десятилетия преспокойно находился там, где ему и положено было быть, — в самом тексте романа, у всех на виду, в абсолютно открытом доступе, стоило только руку протянуть.

Правом сформулировать этот главнейший смысл произведения Достоевский наделил самого русского и самого православного персонажа своего романа — Лизавету Прокофьевну Епанчину. Это случилось в тот самый первый для князя вечер в Павловске, когда к нему на террасу явилась с претензиями компания во главе с «сыном Павлищева». Вот тогда-то, возмущенная цинизмом происходящего, Лизавета Прокофьевна и воскликнула в сердцах, выразив тем самым глубинную сущность названия «Идиот» (курсив мой):

— … Сумасшедшие! Тщеславные! В бога не веруют, в Христа не веруют! Да ведь вас до того тщеславие и гордость проели, что кончится тем, что вы друг друга переедите, это я вам предсказываю.

Вот он, истинный смысл столь долго остававшегося непонятым названия романа «Идиот»! Сумасшедшие, т. е. идиоты, — это те, кто не верует в бога, не верует в Христа. Просто, понятно, гениально. И не надо никакой огород городить.

Известно, как относился сам Достоевский к образу Иисуса, именно Его личностью поверяя для себя концепт веры, — «вся вера только в этом и заключается», как запишет он в черновиках к «Бесам».

Кто же является в романе таким сумасшедшим, по определению Лизаветы Прокофьевны? Мышкин. На нем креста, он не ходит в церковь, он не верует в Христа. Он масон. Сумасшедший. Он — «Идиот».

СНОСКИ К ГЛАВЕ 10:

¹⁾ Кунильский А. Е. О христианском контексте в романе Ф. М. Достоевского «идиот». / Петрозаводский государственный университет. / Проблемы исторической поэтики. 1998. №5. — Стр. 407.

²⁾ Там же.

ГЛАВА 11

«ХРИСТОС В МОГИЛЕ»

Копию картины Г. Гольбейна-мл. с изображением мертвого Христа, находящуюся в доме Рогожиных, исследовательница Т. Касаткина назвала проблемным центром романа: «…На этот «проблемный центр» можно буквально указать пальцем. Это так называемый «Мертвый Христос», копия картины Ганса Гольбейна «Христос в могиле», висящая в доме Рогожина»¹⁾. При этом Касаткина добавила, что «без анализа романа с точки зрения картины Ганса Гольбейна не будет ясна вся глубина выводов, сделанная Достоевским из стихотворения Пушкина»²⁾.

Действительно, именно два этих полюса — «рыцарь бедный» и «Христос в гробу» (или «Христос в могиле») — определяют правильный вектор романа. Сложение этих полюсов дает окончательный результат в прочтении образа князя.

Нам известна реакция на эту картину самого Достоевского, глубоко верующего человека. После посещения галереи в Дрездене жена писателя Анна Григорьевна занесла в свой дневник (курсив мой): «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный. <…> Когда минут через 15—20 я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. <…> Федор Михайлович понемногу успокоился и, уходя из музея, настоял на том, чтобы еще раз зайти посмотреть столь поразившую его картину»³⁾.

Очевидно, что личные впечатления Достоевского и есть та главная точка отсчета, с какой нам следует оценивать всё, что происходит в романе рядом с этой картиной.

Два человека приходят в дом к Рогожину и видят картину. Это Ипполит, которому из-за чахотки осталось жить не больше двух месяцев. И это князь Мышкин — которому, почти уверен задумавший убийство Рогожин, жить остается не более двух часов. Именно этих людей Рогожин нарочно задерживает возле картины. Зачем?

АТЕИСТ ТЕРЕНТЬЕВ

Атеист Ипполит Терентьев был нарочно остановлен Рогожным перед картиной. Именно с этого «Мертвого Христа» и началось духовное возрождение Ипполита (курсив мой):

…Мне вдруг припомнилась картина, которую я видел давеча у Рогожина, в одной из самых мрачных зал его дома, над дверями. Он сам мне ее показал мимоходом; я, кажется, простоял пред нею минут пять. В ней не было ничего хорошего в артистическом отношении; но она произвела во мне какое-то странное беспокойство.

Сила впечатлений Ипполита, направленность его размышлений, а также его желание долго стоять перед картиной (и простоял бы, но Рогожин начал его выпроваживать) — всё это напоминает реакцию самого Достоевского.

Картина произвела на задумавшего самоубийство Ипполита настолько сильное впечатление, что ее описанию он посвятил немало времени в своем предсмертном «Необходимом объяснении». Ключевым в этом описании явилось странное беспокойство Ипполита. Беспокойство — это волнение, тревога. Что же его так растревожило? Вот что: он увидел на картине «труп человека» — и это был труп Христа.

Изображение мертвого Иисуса, его зримая смерть — вот что внезапно напугало атеиста Терентьева. Ведь такая смерть — настоящая, а не придуманная — отнимала у него всякую веру в воскрешение. А он, атеист Тереньтев, в этой вере, как только что выяснилось при взгляде на «Мертвого Христа», оказывается, слишком остро нуждался. Ведь если изображенное на картине правда, то как же теперь ему, атеисту Тереньтеву, умирать?! Что ему теперь делать? Неужто и правда признать, что бог мертв? И как, «смотря на такой труп», могли верить его ученики и пришедшие к гробу женщины, «что этот мученик воскреснет», с беспокойством рассуждал Ипполит, «если так ужасна смерть и так сильны законы природы, то как же одолеть их? Как одолеть их, когда не победил их теперь даже тот, который побеждал и природу при жизни своей…»

Возможно, именно тогда, стоя перед этой картиной — и благодаря этой картине! — испуганный Ипполит вдруг понял, что, вопреки атеизму, он все-таки допускает вечную жизнь — «и, может быть, всегда допускал». А значит, никакого атеизма не существует. Такова была глубочайшая духовно-нравственная реакция Ипполита на эту картину. Еще не перерождение, но начало его.

«Ипполит скончался в ужасном волнении». В ужасном! Что же его так сильно беспокоило в последнюю минуту жизни? Этот вопрос никогда в деталях не поднимался достоеведами. А между тем он напрямую связан с картиной.

Ипполит и раньше испытывал некое «волнение». Однако его волнение всегда имело общий характер и было вызвано раздражительностью и слабостью его истощенной чахоткой психики. Совсем другое дело то «ужасное волнение», в котором Ипполит скончался. Во-первых, оно ужасное. А во-вторых, оно связано со смертью.

О чем же он так беспокоился умирая? Чего боялся? Ответ очевиден. Слишком впечатленный и даже испуганный картиной «Христос в гробу», умирающий Ипполит в последний момент жизни боялся узнать, что вечной жизни, в которую ему вдруг так захотелось поверить, все-таки не существует.

МАСОН МЫШКИН

Итак, мы знаем, что Достоевский простоял перед картиной Гольбейна-мл. «Христос в гробу» больше четверти часа. Ипполит Терентьев успел простоять перед ней целых пять минут и простоял бы больше, но его заторопил хозяин дома. А как отреагировал на картину князь?

Вот он, сопровождаемый Рогожиным к выходу, проходит сквозь залу и краем глаза замечает висящую над одной из дверей копию картины (курсив мой):

Князь мельком взглянул на нее, как бы что-то припоминая, впрочем не останавливаясь, хотел пройти в дверь. Ему было очень тяжело и хотелось поскорее из этого дома. Но Рогожин вдруг остановился пред картиной.

<…>

— Да это… это копия с Ганса Гольбейна, — сказал князь, успев разглядетькартину, — и хоть я знаток небольшой, но, кажется, отличная копия. Я эту картину за границей видел и забыть не могу.

Не может забыть?! То есть до такой степени она его впечатлила?! Неправда. Князь лжет. Да ведь он ее еле вспомнил! Он и взглянул-то мельком — без интереса, а так, как бы что-то припоминая. Но не припомнил. И, нисколько не впечатлившись увиденным, уж собрался было идти себе дальше не останавливаясь. И так бы и пошел, вот только Рогожин остановил, указал на картину.

Пришлось задержаться. Пришлось-таки постоять и посмотреть повнимательней. Ну да, вроде бы что-то знакомое. «Да это…» — неуверенно, с заминкой, протянул князь. И только когда достаточно постоял — успев как следует разглядеть картину, вот только тогда и вспомнил наконец, что «это копия с Ганса Гольбейна» и что он эту картину за границей видел и с тех пор не может ее забыть.

Но разве так не могут забыть подобные вещи?! Когда что-то не могут забыть, то, во-первых, тут же и вспоминают, в первый же миг, ахнув от восторга узнавания, а во-вторых, замирают как вкопанные, вновь с волненьем переживая то впечатление, которое действительно не смогли забыть. Вон даже Ипполит и тот на целых пять минут замер перед картиной, а уж князь-то с его острой чувствительностью должен был и вовсе остолбенеть. Но нет — спокойно проходит мимо.

Исследовательница из Великобритании Сара Янг по этому поводу утверждает следующее: «Одна из причин, по которым Мышкин не хочет задерживаться перед картиной во время своего посещения Рогожина, та, что картина пробуждает в нем ту же муку сострадания, которую он испытывает, глядя на фотографию Настасьи Филипповны»⁴⁾.

Ну, это уж совсем откровенно притянутый за уши вариант. Хоть бы уж тогда поморщился, что ли, если и впрямь такая мука сострадания на него нашла. А то ничего себе мука сострадания — даже вспомнить сразу не смог!

Нет, все это глупости. Никакой выдуманной исследовательницей Сарой Янг муки сострадания при взгляде на эту картину Мышкин не испытывает вообще. Потому-то он не сразу про эту картину и вспомнил, что никакой муки в нем не было.

Кстати, а сколько времени прошло с того момента, как он ее видел за границей? Картина находится в Базеле, в художественном музее. Мышкин в Швейцарию въезжал через Базель, но состояние его было в тот момент помраченным, он ехал в клинику Шнейдера, и ему было не до картин.

А вот при выезде из Швейцарии — вновь через Базель — он действительно мог побывать в музее. И побывал. Как сам же и сказал об этом Аделаиде (курсив мой): «Я в Базеле недавно одну такую картину видел <…> очень меня поразила». Картина Ганса Фриса «Усекновение главы Иоанна Крестителя» (1514) находится в том же Базельском художественном музее, что и «Мертвый Христос» Гольбейна-мл.

Таким образом, с момента посещения Мышкиным музея прошло не более полугода. Это очень маленький срок для картины, которую, по словам князя, он видел и не смог забыть. Однако забыл. Виденная им всего лишь полгода тому назад картина произвела на Мышкина весьма слабое впечатление, а изображенный на ней мертвый Христос показался ему скучен и не интересен. Больше того. Он и сейчас, вновь встретившись с картиной и припомнив ее с грехом пополам, ничему в ней не поразился, никакой Христос его снова не впечатлил. Взглянул — и не то что не вздрогнул, а даже не моргнул! Просто мельком взглянул, что-то там припоминая, и пошел себе дальше — не останавливаясь.

Ну и где же во всем этом откровенном равнодушии мука сострадания, неожиданно обнаруженная Сарой Янг? Нет ничего, пусто. А почему?

Один исторический факт. Мы знаем, как тамплиеры относились к так называемому распятому Христу. Плохо относились. По разным версиям, они считали подложным то сам факт Его распятия, то Его самого на кресте. Ссылок на эту тему много, источник давать не буду.

Масоны, при всем их тщательном внешнем благочинии, относились (и относятся) к Иисусу ничем не лучше своих идеологических предков. Например, как пишет в своей знаменитой книге В. С. Брачев⁵⁾, в 1810 году, еще за двенадцать лет до запрета масонства в России, в поле зрения Особого комитета попала санкт-петербургская ложа И. А. Фесслера (протекция М. М. Сперанского), который с помощью Сперанского планировал объединить все российские ложи в единую сеть с непременным вхождением в нее лучших российских духовных лиц. Один из членов этой ложи — некто М. Л. Магницкий позднее отмечал, что данный И. А. Фесслер «систематически и прямо нападал на христианство и во всеуслышание заявлял, что Иисус Христос был не кто иной, как сын ессеянина, обманывавший народ для утверждения своего учения»⁶⁾.

В свете таких вот масонских «истин» как мог относиться Мышкин к изображенному на картине Гольбейна мертвому Христу? По меньшей мере — без интереса, с глубоким равнодушием. Вот именно так он к нему и относится. Ну а чего ему там смотреть, от чего приходить в душевный трепет? Ведь на картине, по убеждению всякого масона, изображен вовсе не Спаситель, а просто какой-то труп. Просто мертвое тело. А нет Спасителя — нет и сострадания. Так что и помнить про такую картину необязательно.

«ВЕРА МОЖЕТ ПРОПАСТЬ!»

Крайне значимым является диалог между Мышкиным и Рогожиным перед этой картиной, после того как Рогожин не дал-таки князю пройти мимо нее (курсив мой):

— А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже до самой выходной двери.

— Как? — остановился вдруг князь, — да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!

Исследовательница Т. Касаткина считает, что в мышкинской фразе про веру («Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!») заключен якобы авторский финальный вывод романа — торжество гольбейновского мертвого Христа над жизнью и верой: «…Нет в конце романа иконы, рассеивающей мрак и морок существования, соединяющей со светом истинного бытия. Восторжествовал гольбейновский «Христос». А это, как известно, картина, от которой у иного вера может пропасть»⁷⁾.

В этой связи приведу еще одно наблюдение Т. Касаткиной, когда она отмечает, что роман «оставляет по прочтении самое тяжелое и безысходное впечатление, что весьма странно, если учесть, что именно здесь Достоевский изобразил «положительно прекрасного человека»«⁸⁾.

Действительно, несовпадение бросается в глаза. Вот только… а что если Достоевский все-таки взял да и не изобразил этого положительно прекрасного человека? Что если он отбросил эту идею, с которой вот уж какой десяток лет в романе не совпадает вообще ничего? И что если именно вот это бесконечное, упрямое навязывание роману этого надоевшего «положительно прекрасного человека» и превратило в итоге роман в запутанный клубок и непостижимую тайну?..

Удивительно, но стоит только выкинуть наконец этого «положительно прекрасного человека», которого никогда в романе и не было, как всё становится на свои места, все тайны рассеиваются, клубки разматываются, а гольбейновский «Христос» тут же перестает торжествовать. Просто потому, что тогда торжествует изначально заложенная автором в текст справедливость — Христос воскресает, потому что масон Мышкин, этот не верующий в Христа идиот, отторгается русской землей, навсегда погружаясь в темноту сумасшествия.

«ПОЧТИ ШУТИЛ»

С остроумием у Мышкина дела обстоят не важно. Человек умный, чрезвычайно проницательный, с гибким и коварным мышлением (мы это увидим позже), он тем не менее никогда не шутит. Даже вагонный каламбур про генеральшу Епанчину (что она «тоже последняя в своем роде») у него получился случайно — он и сам «несколько удивился, что ему удалось сказать, довольно, впрочем, плохой, каламбур».

Тем более важное значение приобретает тот единственный случай, когда Мышкин почти пошутил — и сделал это сознательно. Прочтем еще раз вышеприведенный диалог.

«А на эту картину я люблю смотреть», — говорит Рогожин. Именно после этих рогожинских слов князя и посещает вдруг некая внезапная мысль, которая покажется ему очень забавной: «На эту картину!» — как бы ахнул (вскричал) князь, — «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» Но Рогожин шутку не понял и на полном серьезе согласился — дескать, да, пропадает. Никак не ожидавший, что Парфен не поймет его шутку, князь даже остановился: «Как? — остановился вдруг князь, — да что ты! Я почти шутил, а ты так серьезно!» (курсив мой).

Что же такого забавного для князя содержалось в этой его внезапной мысли? Разве пропадание веры — это смешно? А вот это кому как, это смотря у кого пропадание и смотря какой веры. Рогожину, например, смешно не стало. А вот князя такое пропадание веры от этой картины развеселило. Почему? Да потому что пропадание веры — у иного. Не у масона то есть. Не у такого, как князь. Потому что у князя при взгляде на эту картину его личная вера, как раз наоборот, только укрепляется. Ведь князь на картине видит именно то, о чем сказано у масонов, — не способный к воскрешению труп какого-то человека, подложного Христа, труп самозванца, совершенно Мышкину неинтересного, а потому и не заслуживающего того, чтобы линий раз останавливаться перед этой картиной.

А вот христианин — тот да, видит здесь совсем другое изображение! Христианин с болью в сердце видит здесь замученного до смерти Иисуса, и состоится ли Его воскрешение — для христианина, глядящего на «Христа в гробу», это становится большим личным вопросом. Вопросом твердости веры. Которая под губительным воздействием этой картины может начать у него пропадать.

И такое вот пропадание веры у христианина — оно ведь действительно забавно, это вам любой масон подтвердит. Забавно — когда христианская церковь веками бьется-бьется, воспитывает-воспитывает в своих прихожанах веру в воскрешение Христа, а тут вдруг — бац! — какая-то одна картина, всего-то одна, а христианин взглянул на нее… и его вера пропала…

И такая мысль — это уже не просто шутка. Потому-то Мышкин и сказал, что он почти шутил. Потому что он сразу понял всю полезность для масонства таких вот художественных произведений. Да ведь одна такая картина по степени своего воздействия может заменить сотню самых лучших масонов-пропагандистов!

СНОСКИ К ГЛАВЕ 11:

¹⁾ Касаткина Т. А. О творящей природе слова: Онтологичность слова в творчестве Ф.М.Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». М.: ИМЛИ РАН, 2004 г., 480 стр. — Стр. 108.

²⁾ Там же. Стр. 107.

³⁾ Достоевская А. Г. Дневник 1867 года. М.: Наука, 1993. — 455 с.

⁴⁾ Янг, Сара. Картина Гольбейна «Христос в могиле» в структуре романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых. — М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 28—41.

⁵⁾ Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

⁶⁾ Там же.

⁷⁾ Касаткина Т. А. О творящей природе слова. Онтологичность слова в творчестве Ф. М. Достоевского как основа «реализма в высшем смысле». — М.: ИМЛИ РАН, 2004. — 480 с. — Стр. 166.

⁸⁾ Там же. Стр. 152.

ГЛАВА 12

ВОПРОС РОГОЖИНА ПРО ВЕРУ

В контексте картины совсем не случайно возникает вопрос Рогожина, верует ли князь в бога:

— А что, Лев Николаич, давно я хотел тебя спросить, веруешь ты в бога иль нет? — вдруг заговорил опять Рогожин, пройдя несколько шагов.

— Как ты странно спрашиваешь и… глядишь! — заметил князь невольно.

<…>

— Да ничего, так. Я и прежде хотел спросить. Многие ведь ноне не веруют.

Этот вопрос закольцовывает тему, становится той самой духовной средой, внутрь которой и помещается «Христос в гробу» — центр духовно-нравственной силы смотрящего.

Князь на вопрос Рогожина ничего не ответил. Однако чуть позже, уже собираясь уйти, он вдруг вернется к этому вопросу (то есть все это время он помнил про этот вопрос!) и вместо прямого ответа расскажет Рогожину четыре различные истории. Ни один из этих рассказов так и не станет прямым ответом князя на рогожинский вопрос. Да князь их не для того и расскажет…

ВСТРЕЧА С АТЕИСТОМ

Первым стал рассказ Мышкина про ученого-атеиста, с которым ему довелось разговориться в вагоне, когда князь возвращался из своих губернских поездок в Москву, с тем чтобы уже оттуда вернуться в Петербург (курсив мой):

— А насчет веры, — начал он, улыбнувшись <…> — насчет веры я, на прошлой неделе, в два дня четыре разные встречи имел. Утром ехал по одной новой железной дороге и часа четыре с одним С — м в вагоне проговорил, тут же и познакомился. Я еще прежде о нем много слыхивал и, между прочим, как об атеисте. <…> В бога он не верует. Одно только меня поразило: что он вовсе как будто не про то говорил, во всё время, и потому именно поразило, что и прежде, сколько я ни встречался с неверующими и сколько ни читал таких книг, всё мне казалось, что и говорят они и в книгах пишут совсем будто не про то, хотя с виду и кажется, что про то. Я это ему тогда же и высказал, но, должно быть, неясно или не умел выразить, потому что он ничего не понял…

Обратим внимание вот на что. Говоря о встрече с ученым-атеистом, князь признается в том, что он и прежде уже много раз встречался с подобными неверующими — и с ними встречался, и книги их атеистические читал.

Закономерный вопрос: прежде — это когда? Временной отрезок в шесть месяцев пребывания Мышкина в России, заполненный московским наследством, раздачей долгов купца Папушина, ежедневными визитами к княгине Белоконской, проживанием с Настасьей Филипповной целый месяц в одних комнатах, а также поездками по внутренним губерниям, вряд ли мог вместить в себя такое понятие давности, как наречие «прежде». Стало быть, прежде — это, конечно, там, за границей, в швейцарской клинике Шнейдера, где ему «много русских книг удалось прочесть», по собственному признанию князя. Вот там-то, среди этих русских книг, были и книги атеистов.

Второй вопрос: а кто же в швейцарской деревенской глуши организовывал Мышкину встречи с этими атеистами? Не в деревне же он их находил. Стало быть, либо они к нему сами приезжали, либо князя вывозили к ним. В любом случае это было действием спланированным, то есть нарочно организованным для князя. Кем? Местными масонами, разумеется.

Масонство официально пришло в Женеву в 1736 году (ложа «Свободное общество Совершенного согласия»). Бывал ли Мышкин в Женеве? Бывал, я докажу это в другой главе. Но и без Женевы ему было где встречаться и с масонами, и с атеистами. Ведь клиника Шнейдера находилась не где-нибудь, а «в кантоне Валлийском». А этот регион давно, еще с конца XVIII века, был прекрасно освоен вольными каменщиками — «В кантоне Вале существовала ложа Свобода, находившаяся под влиянием женевского масонства»¹⁾.

Учитывая, что князь в церковь не ходит, да и в Россию он явился без креста (так, без креста, и жил здесь полгода), нет сомнений, что такие множественные встречи с атеистами организовывались для князя вовсе не для того, чтобы сделать из него правоверного христианина. Наоборот. Они организовывались для укрепления в князе безверия в христианского Иисуса. Ну, и для совершенствования его полемических навыков, конечно.

Следующий вопрос: а что Мышкин имел в виду, утверждая про атеистов, «что и говорят они и в книгах пишут совсем будто не про то», хотя, туманно продолжает князь, «с виду и кажется, что про то»? О чем здесь речь? Давайте разбираться.

Про что в принципе говорят и пишут атеисты? Ответ известен: про то, что бога нет, Христа нет, вообще никого нет, веровать не в кого. Именно эту концепцию масон Мышкин почти что одобрил — правильно атеисты пишут, что христианского бога нет, «про то».

Однако одобрил не совсем. Конечно, с точки зрения разрушения христианства позиция атеистов нужная, правильная. Но с точки зрения масонской концепции самодостижения божественности через вступление в ложу — это только «с виду и кажется, что про то», а на самом деле совсем даже «не про то».

Почему? Потому что атеизм отвергает бога в любом варианте. А значит, отвергает и самобожественность масонов! Но ведь, как писал масон Фостер Бейли: «…Человек — сын света, сын Бога, стало быть, бессмертен»²⁾. Это значит, что атеизм не хочет признать главного в масонстве: что каждый сын Света — это практически сам себе Христос, способный, по праву начинающего божества, «обозреть все жилища Аллаховы». Такая позиция атеистов — это уже, извините, совсем «не про то». С таким подходом ни один масон не согласится.

УБИЙСТВО ЗА ЧАСЫ

Второй историей стал рассказ князя о том, как один православный крестьянин зарезал другого такого же православного крестьянина за серебряные часы (курсив мой):

Два крестьянина, и в летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю, и хотели вместе, в одной каморке, ложиться спать. Но один у другого подглядел, в последние два дня, часы, серебряные, на бисеpном желтом снурке, которых, видно, не знал у него прежде. Этот человек был не вор, был даже честный и, но крестьянскому быту, совсем не бедный. Но ему до того понравились эти часы и до того соблазнили его, что он наконец не выдержал: взял нож и, когда приятель отвернулся, подошел к нему осторожно сзади, наметился, возвел глаза к небу, перекрестился и, проговорив про себя с горькою молитвой: «Господи, прости ради Христа!» — зарезал приятеля с одного раза, как барана, и вынул у него часы.

Рогожин покатился со смеху. <…>

— Вот это я люблю! Нет, вот это лучше всего! — выкрикивал он конвульсивно, чуть не задыхаясь. — Один совсем в бога не верует, а другой уж до того верует, что и людей режет по молитве…

Очевидно, что это самое обычное бытовое убийство на почве зависти. Однако в контексте ответа князя на рогожинский вопрос про веру в бога это преступление сразу же приобретает мрачный антиправославный, антихристианский оттенок.

Самый обычный бытовой убийца — бездумно, автоматически перекрестившийся перед убийством по самой обычной крестьянской привычке креститься вообще перед всяким делом, — в рассказе Мышкина превращается в символ христианина-душегуба, идущего на убийство с молитвой своему неправильному, распятому Христу…

ХРИСТОПРОДАВЕЦ

Третьей по счету стала история про купленный Мышкиным у пьяного солдата крест. Это был большой православный крест «полного византийского рисунка», как мгновенно и очень точно определил князь (курсив мой):

— Наутро я вышел по городу побродить, — продолжал князь, <…> — вижу, шатается по деревянному тротуару пьяный солдат, в совершенно растерзанном виде. Подходит ко мне: «Купи, барин, крест серебряный, всего за двугривенный отдаю; серебряный!» Вижу в руке у него крест и, должно быть, только что снял с себя, на голубой, крепко заношенной ленточке, но только настоящий оловянный с первого взгляда видно, большого размера, осьмиконечный полного византийского рисунка. Я вынул двугривенный и отдал ему, а крест тут же на себя надел <…> Вот иду я да и думаю: нет, этого христопродавца подожду еще осуждать. Бог ведь знает, что в этих пьяных и слабых сердцах заключается.

Зачем же князь купил этот крест? Может быть, хотел таким образом вызволить православный символ веры из омерзительной ситуации? Отнюдь. Мышкин, напоминаю еще раз, и в церковь-то не ходит, и без креста спокойно себе жил все эти годы. Так с чего бы вдруг он стал переживать за чужой и глубоко чуждый ему символ принадлежности к православию?

Дело в том, что это был не просто христианский символ веры. Это был крест христопродавца. Ведь именно так — христопродавцем — называет этого пьяного солдата и сам Мышкин. Для князя этот солдат, решившийся на продажу своего нательного креста, сделал то, на что приятно смотреть любому врагу христианства. Крест христопродавца — это для масона Мышкина символ оскверненного православия. Недаром Достоевский отмечает грязную ленту этого креста («на голубой, крепко заношенной ленточке»). Вот этот оскверненный символ, а вовсе не православный крест, Мышкин и купил — и «тут же на себя надел».

БАБА С МЛАДЕНЦЕМ

Последней историей становится рассказ Мышкина про молодую «бабу с грудным ребенком». Мышкин увидел, как ребенок ей впервые улыбнулся — и она «набожно-набожно вдруг перекрестилась» (курсив мой):

Чpез час, возвращаясь в гостиницу, наткнулся на бабу с грудным ребенком. Баба еще молодая, ребенку недель шесть будет. Ребенок ей и улыбнулся, по наблюдению ее, в первый раз от своего рождения. Смотрю, она так набожно-набожно вдруг перекрестилась. «Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал). «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость всякий раз, когда он с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего сердца на молитву становится». Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова! Простая баба! Правда, мать… и, кто знает, может, эта баба женой тому же солдату была.

На первый взгляд, всё здесь вроде бы хорошо. Мышкин вроде бы рассуждает здесь о христианском понимании бога как об Отце всех людей. А сама эта баба с младенцем (а это библейской слово отнюдь не случайно вдруг подменяет собой стандартного грудного ребенка) явно напоминает христианское изображение Богоматери с младенцем Христом на руках; к тому же она высказывает «всю сущность христианства разом».

Вот только концовка у этого рассказа оказывается вдруг совершенно не христианской! Потому что в самом конце вдруг выясняется, что эта баба с младенцем — вот эта как бы милая народная Богоматерь с ребеночком на руках — неожиданно (фантазией князя) превращается в жену того самого христопродавца!

Такой оскорбительный символ, самой своей внешней схожестью порочащий образ Богоматери, конечно, не может иметь к православию, к христианству никакого отношения.

А вот к Мышкину — может. Никогда нельзя забывать, кто именно рассказывает эту историю — человек, который не ходит в церковь, не молится и креста на нем нет. А потому вся эта умилительная история князя тут же превращается в изощренное, лукавое коверканье и осквернение святынь, где отцом младенца становится христопродавец, этакий антихрист в миниатюре, а «вся сущность христианства», высказанная почти что женой этого христопродавца, превращается в радость отца-антихриста на своих детей.

Вот такое «извращения идей и нравственных убеждений», как высказался однажды о князе Евгений Павлович Радомский. И ведь правда, князь, как видим, действительно великолепно владел техникой по извращению нравственных убеждений!

Что же касается мышкинских слов про отцовство Бога всему человечеству… так это чисто масонская игра в слова. «Масоны любят говорить об Отцовстве Бога, утверждая, что «есть только один Бог — Отец всех людей». Конечно, как Творец человечества, Бог действительно является для всех нас Отцом. Но в Библии проводится четкая граница между теми, кто установил правильные отношения с Отцом, и теми, кто этого не сделал»³⁾.

СНОСКИ К ГЛАВЕ 12:

¹⁾ Карпачев С. П. Масоны. Словарь. Великое искусство каменщиков — М.: ACT: Олимп, 2008. —634 с. — Стр. 467—468.

²⁾ Фостер Бейли. Дух масонства. / http://www.theosophy.ru/lib/duhmason.htm / дата обращ. 22.10.2016.

³⁾ Гарольд Дж. Бери. Во что они верят. / http://www.blagovestnik.org/books/00200.htm /дата обращ. 20.10.2016.

ГЛАВА 13

ПРЕДАТЕЛЬСТВО КНЯЗЯ

Удивительны слова самого Рогожина о картине Гольбейна-мл., которые не раз включались исследователями в самые невероятные, но при этом неизменно отвлеченно-философские толкования романа (курсив мой):

— А на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой вопрос.

— На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!

— Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин. Они дошли уже до самой выходной двери.

Однако никто из достоеведов не учел один важнейший аспект: сам-то Рогожин совсем даже не философ, он — практик. Купец, миллионер. А потому и исчезновение в нем веры должно иметь не отвлеченно-философскую, а самую что ни на есть практическую причину! Никаких философических умствований, всё это для Рогожина пустой звук. Одна только голая практическая причина, действие, физический поступок, из-за которого и начала пропадать в нем вера.

И такой поступок есть. Вернувшийся из Москвы Рогожин поглощен не только ревностью, но также и ненавистью к князю. Он задумал его убить…

Главное, что следует понимать: Рогожин теряет две веры. Первой в нем пропадает вера в князя. И дело тут не только в ревности. Во мраке своего горького одиночества, за всю свою жизнь не согретый ничьим добрым словом, всеми заброшенный и никому не нужный, измученный любовью к Настасье Филипповне, даже обгрызенный у тетки собаками, Рогожин вдруг неожиданно встретил… друга. Единственного человека, которому было не наплевать, что творится у Парфена в душе. Единственного, кому он поверил и кого назвал в Москве братом. Вот этот брат, этот единственный друг, в которого он поверил, его и предал.

«Много для меня сделал», — так говорит Рогожин о князе. Что же именно сделал для него Мышкин? Да, собственно, ничего. Как пояснит нам сам князь: «За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом…»

Казалось бы, просто несколько теплых сердечных слов. Но для Рогожина они стали дороже жизни. Разочарование в Мышкине было жестоким. Вместо друга и брата князь оказался обманщиком, предателем и лгуном.

Нет, не надо так уж слишком верить словам Ипполита, что князь «никогда не лжет». Еще как лжет! Такую способность князя с легкостью лгать, причем на бессознательном уровне, ранее отмечала и Е. Местергази: «То, что поначалу казалось в Мышкине христианской добродетелью, очень скоро на деле обернулось подменой — и не то, чтобы князь сознательно лгал (он всегда говорил, что думал), нет, ложью оказалось то духовное основание, которое сформировало личность князя»¹⁾.

Особо отмечу, что в статье Е. Местергази нет даже и намека на масонство князя, выявленное моим исследованием; да и вообще до появления моей работы ни один достоевед в мире ни разу не заподозрил Мышкина в принадлежности к вольным каменщикам. Тем не менее исследовательница верно определила природу лживости князя — духовное основание, само оказавшееся изначально лживым. Однако в чем же конкретно заключалась лживость этого духовного основания — Е. Местергази оставила без ответа, без доказательств и без примеров из текста.

В первый раз князь обманул Парфена, когда тайно сбежал из Москвы вместе с Настасьей Филипповной, на тот момент невестой Рогожина. Понятно, что Мышкин исполнял не свою волю, а волю испуганной предстоящим браком Настасьи Филипповны. Но по отношению к Рогожину такой поступок князя стал подлостью.

Во второй раз князь предал своего «брата» Рогожина, когда жил с Настасьей Филипповной целый месяц в одних комнатах. Мы знаем, что никаких плотских отношений меж ними не было. Тем не менее князь, проживающий в одних комнатах с любимой женщиной Рогожина… да еще и лгущий потом буквально Парфену в глаза, что жил с ней «розно» и даже «в разных городах»… Ну и что после этого должен был думать Рогожин о своем единственном друге?

Ложь и предательство князя — вот что день за днем стало разъедать Рогожину душу. Вот с чем не мог он смириться. Ну и, конечно, ненависть к князю подогревалась ревностью, сильно подогревалась. В итоге мысль об убийстве князя начала все чаще приходить Рогожину в голову. А вместе с ней и мысль о безверии.

Приехавший в Петербург за вновь сбежавшей Настасьей Филипповной, Рогожин не сомневается: князь, еще три месяца назад уверявший его, что останется в Москве и никогда уже не вернется в Петербург, снова солгал ему и вскоре непременно здесь объявится. Он ходит высматривать его на вокзал.

День за днем он бродит по своему мрачному дому, в котором холод и тишина, и все чаще останавливается перед картиной. Кто изображен на ней? Мертвый Иисус, душа человечества. Однажды Рогожин назвал князя своей душой. «Князь, душа ты моя», сказал он ему тогда, «брось их; плюнь им, поедем! Узнаешь, как любит Рогожин!»

Предательство князя, ревность, насмешки Настасьи Филипповны, безысходность любви, всё обрушивается на Парфена огненной болью. А может, и правда бог мертв, если допускает такие страдания человеку? И как верить в мертвого бога?..

Неожиданный визит Ипполита только добавил Рогожину душевных терзаний. Ипполит вдруг почувствовал, что этот угрюмый хозяин дома, так странно остановивший его перед картиной с изображенным на ней мертвым Христом, — что этот мрачный Рогожин так же близок к самоубийству, как и сам Ипполит (курсив мой):

Я намекнул ему, уходя, что <…> может быть, он и сам вовсе не так далек от моего «последнего убеждения», как кажется. На это он ответил мне очень угрюмою и кислою гримасой, встал, сам сыскал мне мою фуражку, сделав вид, будто бы я сам ухожу, и просто-запросто вывел меня из своего мрачного дома под видом того, что провожает меня из учтивости.

Этот намек Ипполита достоеведами всегда пропускался мимо ушей. А ведь Ипполит сказал правду, не зря этот слишком проницательный юноша стал так неприятен Парфену, что тот буквально вытолкал его из дома. Рогожин, судя по его реакции на этот намек, и впрямь собирался покончить с собой после убийства князя. А зачем ему было бы жить после этого? Ведь Настасья Филипповна никогда не простила бы ему смерть князя.

НЕСЧАСТНЫЙ РОГОЖИН

Нет, Рогожин отнюдь не кровожадный маньяк. Он гонит от себя свои страшные мысли об убийстве, сопротивляется им, как умеет, старается изо всех сил. Сам себя пытается остановить.

Пришедший к Рогожину князь почувствует всё — как вздрогнет Рогожин, отворив ему дверь, как предложит обменяться крестами, как сведет к своей матушке за благословеньем. Матушка, скажет Рогожин, «вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы с ним крестами поменялись; он мне за родного брата в Москве одно время был, много для меня сделал».

Однако мы знаем, чем этот визит закончился для Рогожина — очередным предательством князя. Пообещав Парфену, что, выйдя от него, не пойдет к Настасье Филипповне, а поедет в Павловск к Аглае, князь тут же нарушил свое обещание — прекрасно давая себе отчет, что на этот раз Рогожин уж точно не поверил ни одному его слову, а значит, будет следить за ним до конца (курсив авт.):

…Рогожин непременно пойдет туда, к тому дому, на Петербургской, и будет непременно сторожить там его, князя, давшего ему еще утром честное слово, что «не увидит ее», и что «не затем он в Петербург приехал». И вот князь судорожно устремляется к тому дому, и что же в том, что действительно он там встречает Рогожина? Он увидел только несчастного человека, душевное настроение которого мрачно, но очень понятно. Этот несчастный человек даже и не скрывался теперь.

«Несчастный человек»… Понимал ли князь, что в немалой степени это он сделал Рогожина таким? Конечно, понимал. Однако ни одного слова сострадания Рогожину мы от него не слышим. Мы слышим только робкие и очень короткие муки совести: «За несколько горячих и сердечных слов в Москве Рогожин уже называет его своим братом, а он…» — и Мышкин, устыдившись, оборвет себя на полуслове.

Но увы. Как мы знаем, это короткое раскаянье не помешает ему тут же предать Рогожина снова — нарушив обещание, пойти к Настасье Филипповне. «О, я бесчестен!» — будет укорять он себя дорогой, «с негодованием и с краской в лице», «какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого человека!»

Нормальными глазами будет смотреть. Обычными. Как всегда. Еще и свое «братское прощение» пришлет Рогожину, после того, как, доведенный до белого каления последней подлостью князя, тот бросится на него с ножом…

СНОСКИ К ГЛАВЕ 13:

¹⁾ Местергази Е. Г. Вера и князь Мышкин. Опыт «наивного» чтения романа «Идиот». / Роман Ф. М. Достоевского «Идиот»: современное состояние изучения: Сб. работ отечеств. и зарубеж. ученых / Под ред. Т. А. Касаткиной. М.: Наследие, 2001. — 560 с. — Стр. 291—318.

ГЛАВА 14

КОЛЯ ИВОЛГИН

Удивительно, как при всем декларировании сострадания в качестве главного принципа жизни, а также при всей своей вроде бы любви к детям князь проявляет чудовищное равнодушие ко всем, и к детям в том числе. В романе есть только один человек, к которому князь действительно испытывает настоящее чувство, — это Настасья Филипповна. Вот для нее он готов на всё. Ну, и разве что к Аглае он тоже проявляет некую сильную симпатию, хотя при этом чуть ли не каждый день и задается вопросом, кого же он все-таки любит — ее или Настасью Филипповну?

Все же остальные люди, включая Рогожина и детей, для князя не очень-то и не существуют. Равнодушное и потребительское отношение к ним просматривается в Мышкине на каждом шагу. Та же швейцарская Мари, жалости к которой он так усердно учил деревенских детей, — а ведь его собственная жалость к ней не стоила и гроша, я докажу это в других главах.

Конечно, какое-то чисто человеческое любопытство, кратковременный интерес, вынужденная необходимость — подобные факторы заставляют князя эмоционально реагировать. Но все эти чувства поверхностны. Например, он глубоко равнодушен к чувствам Рогожина, совершенно его не жалеет и не щадит. Ему глубоко наплевать на больного Ипполита. Точно так же равнодушно и потребительски он относится и к милому подростку Коле Иволгину.

Князь сразу обратил внимание на этого доброго восторженного мальчика. Он вообще особо отличает детей. Да, он их любит. Ему, как страдающему духовно-нравственным недоразвитием, с ними комфортно. А еще они доверчивы, внушаемы и не отличают добра от зла. Пластичный масонский материал. На этом вся симпатия к детям у князя заканчивается — и начинается чудовищное равнодушие к их судьбам и личностям, а также полное отсутствие ответственности за свои поступки по отношению к ним. Не верится? Ну тогда посмотрите на Колю.

Князь всегда с удовольствием с ним общается — вернее, позволяет Коле иногда общаться с собой. А уж как он его уважает! Даже Лизавете Прокофьевне не позволил называть пятнадцатилетнего подростка Колю по-свойски мальчишкой, а прямо-таки потребовал от нее величать его по имени-отчеству («Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, — твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь»).

Но это все только внешнее. А чем больше снаружи, тем, как известно, меньше внутри. И вот мы уже видим, как Мышкин преспокойно заставляет Колю совершать неблаговидные поступки. Коля ведь запросто вхож к Епанчиным, его любит Лизавета Прокофьевна. Да и сам Коля настолько еще ребенок, мальчик, что совсем не ждет от такого замечательного князя подвоха.

Вот потому-то Мышкин, уехавший из Петербурга, этими хорошими качествами доверчивого ребенка и воспользовался. И однажды попросил Колю передать Аглае записку от него — втайне от домашних. Ой как нехорошо. Добрые искренние люди пустили в дом мальчика, верят ему, да и князю тоже верят, а он через этого мальчика в их доме тайные записки передает! И ведь сам же еще недавно морщился и говорил, что это нехорошо такие записки передавать, — это когда Ганя просил его точно так же тайком передать записку Аглае. Да и Колю, этого мальчика, который ему поверил, зачем плохому учить?

А еще Коля бегает к Епанчиным, чтобы шпионить для князя. И князь его ни разу не останавливает. И даже ни разу не говорит ему, что шпионить нехорошо. Например, на следующий день после скандальной истории с векселями Радомского вернувшийся вечером из Петербурга Коля сразу же поспешил к Епанчиным, просидел у них три часа, высмотрел все что мог, а уж оттуда бегом к Мышкину с подробным изложением обстановки («Там ужас что такое!»). И весь этот Колин подробный рассказ до такой степени был похож на откровенный шпионаж в пользу князя, что даже самому Коле стало неловко за себя перед князем, и бедный мальчик даже поспешил перед ним оправдаться: «Я, разумеется, не шпионил и допрашивать никого не хотел…»

Конечно, не хотел. Но шпионил. Уж очень хотелось Коле угодить своему замечательному взрослому другу. И Мышкин Колю — не останавливал.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ ЛЕБЕДЕВА

О том, что князь использует доверчивого Колю как своего шпиона, прекрасно знал и Лебедев. Вот почему, когда генерал Иволгин украл у него четыреста рублей, Лебедев явился к Мышкину с весьма интересной просьбой — чтобы князь, воспользовавшись своим авторитетом, попросил Колю пошпионить… за своим родным отцом!

Лебедев, изучивший Ардалиона Александровича, был уверен, что тот дней через пять не выдержал бы и обязательно начал бы в пьяном виде во всем признаваться. И Коля все эти пьяные признания своего отца должен был, по поручению князя, подслушать и князю же передать (курсив мой):

— … Чрез Нину Александровну можно бы подействовать; наблюдая и, так сказать, следя за его превосходительством постоянно, в недрах собственного его семейства. <…> к тому же тут и Николай Ардалионович, обожающий вас, так сказать, всеми недрами своей юной души, пожалуй, мог бы помочь…

Ну, и как же отреагировал на такое мерзкое предложение князь? А он, посопротивлявшись для виду не более пары минут, на эту абсолютно безнравственную по отношению к Коле просьбу… согласился (курсив мой):

— … Поверьте, что пяти дней не выдержит, сам проговорится, заплачет и во всем сознается, — и особенно если действовать ловко и благородно, чрез семейный и ваш надзор за всеми, так сказать, чертами и стопами его… <…>

— Такой цели я, конечно, всегда готов способствовать, — сказал князь, вставая <…>.

Согласился бы Коля на такую низость — ради князя шпионить за своим отцом? Наверное, да. Он ведь к тому времени был под полным влиянием князя в непоколебимой уверенности, что Мышкин самый лучший человек на свете, который никому не желает зла. Как выразился об этом племянник Лебедева: «Вы, кажется, князь Мышкин? Коля мне про вас говорил, что умнее вас и на свете еще до сих пор не встречал…»

МЫШКИН И ИППОЛИТ

О том, что Коля шпионит для князя, знал и Ипполит. Это выясняется, когда Ипполит, устроив Аглае через Рогожина свидание с Настасьей Филипповной («Для нее же я в сношения с Рогожиным вошел <…> для ее же интереса ей личное свидание с Настасьей Филипповной устроил»), вдруг решил прийти к князю и предупредить его об этом. Дело-то было нешуточным, и даже могло оказаться опасным для Аглаи:

— … Я бы на вашем месте послал туда посторожить, чтоб уж так ровно ту минуту улучить, когда она с крыльца сойдет. Ну, хоть Колю пошлите; он с удовольствием пошпионит, будьте уверены, для вас, то есть… потому что всё ведь это относительно… Ха-ха!

Нет, Ипполит ни за что бы не стал предупреждать, уж очень ему всегда хотелось как-нибудь побольней нагадить князю, да вдруг здоровье его сильно ухудшилось, и теперь, случись с Аглаей беда, Ипполит побоялся умереть с таким грехом на душе (стояние перед «Христом в могиле» сказалось и тут!). Вот он из последних сил и поплелся к князю, превозмогая жестокий чахоточный приступ:

— … Ну, до свиданья — на том свете, вероятно. Да вот еще что: я хоть и подличал пред вами <…> то зато теперь вам и день, и час, и адрес свидания сообщаю, и всю эту игру открываю <…> смотрите же, принимайте меры и скорее, если вы только стоите названия человеческого.

Ипполит действительно сильно перетрусил из-за им же приготовленного свидания. И теперь изо всех сил старался это свидание отменить. Уж очень ему вдруг захотелось перед смертью самому стоить названия человеческого. А вот в князе в этом смысле Ипполит, как видим, был совсем не уверен.

Как не был уверен и в искренности мышкинского сострадании к нему. «Жаль на вас смотреть; вы бы кликнули меня лучше, чем самим трудиться», — говорит князь Ипполиту, который был страшно утомлен походом к нему. Но Ипполит знает цену его сочувствию — это всего лишь учтивость, не более того. «Ну, вот и довольно», — отмахивается он и добавляет с пренебрежением: «Пожалели, стало быть, и довольно для светской учтивости…»

Равнодушное отношение к больному и слабому Ипполиту обнаружилось в князе с первого же дня, когда тот впервые пришел с Антипом Бурдовским. То, что Ипполит вот-вот упадет от переутомления, видели все, однако срочно подать ему стул велел вовсе не князь, а Лизавета Прокофьевна. Не будь ее рядом, князь так бы и не догадался принести Ипполиту стул, пока бы тот совсем не упал.

И это не князь, а снова Лизавета Прокофьевна предложила оставить обессилевшего юношу либо у Мышкина, либо у нее, — князь же только подхватил ее решение. Вот и получается, что вся жалость князя — это только слова, а действий нет.

И никакая поездка князя к Ипполиту в Петербург с просьбой приехать к нему пожить в Павловске факта этого равнодушия не отменяет. Переехать к себе в Павловск он предложил Ипполиту совсем не из жалости, а из чисто практической цели — заставить Ипполита изменить свое мнение о нем в лучшую сторону. Зачем? Чтобы не мешал, не создавал трудностей, не настраивал Колю против. И ему это удалось. Пятимесячная ненависть Ипполита, переехавшего в Павловск, тут же начала проходить.

Да, была у князя такая особенность, это еще Рогожин подмечал, — все плохое и опасное, что отчетливо виделось в князе на расстоянии, тут же начинало расплываться вблизи под воздействием его обманчивой хрупкости, профессиональной искренности и несуществующей смиренности.

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: