ШЕСТЬДЕСЯТ КАТОЛИЧЕСКИХ МОНАХОВ

Завершает этот список ночных бесед гадостная история Лебедева о том, как некто в XII веке съел в голодные времена шестьдесят католических монахов и еще шесть маленьких детей:

— … Один из таких тунеядцев, приближаясь к старости, объявил сам собою и без всякого принуждения, что он в продолжение долгой и скудной жизни своей умертвил и съел лично и в глубочайшем секрете шестьдесят монахов и несколько светских младенцев <…>. До светских же взрослых людей, как оказалось, он с этою целью никогда не дотрагивался.

Эта история была воспринята присутствующими масонами со смехом («Да разве можно съесть шестьдесят монахов? — смеялись кругом»). На убитых и съеденных монахов посыпались насмешки. Например, Лебедев заметил, что «католический монах уже по самой натуре своей повадлив и любопытен, и его слишком легко заманить в лес или в какое-нибудь укромное место».

Князю веселое настроение собравшихся очень нравилось, в том числе и смех насчет съеденных монахов, и он «часто от души смеялся вслед за всеобщими взрывами смеха. Видно было, что он ужасно рад тому, что так весело, так шумно».

Правда, в какой-то момент Мышкин вдруг забеспокоился и дважды спросил Лебедева, с какой целью «он замешал тут монахов и что хочет этим сказать», к чему он ведет («…к чему вы ведете? — продолжал спрашивать князь»). Но ответа от Лебедева он так и не получил. Вместо него князю ответил Гаврила Иволгин, глумливо уточнив, «что в двенадцатом столетии только монахов и можно было есть, потому что только одни монахи и были жирны».

Всеобщее глумление над съеденными католическими монахами плавно перешло в приготовленную для гостей закуску. Но вот что удивительно: вдоволь похохотав над хорошо откормленными, по уточнению Гани, католическими священнослужителями, никто так и не задал Лебедеву вопрос: а кто их все-таки съел? Кто был этим людоедом? Никто этим даже не поинтересовался, как будто и без всякого Лебедева всем был известен ответ.

В одной из глав выше я уже высказывала предположение что этим средневековым людоедом был тамплиер (потому Мышкин и забеспокоился). Не случайно ведь Лебедев неожиданно характеризует людоеда как «человека религиозного и совестливого», наделив его раскаяньем и даже явкой с повинной.

Но можем ли мы найти подтверждение этому в тексте? Конечно, да. Об этом свидетельствует следующий факт. Когда Лебедев сообщает о муках совести, одолевших людоеда под конец его жизни, то далее, рассуждая о возможных вариантах раскаянья, он говорит следующее (курсив мой):

— … Кто же толкал его идти доносить на себя? Почему не просто остановиться на цифре шестьдесят, сохраняя секрет до последнего своего издыхания? Почему не просто бросить монашество и жить в покаянии пустынником? Почему, наконец, не поступить самому в монашество?

На первый взгляд, лебедевская реплика слишком туманна и содержит взаимоисключающие вещи. Ведь если бросить монашество, то значит прежде быть монахом. А если поступить самому в монашество, то значит прежде монахом не быть! Что это еще за путаница такая? Однако путаница исчезает — если вспомнить, что тамплиеры были не только рыцарями, но еще и монахами. И тогда реплика Лебедева немедленно проясняется:

1) «почему не просто бросить монашество» — это означает перестать быть тамплиером, сложить с себя полномочия рыцаря-монаха;

2) «поступить самому в монашество» — означает самому стать католическим монахом!

СНОСКИ К ГЛАВЕ 20:

¹⁾ Брачев В. С. Масоны в России: от Петра I до наших дней. — СПб.: Стомма, 2000. —337 с.

ГЛАВА 21

ОТРУБЛЕННАЯ ГОЛОВА

Отрубленная голова — важнейший тамплиерский (масонский) символ. Неудивительно, что он представлен в романе целых шесть раз и в самых различных вариантах. Отсеченная голова дважды упоминается в репликах Лебедева, дважды существует в рассказе князя про казнь преступника Легро и дважды становится объектом искусства.

Говорят, что после разгрома ордена хамовников в начале XIV века при обысках в резиденциях тамплиеров были найдены отрубленные головы разной степени сохранности. При этом многие из этих голов имели совершенно непотребный вид — с приделанными к ним ногами и вторыми лицами. У одной головы, как пишет Оддвар Ольсен, «было четыре ноги, две у передней части лица, две у задней»; другая голова была «с двумя лицами»; были и какие-то «древние забальзамированные головы»; была даже голова, у которой лицо было «синеватое и в пятнах, с бородой наполовину из черных, наполовину из белых волос, похожей на бороды некоторых тамплиеров»; цвет всех этих голов «также менялся от белого к синему, красному, коричневому и черному»¹⁾.

Чьи это были головы? Почему они сохранялись в таком виде? Отделяли ли их от тела после смерти человека, или срубали с плеч живых людей, — неизвестно. Но есть версия, что тамплиеры использовали эти головы в магических экспериментах, оккультных ритуалах, спиритических сеансах и алхимических опытах.

Тайну всех этих голов так и не удалось раскрыть. Вот только английские масоны и по сию пору зачем-то «хранят в Великой Ложе в Лондоне более 200 черепов»²⁾…

ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ

На чью же голову намекает Достоевский целых шесть раз? Поскольку речь в романе идет о «рыцаре бедном», то ответ очевиден — на голову Иоанна Крестителя, о чьем дне рождения (Рождестве) и объявил Келлер, явившись ночью на террасу к Лебедеву. И действительно, именно этот ответ подразумевается в реплике самого князя: «Я в Базеле недавно одну такую картину видел. <…> Я когда-нибудь расскажу — очень меня поразила» (имеется в виду «Усекновение главы Иоанна Крестителя» Ганса Фриса).

Известно глубочайшее почитание тамплиерами Иоанна Крестителя, но прежде всего поклонение его отрубленной голове. Как пишет М. Таранов: «Тамплиеры поклонялись голове Иоанна Крестителя. Во время своего пребывания на Востоке рыцари-храмовники <…> заразились так называемой мандейской ересью, которая объявляла Иисуса ложным пророком, а Иоанна истинным мессией. Отрубленная голова Иоанна была символом этой веры»³⁾.

ГРАФИНЯ ДЮБАРРИ

Известна трогательная история о том, как Лебедев по три раза за ночь встает молиться «за упокой души графини Дюбарри», которая была гильотинирована. Весь его рассказ пронизан жалостью к несчастной, когда палач «ее за шею под нож нагибает и пинками подталкивает», а она «и не понимает, что с ней происходит, от страху», сопротивляется палачу «на потеху пуасардок парижских» и умоляет дать ей еще несколько секунд жизни: «Минуточку одну еще повремените, господин буро, всего одну!» Вот от этого «графининого крика, об одной минуточке» у Лебедева «точно сердце захватило щипцами».

Почему масон Лебедев, с удовольствием рассказывающий историю о съеденных монахах и младенцах, вдруг по три раза за ночь встает помолиться о графине Дюбарри? Прежде всего потому, что пять недель тому назад у Лебедева умерла тяжелыми родами жена. Он не носит крепа на рукаве, но очень переживает это горе. Не справляясь с потерей, он напивается к вечеру, а «на ночь плачет», не может уснуть и «ночью раза по три молиться встает», стоит в слезах «на коленях» и молится так истово, что лбом «стучит по получасу».

Тяжкая смерть жены, ее безвинные предсмертные мученья и ощущение своей вины — все это задело Лебедева так сильно, что в своих беспокойных ночных молитвах он стал невольно вспоминать и другую невинную страдалицу, жертву масонских политических игрищ — мадам Дюбарри. Смерть этой немолодой, испуганной, никому не опасной и даже не слишком умной женщины была настолько страшна и чудовищна, что на жалость пробивало даже таких жестокосердных людей, как Лебедев.

Жалость к мадам Дюбарри заставляла Лебедева жалеть и молиться за всех остальных подобных ей безвинных масонских жертв (курсив мой):

— … Я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: «Упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри и всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся и стонут, и ждут <…>.

И действительно, подобных показательных жертв на масонском счету в тот период революционной Франции было чрезвычайное количество.

ГОЛОВА НА БЛЮДЕ

История гибели Иоанна Крестителя широко известна, изложу ее лишь вкратце для понимания дальнейших событий в романе «Идиот». Царь Ирод Антипа за открытое обличение своих неблаговидных поступков (оставление законной жены и незаконное сожительство с Иродиадой, которая на тот момент и сама была замужем) приказал схватить пророка Иоанна и бросить его в темницу. К моменту своей гибели Иоанн пробыл в тюрьме уже полтора года. Неизвестно, что Ирод собирался делать с ним дальше — держать ли в застенке пожизненно, или выпустить через годы, или все-таки спустя годы казнить. Очевидно одно: в день своего рождения Ирод казнить Иоанна Крестителя не собирался.

Однако Иродиада — видимо, опасающаяся, что живой пророк каким-то образом все-таки сможет воздействовать на царя и тогда он бросит ее, — подговорила свою дочь Саломию так станцевать перед Иродом и его гостями, чтобы царь пришел в невероятный восторг. Так и случилось. Ирод воспламенился от танца до такой степени, что при свидетелях пообещал Саломии в награду все, чего бы она ни пожелала. И она пожелала — голову Иоанна Крестителя на блюде…

Голова на блюде! Этот скорбный Иоанновский символ (который, повторюсь, является важнейшим элементом масонской символики) внезапно включает в свою реплику Лебедев. Это происходит в тот момент, когда пытающийся отвести от себя подозрения в краже лебедевского бумажника генерал Иволгин предлагает Лебедеву себя обыскать, но тот отказывается. Об этом он и рассказывает князю (курсив мой):

— … Слушай, говорю, генерал, если бы кто другой мне это сказал про тебя, то я бы тут же собственными руками мою голову снял, положил бы ее на большое блюдо и сам бы поднес ее на блюде всем сомневающимся: «Вот, дескать, видите эту голову, так вот этою собственною своею головой я за него поручусь, и не только голову, но даже в огонь». Вот как я, говорю, за тебя ручаться готов!

Вспомним, ради чего библейский Иоанн отдал себя на смерть. Он в прямом смысле слова сложил свою голову за чистоту нравственного закона. Лебедев же использует этот трагический образ ради глумления над несчастным стариком, которого он очень скоро сведет в могилу.

ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО КНЯЗЯ

Упоминание о духовном подвиге Иоанна Крестителя (с чего, собственно, практически и начался рассказ Лебедева о пропавшем бумажнике), не заставило князя задуматься о том, на какие бессовестные поступки он был готов ради корпоративной масонской этики, предписывающей по возможности скрывать непотребства «братьев». Во-первых, он согласился с тем, чтобы Коля шпионил за своим родным отцом. А во-вторых, Мышкин сам предложил вместо масона генерала Иволгина обвинить в воровстве неповинного Фердыщенко, то есть лжесвидетельствовать (курсив мой):

Князь нахмурился и поднялся с места.

— Видите, Лукьян Тимофеич, тут страшное дело в ошибке. Этот Фердыщенко… я бы не желал говорить про него дурного… но этот Фердыщенко… то есть, кто знает, может быть, это и он!.. Я хочу сказать, что, может быть, он и в самом деле способнее к тому, чем… чем другой.

И никаких угрызений совести в связи со своим лжесвидетельством князь не испытывал.

ИИСУС И ИОАНН

Но продолжим библейский сюжет. Когда Саломия пожелала за свой танец голову Иоанна Крестителя на блюде, то в темницу, где содержался Иоанн, по приказу царя Ирода был тотчас же послан палач. То есть дело Иоанна было сокращено. В ту же ночь, вернее, уже на рассвете Иоанну отрубили голову и привезли во дворец Ирода.

Запомним эти ключевые для понимания романа моменты: 1) казнь Иоанна в ближайшие дни не входила в планы Ирода; 2) известие о казни Иоанн получил под утро; 3) для спящего Иоанна весть о скорой казни оказалась неожиданной.

 

 

⇐ Предыдущая123456789

Поделиться: