Чесноков Александр Михайлович

П ервого мая 1986 года наш полк был поднят по тревоге и четвертая вертолетная эскадрилья из 5 вертолетов МИ-26 под командованием подполковника Кузнецова вылетела в Чернигов для замены летчиков из Новополоцка. С первых дней участвуя в ликвидации аварии на ЧАЭС, личный состав этого вертолетного полка самоотверженно работал в высоких радиационных полях практически без эффективной защиты. На каждый вылет выдавались лишь марлевые респираторы, защищавшие органы дыхания от радиоактивной пыли. Ничего другого не было. Не удивительно, что все они получили запредельные дозы облучения, и их надо было в срочном порядке кем-то заменять.

Группа Геннадия Александровича Кузнецова вылетела на 5 вертолетах МИ-26 с восемью экипажами. Старший летчик капитан Александр Чесноков перечислил лишь тех, чьи имена сохранила память: заместитель командира ВЭ (ВЭ – экипаж вертолета) майор Виталий Николаевич Симаков, штурман майор Евгений Николаевич Дербин, командир отряда вертолетов МИ-26 майор Абрамов, командир ЭВ капитан Краснов (умер в начале 90-х), командир ЭВ капитан Александра Ханжин (погиб в авиакатастрофе), заместитель командира ВЭ по политработе майор Толбатовский (погиб в авиакатастрофе), Старший летчик капитан Александр Симонов (умер в начале 90-х), старший летчик капитан Евгений Сакин, старший летчик Михаил Барбитов, штурман капитан Комаров (погиб в Нагорном Карабахе (вертолет МИ-26 под командованием майора Воеводина был сбит ракетой «Земля-Воздух»), штурман капитан Прасолов (погиб в Грузии) и старший лейтенант медицинской службы Павлюченко.

В Зоне катастрофы Чесноков встретил однокашника по Саратовскому ВВАУ лейтенанта Елистратова, который  принимал участие в ликвидации катастрофы на Чернобыльской АЭС на вертолете радиохимической разведки МИ-24 РХР. рассказывал, что в зоне катастрофы уровень радиации определить было невозможно. Хотя приборы ДП-3Б, установленные на наших вертолетах имели максимальную шкалу 500 рентген в час, стрелка зашкаливала. Так что пилоты и их винтокрылые машины сполна пропитались радиаций. В конце мая МИ-26 для закрепления на нем поливочного оборудования экипаж под командованием старшего летчика капитана Елкина выполнял задание по его перегону из Чернигова в Люберцы.

Александр Михайлович Чесноков окончил учебное заведение, в которое приходят только по призванию, даже более того, ведомые страстной мечтой – Сызранское высшее военно-авиацион-ное училище. Высококлассный вертолетчик в начале восьмидесятых полтора года воевал в Афганистане, потом наступила мирная жизнь – его часть базировалась в Закавказье. 30 апреля 1986 году часть подняли по тревоге – с семьями, понятно, проститься не было времени. На базе в Чернигове узнали, какая перед ними была поставлена задача. Надо было «заглушить» реактор – для этого со специально подготовленной площадки в 15 километра со станции вертолеты таскали на внешней подвеске грузовые контейнеры с песком, свинцом, доломитом и сбрасывали все это вниз, зависая на 10 секунд в двухстах метрах над реактором. В кабине МИ-26 было нестерпимо жарко, окна запотевали. В полете Чесноков, командир экипажа, ориентировался по навигационным приборам – его дело было выдержать курс и высоту, а командующий полетами с высотного здания в Припяти давал команду, в какой точке, в какой момент сбрасывать груз. Радиационные приборы со шкалой, рассчитанной на пятьсот рентген, безнадежно зашкаливали. Только за 10 секунд над реактором он по грубо приблизительным подсчетам каждый раз получал не меньше 2-3 рентген…

Ориентировались на старые нормы 50-х годов – отстранять от полетов после получения дозы в 25 рентген. Чесноков за два дня первомайских праздников сделал 15 вылетов. Потом он летал с грузом и оборудованием на базы, которые обустраивались вокруг станции для развертывания работ. Вертолетчики сами методом проб и ошибок искали способы дезактивации и дегазации своих машин. Современные дозиметры им выдавали только после того, как они закончили работу. После Чернобыля некоторые вертолетчики еще отправились служить в Афганистан. Чесноков тоже продолжал службу, участвовал «наведении конституционного порядка» в Нагорном Карабахе, в гуманитарных операциях после ленинаканского землетрясения в Армении. Это была достойная мужская работа. Но было и бюрократическое Зазеркалье – необходимость доказывать, что они выполняли приказ Родины в Чернобыле. Ни приказов, ни письменных распоряжений, у многих из военных, в первые дни поднятых по тревоге, не было, не было и командировочных предписаний…

Все это прожито, как-то устоялось и оформилось. Только вот в последние годы инвалиду «вследствие чернобыльской катастрофы» (так определяет его статус закон) пришлось снова почувствовать на себе последствия кафкианских игр наших законодателей. Состояние здоровья Александра Михайловича таково, что ему каждый месяц нужны лекарства на сумму самое малое 2500 рублей. Препаратов по льготным рецептам не купишь, хотя Татьяна Александровна Корытная – замечательные участковый врач Чеснокова – делает все, чтобы обеспечить ему положенное. Впрочем, с собственными бедами он умеет справляться сам, во всяком случае, вовсе не склонен на них жаловаться. Наоборот, благодарен за «бонусы», которые получает благодаря решениям губернских и муниципальных органной власти. Так, в декабре 2006 года Самарская губернская Дума приняла поправку к своему же закону № 20, вследствие чего Чесноков может получать доплаты за инвалидность и за заслуги, не выбирая одну из них, как раньше. Но ему «за державу обидно» – за всех своих товарищей, служивших ей и не получающих теперь достойного воздаяния.

Кавалер «Звезды шерифа»

Вопрос о побудительных мотивах стать летчиком не застал бывшего командира вертолета майора в отставке Николая Павловича Новикова врасплох – Честно сказать, о том, чтобы стать летчиком задумывался еще в далеком детстве, но вот о вертолетах, наверное, в 7-м классе. У меня друг Володя Котенев, а у него крестный как раз из Сызранского вертолетного училища, он работал там инструктором, затем на кафедре тактики.

И как-то при встрече он нам не только рассказал, но и многое пояснил, даже что-то и показал. Как встретились? Он приезжал сюда, в Тольятти. Мы с Володей Гриневым были дружны, общались. Были как-то раз у него, и он показал много фотографий, рассказал о Сызранском училище, и вот мы загорелись этим и решили тоже поступать в это училище. Поступить оказалось не так уж и трудно.

Медицинская комиссия была сначала в Тольятти, потом в Самаре – областная. Ее я тоже прошел быстро, а Володя Котенев не прошел. Не прошел по глазам. Он занимался спортом в юношеской команде. Кажется, в «Торпедо». Там получил травму и вот из-за нее в военное училище поступить уже не смог. А я прошел комиссию и поступил в Саратовское училище. В Сызранское не получилось – когда я подавал заявление, просто не было заказ-заявки на Сызранское училище – только на Саратовское. Мне объяснили, что Саратовское, что Сызранское – это одно и то же. Тем более считается, что Саратовское училище основатель Сызранского. Изначально первой была создана Саратовская школа пилотов – летчиков. Позже и вообще прошло преобразование, и все перевели в Сызранское училище.

Аббревиатура всех летных училищ почти одна и та же, по крайней мере, все они очень схожи: Саратовское высшее военное авиационное училище летчиков – СВВАУ. У Сызранского то же самое: Сызранское высшее военное авиационное училище летчиков – СВВАУ. Да и основа знаний у всех училищ одинакова – математика, алгебра, физика, русский язык, литература. Сочинение писали. Еще была и физподготовка. И мы были всего лишь кандидатами или абитуриентами. Оказалось, что самым трудным было пройти психотбор. Это, – отметил Николай, – честно говоря, намного труднее, чем сдать обычные экзамены, которые я сдал свободно. Результат получился хороший – почти все сдал на четверки. И физику, и математику, русский язык, а сочинение написал без подготовки на пятерку. Экзамены. Что же касается психотбора, то это было очень даже непросто. Он состоял из двух этапов – группового и индивидуального.

При групповом отборе группа кандидатов в отдельном классе письменно отвечала на вопросы специальных анкет. Примерно полторы тысячи вопросов, причем, чаще всего, каверзных – все с ног на голову переворачивали. Например, надо было запомнить несколько слов подряд. Запомнил, переворачиваешь страницу. Пришлось подумать, конечно. Или заходим, садимся в круг, а перед нами, например, изображения компаса. Причем надо видеть не просто стрелку и направления, а суметь сориентироваться. Это для будущего – кто как ориентируется, насколько быстро сумеет разобраться – что, где и когда. Очень уж хотелось поступить, и по этой причине волнений было много.

Индивидуальный – это когда с каждым из кандидатов беседовали специалисты – психиатры, причем разговаривали один на один. Они оценивали состояние, психологическую устойчивость и реакцию каждого из кандидатов на различные сигналы – световые, звуковые, электрические.

– Садишься в кресло, – рассказывает Николай, – примерно такое, как у летчика, ручка управления такая же, и нужно провести прицелом определенную кривую. Полукруг, угол и еще один полукруг. И вдруг слева или справа происходит внезапная световая вспышка – загорается яркая лампочка. Звуковые шумовые эффекты были – неожиданно раздавался громкий звук сирены. И вот только после этого испытывали еще и электрическим током – воздействовали чувствительным электрическим разрядом.

Отец мой Новиков Павел Николаевич 32 года рождения, родился в Тамбовской области. Его отец погиб в войну. Мать воспитывала четырех детей. Он был самый старший. И по окончании войны – да, по окончании войны… его отец погиб – взяли в суворовское училище. Даже фотография есть. Он был в училище. Но когда приехала мать, она забрала его оттуда. Он до сих пор об этом жалеет. Все время повторяет: «И почему это я так и не стал генералом»? Он, когда я сказал, что буду поступать именно в Саратовское училище, не возражал, да и мать не была против.

Мария Григорьевна – мать, 32-ого года рождения, также из деревни, и тоже, так уж получилось, воспитывалась без отца. В 39-ом году семья на себе испытала действие репрессивного аппарата нашего государства. Отец у нее был председателем сельсовета. В общем, написали на него и забрали. Не вернулся больше, и даже писем никогда не приходило.

Приехали мы сюда в Тольятти. Отец в 70-м году. Мы – я и мама – приехали уже в 71-ом. Отец работал все время в прессовом производстве, мать устроилась в железнодорожный цех. Я учился в школе №1. Это самая первая школа в городе. У нас был даже юбилейный год, 1979-ой. Помню директора школы – Богатырев Петр Павлович.

Когда я в училище поступал, вес у меня был 75 килограммов при росте 172 см. А сейчас несколько раздуло – 87 килограмм. Тогда же вес был вполне нормальным, и сам я был тогда очень даже спортивного телосложения.

Первый полет. Мы еще в Саратове, у нас было старое-старое здание. Говорят, там еще когда-то жили гусары, а внизу были конюшни. В этих конюшнях, уже переделанных, у нас были классы электроники, авиационного оборудования – такие большие-большие казематы. Толстые стены, высокие потолки. Конечно, вся эта атмосфера понравилась. Специально и поступал туда. Мечтал, конечно, чтобы поступить в Качу.

Никогда не забуду свои первые прыжки. Мы только приняли присягу и буквально через три дня нас начали с парашютом тренировать. Конечно, подготавливали. Всему этому учили. Признается, страшно было. Первый прыжок страшный. Подойти к двери и сделать шаг… Очень тяжело. Страшно. Но только как шагнул за борт, все, уже эйфория, легкость, радость. И сразу же хочется сделать второй прыжок. Но второй прыжок не дают. Второй прыжок только на второй день. Смеется – на второй еще страшнее. Теперь на моем счету порядка 45-ти прыжков. На следующий год уже более-менее относились к этому.

Перед каждым полетом у нас положено всем летчикам не взирая на ранги сделать два прыжка в год. Даже деньги за это платили. Полтора рубля в то время. Чем больше прыжков, соответственно больше эта денежная награда. Были мастера спорта, кандидаты в мастера спорта. Все, кто занимается парашютным спортом. Сборные и все остальные до 25 рублей за прыжок. В то время это были бешеные деньги. В день два прыжка, не больше. Можно, конечно, и больше, но в день только два, это чтобы не обогащались.

Но и специальных дисциплин очень много, хотя литературы и русского языка не было. Два языка было на курсе – немецкий, английский – у каждой группы отдельный – тот или другой. А курс у нас был не маленький – 550 человек.

Вот закончил училище. Распределился в Ленинградский военный округ. Туда распределили несколько человек. Нас было даже много, даже очень много – 15 человек с одного курса. Это потому что Ленинградский округ очень большой, и вот мы туда попали. Прибыли в Прибылово – это под Выборгом. Сразу распределили – кто на МИ-8 будет летать, а кто на МИ-6. Меня, например, определили на МИ-6. Конечно, спрашивали, но там уже все равно, как монетка ляжет. Приехал и, как на заводе, тебе говорят – туда! Какая специальность у тебя – вот и иди работать туда. В принципе летчик. На МИ-8, на МИ-6, на МИ-2. Это все равно, например, как водить большую или маленькую автомашину.

Начали летать, и сразу же пересели на военные самолеты. Мы же военные летчики, да и название училища – Саратовское высшее военное авиационное училище летчиков. Переподготовка была на МИ-6, переучивались или, точнее, доучивались летать. Изучали заново все и агрегаты, и инструкцию, конструкцию, авиационное оборудование – в принципе.

Выпустили нас 20-го октября 1984 года. Как всегда были и родители приехавшие, и общее построение, и прощание со знаменем. А потом уже… Бала не было. Поехали все в ресторан. Пригласили своих старых летчиков-инструкторов.

Мы летали в Саратовской области в Осинках - это рядом с Казахстаном. Нас учили на МИ-2. И здесь с Сокола летали, это город Саратов, только у него был позывной «Сокол». Там, где летали, была деревня Сок – от нее и такой позывной. На МИ-2 нас учил летать один инструктор, потом другой инструктор на МИ-8. Вот их и пригласили в ресторан, и они приехали к нам. Командиров было много, много было пожеланий всем.

Я попал в ПВО и начал летать в Прибылово – местечко это названо в честь Героя Советского Союза – капитана Прибылова, который во время войны воевал в этом месте и погиб. Ленинградская область. Красивая местность. Рядом Финский залив, прекрасный лес, охота… А внизу, когда летишь, море. И вот если у нас здесь только одни опята растут, а там только белые, подосиновики и подберезовики. А ягоды были все – и черника, и голубика, и морошка, и клюква – практически все ягоды. Можно сказать, курорт. Да, ух такой курорт – так налетаешься, такого насмотришься… 

Конечно, все время учишься, но чтобы стать классным летчиком, надо все время летать. Мы постоянно летали и постоянно учились. В этом была суть профессии, моя профессиональная работа. Она шла постоянно с момента поступления в училище, но, конечно, особенно с первых полетов. Везде шла учеба, накопление опыта, навыков. В этом и заключается профессиональная работа летчиков – в постоянной учебе, в полетах.

Получилось так, что из училища направили в полк – и там учеба продолжалась. Я помню, были ночные полеты, командир у меня был Гунченко Владимир Константинович. Я ему очень благодарен – именно он меня и научил многому тому, благодаря чему я остался жив. Ну и на пересадке… Люди сидят, к полетам готовятся и прислушиваются к радиообмену – очередной вертолет на посадку заходит – ага, значит, я следующий.

В марте, как помню, у нас как раз были крайние ночные полеты. У меня так уж точно был крайне-вывозной полет, чтобы получить, наконец, окончательный допуск на ночные полеты. Сзади сидят командир полка, мой командир эскадрильи Ласаев и замполит полка, разговаривают между собой, а мне все слышно. Ласаев и говорит – ну что, у меня сейчас наиболее подготовленный к полетам Новиков. И допуск у него уже есть – сегодня он крайний допуск получает. Вот его давай и направим. Он согласился – ну что ж, остановимся на Новикове.

Тут как раз вертолет подлетает к аэродрому, я делаю пересадку. Сели на аэродром на свою площадку, зарулили на стоянку. Выключили вертолет, заглушили двигатели и идем ужинать. Я и говорю своему командиру:

– Константиныч, так и так – меня отправляют на север. Там же, сам знаешь, военные учения должны быть. Вот начальники и решили отправить туда меня.

– Откуда узнал?

– Так слышал – командир полка вот сейчас только с замполитом говорил.

– Ну, дай-то Бог. Это хорошо. А как сегодня вечером насчет бани – идешь? А как раз была пятница.

– Конечно, иду.

– Хорошо, вот в бане встретимся и поговорим. 

Пришел, помылся, Константиныч подошел. Сидим, разговариваем.

– Ну и че, ты говоришь – какой там еще такой север? Тебя отправляют совсем в другую сторону – на юг, в сороковую действующую. Так что, вперед!

А сороковая действующая – это означало только одно – Афганистан. Согласно положению, летчик, прежде чем отправить его в район боевых действий, должен был прежде налетать в особо сложных условиях – ночью и в горной местности – 200 часов. У меня же такого налета не было – всего-то часов 40. Тем не менее, меня все-таки решили отправить. Вообще- то общая практика у меня была уже довольно приличная – 300 с лишним часов налета. А чем больше часов, тем больше опыта. Не знаю, как насчет таланта, но у меня получалось. Да и мои командиры посчитали, что опыта, умения и всего того, чтобы не растеряться в сложных условиях, у меня было достаточно. Не было только опыта полетов в горах, а это, как оказалось, не так уж и просто. Я так думаю, – пояснял Николай – пришла разнарядка, и у моего начальства не было просто иного выбора. Или надо было отправить кого-то из опытных командиров, но тогда некому будет обучать молодежь. Вот так я и оказался в Афганистане.

Мне, наверное, повезло, так как попал я в отдельную эскадрилью – советническую – это отдельная эскадрилья в Кундузе. Так называется местность в Афганистане. Первый мой боевой вылет… Все полеты в Афганистане считались боевыми вылетами, потому что территория, которая контролировалась советскими войсками, составляла всего 15 процентов от территории Афганистана, основную же часть контролировали моджахеды.

Я был в Афганистане дважды. Первый раз с апреля по октябрь 1985 года, второй – с октября 1986 года по ноябрь 1987-ого. Причем в период второй афганской «командировки» летал по тем же самым маршрутам, что и в 1985 году. Те же задачи, такие же грузы. Все то же самое. Хорошо помню самый первый мой боевой вылет. Даже день запомнил – 22 апреля 1985 года – 115 лет со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Замполит тогда выступил с речью – поздравлял всех по случаю этого события, рассказывал о наших успехах и об интернациональном долге. А там ведь в апреле уже было очень жарко. Как-то в период уже второго Афгана меня отправили в отпуск в феврале, так я приехал к родителям уже весь черный – сильно загорел. Так что, в апреле в Афгане уже настоящее лето, жарища. В тот первый полет, да и вообще в начале первого Афгана было страшновато – вдруг обстреляют. Да еще в горах вертолет сильно болтало туда-сюда. Мне это было непривычно. Командир успокаивал – Да сиди ты спокойно! Не дергайся, тут все уже облетано. Никто тебя здесь не тронет.

Наша главная задача была перевозка грузов и боеприпасов. Обеспечение соседей боеприпасами, оружием и продовольствием. Соседи – такие же подразделения. Тоже солдаты. Возили солярку, керосин, боеприпасы, снаряды, взрывчатку, продукты и все остальное пехотникам, в основном, конечно, десантникам, всем, всем, всем, кто воевал на земле... Пожалуй, эта работа была опасной. Транспортная авиация – большие вертолеты, большой грузоподъемности. Они и как транспортники, и перевозили грузы. Попасть в них легче легкого. И хотя мы в атаки не ходили, у вертолетчиков-транспортников тоже были боевые потери. Сбивали именно ракетами Стингер. Как раз в том 1985 году у моджахедов появились «Стингеры» – новые американские ракетные комплексы. Именно этими «Стингерами» тогда было сбито очень много вертолетов. Вот, например, когда как раз такие были полеты у Сальникова – 28 мая он возил боеприпасы, и его вертолет подбили. Но он еще держался в воздухе, только быстро снижался. Командир, почувствовав, что еще можно будет посадить вертолет, успел отдать команду экипажу – никому не прыгать. Но правый летчик и штурман, может быть, не услышали или испугались чего-то, выбросились с парашютами. Но вертолет летел уже слишком низко, и парашюты не успели раскрыться. И вот эти два членов экипажа погибли. Сальникову тогда все же удалось посадить подбитый вертолет. И если бы они не выпрыгнули, то весь экипаж уцелел бы. В 1985 году у нас в Кундузе погибло около 25 летчиков. В основном молодежь – до сорока лет. За год 25 человек! Этот год считался в Афганистане победным для моджахедов…

У меня был товарищ – Игорь Орлов, я с ним в Прибылово служил. Так вот, его послали делегатом в Москву на съезд комсомола. И там ему вручали орден Красной Звезды. И вручал не кто иной, как сам Кожедуб – знаменитый ас-летчик Великой Отечественной войны. И вот при вручении этой награды Кожедуб спрашивает Игоря:

– Сынок, скажи-ка мне, сколько у тебя боевых вылетов?

– Пятьсот!

– Как пятьсот? Не может такого быть! Я во время отечественной войны за сто пятьдесят Героя Советского Союза получил, а ты за 500 только всего лишь Красную Звезду?

Да, вот так это было. Я считаю, что несправедливо. Если честно сказать, жалели и ордена, и другие награды, и все остальное. А ведь это подвиг был. Шла же настоящая война, где стреляли и убивали. Каждый день у солдата ли, у офицера ли мог стать последним. И летчики попадали под обстрел. Моджахеды сильно обстреливали. Правда, у нас, слава Богу, из экипажа никто не погиб. И солдатам наград не давали, и офицерам – что тут можно сказать – жадничали!

У меня самого за два Афганистана тоже набралось намного больше пятисот боевых вылетов. Только в первом Афгане – порядка трехсот-четырехсот вылетов, а во втором и того больше. В общем, всего наберется где-то под 800 вылетов или даже больше. А во время Великой Отечественной войны, как говорил Кожедуб, за 150 вылетов награждали звездой Героя Советского Союза. Конечно, в ту войну учитывали не только сами вылеты, но также их эффективность. Например, количество сбитых самолетов противника, как у Кожедуба. Фарида, моя жена, иной раз надо мной ласково так с ехидцей подшучивает:

– Медаль не дали, а дали значок, сказали – Носи, дурачок.

– Вообще-то правительственная награда у меня есть – орден «За службу Родине». Так называется, но, строго говоря, в армии эту награду-орден принято считать всего лишь знаком воинского отличия. Вот Фарида и подтрунивает надо мной. Этим орденом меня наградили по совокупности моих заслуг. Но вообще-то, я считаю, больше все-таки за Афган, а не за Чернобыль. И еще меня наградили такой большой серебряной звездой. В Афганистане того времени ее называли Звездой шерифа. Да и сейчас, может быть, ее так называют… Есть даже фотографии с этой звездой. Хранится где-то в альбомах.

У нас, во время моего второго Афгана, всего в 12 километрах от аэродрома 1 августа 1987 года сбили борт. Бортмеханик Серега Великов сгорел. Он был без парашюта, хотя кто-то говорил, что просто не успел надеть парашют. Но, скорее всего, в него попала ракета. Сразу убило. А командир экипажа из Новокуйбышевска (мой друг Игорь Кузоватов тоже хорошо знал его) тогда остался жив. Правда и этот летчик позже, уже на гражданке, умер. После этого случая уже 2 августа нам сказали, что теперь мы будем летать также и по ночам. Это безопаснее. Даже в голове тогда не укладывалось, что по ущельям придется летать ночью. Темно, хоть глаз выколи! Но, оказывается, шевели винтами, штурманский расчет, выход на точку, снижение с определенной скоростью, сообразно с высотой, все по времени разворота, и вот мы уже и у цели. Ночь у них в Афганистане наступает практически мгновенно – в 7 часов вечера уже темно. А в 7 часов утра уже совсем светло.

Днем, естественно, и не поспишь как следует. И вот с такими глазами на ночь – и от семи до семи летаешь. Чаю, чтобы ночью не спать, напьемся досыта. И не просто чая, а крепко заваренного – чифира. Зубы от него у всех нас стали черными. Афганистан часто вспоминаем, особенно во время встреч с однополчанами, с вертолетчиками. Да и переживаний, острых впечатлений было больше. Еще, что поражало – это горы и красота тех мест. Афганистан часто вспоминается. Чернобыль – намного реже. Потому еще, наверное, что для нас все полеты Афгане были экстремальными – каждый из них мог закончиться фатальным исходом. Я знаю, в Кабуле только в одной из эскадрильей погибло половина летчиков. Сразу половина эскадрильи! Нашему полку в этом плане – говорит Николай – просто везло: среди погибших только четверть эскадрильи. В полку 500 человек – четыре эскадрильи в среднем по сто человек в каждой. Но наш полк, конечно, не показатель для условий Афганистана. Может быть, потому, что просто летчики из нашего полка лучше летали.

Еще был забавно-трагический случай с одним из моих хороших приятелей-летчиков. Он был большой любитель женщин, просто жить без них не мог и они ему платили взаимностью. И вот, будучи в Кабуле, решил заглянуть к нему. Прихожу – он жалуется:

– Все, Коля, отлетался.

– Что случилось?

– Сегодня еще очередную партию гробов домой отправили – осточертело мне это все уже по самое горло.

– Что ты все вокруг да около – рассказывай!

– Понимаешь, в первый раз у нас произошел отказ гидросистемы. Чуть было кишки на ручку не накрутило. Но, слава Богу, сели. Повезло – как-то удачно получилось. Второй раз отказал рулевой винт, хорошо, что хоть только частично. Любой вертолетчик знает, как это опасно – без рулевого винта вертолет не летает. Он беспорядочно крутится – совсем неуправляем – и падает. А в третий раз, когда на МИ-24 пошли на удар, так и вообще едва жив остался. Первый раз зашли – все хорошо. А когда пошли вторым заходом, что ли уж слишком снизились. В общем, двигатели хватанули или дыма, или газов, или пламени, двигатели скупажировали (иначе говоря, их мощность упала), а это почти что отказ). И уже все, бесполезно было что-либо делать. Из полосы огня и дыма мы вышли со снижением по инерции. Дальше уже не летим, а почти падаем. Командир все повторяет, как попугай:

– Перетянем! – Не перетянем! Дотянем, так дотянем, перетянем, так перетянем...

Присказка такая. Командир отслеживает линию горизонта: ниже пошла – уже видно, что вертолет упадет – не перетянем, а если выше – значит, дотянем.

– Все, – говорит, – дотянули-таки, к горке подходим.

Вокруг туман, видимость почти никакая. Вдруг говорит:

 – Нет, нет, не перетянем. И тут же дает команду «Прыжок»! И сам сразу же выпрыгивает с парашютом из вертолета. Потом выяснилось, что командир погиб – парашют не успел раскрыться. 

– Что же произошло дальше? Как ты в живых-то остался? 

– Я тоже, как нас учили, решил выпрыгнуть – команда есть команда. Все, кажется, сделал. Встаю, а парашют у меня не пристегнут. Пока парашют пристегивал, тут уже и земля. Что было делать – я, ничего не соображая со страху, в автоматическом режиме ручку на себя потянул и, к моему удивлению, сел. А выключить двигатель не могу – из головы все начисто выветрилось. Заклинило – с перепуга память отшибло, все забыл! Выпрыгнул из вертолета и сразу юрк за камень. Лежу с автоматом, а тут уже, смотрю, и духи бегут. От отчаяния начал стрелять. А в голове такая мысль самая первая и, как все мои друзья должны подумать – она и самая главная: «Ну все, отходился ты по бабам. Сейчас духи отрежут все твое мужское достоинство…». Ты ведь знаешь и должен меня понять.– для меня нет жизни без женщин. Это была тогда первая мысль – просто удивительно – не страх смерти, ничто другое, а только то, что отрежут… Потом вдруг слышу какие-то крики – на русском языке! Обрадовался – это наши солдаты. Не поверишь, никогда в жизни так не радовался.

Так и сидел – в себя не мог прийти от счастья. А двигатели на вертолете все еще работают, винт вращается. Потом, когда уже духи отошли, наши вертолеты прилетели. Я им говорю:

– Ребятки, выключите же, наконец, двигатели.

– А самому, что – слабо было?

– Заклинило меня, все забыл от страха. Спасибо, что наши вовремя подоспели, а то бы... Вообще, в Афганистане, взаимовыручка всегда была на первом месте – сам погибай, а товарища выручай. Вот почему мой приятель остался цел и невредим.

Или вот еще какой приключился памятный случай, когда однажды в Кабуле пришлось посидеть в тюрьме. В Афганистане это зиндан – так называют тюрьму. Это такая глубокая яма, из которой нельзя выбраться, а на дне солома.

На Новый год прилетели в Кабул на аэродром, где стоял полк, которым командовал полковник Серебряков. Наши два экипажа дежурили. Серебряков был в Кабуле, а мы в Кундузе. Просто в этот праздничный день нас направили в Кабул на дежурство …

И как это бывает почти всегда в праздники, а тем более в Новый год, выпили. И один пацан у нас задрался с приятелем. Выпили немного и о чем-то между собой поспорили. Это в жизни иногда бывает. Ну и что? Серебряков быстро распорядился  – Этих, тех и еще вот этого, то есть меня, в зиндан… Два экипажа в зиндан. Это такая яма в земле, а на полу шинель или солома. Нас там было человек 12. Для острастки посадили, чтобы не безобразничали. Как говорят, для порядка. Кормить-то кормили, но с похмелья у нас всех головы болели. Не просидели и суток. Когда позвонили в Кундуз – нас сразу выпустили. Один экипаж – которые как раз и подрались – сразу назад отправили, нас же так и оставили дежурить.

 

В Кундузе я был не в простой, а в особой советнической эскадрилье (так называли). В Афгане она считалась одной из самых элитных. И у нас было много комплектов афганской общевойсковой военной формы, которой нас обеспечивали афганцы. Мы переодевались в эту форму. «Ценандой» – так называли в Агане солдат, а «ШАТ» – это как у нас КГБ. Везде, в каждом государстве схожие государственные органы, только название разные.

– Вот, – как-то говорим, – нам надо в город съездить. Нам подготовили машину, мы переоделись в афганскую форму, оружие, конечно, брали с собой. Затем сразу заехали в комендатуру. Это было обязательной процедурой – отметиться, потому что сильно гоняли, если не отметишься. В комендатуре успокоили – Вы в советнической форме, так что вас никто не тронет. Езжайте.

Увидели тогда жизнь афганцев вблизи. Люди в Афганистане очень бедные. В Кабуле еще более-менее – машины ездят, женщины даже с открытым лицом можно было встретить, а по отдаленным точкам вообще что-то ужасное. Грязь кругом, пыль, дети грязные. А мы-то как раз и летали еще по дальним точкам.

 

В Кундузе нас было всего порядка 800 человек. Но это только летный состав. А еще и обеспечение, в основном из солдат – охрана, обслуга… Это в пехотных полках в наземных офицеры работают с солдатами. А в авиации все офицеры – и пилоты, и штурманы, и бортинженеры, и бортмеханики. Самолеты и вертолеты – техника очень сложная, так что без образования там работать нельзя. А раз образование, тогда и обучение необходимо соответствующее в специальных училищах. После обучения, как полагается, и первое офицерское звание. Вот так. А в пехоте кроме автомата АК-47М или более поздних разработок нет никаких механизмов. Автомат Калашникова – это же очень простой механизм: заряжай и жми на курок. 

 

В Афганистане я ходил еще холостяком, что для вертолетчиков было редкостью. Но чувствовал по своим товарищам, как было тяжело их женам. Наверное, иначе и быть не может. Сам-то я женился довольно поздно – в 30 лет. С будущей женой познакомились на свадьбе моего штурмана Александра Хализова. Он в молодости на Киркорова был очень похож. Вот там у него на свадьбе и познакомился с девчонкой, как оказалось, своей будущей женой. Ее звали Фаридой. Потянуло к ней. Я проводил ее домой, а потом уже на следующий день напросился к ней в гости. Так и начали общаться. Я напрашивался к ней, хотелось еще встретиться, но недели на две улетели в командировку.

Вся жизнь практически проходила в командировках. Из Афганистана, конечно, домой хотелось все время, но отпускали раз в полгода, да и то всего лишь на 15 дней. А переписка – пожалуйста. Я когда первый раз пошел в Афганистан, родителям даже не сказал, что пошел туда. Полевая почта – она есть везде – в Германии, Венгрии. И воевал в Афганистане, а родителям писал, что поехал в Германию. Чтобы они не волновались, в письмах расписывал, какие там прекрасные леса, озера, какая прекрасная рыбалка… Эти письма, что тогда родителям писал, сейчас на даче лежат.

 

Но когда приехал из Афганистана в отпуск, нечаянно проговорился, что нас будут готовить к Афганистану, для меня уже, понятно второму. Тогда они начали спрашивать, нельзя ли отказаться, ведь там столько наших солдат и офицеров гибнет? И мне пришлось их успокоить, что мне не привыкать – я там уже побывал. Уж извините меня, что пришлось вас обманывать, так как не хотел вас волновать. И вот тогда начали меня и моих друзей готовить ко второму Афганистану...

ЧЕРНОБЫЛЬ.

После первого Афганистана, когда в Прибылово прилетели, сказали – езжайте по домам – в отпуск. Вернулись из отпуска, и нас перед вторым Афганистаном отправили в центр подготовки в Судак. Там выполняли специальную программу – по горам лазили, стреляли. В общем, можно так сказать, проходили специальный тренинг в горных условиях, приближенных к Афганистану. Возвратились из Судака в Прибылово, и вдруг нас поднимают по тревоге… И при этом нам же ничего не говорят. Нам готовят карты для перелета на Украину. Только потом до нас донесли сведения – авария на Чернобыльской АЭС, и нашу эскадрилью направляют туда. Но мы перелетали не на вертолетах – нас посадили на самолет и уже 4 мая мы были в Чернигове. Сразу нас поселили в гостиницу хорошую, жили мы экипажами по 6 человек. А уже с 5 мая стали летать на реактор.

Мы были третьей эскадрильей. Самой первой была Александрийская эскадрилья, она раньше всех и начала летать на реактор. Второй прибыла Каунасская эскадрилья – прежде с ней я был в Афганистане. В Чернобыле мы снова встретились. Они уже летали на реактор. А наша Прибыловская эскадрилья в Чернобыль прибыла по счету третьей. Реактор мы забрасывали свинцом – дробью и такими большими чушками. За свинцом летали на аэродром Киева в Борисполь. Свинец – чушки и дробь в мешочках – мы выгружали на специальных площадках подскока невдалеке от реакторов. Каждый небольшой мешочек дроби весил 10 килограмм. А дробь был разная. Натуральная охотничья дробь. Все размеры были от картечи до бекасинника. Большие такие кучи свинца образовались.

Было и такое, что летчики, кто из охотников, набрали себе дроби, сколько пожелали. И куда столько – всю жизнь стрелять? Наш комэска, заядлый охотник, так тот так и говорил, что теперь ему дроби до конца жизни хватит. Когда мы домой еще летели, мешочки эти разложили равномерно по всему полу, чтобы не нарушить центровку вертолета и, соответственно, перевезти побольше дроби. Попробовал мешочек поднять – неподъемный. Маленький, но очень тяжелый.

И сразу же из вертолетов начали забрасывать реактор свинцом из этих куч. Для нас, военных летчиков, этот процесс назывался бомбометанием. Через два-три дня сделали специальные бункеры. У нас в полу вертолета есть большое отверстие для внешней подвески – такая сквозная дыра. И под их размер были сделаны большие бункера, куда набрасывали три тонны дроби, и вся эта дробь в реактор ссыпалась в один миг. Полет на реактор длился всего 5-7 минут, в день делали примерно по 5-7 вылетов. Подлетаешь – вот она цель, и заходишь на реактор. Он черный, поэтому очень хорошо виден, да еще и труба рядом. Приближаемся, и экипаж готовится к сбросу. Кроме того, у нас был еще и корректировщик, который подсказывал:

– Выход на цель – вижу, хорошо. Все, ребятки – «Сброс!» Командир вертолета на кнопку нажал, и бункер – раз и раскрылся. Только кнопочку – чук! И три тонны – шух! Свинец мгновенно ушел вниз, как мы считаем, в реактор, хотя сами этого вовсе и не видим. Командир спрашивает у правака (правого летчика, или, же, может быть, штурмана):

– Посмотри в блистер, попали или нет?

– Нет, уж нет! Сам смотри! – отвечает правак.

Реактор был прикрыт сверху наклонной крышкой. После взрыва реактора горизонтально лежащую крышку биологической защиты весом почти 2000 тонн подняло в воздух. При падении назад крышка несколько наклонилась и легла под углом. И вот надо было попадать не просто в кратер реактора, а в узкую щель… 

Еще к нам были завезены большие рулоны свинца толщиной полтора-два миллиметра на бобинах. Мы их раскатывали и вырубали себе из них куски, которыми устилали пол, еще под кресла укладывали несколько слоев свинца: свинец – чашка (чашка – это что-то вроде специального сиденья) – парашют – еще слой свинца сверху парашюта. Вот такой получался защитный бутерброд из свинца. Еще нам давали таблетки с йодом, чтобы исключить накапливание радиоактивного йода в щитовидной железе.

Щитовидка набирает определенное количество йода и уже лишнего набирать не может. Так что если в воздухе появляется радиоактивный йод, то он уже не поглощается щитовидной железой – она перенасыщена нормальным йодом, и поэтому как бы отторгает радиоктивный. Еще профессора говорили – ребята, все ешьте, все это опытное, кроме подопытных крыс, этого никто не ел. 

Нас, вертолетчиков, часто спрашивают, какую дозу мы там получили. Сразу честно признаюсь – не знаю. Нет достоверных сведений. Когда однажды ночью нас подняли по тревоге – тогда на реакторе произошел большой выброс, то радиометр показал до 1500 рентген в час. А вот какую дозу кто набрал, нам не известно. Мы специально перед полетом на реактор вывешивали на внешней подвеске дозиметры – накопители. Нас в экипаже шесть человек, и вот все шесть дозиметров мы специально прикрепили к внешней подвеске. Потом с них считывали показания.

Нас 6 человек экипажа, мы вешали ДК-50 или ДК-100 (ДК – дозиметр карманный), это индивидуальные прямопоказывающиедозиметры или, как их у нас называли, карандаши (авторучки). Еще у нас на вертолете был радиометр – измеритель мощности радиоактивного излучения. Так он, когда нас ночью поднимали, показывал до полутора тысяч рентген в час. Страшно или нет?

Мы не понимали тогда. Никто не знал, даже понятия не имели. Что-то было внутри такое, чувствовалось, что это опасно, но это, наверное, не будет со мной. Думалось, что, скорее всего, не заденет. Никто ничего не знал. «Карандаши» специально вешали прямо на внешнюю подвеску, когда над реактором пролетали. Смотрели в окошечко, в эту дырочку – у кого 50 рентген, а у кого и вовсе зашкал, у некоторых же так и вообще стрелка почему-то в другую сторону уходила. В общем, кто и сколько рентген получил, нам совсем так не было непонятно.

У меня сохранился один из дозиметров – небольшая такая пластмассовая коробочка. Его кто-то из наших остряков тогда жетоном смерти, что ли, назвал. Так мы их и стали называть. Из нее надо было выкрутить специальным ключом накопитель дозы – пластинку размером полтора на два сантиметра. Для определения дозы накопитель надо было вставить в считывающий прибор. Но никто у нас не видел, как и когда все это делалось, не знали мы также и того, какие дозы облучения – сколько рентген получил каждый из нас. Нам об этом не говорили.

А когда мы пришли из Чернобыля – наш экипаж пробыл там с 24 мая по 24 июня – нас в санаторий на лечение. Лежали мы в военном госпитале… О чернобыле к тому времени уже кое-что знали, врачи, медсестры и другие люди не то чтобы шарахались, но старались находиться как можно подальше от нас. Женщина врач одна сетовала: «Я вся чешусь после чернобыльцев – это все от их рентген, от их радиации». Мы же понятия не имели, что такое альфа-излучение, гамма-, бета- и все такое прочее. Не видели и на вкус не пробовали, хотя внутрь наших организмов радиоактивные частицы, конечно, все-таки проникали.

– Спрашивали нас – сколько  мы получили рентген, какую дозу?

– Рентген, может быть, 9 или же намного больше. Ну, если при выбросе до полутора тысяч рентген в час доходило, то и нетрудно посчитать, сколько за один вылет получится. Пусть даже в случае, если вертолет находится в зоне буквально 3-4 секунды. А мы ведь не по одному разу заходили, а по пять-шесть или даже семь. То есть, 20-30 секунд, если над реактором сифонило под полторы тысяч рентген в час – это что, мало? Каждый из нас отлетал на реактор столько, сколько положено. То есть, число полетов ограничивалось предельной для того периода дозой радиации. Тогда она, кажется, была двадцать пять рентген.

Хотя у военного начальства были, конечно, попытки, чтобы занизить дозы облучения и увеличить количество вылетов для каждого из экипажей. Помню, тогда генерал какой-то сухопутный командовал. Пехотный, как у летчиков говорят, был генерал. Он и говорит нашему комэску (командиру эскадрильи) Анатолию Ивановичу Косенко: «Ну, что, командир, будем записывать по полрентгена за вылет». А Косенко ему отвечает: «Садись, генерал, со мной, и вам и всем нам запишем по полрентгена». От такой прямоты генерал прямо-таки обалдел настолько, что в первый момент едва не поперхнулся – не знал, что и сказать. Потом, придя в себя от столь некорректного ответа, промямлил:

– Мне летать не положено, я приехал сюда командовать…

– Тогда послушай, как рентгены надо подсчитывать. Это очень  просто –время полета над реактором надо умножить на мощность дозы излучения. У нас на вертолетах стоят радиометры, так вот, стрелка на них заходит за 1500 рентген в час. Делим на 60 – в минуту получается 25 рентген. Вертолет над реактором с учетом времени почти что зависания в момент сброса груза находится уж точно не меньше минуты, да еще какое-то время летим в облаках из радиоактивных веществ, так что и при подлете, и при отлете летчикам тоже немало достается. Подсчитай это все, тогда и записывай. А если, товарищ генерал, по полрентгена, то только с вами на борту.

Тогда был запрет на алкоголь, повсеместно шла борьба с алкоголем, и его нам запрещали. Барбитов же рассказывал, что  академик Велихов, приехав к вертолетчикам, советовал: «Ребята, спирт есть? Перед вылетом грамм сто не помешает…».

Но нас в те дни не было – мы летали позже, когда действовал запрет. Хотя и не без этого, но случайно, и только один раз. А получилось так, что мы конкретно сидели в ресторане. Приходит офицер, останавливает музыку и говорит:

– Товарищи летчики! Кто работает на реакторе, пожалуйста, милости просим пройти к автобусу. Он стоит у входа. А было это примерно часов в 9 вечера. Тогда, как оказалось, из реактора был очень сильный выброс, вот нас и подняли по тревоге, чтобы поработать на реакторе ночью. У меня сейчас нет летной книжки – она сейчас находится в военкомате – в ней все записано конкретно – с 4 мая по 7 мая. В книжке все полеты записаны, и эти, и афганские, и все другие. Надо забрать – мне уже 50 лет, наверное, уже можно.

Что дали эти опасные эпизоды жизни? Наверное, жизненного опыта. Жизнь больше полюбил. И по-другому стал к ней относиться. И смотреть на нее иначе стал. Понял, что жизнь – это очень и очень большая ценность.

Но вот Чернобыль мы, летчики, тогда как-то не воспринимали. Афганистан – вот это было очень опасно и тяжело. Каждый день могли сбить. Так что Чернобыль в сравнении с Афганистаном в смысле, конечно, опасности считался у летчиков едва ли не санаторием. Там не было обстрелов, и мы не ожидали всечасно неожиданностей, но, тем не менее, при полетах над реактором, да и вообще на всей Особой Зоной подвергались воздействию невидимых радиоактивных излучений. Из нашей, например, эскадрильи по моим только сведениям уже точно умерло трое. А ведь все они были еще сравнительно молоды. Может быть, где-то пренебрегли мерами безопасности. В нашем экипаже, например, мы защищались от радиации как только могли. У каждого из нас была индивидуальная свинцовая защита – 16 килограммов. Круглый пояс – вокруг жизненно важных органов и еще свинцовые трусы с такой пристегивающей снизу пластинкой. На это счет летчики подшучивали – если хочешь быть отцом, заверни свой член свинцом. И вот все эти 16 килограммов висели на лямках. После полетов у всех нас плечи просто отваливались. Еще, как я раньше говорил, йодные таблетки пили.

А как вернулся? Вернулись так же. С утра, как из Чернобыля отбывали в часть, с нами как-то странно обошлись… Чуть ли не до гола всех раздели, все перевернули, все собрали с нас, чтобы никакого фона от радиации не было. Все летное обмундирование изъяли. Но мы все равно парашюты привезли и все остальное. А в части, как прибыли, зачем-то заставили хлоркой ноги мыть? Отвезли в автопарк, где стояли такие корыта с хлоркой. Зачем? Смех, да и только. Как будто мы были холерой заражены или чумой. Ладно я холостой, а там же жены стоят. А нас в хлорке полоскают, ладно еще, что только ноги. Потом нас повезли мыться и переодеваться. Когда прибыли, сказали – эту одежду туда, эту сюда. Вот и все – так вот закончился для меня Чернобыль! А куда всю нашу одежду дели, мы так и не знаем. Сожгли, может быть, или закопали. Да и до этого ли разве нам было?

У Николая Павловича сын Николай. Николай Павлович. Учится в 11 классе. Он вроде и хочет пойти по стопам отца – стать военным, но только с юридической стороны. Не то в милицию, не то в таможню. Он родился 15 декабря. Сам Николай – 21 декабря. Два зимних мужчины. Говорят, что нельзя называть отца и сына одним и тем же именем, но в семье Николая получилось так. Но как говорит он сам, его не называли в честь отца. Есть старая русская традиция – называть детей соответственно примерных канонов. Вот отец у него родился 12 июня – в День независимости России. Рядом день Петра и Павла. Вот отца и назвали Павлом. Рядом Петров день, как его называли, могли и Петром назвать. А у нас с сыном рядом Никола зимний, поэтому так и назвали нас, объясняет Николай.

О сыне говорит любовно – большой балбес. Занимается спортом. Бодибилдинг – так, кажется, называется этот вид спорта. Мышцы качает. Ростом чуть ли не метр восемьдесят пять. У самого отца– то есть у вертолетчика Николая – метр семьдесят два. Младший Николай перешагнул отца. Профессией решил выбрать таможенное дело. Правда, жалуется, с английским пока у него неважно, наверное, из-за этого и не будет поступать.

Западные технологии обучения отличаются от наших… Там важно не то, чтобы правильно ответить, а еще и ответить правильно по форме. Иногда у них форма заменяет смысл. Ответ может быть даже и точнее, а по форме не соответствует, и они баллы снижают. Как говорится, человек согласно их нормам должен владеть техническим языком. Если же человек говорит на таком языке – техническом, оценка ставится выше. Хотя они и говорят об одном и том же, но только один на сложном языке, а другой на простом, и это более доходчиво. Но нет технического языка, и его, получается, нельзя считать преподавателем.

Николай Павлович – человек немногословный. Признает это и потому соглашается, что иные из его коллег-вертолетчиков рассказывают о себе много и, стоит признать, даже шикарно. А у него так не получается – нет такого дара, как красноречие. Лишь скупые, как сводки Информбюро, сведения о себе, о том, что было в его профессиональной работе вертолетчика. На вопрос, чем занимается сейчас, отвечает:

– Работаю в прессовом производстве в качестве, можно сказать, снабженца – заместитель начальника цеха по транспорту и складским операциям. Выгрузка вагонов, отгрузка брака, выдача металла в цех, и все такое прочее... В последнее время большое внимание стали уделять качеству. Но это сегодняшний день, – признает Николай, – раньше же проблемам качества уделяли не то что второстепенное внимание, а едва ли не последнее.

Хотя, честно говоря, проблем на автозаводе остается еще очень даже немало... Проблем и в моей жизни всегда хватало. Были они и в двух командировках в Афганистан, были, к сожалению, и в Чернобыле…

Между миром и войной –

Между небом и землей

Не так уж и велик поселок Кинель-Черкассы, почти все там знают друг друга. Встречаясь, поздороваются, поговорят. К кому по имени обратятся, к кому по имени-отчеству. Если ж на пути встретится Виктор Ольгердович Артишевский, это дело другое… Ольгердыч, и не иначе зовут его и друзья, и знакомые. Как-то само собой получилось, что отчество стало вторым именем.

Действительно, редкое отчество оставил Виктору Артишевскому отец. Звали его Ольгерд. Говорят, что имя это тевтонского происхождения, и что действительно в католической церкви был такой святой по имени Ольгерд. Правда или нет, но таково семейное предание. Вот что известно наверняка, так то, что корни фамилии Артишевских уходят в глубину веков. Не всех нынче интересует прошлое, но вот Виктору почему-то захотелось узнать о нем. Возможно, сказалась природная любознательность, а, может быть, это еще и зов крови. Набравшись терпения, покопался он в архивах и добрался до времен Богдана Хмельницкого, при котором, оказалось, служил некий князь Артишевский. На том и остановился. А вскоре и вовсе пришлось оставить это занятие – круто закружила Виктора Ольгердовича жизнь. Уже не до родословной стало. Однако один факт остается фактом – в семье Артишевских почти все мужчины были служивыми. В семейном архиве хранятся не только их фотографии, но и фото тех, с кем служили, с кем дружили. Среди этих фотографий есть и фото легендарного генерал-майора Плиева. Того самого Плиева, который командовал конно-механизированным корпусом во время известной

Ясско-Кишиневской операции – он был дедушкой его друга Важи Плиева, который сейчас живет в Грузии. Брат Виктора (как зовут?) – тоже военный, мастер спорта по парашютному спорту, начальник парашютно-десантной службы. Вот такая сложилась боевая семья, в которой все мужчины связывают свою судьбу с военной службой. И почти все они – авиаторы.

Не нарушил семейной традиции и Виктор Ольгердович. В 1982 году он окончил Саратовское высшее военно-авиационное училище, получил квалификацию «летчик-инженер». Уже во время учебы курсанты знали, что их готовят в Афганистан, и по этому поводу мрачновато пошучивали – на пушечное мясо…

Да, будет в боевой биографии Виктора Ольгердовича и «Афган», как сокращали в те годы название страны, не сходившей с экранов телевизоров, газетных страниц и радионовостей. Но это будет позже. А после окончания Саратовского вертолетного училища его в числе десяти лучших выпускников направят в Иркутск. Новоиспеченные офицеры явятся к месту службы, но окажется, что штат под новую группу не увеличен. Пришлось повисеть между небом и землей, а потом, по выражению самого Виктора Ольгердовича, «растыкали» кого куда. Его самого направили в Белоруссию.

В армии как – фамилия на «А», значит, старший группы. Спросили – куда хочешь? На выбор – Полоцк или Кобрин? Конечно, он выбрал Кобрин – детство его прошло неподалеку от того «маленького Парижа», прелестного прикарпатского городка. Любимые места, любимый город с богатыми традициями. Самый первый вертолетный полк после Великой Отечественной войны был сформирован именно там. Неудивительно, что все мальчишки Кобрина мечтали летать. Так что и своим профессиональным выбором, и своей судьбой, Виктор Артишевский обязан еще и родному краю.

Не только традиции, но и уровень подготовки в том полку были очень высоки. Правых летчиков готовили на командиров экипажей. Командир экипажа имел как минимум второй класс. Для несведущих: первый класс – полеты в любых метеоусловиях. Второй класс – командир экипажа, подготовленный к боевым действиям в составе эскадрильи в простых и сложных метеорологических условиях днем и ночью.

В 28 лет Виктор Ольгердович Артишевский был уже майором, немало полетал и в 1983 году на подмену попал в Афганистан. Командировка продлится около четырех месяцев, и это будут, пожалуй, самые трудные моменты жизни. Вот когда офицер Артишевский по-настоящему понял, как нужна военному человеку семейная поддержка. Особенно – когда он далеко от земли. А если на земле не ждут, что ж, остается только небо. Оно Виктора Ольгердовича не подвело ни разу.

Об Афганистане рассказывать не любит, старается уйти от этой темы, но это он в небе железный, а на земле довольно покладистый человек. Поворчит немного – не хочется ему вспоминать, что было в ту пору, но слово за слово, и вот она перед глазами та война, о которой мы знали лишь по коротким репортажам газет и телевидения. Война, это тоже жизнь – но особая, отягченная большими опасностями. В ней – свои коллизии, трагедии, но, как ни парадоксально – и минуты радости, и счастливые дни. До сих пор с улыбкой вспоминают в кругу вертолетчиков о том, как без двух двигателей Ольгердыч благополучно посадил свой МИ-6 «на землю» в сложнейших метеоусловиях. А дело было так. Перед полетом заправили вертолет. Как потом выяснилось, некондиционным топливом из баков, в которых раньше перевозили патоку. В лаборатории это дело проморгали. И вот ночной полет, все идет в штатном режиме, но как только с короткой магистрали хорошее топливо выгорело, один двигатель остановился. Второй некоторое время работал, потом отказал и он. Виктор Ольгердович включил фары – кругом сплошное молоко. Вертолет падает, и не видать ничего – что там внизу. Автоматически потянул ручку управления на себя, как говорят летчики – «увеличил тангаж» – это делается для того, чтобы поднять нос вертолета – подумал: «Сейчас на хвост упаду, он обломится, и удар об землю смягчится. Это – единственное средство, чтобы спасти пассажиров и экипаж». Все эти раздумья длились какие-то мгновенья. И тут вдруг из облаков вышли, посмотрел вниз, а под нами – зеленая поляна. Совсем близко. Снова в автомате двинул ручку тангажа вперед – бамс: удар по руке! И все, больше ничего не успел сделать, как последовал удар об землю. Живой – неужели приземлились? И вертолет на удивление остался цел – не развалился, как бывает в таких случаях? Оказалось – плюхнулись в болото, машина зарылась в него по брюхо, поэтому-то и люди остались живы, и вертолет не пострадал. Повезло... Это всего лишь один армейский эпизод. Нетрудно представить, какая нагрузка лежала на летчиках там, в Афганистане. И физическая, и психологическая. Ограниченный контингент, военная обстановка. Два-три дня, и вертолеты выходят из строя, их отправляют на регламентные работы. Это не снимает требование выполнения боевых задач. Требования жесткие – более 75-ти процентов боевой техники должно быть готово к вылету по первой команде, остальные 25 процентов – через два часа.

Эту задачу – регламентные работы, после двадцатипятичасовых налетов выполняли ночью. Ставили вокруг вертолетов автомобили, включали фары и ремонтировали технику, пока летный состав отсыпался. Если в 4 часа проснуться, можно что-нибудь поесть. Сравнивали, конечно, наши ребята свой рацион с питанием американских военных. Сравнение было явно не в их пользу. Американцев перед боевыми действиями кормили деликатесами – омарами, к примеру, чтобы гемоглобин в крови был в норме. Удивляло это и даже как-то зависть вызывало. Воевали не хуже, а российский рацион был куда как проще: тушенка – вермишель, тушенка – вермишель... До сих пор не переносит Виктор ни то, ни другое. Между прочим, после полетов на высоте трех тысяч метров положено было выдавать шоколад. Кто когда из них видел его в Афганистане? А ведь на каких высотах летали! Полет без загрузки рассчитан на четыре тысячи пятьсот метров в простых метеоусловиях. Это максимум. Летчики, смотря какие маршруты, бывало, что и с загрузкой шли на пяти тысячах. Самая большая высота, на какую поднимал свой вертолет Виктор Ольгердович – шесть тысяч триста метров! Без кислорода! А ведь уже после четырех тысяч положен кислород или кислородная смесь. Обходиться приходилось без этого. И кабины были негерметичны. Трудно было пилотам согласиться еще с одним обстоятельством – чуть что, под трибунал, потому что тут война. Если заходила речь об обеспечении – извините, мы здесь работаем в спецкомандировке…

Мир удивляется – на чем держится патриотизм россиян, в том числе и российских военнослужащих? Наверное, не только на одной присяге. Есть в славянской душе нечто такое, чего так и не могут понять в других странах. Что бы ни случилось, готовы жертвовать собой, не считая это геройством. Вот и Виктор Ольгердович не очень любит вспоминать и рассказывать о себе, о том, как был на той его войне. Иной раз даже сердится, когда просят рассказать о героических моментах из любопытства:

– О каком геройстве вы хотите узнать от меня? На войне всякое бывало. Приходилось и с парашютом прыгать, когда сбивали, и много чего другого. Был случай – выпрыгнули, вертолет взорвался и вниз винтами перевернулся – не все спаслись. Вы лучше расскажите о Косте, моем друге, как он чуть не попал под трибунал!…

Что ж, эта история – тоже часть той войны. История о том, какой она была, как служили, воевали и какими были те парни, которых страна отправила на войну в Афганистан. Разведка донесла, что в кишлаке духи. Стали разрабатывать боевую операцию. У них там духовский этот отряд – что? Два магазина каждому, по лепешке в карман – и в горы. Сейчас духи здесь, а пока поднимут вертолет, пока он подлетит – их уже нет и в помине. А наши, бывало, по двое суток разрабатывают операцию, выстраивают возле кишлака полукольцом танковую дивизию - 350 танков! И еще боевые вертолеты. Костя и полетел.

Ну, вот так – танки вышли и наши вертолеты, подлетев, сообщают: «Коробочки, коробочки, мы над вами!». В ответ приказ – стрелять на поражение. Вертолеты заходят, и летчики видят, как из кишлака к танкам идут делегаты. Вертолетчикам команда: «Подождите»! Переговорили, танковый командир отдает приказ «работать» по кишлаку. Костя: «Понял – работаю по кишлаку, цель вижу». Разворачивается, заходит, пикирует. Смотрит – на плоских крышах женщины, очень яркое зрелище. В тех местах цвет паранджи разный в зависимости от возраста – чем моложе, тем ярче цвет и наряднее паранджа. Костя увидел эти плоские крыши, будто усыпанные яркими цветами. И еще детей, которых женщины держали за руки. Прошел с проходом – не по ним же стрелять.

Другие экипажи боеприпасы пустыми выстрелами сбросили за кишлаком, и только один Костик-балбес – это так любовно назвал Виктор друга, – вернулся с полным боезапасом. Сэкономил. А Костика под трибунал. Еле отмахался, но с летной службы все-таки списали. Только через несколько лет ему все-таки удалось восстановиться – летчику не летать – считай, не жить.

А в начале мая 1986-го года полк, в котором служил Виктор Артишевский, стоял на ремонте в Конотопе. Почему-то их там задержали. Думали, по причине праздников. Но прошло уже и девятое мая – не выпускают. Потом вдруг отправили по домам. Вертолеты оставили в Конотопе, сдали их быстренько, поехали в Кобрин. Потом снова вызывают – командировка в Овруч. Город всего в ста двадцати километрах к западу от Припяти и от ЧАЭС.

Прибыли, получили вертолеты, экипажи прошли медицинский осмотр. Над атомной станцией парило, это было самое начало Чернобыльской трагедии. Если бы не радиация, все было бы для них привычной работой. Зависали над реактором, сбрасывали вниз свинец, песок и другие материалы. Ничего сложного для классных пилотов, но эти зловещие и невидимые лучи…

К счастью, каждому лишь раз пришлось пройти над реактором. После полета над четвертым блоком АЭС снова вернулись в Конотоп. Вот такая случилась у Виктора Артишевского еще и «атомная» командировка. А потом была Грузия – Телави, куда Виктора Ольгердовича перевели из Кобрина. Это уже была штабная работа и, к его большому сожалению, летал он редко. Уже было принято решение о выводе наших войск из Грузии, а потом вдруг оставили еще на два года. Под это дело как раз он и попал. Плановых полетов уже не было, да и неплановых почти тоже. Задача пребывания там обозначалась как сдерживающая сила. До поры до времени тишина, но когда что-то случается, проверяющий прокурор поднимает документацию и обязательно найдет недочеты. Начинаются перерывы в полетах, и потому приходилось заниматься всеми этими «головняками», как называет проблемы Виктор Ольгердович. По этому поводу и обратился к нему командир эскадрильи – поработать с документацией.

Хочешь-не-хочешь, а делать надо. Вот и вел эту работу – книжки проверял, плановые таблицы составлял. В армии писанины тоже немало. Но лучше все-таки, признается Виктор Ольгердович, заниматься тем, чему учился. Тяжело это – бумажки перекладывать да с женами разбираться…

На бывшую жену Виктор обиды не держит, понимает, что не каждой по силам быть женой офицера. Как-то его правый летчик, помощник командира Миша Сисинский пригласил на годовщину свадьбы. Все как положено – тосты, поздравления, воспоминания. Тут жена Миши Людмила – дама из тех, кто в выражениях не стесняется, с вопросом: «Вы, придурки, посчитайте-ка, сколько за год дома были». Посчитали. Оказалось – всего три месяца. Например, запустили в командировку – слетайте туда-сюда дней на 15. Как сейчас помнит Виктор, так и сказали – туда-сюда и назад, поэтому взяли с собой только самое необходимое. А как загнали в Казахстан сено возить по кошарам – больше месяца. Мобильников тогда еще не знали – домой не позвонить, чтобы успокоить домашних.

А что поделать – служба есть служба. И все же для военного человека семья – это главное, утверждает Виктор Ольгердович. Может быть, не все согласятся с этим утверждением, но ведь не случайно, когда служили в Кобрине, было заведено правило – прежде чем жениться, следовало обратиться за разрешением к командиру полка – так, мол, и так, дайте три дня – женюсь. Командир в свою очередь – приводи барышню, посмотрим, поговорим. Подолгу, обстоятельно, беседовал командир с невестами, объяснял, что значит быть женой военного, к чему надо быть готовой, если собираешься связать свою судьбу с офицером. Существовало и другое правило – раз в четыре года семья военного обязана была отдыхать по путевке.

Такие порядки завел первый командир полка – югослав по фамилии Настасич. Единственный такой командир был, считает Виктор. Во время второй мировой войны Югославия воевала на стороне Германии, а он перелетел в Советский Союз. Когда стала формироваться вертолетная эскадрилья, Настасича назначили командиром полка. Вот от него-то и пошли эти традиции.

Мудрый был человек, понимал, что в военной службе семья – самый надежный тыл. Уж как был прав! Был бы этот надежный тыл, все могло сложиться по-другому, думает Ольгердыч, такая ведь была возможность – и по службе подняться выше, и служить достойнее. Возможность эта была вполне реальная. Дело в том, что в те социалистические времена широко было распространено соревнование за звание «Лучший по профессии». Что-то подобное прижилось и в армейской жизни. Наградой лучшим офицерам было поступление в академию без экзаменов, всего лишь по результатам собеседования. Первый тур Виктор прошел успешно. Сдал теорию и боевое применение, предстояла поездка в Торжок для сдачи техники пилотирования, а тут в семье такое началось... Пришлось даже поставить командованию ультиматум – или увольняйте из армии, или переводите из Кобрина.

В Телави, куда перевели, занимался в основном штабной работой и, к большому сожалению Виктора Ольгердовича, летал мало. Никаких плановых полетов не было, да и неплановых тоже. Уже было принято решение о выводе российских войск из Грузии. О том, что полк из Телави переводится в Кинель-Черкассы, стало известно за полгода. Когда же прилетели, оказалось, что ни жилья, ни хотя бы относительно приемлемых бытовых условий прибывшим не подготовлено. К тому же начальнику штаба срочно потребовалось уехать домой по семейным делам. За старшего остался Виктор Ольгердович. Повезло еще, что в эскадрилье о ту пору были одни холостяки. Осмотрелись, определились, кому за что браться. Правым летчикам одни дела, штурманам – штурманские, батальону по обеспечению – прочее. Одним словом, оценили возможность размещения полка, определили места стоянки техники. Но пока полк переводили, уже почти все, что можно, успели растащить, мало что осталось от большого армейского хозяйства. А главное – не было жилья, ютились в общежитии без семей, разводы стали привычным делом. Как не понять боевых офицеров – они парили в небе, а их уложили на землю вниз лицом. За право летать они были готовы платить жизнью, да не тут-то было: то бордюры надо красить, то солдат в туалете «промахнулся» мимо очка, то командовать сбором бычков на территории части. И вот за эти мелочи на совещании поднимают, отчитывают. А для боевых летчиков, приехавшим с семьями, жилья нет – ютятся по углам кто где.

Последние армейские годы были у него не лучшим временем, если, сняв очки – не розовые, скорее синие, цвета неба, – взглянуть на реальность трезво. Армия уже не та, да и такие командиры, как Настасич, больше на пути не встретились. Забавную историю рассказал Виктор Ольгердович из армейской жизни последней поры своей службы. Утреннее построение. Подходят подчиненные:

– Товарищ командир, тут недалеко стол обнаружили бесхозный, разреши не явиться на построение. Соберем его, а то кто-нибудь оприходует, а нам поесть толком не на чем. Разрешил, побежали они за столом. А построение идет, и недавно прибывший из Приднестровья генерал-майор командует: «Доложите»! Отвечаю: «Незаконно отсутствующих нет!» А как иначе – раз отпустил, значит, уже отсутствуют законно. А тут они как раз стол мимо строя проносят. Генерал – Чьи люди? «Мои», – отвечает Ольгердыч. Генерал: «Поставьте стол и станьте в строй». Стали. И тут он выдал фразу, которая до сих пор веселит сослуживцев: «Товарищи офицеры и прапорщики, вы призваны сюда сохранять имущество, а не расхищать его. Прошу сконцентрировать стол на место его прежней дислокации». Стол, конечно, не сконцентрировали, а просто вернули на прежнее место. Уж как тут не вспомнить рассказ лермонтовского Максимыча о том, как танцуют на Кавказе горские женщины: «Девки и бабы становятся в две шеренги»…

В девяносто третьем году майор Артишевский демобилизовался, навсегда оставив военную службу. И как бы ни ворчал он по поводу армейских порядков, ни на минуту не пожалел о том, что выбрал военную профессию. И по поводу того, мог ли он изменить выбор, начнись жизнь сначала, Ольгердыч ответил грубовато, но искренне – глупый вопрос. Впрочем, этого и следовало ожидать, достаточно посмотреть на фотографии той поры, когда он поднимался ввысь. Какое было для него блаженство! В душе он по-прежнему летает, хоть и оставил службу еще в девяносто третьем… Спросите, говорит, любого летчика – жалеет ли он о своем выборе? Ни один не скажет, что пожалел. Небо есть небо. Один раз попал, это уже на всю жизнь. Вот брат занимается парашютным спортом – старше меня, переломанный весь, перекрученный, а не бросает – прыгает, до сих пор оторваться от неба не может. Ну а я вот с неба спустился на землю. Причем в самом прямом смысле – занимаюсь выращиванием помидоров. Не хобби – необходимость. Но и это интересно. Люди у нас в Кинель-Черкассах чем в основном занимаются? Помидорами. Помидоры наши, между прочим, успешно конкурируют с китайскими, хоть те и аккуратненькие, все как на подбор – один к одному. Дело это не так уж дешево обходится – обустройство теплицы, удобрения, полив, транспорт, но все-таки дает какую-то финансовую поддержку…

Теперь об армейской службе только воспоминания. Разные – веселые и грустные, счастливые и трагические. О том, как служил и как воевал, сегодня он рассказывает ребятишкам, которые приходят в городскую библиотеку, где работает заведующей его жена Елена Владимировна. Они встретились в 1988 году, когда полк вывели из Афганистана. Виктор Ольгердович приехал в ноябре, а в декабре они познакомились при обстоятельствах, о которых в народе говорят – не было бы счастья, да несчастье помогло. Собственно, не то чтобы несчастье, скорее житейская проблема. Поскольку с жильем для офицеров в Кинель-Черкассах было трудновато, местные жители брали их на квартиру или сдавали свободный дом. Вот и старушка одна сдала комнату другу Ольгердыча. Как-то случайно Елене встретилась на улице знакомая той старушки, где снимал комнату Виктор. Разговорились. Она, как будто между прочим, говорит Елене, к тому времени уже ставшей вдовой – Тут один разведенный есть, хороший парень, не хочешь познакомиться? Елена, шутя – Ну, если уж очень хороший, пусть придет, посмотрим.

Вот так и посмотрели они друг на друга… Теперь уже Андрюшке 14 лет. Он школьник, учится в восьмом классе, намерен окончить среднюю школу и обдуманно выбрать профессию. Елена Владимировна вот уже 25 лет работает в детской библиотеке. Она заведующая. Переживает – вдруг уволят, расформировывают ведь полк в Кинель-Черкассах, уже и вертолеты распиливают...

– Вот говорят о необходимости патриотического воспитания. Так ведь раньше летчиков приглашали рассказать ребятам – кто в Чечне был, кто в Афганистане. А сейчас ветераны уходят из жизни, – сокрушается она. – Скоро будет некого пригласить, кто бы мог рассказать о том, как жили и как служили те, с которых можно брать пример. Ребята эти рассказы ветеранов слушают с интересом. Сколько вопросов задают… Не раз бывал у них и Виктор Ольгердович. Надо ли говорить, как много узнали ребята из рассказов боевого офицера. С таким интересом слушали его!

– Он человек очень добрый, – говорит о муже Елена Владимировна – но с обостренным чувством справедливости. Мухи не обидит, но нервы напряжены. По этой причине они в чем-то и не всегда сходятся. Он укоряет жену в том, что она любит командовать, и ей понятно, почему так говорит. Он ведь сам командир, его профессия требует подчинения. Иногда соглашается с мужем, даже если не разделяет его позиции, но сделает по-своему, если видит, что так для всех будет лучше. Действительно, так лучше – меньше раздоров, к тому же вести дом, это все-таки женское дело. Мужчины витают в заоблачных высях, а если он еще и вертолетчик, то это уже даже и не метафора.

Елена – более легкий человек, быстро сходится с людьми. И у Виктора тоже много друзей, знакомых. Бывает, что и незнакомые ему люди здороваются с ним. Думает потом, пытается вспомнить, при каких обстоятельствах встречались, не всегда вспомнит. Это могла быть единственная случайная встреча, но его всегда запоминают. Он здесь, в Кинель-Черкассах, со многими в дружеских отношениях. С друзьями, с родителями мужа Елена Владимировна в добрых отношениях и очень уважительно рассказывает о них. Отец Виктора Ольгердовича родом из Белоруссии, офицер, авиационный техник. Повидал мир, служил не только на родине, но и в послевоенной Германии. Мама, Кира Григорьевна – учительница, очень красивая женщина, тоже работала в воинской части. Она пишет стихи, и даже издала книгу. Сам Виктор неплохо знает английский, и в этом очень повезло сыну при изучении иностранного языка – домашний репетитор всегда под рукой.

В тех интонациях, как Елена Владимировна рассказывает о муже, о его родных и своей семье, легко понять, чьими трудами создается доброжелательная семейная атмосфера. Вот и в тот раз, когда к Виктору Ольгердовичу заглянули по делам бывшие боевые товарищи, начались воспоминания, разговоры о том, кто и где сейчас из старых друзей. Журналисты завели разговор с Еленой Владимировной – как, мол, не тяжело ли жить с таким боевым парнем, что рассказывал он о тех горячих точка, куда его посылали по службе. И тут она вдруг молча совсем неожиданно разжала ладошку. На ней лежал орден. Пять острых углов, темно-красная эмаль. Орден Красной Звезды – среди военных особо почитаемая награда, свидетельство доблести в бою.

– Эту «Звезду» мы бережем, – говорит Елена Владимировна, – по ней и знаем, что воевал в Афганистане. За что конкретно получил, не рассказывает, только всякие смешные случаи вспоминает, приколы, но это все внешнее. Видеокассету, привезенную из Афганистана, смотрел раз пятьдесят. Даже спрятать ее пришлось, чтобы не вспоминал о том, что там происходило. Он очень мало об этом рассказывает. Только о друзьях. Какие были в кругу вертолетчиков курьезные случаи и приколы, которыми иногда пытается вызвать улыбку. Сейчас, однако, у Елены Владимировны все меньше поводов улыбаться. Переживает за мужа – вертолеты пилят, для него это душевные страдания, и она всячески старается поднять его настроение.

Как сложны и неповторимы человеческие судьбы! Российский офицер Виктор Артишевский родился в Потсдаме, служил своему двуименному Отечеству – Советскому Союзу и России, поднимал вертолеты над горячими точками планеты, «приземлившись», наконец, на Самарской земле, в небольшом городке Кинель-Черкассы, где нашел, наконец, то, в чем так долго отказывала ему судьба – простое семейное счастье…

Небо в наследство

От Игоря Буйненко

Осенняя поземка переметает через дорогу едва выпавший снежок. Серое небо нависло над землей. Даже в теплом салоне «Приоры» зябковато от этой серой мглы. Счетчик бесстрастно отмеряет километры. Путь лежит в Кинель-Черкассы, в поселок, где доживает свои последние дни вертолетный полк. А причина, которая заставила этих четырех в салоне сменить свои теплые квартиры на холодное путешествие – необходимость встретиться с вертолетчиками, прошедшими через Афганскую войну, Чернобыль и другие экстремальные события последних десятилетий. Автомобиль, шурша шинами, оставляет позади километр за километром. За рулем Юрий Ковтун – дорога знакомая, не раз бывал в Кинель-Черкассах у своих друзей, он и сам ведь в прошлом вертолетчик.

Но вот дорожный указатель подтверждает: уже приехали – за окном пошли невысокие домики жителей поселка. На широкой улице остановились у добротного одноэтажного дома, где живет сейчас бывший однополчанин Юры Игорь Буйненко. Они не только служили вместе, но даже одно учебное заведение окончили – Саратовское вертолетное училище. Не видевшись долго, обнялись.

После дороги приятно было окунуться в домашнее тепло и атмосферу доброжелательного гостеприимства. Лариса, жена Игоря Иосифовича, гостей ждала, напекла пирогов, заварила чай, и пока все чаевничали, приставучая журналистка выпытывала у Игоря все, что связано с его службой, вертолетами и просто самой его жизнью. Оказалось, что уже с пятого класса он мечтал быть летчиком. Жил тогда с родителями на Украине, в Запорожье, учился там же, в школе № 49. Многие мальчишки тех времен мечтали стать космонавтами, а он вот почему-то захотел быть летчиком – истребителем. Именно летчиком-истребителем, о вертолетчиках в ту пору вообще ничего не знал. Отец работал на Запорожском металлургическом заводе, дедушка – шофером. Дядюшки тоже заводчане, один из них даже был главным инженером этого прославленного металлургического предприятия. Казалось бы, прямая дорога парню на завод – и родные брат с сестрой, и двоюродные до сих пор работают там. Все располагало к тому, что Игорь тоже пойдет на завод, а он вопреки всему выбрал военную профессию.

Так сложилось по судьбе. Юность его выпала на то романтическое время, когда человечеству вскружила головы идея покорения космоса. «Покидая нашу землю, обещаем, что на Марсе будут яблони цвести», – пела страна, и многие мальчишки тогда мечтали полететь в космос. Игорь тоже хотел стать космонавтом, потом передумал – лучше летчиком. Не получилось ни то, ни другое, а ведь уже и проходил медкомиссию, хотел поступать в Черниговское летное истребительское училище. Не приняли. Медицинская комиссия забраковала – ростом не подошел. И кто бы мог подумать, что всего лишь пять сантиметров роста могут решить судьбу человека! Оказалось, могут, если мешают ему занять место в кабине самолета – он высокий, метр восемьдесят шесть сантиметров.

– Денис еще выше, – смеется Игорь Иосифович, – у него метр девяносто пять сантиметров, но ему проще, он сразу поступал в вертолетное училище. В вертолете кабина выше, поместился…

Ну а в ту пору, когда отец Игоря Иосифовича узнал, что не пропустили в летное училище, дал сыну дельный совет – можно ведь и в вертолетное поступить. Рассказал, как сам служил в связи, в Белоруссии, обслуживал вертолеты МИ-4. Как-то раз покатался, полетал немного, даже понравилось. «Попробуй туда поступить, так же летать будешь», – посоветовал он Игорю. Назвал два вертолетных училища – Сызранское и Саратовское. Был еще один вариант – транспортная авиация, но… Знающие люди охладили Игоря:

 – Отец у тебя кто? На заводе работает? Ну, если на заводе, – сказали ему, то вряд ли поступишь. В транспортную авиацию – это если папа военный, да еще летчик… Таких берут, а если из рабочей семьи, шансов совсем мало.

– Вот и у меня Дениска тоже поступал в вертолетное училище несколько лет назад, – подтверждает Игорь, – такое же правило, что и было раньше. Если отец военный, да еще бывший вертолетчик, ни одного не отсеяли, все поступили. А те, что из деревень приехали потому, что просто романтика поманила, а папа-мама в селе живут и на земле работают, знакомств никаких, туда не поступишь. Уже при поступлении, когда члены комиссии берут документы на руки, сразу спрашивают – кто отец, какие награды, в каких точках воевал. Если в Чечне, Афганистане, сразу привилегии – пятьдесят процентов, что парня зачислят в училище.

За спиной Игоря не стояли орденоносные родственники, но тот мудрый совет отца оказался кстати. Вот только в какое училище ехать учиться? В Сызрань? Название города Игорю показалось неблагозвучным – что это еще за Сызрань, никогда не слышал такого названия – на Украине о таком городе мало кто знал. А Саратов… О, это на Волге! Ну и поехал в Саратов.

Теперь это уже так далеко, что кажется, все получилось с легкостью – приехал, поступил. Четыре года учебы и вот оно, успешное окончание училища… Сравнивает Игорь Иосифович нынешних курсантов с молодежью своей поры:

– Денискиного поколения молодежь поступает в училище, а потом смотрят эти ребята, как их друзья в институтах свободно распоряжаются собой и своим временем, а не по-армейски в казармах живут, и начинают думать – правильно ли выбрали себе профессию? И сын ему на первом курсе то же самое – папа, наверное, брошу училище, надоела казарменная жизнь. Игорь отговаривать не стал, просто предложил подумать, прежде чем принять такое решение. Прошло немного времени, и сын признался – на самом деле что-то не то задумал.

Согласился ли Денис с доводами отца или просто подчинился его авторитету, но уходить из училища передумал. Так что теперь в семье Буйненко уже пошло второе поколение вертолетчиков. Время покажет, как примет небо Дениса, теперь уже потомственного вертолетчика, но точно известно, что за плечами его отца героическое – без преувеличения, прошлое. В нем были и боевые события Грузии, и взорвавшийся Чернобыль, и настоящая мужская дружба.

С Юрием Ковтуном они подружились еще в училище, были на одном курсе. Юрий – в первой роте, Игорь – в четвертой. По- настоящему стали друзьями, когда попали в Грузию и стали служить в одно полку. Это был ноябрь 1984-го года. Они прибыли в Тбилиси, в штаб, где сразу получили направление в город Телави. Поинтересовались у них – холостяки? Увы, квартир для холостяков там не предполагалось. Поселились в гостинице, жили в одной комнате все полтора года, пока служили в тех местах. Построения, занятия, подготовка к полетам. Привычная работа. Утром на аэродром, плановые тренировочные полеты. Летали в командировки, а если случалось что-то серьезное, летели на выполнение конкретного спецзадания. 

Так случилось и в 1986-м году. Роковая ночь с двадцать пятого на двадцать шестое апреля – взрыв на Чернобыльской атомной электростанции. Первые экипажи на МИ-26 вылетели на выполнение этого невероятно сложного задания – так, будто это была обыкновенная командировка накануне Первомая. Командиром отряда у них был майор Чесноков. Они летели над городами и видели под собой праздничные колонны демонстрантов с флагами. Первая отработавшая группа «ликвидаторов» – этим словом впредь станут называть тех, кто устранял последствия беспрецедентной катастрофы, – набрала свои рентгены. Вторая тоже. Экипажи первых двух групп вертолетчиков работали в Чернобыле по 15-20 дней, их же три экипажа, прибывшие к месту Чернобыльской катастрофы 24 июня 2006 года, набирали предельную дозу в рентгенах в течение долгих полутора месяцев.

Как положено, получили командировочные, и без промедления – в Чернобыле ждали их под замену с нетерпением – отправились на аэродром в Вазиани – это в тридцати километрах от Тбилиси. Командиром нашего отряда или группы вертолетов МИ-26 и командиром первого экипажа был майор Владимир Абрамов. В этом экипаже еще были помощник командира вертолета или правый летчик, их еще называли «праваками», Юрий Ковтун, штурман отряда и экипажа капитан Юрий Безносов, бортинженер старший лейтенант Владимир Уралов, бортмеханик прапорщик Виктор Шевцов.

В составе нашего экипажа кроме меня, лейтенанта Игоря Буйненко, тогда еще помощника командира вертолета, были – командир вертолета старший летчик капитан Сергей Краснов, штурман лейтенант Игорь Смирнов, бортинженер старший лейтенант Евгений Ларионов и бортмеханик прапорщик Виталий Жигора.

В третьем экипаже – командир вертолета капитан Александр Ханжин, помощник командира вертолета лейтенант Владимир Конзерук, штурман вертолета лейтенант Геннадий Евсюков, борт инженер старший лейтенант Александр Ларионов, брат-близнец Жени Ларионова и бортмеханик прапорщик Леван…  

Прибыли в Чернигове, где и нас поселили на территории Черниговского истребительного военного училища. С этого аэродрома и летали в район Чернобыльской аварии. В течение нескольких дней познакомились с техникой, провели облеты. Затем их перебросили в город Овруч – еще ближе к Чернобылю. Из Чернигова в Чернобыль – сорок минут полета, из Овруча – минут пятнадцать. Жили в гостинице, где расположились также экипажи из Белоруссии, Кяхты и других регионов Советского Союза.

Наконец, начались конкретные полеты. Вставали рано – часов в пять – умыться, одеться, позавтракать. В шесть садились в свои МИ-26, взлетали и брали курс на площадку – она располагалась примерно в пятнадцати километрах от реактора. Там их уже ждали АРСы – это такие специальные автомобили с баками-бочками. Набирали из бака приготовленную жидкость и, летая вокруг реактора, поливали этим спецраствором землю. Штурман указывал районы, летчики выходили на цель, зависали над ней и обрабатывали обозначенную территорию. Жидкость для полива поставляли из Японии, поэтому состав ее не был кому-либо из них известен. Привозили ее на поездах в цистернах.

– Действие ее было мгновенным, – вспоминает Игорь Иосифович. – Выливаешь, и буквально через несколько минут она превращается в пленку, которая препятствовала рассеиванию радиоактивной пыли. И все бы хорошо, но дождь ее размывал, вот и поливали постоянно. Боялись ли мы облучения? Да особенно об этом и не думали. Сначала нам и не говорили о степени опасности работы, которую выполняли – это сейчас о ней любой старшеклассник сможет рассказать. Может быть, и был бы страх, если б знал, насколько это опасно. Возможно, даже и не вызвался бы ехать туда – кто знает. Ну а в ту пору мы не очень-то задумывались, чем может грозить нам эта радиация. Да, поначалу было какое-то тревожное ощущение, но скоро оно ушло, и мы стали жить обычной жизнью, работать, как работали всегда. К тому времени уже и забыли свои впечатления от первых дней после прибытия в зону аварии. А ощущения те были не из приятных. Когда впервые подошли к вертолетам, чтобы их осмотреть – обязательная процедура перед каждым полетом – увидели таблички: «Осторожно, радиация!». Все огорожено. И, прямо скажем, было немного не по себе. Поначалу было даже желание исключить эту процедуру – зачем лишний раз подвергать себя облучению? Но все же решились – работа есть работа – это необходимая мера избежать излишнего риска. Осмотрели, конечно, и двигатели, хотя они как раз и были самыми зараженными.

Первый день работали с опаской, второй, а через три дня боязнь ушла – обычная служба, обычная работа. Так будет потом и в Чечне, в девяносто пятом: день–два страшновато – вдруг собьют, а потом привыкаешь и уже не ощущаешь опасности, хотя она и подстерегает в каждую минуту. Ну а тогда, в восемьдесят шестом, в Чернобыле, главной задачей было заглушить взорвавшийся реактор. Для этого с вертолетов в него сбрасывали свинец. Михаил Пожаров, специалист по вооружению, работал с внешней подвеской – парашюты подцепляли к этой подвеске, вручную загружали туда свинец. Пилоты в это время ждали в кабине, когда закончится погрузка. Как правило, загружали около пятисот килограммов свинца. Поднимались в воздух, подлетали к реактору, чтобы сбросить в его жерло этот свинцовый груз…

Восемь суток Игорь Иосифович провел в Чернобыле – в самое опасное время, когда радиационный фон был максимально высоким, а, следовательно, и риск получить лучевую болезнь. Что чувствовал он в эти дни, что переживал? Через неделю должна была состояться свадьба, его ждала Лариса. Свадебное торжество в отсутствии жениха родители готовили сами. Суженому оставалось только спуститься с небес. Их счастье, что они были молоды, а потому беспечны и не задумывались о том, чем может грозить им та командировка Игоря в Чернобыль.

С Ларисой он познакомился в училище, когда был на четвертом курсе. Она тогда училась в восьмом классе, жила в военном городке, где ее отец работал шофером. В один из майских праздников были танцы и концерт. Игорь несколько раз пригласил девушку потанцевать, потом проводил домой. Так стали встречаться. Родители девушки встревожилась – у жениха четвертый курс, заканчивается учеба…

Как оказалось, тревожились напрасно. Два года, пока Игорь служил в Грузии, они переписывались, потом он приезжал к Ларисе в отпуск. Она тоже навестила его в Грузии, посмотрела городок, Игорь показал ей Тбилиси, а через два года невеста окончила десятый класс. Свадьба состоялась в восемьдесят шестом, после его полуторамесячного пребывания в Чернобыле.

Возвращение домой было радостным – соскучился! А так – чтобы каким-то героем себя чувствовал – этого и в помине не было. И сейчас не чувствует. И отец тоже так считает, говорит – да что вы там, вертолетчики, вот шахтеры отбойными молотками работают, попробовали бы…

Так устроен мир, что мужчина меньше подвержен чувству опасности, а мать за каждый вздох ребенка тревожится, если даже этот ребенок уже давно взрослый.

Игорь Иосифович героем себя ни тогда, в Чернобыле, ни сейчас не чувствует – считает, что всего лишь выполнил то, что обязан выполнить. А в 1998-ом, через два года после Чернобыля, его наградили. В Саратове вызвали в военкомат:

– В Чернобыле были в 1986 году, а приказ президента России о награждении и вручение Ордена Мужества состоялись только через двенадцать лет! 

– Хотелось бы сразу, после Чернобыля, – признается Игорь Иосифович, – в академию тогда принимали без экзаменов всех, кто приходил из Афганистана, из других горячих точек. Давали ордена, как пропускной билет в высшее учебное заведение. А после академии – полковник как минимум. И все же… 

– Не завидую никому, – говорит он. – Для чего учился, то и сделал в жизни. Я был в Чернобыле и трижды в Чечне. Иногда Лариса говорит – ты всю жизнь был на побегушках, твои одноклассники командиры полков, у них в Москве квартиры… 

Наверное, Москва, это неплохо, но в штабе, – считает Игорь Иосифович, – таких впечатлений не получишь.

Побывал везде, видел разных людей и многое из того, чего не видели другие. В Чечне, например, он оказался в первый месяц, как началась чеченская война – в феврале 95-ого. Полтора месяца там летали, а базировались в Моздоке, на территории воинской части. Летали на Ханкалу, возили боеприпасы, продовольствие, садились в Грозном. В первый год было очень опасно. Позже вывозили раненых, технику. В 1999 году ввозили продовольствие, боеприпасы и также переправляли раненых. Это работа тоже была опасной. Боевики не раз обстреливали их вертолеты, стреляли из автоматов или пулеметов. Мы же летали на высоте от тридцати до ста метров, а с тридцати метров из автомата можно было подбить вертолет обшивка из алюминия у него тонкая.

А потом были и вторая, и третья Чечня. В 1996 году провел там полтора месяца, в 2000-ом – три месяца. Освобождали Грозный, в горы летали уже конкретно на площадки. Когда боевики из Дагестана пришли в Чечню, вывозили десантников, доставляли продукты и снаряды. Об инстинкте самосохранения ответил:

– Первый-второй день вживаешься, а потом привыкаешь. Делаешь то, что должен делать. Автоматически, как робот. Встал, умылся, застелил постель, позавтракал и пошел на работу. Построение. Объяснили обстановку, поставили задачу. Прилетаешь на Ханкалу, там генерал или его заместитель – полковник, уже дает конкретное задание. Подъезжает машина, грузишь боеприпасы, летишь на площадку туда-то, за тем-то. Полетел, сел, доложил о выполнении задания, снова загрузился, снова полетел. Выполнил задание – молодец, лети туда-то… Понял!

С утра завтракали, обедать не всегда успевали. Перекусывали тем, что было с собой. Консервы возили с собой – тушенку, кильку. Или кашу перловую. Вечером ужинать тоже не успевали, так как прилетали в 10-11 часов. Официантки, сочувствуя, оставляли ужин – Ребята, мы вас ждали…

А в 97-м Игорь вернулся из Чечни. Война близилась к концу. Затем служил уже здесь, в Кинель-Черкассах, куда из Грузии был передислоцирован наш вертолетный полк. Работа привычная – наряды, учебные полеты, дежурство по полку. В общем, обычная армейская работа. Потом стали зарплату задерживать. В стране кризис. В душе тоже. Не нравилось все это.

Денису в то время было уже десять лет, он родился в восьмидесятом, а дочке шесть, она родилась в девяносто первом. К возвращению домой боевого отца уже ходила в школу. Это была совсем другая жизнь. Написал рапорт на увольнение – в армии в ту пору шло сокращение.

Где на гражданке искать работу человеку, чья профессия «родину защищать»? Два с половиной года проработал охранником в Саратове, в банке – Лариса из Саратова, родители ее там живут, поехали вместе с детьми к теще. А потом надоела гражданская жизнь, да и привык он работать в коллективе. Ребята из Чечни летели, завернули в Саратов – там военный городок, аэродром. Был как раз их праздник – День авиации. Друзья остались с ночевой, зашли к Игорю, как водится, посидели, разговорились. Пожаловались, мол, все поувольнялись, летать некому, командир полка всех берет. После этого праздника поехал, пришел к командиру полка – возьмите обратно. В 2000-ом году восстановился в армии, еще шесть лет прослужил – до 2006-ого года. А потом здоровье стало подводить, сделали операцию и… списали со службы. Вердикт врачей был безоговорочным – с таким диагнозом не летают. На нелетной работе можете остаться. На нелетную он не захотел, и навсегда расстался с армией. С восьмидесятого года прослужил в ней – 26 лет.

Пока служил, выросли дети: сыну 22 года, дочке 18. Денис мечтает стать полковником – не как отец майором закончил службу. Кто знает, может быть, он и генералом стал бы, если б академию окончил. Впрочем, в генералы он особенно не метил, справедливо полагая: большой начальник – большая ответственность, и как-то ты уже по-другому с людьми общаешься.

Ксюша учится в юридическом колледже, изучает бухгалтерский учет, работает продавцом в Самаре, в магазине «Магнит». Пока еще на втором курсе – заочного отделения. А Денис выбрал профессию отца, окончил Сызранское вертолетное училище. По распределению попал под Волгоград. В тот день, когда мы навестили семью Буйненко, он как раз уезжал к месту службы, собирал вещи – вечером поезд. Так вот случайно мы и попали к ним в тот день, когда Денис отбывал на службу.

О жене – хорошо относилась к его службе, хотя… «Ты даже, когда в 87-м Денис родился, так ты его год почти совсем не видел, все по командировкам. Правда, после Чернобыля чуть ли целый год дома был…». Раза три летали – перегоняли облученные вертолеты из Киева, Чернигова в Грузию, в свою часть. А некоторые оставили в могильниках. Сбрасывали в ямы, закапывали. Ну а те, которые были заражены в меньшей степени, остались на аэродроме. Года два назад из Ростова приезжали разработчики с вертолетного завода, взбирались на них с аппаратурой и сразу же назад… В основном, именно двигатели «хватают» радиацию. Так вот специалисты взобрались на вертолет, пробыли там некоторое время и сразу же сказали – мы с вами работать отказываемся. А ведь вертолетчики после Чернобыля еще десять лет летали на этих вертолетах. Сейчас их поставили на прикол, но они по-прежнему фонят.

Как заботится государство? – улыбается Игорь на этот вопрос. Полторы тысячи в месяц выплачивает на таблетки, на дополнительное питание. Можно, конечно, поехать в санаторий, но я работаю – как тут отлучишься? Да и кому будет нужен такой работник? Охранником работает. Вот когда в части служил, давали 14 дней отпуска, и я ехал куда хотел, брал путевку и на детей, родившихся после Чернобыля. Ему путевка была бесплатной. Жена работает, так что с работы не отпустят. Она парикмахер, а раньше работала в части, в автороте. Она после школы – был при школе центр занятости, обучали парикмахерскому делу. Она парикмахер широкого профиля. Когда ушел в 2006 году на пенсию, она начала парикмахером работать. Сначала в двух местах работала. А сейчас на себя. Работает. Частный предприниматель.

Сожалений о том, что выбрал для себя профессию военного и стал вертолетчиком, не испытывает. Сейчас уже на пенсии и кажется, не был военным, это уже ушло в прошлое. Теперь уже привык и к новому образу жизни, и к новому месту работы. Он охранник на заправочной станции. Уже привык к своему коллективу, где работает много молодежи, в ос6овном, они операторы. В коллективе своя внутренняя жизнь, и он уже не представляет, как бы ему было без этих людей. Несмотря на то, что у него определены обязанности, он выполняет всю работу, которая там есть, готов помочь разложить товар в магазине, хоть и не входит это в его обязанности.. А служба… Сначала очень тосковал, но со временем перестроился на новую жизнь.

Сегодня ему кажется, что государство уже давно забыло про Чернобыль, скоро и врачи могут забыть о них. Что-нибудь, где-нибудь случится новое, и также все забудут. Как стали забывать, что в истории страны был Афганистан, так забудут и Чернобыль. Все в мире преходяще.

Однако, прежде чем отправить военного из армии, его обязаны обеспечить жильем. Выдали сертификат на него и детей. Он с Украины, с Запорожья. Лариса – из Саратова. Она ехать на Украину не захотела, привыкли к своим уже Кинель-Черкассам – 17 лет здесь. Оба городские жители и к сельскому быту не привычны. Но домик купили, при нем десять соток земли. Куры по двору бегают, яйца в магазине не покупают. Ксюша как-то принесла домой двух кроликов, теперь разводят и эту живность. Лариса двух поросят взяла, сейчас они уже большие – выросли…

– Свое хозяйство – это хорошо, говорит вертолетчик, спустившись на землю. – Вышел в огород, поработал немного или много – как душа возьмет. Это совсем не то, что дача у родителей. Им надо выйти из дома и полчаса на автобусе добираться на эту дачу. Наработаются там, потом опять на автобус – весь день и пропал. А тут вышел в огород, поработал, отдохнул...

Дети ведь уже поразъехались. Сын теперь раз в год будет приезжать, Ксюша три дня работает – то приедет, то не приедет на выходные. Считай, одни. Кроме кур, кроликов и поросят есть еще черный кот, черная собака, попугай и аквариумные рыбки. Забот хватает, но все они полезные и радостные – приглушают воспоминания о небе, отвлекают, иначе, наверное, было бы невмоготу.

Так вот и живет бывший летчик, а голубую высь унаследовал его сын – теперь уже и он летает – встал на крыло!

«Горячее» небо Петра Кудашкина

Две «командировки» в Афганистан – два ордена Красной Звезды, третий – за участие в ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы, а орден Знак Почёта – за спасение пострадавших во время землетрясении в армянском городе Спитак. 

Этих знаков отличия и еще множества почётных грамот и благодарностей подполковник Пётр Николаевич Кудашкин – командир вертолёта МИ-8, а затем и командир звена, удостоен за ратную и трудовую доблесть, проявленные им мужество и героизм.  

Не раз вспоминая пережитое, Петр Николаевич так и не смог разобраться, почему уже в раннюю пору детства с такой непреодолимой силой потянуло его к вертолетам. Другие мальчишки мечтали стать летчиками, и это всем было понятно. Но каким образом запали в душу деревенского парнишки из Мордовии эти могучие машины, похожие на гигантских стрекоз? Совсем ничего еще не зная о вертолетах, он жил в предчувствии, что обязательно будет летать на этих могучих машинах..

То, что произошло однажды, было похоже на чудесную детскую сказку – на окраине его родного села с теплым, бесхитростным названием Козловка приземлился самолет. Увидев его, мальчишки сбежались посмотреть на редкое в деревенской глуши чудо. Понятно, что среди них был и Петя Кудашкин, бежавший так, что едва не задохнулся – дыхание перехватило и от быстрого бега, и от избытка чувств. В тот день, увидев самолет вблизи, он уже точно знал, чему посвятит себя – он будет летать на этих сильных красивых машинах. Еще долго стальные птицы снились ему в детских снах. Они – досказала жизнь – оказались вещими. Его судьба, как нередко говорят, была предопределена заранее, еще с детства. И прилет самолета был первым ее знаком его жизненной «петрографии».

Петрография – наука о камне, а имя Петр с греческого переводится как «камень». В имени его – Пётр, действительно есть какая-то крепость, заставляющая судьбу быть к нему благосклонной. Сколько раз подстерегала Петра смертельная опасность! Дважды Петра Кудашкина «хоронили» согласно сообщениям из Афганистана, но крепким орешком оказался этот парень.

Первую весточку-похоронку Наташа, его жена, получила, когда Петра сразила частая в Афганистане гостья – желтуха. Он «выпал» из поля зрения штабистов, когда его в срочном порядке переправили в госпиталь Ташкента – в творившейся фронтовой неразберихе перепутать было немудрено. Во время того боевого вылета на самом деле погиб экипаж капитана Леонида Тихоновича Ковалева.

Вторая «черная метка» пришла в Херсон, где жила семья во время его второй афганской «командировки». И в этот раз причиной стала болезнь, но уже не желтуха. Петр просто затемпературил, и тогда вместо него командиром экипажа полетел командир звена – его друг капитан Владимир Зеленов. Их борт, как называют профессионалы свои вертолеты и самолеты, должен был доставить продукты для группы десантников в Саланг. Но им, к сожалению, не повезло – вертолёт был сбит крупнокалиберным пулемётом. Единственным, кто остался жив, был Зеленов, но и он, получив на теле тридцать процентов ожогов, был госпитализирован в крайне тяжелом состоянии. Когда в Херсон пришло сообщение о том, что вертолет сбит, и при этом погибли члены экипажа. И хотя связь тогда была не так уж и надежна фамилии штурмана – Александр Нагибнев и борттехника – Сергей Смирнов, прозвучали отчётливо. А вот о командире экипажа ясности не было. Погибшие – из экипажа Петра Кудашкина, вот в Херсоне и решили, что и он тоже погиб. К Наташе – жене Петра, пришел домой подполковник Попов, командир эскадрильи, и сообщил об этом печальном событии. Сам он, находясь в отпуске, узнал о гибели экипажа случайно – в Херсоне зашел в штаб части. Наташа, конечно, в слезы и первым делом к соседке и подруге – с ее мужем, борттехником Леонидом Христичем, Петр раньше летал в одном экипаже во время первой «командировки» в Афганистан – еще до той свалившей его желтухи. 

Но не только служба соединяла летчиков, они дружили семьями. Подруга, как могла, успокаивала, уговаривала подождать весточки от Леонида – не может же борттехник умолчать о смерти своего командира, к тому же хорошего друга. И только на следующий день Наташа узнала, что сообщение было ошибкой…

На уютной семейной кухоньке Кудашкиных слушаю истории, которые случались с этим классным летчиком, пересматриваю его награды, мысленно представляя «горячие точки» и по-настоящему горячие дни его жизни…

– Да ладно, Бог с ними, с этими орденами, – отрывает Петр Николаевич от этого занятия, – Не они главное. Была дружба между боевыми товарищами и обычные будни без боевых вылетов. Однажды в период первой афганской командировки осенью в один из предпраздничных дней командир полка поставил перед двумя экипажами необычную задачу – нужно было поохотиться, чтобы обеспечить праздничные столы мясом. На задание вылетела пара капитана Ковалева, в которой ведомым был экипаж лейтенанта Кудашкина. В пустыне Регистан подстрелили 6 косуль, затем полетели в центр провинции Лашкаргах, где дислоцировалась бригада десантников. Случайно узнав, что совсем неподалеку на окраине живет сын эмира Бухарского, летчики сели на ГАЗ-66 и поехали к нему в гости. Прием прошел по всем канонам восточного радушия. Наследник эмира хорошо говорил по-русски и поделился своей мечтой побывать на родине своего знаменитого отца в Бухаре, но пока, по его мнению, время еще не пришло. Узнав, что мы прилетели за дичью, он пожелал нам удачной охоты. Несколько вооруженных автоматами десантников, которые хорошо знали места обитания кабанов, полетели с нами. Среди камышей в болотистой низине мы увидели несколько семейств кабанов. Охота была удачной. В вертолет Петра Кудашкина загрузили тушу огромного секача, а мелочь – несколько молоденьких подсвинков – на борт капитана Ковалева. В Лашкаргах, где надо было высадить десантников, возвращались довольные. Согласно установленным правилам – дабы не чего не произошло – автоматы десантников во время полета находилось в кабине пилотов. Полет проходил нормально, но вдруг Кудашкин услышал какой-то шум и крики из грузового отсека. Петр кивнул борттехнику, чтобы тот выяснил причину шума. Когда борттехник открыл дверь, перед его взором оказалась огромная окровавленная морда матерого кабана с мутным взглядом и длиннющими клыками. Кабан пытался встать, и уже почти встал на передние ноги. Десантники забились в дальний угол – обезоруженные они от испуга не знали, что делать и подняли крик в надежде, что их услышат в пилотской кабине. Попытка убить кабана из пистолета ни к чему не привела – пули отскакивали от лобовой кости кабана, как от брони танка. Тогда Петр приказал перебросить десантникам автомат, чтобы они сами как-нибудь разделались с так напугавшим их кабаном. Десантников высадили в Лашкаргахе вместе с их вызвавшим такой переполох ожившим в полете трофеем. Вечером за праздничным столом рассказ об этом случае вызвал взрыв веселья.

А еще Петр часто играл на баяне – музыка отвлекала от тревог и уносила в мирную жизнь. Иногда Петр брал баян и в полеты, чтобы игрой успокоить экипаж перед неизвестным, что ожидало впереди при выполнении боевой задачи. Такая психологическая разгрузка была очень нужна экипажу. А еще после полетов они любили попариться в бане, которую сами и поострили. А после бани, конечно, приняв на грудь, просили командира что-нибудь сыграть. Обычно любили слушать романсы на стихи Есенина.

Тогда у меня второй Афганистан начался. Первый вылет. На одном борту командир эскадрильи Борис Александрович Бусыгин. Он ведущий, а на втором борту ведомый я. Летим в сторону Пакистана. Веду, как и положено, свой МИ-8МТ, рядом со мной на месте штурмана старший инспектор армейской авиации полковник Перегон. Посмотрели площадки, где придется работать. А тут на высоте трех тысяч метров внезапно отказывает один двигатель. Доложил по рации о сложившейся ситуации. Полковник, видно, на таких вертолетах не очень-то летал, молчит. Никто ничего не подсказывает, может, не знали, как действовать. Хорошо еще, что перед этим удалось пройти курс подготовки, переучивался в Липецке, да и вертолет этот хорошо был знаком. Ну что ж, молчат, так молчат – иду на вынужденную посадку. Докладываю ведущему – я такой-то, пошел на вынужденную. А тут вижу – пыльная грунтовая полоса захожу туда. Смотрю – бегут мне навстречу. Вроде наши. В Афганистане у нас всех, чтобы в плен не попасть, в кармане комбинезона были вшиты четыре боевых патрона. Для себя – сдаваться не собирались…

К счастью, не пригодились. Когда вернулся домой после Афганистана, совсем забыл про них, а через полгода случайно нашел эти четыре патрона – так и лежали в кармане. Ну, а в тот момент решил – что будет, то будет. Сел на вынужденную, направил вертолет на бегущих. Пригляделся – наши. Подбежали – что у вас? Да вот, двигатель отказал.

Они – давайте быстрее, а то у нас через каждые два дня как по режиму – сейчас обстрел начнется.    

Посмотрели вертолет, оказалось, забит топливный фильтр. Тут же поменяли и полетели в Газни, где и благополучно сели. А вскоре приезжают афганцы – надо к вашим десантникам в горы полететь, две тонны мин отвезти. Что ж, надо так надо – мины и детонаторы к ним оказались на борту. Полетели. На место штурмана сел командир эскадрильи Бусыгин – пилот с большим опытом – не раз успешно садился в сложных ситуациях даже ночью. Управлял вертолетом Петр. Впереди ведущим летел его однокурсник Александр Кратов, у него на борту на месте штурмана находился командир звена, орденоносец, хорошо знавший эту площадку – не раз сам садился и днем и ночью. Под ними ущелья извиваются серпантинами. И вот Кратов начинает снижение по этому серпантину, но, как Петру казалось, с уж очень большой для захода на посадку поступательной скоростью. Петр, прикрывая Кратова, кружится над местом посадки, и одновременно наблюдает за действиями ведущего. Чувствует – что-то не так. С тревогой: – Командир, смотри, как садятся! По-моему, уж слишком с большой скоростью… 

И тут Петр видит – вертолет не сел, а упал, и сразу пламя, дым. Все так быстро, что командир даже не успел заметить случившееся. Петр ему – вертолет горит. Тот не верит, хоть и дым уже в разные стороны идет. Запросили землю – молчат. Потом уже с четвертого раза с земли сообщили – ваши упали, но все живы.

Оказалось, что приземление действительно было очень жестким – практически падением. Кратов потерял сознание от удара головой о бронеплиту. Штурман Николай Гордюшин, зная о минах – что они могут взорваться, – выскочил из вертолета и что было сил побежал – оглянулся, а за ним никого. Вертолет горит, на борту 800 килограмм мин – могут в любой момент взорваться! Но там остались друзья, и Николай, переборов страх, бросился назад к горящему вертолету. Подбегая, увидел, как в густом дыму борттехник наощуп выключает АЗСы (автоматические защитные системы). Вдвоем они стали вытаскивать истекающего кровью командира. А у того ноги запутались в стропах распустившегося от удара парашюта. Обрезали стропы ножом, время идет – а вдруг начнут взрываться мины. Наконец вытащили и с командиром на плечах бежать со всех ног. Времени оставалось – секунды. Чуть отбежали – позади услышали знакомый звук схода неуправляемых ракет, через минуту-другую начали взрываться мины. От вертолета ничего не осталось.

Петр вызвал спасательный экипаж, который забрал раненых…

Сколько таких случаев хранит в памяти Петр Николаевич! Только в одном Афгане он совершил 458 боевых вылетов: 176 – за первую «командировку», 282 – за вторую.

Жизнь помотала его и по земле, и по небу, то и дело бросая в «горячие точки» военных конфликтов, землетрясений и катастроф. То ли судьба хранила, то ли мастерство не подводило, но удача шла за Кудашкиным, а вместе с ней и репутация классного летчика.

Как-то больших военных чинов было приказано доставить в Хосту на важное совещание. Доставили нормально, а когда они свои вопросы решили, вертолеты стали взлетать. Все в таком же обычном порядке – сначала пошел ведущий, за ним со стороны Пакистана начал взлетать Петр. Вдруг слышит, как по вертолету начинает работать крупнокалиберный пулемет. Пули по корпусу так и чвиркают. До сих пор не может понять Петр Николаевич, как тогда сумел уйти от обстрела. Говорит, интуитивно, на автомате – змейками, змейками… Чудом ушел. Повезло, – считает он. А может, спасло то, чему учили в училище. И как уходить от пулемета, курсантам тоже объясняли. Слава Богу, остались живы. Штурман Федорченко от волнения «Беломор» закурил.

– Толя, ты что делаешь, высота ж четыре с половиной тысячи, дышать и так нечем, – возмутился Петр, а тот – спасибо, командир, всю жизнь буду помнить тебя…

Когда вернулись, стали осматривать вертолет – очередь по всему борту и по лопастям прошлась. Хорошо, еще, что разрывная пуля попала в гайку. Еще бы, наверное, сантиметр в сторону, и был бы конец. Тогда Петра Кудашкина впервые и представили к Ордену Красной Звезды. Но Кудашкин его так и не получил, в штабе решили: рано – еще слишком мало боевых вылетов…

А потом почти такая же ситуация возникла над Кабулом – двигатель отказал, пришлось сажать вертолет с попутным ветром. Сам себе удивляется – даже страха почему-то не почувствовал, наверное, не успел. Да, и что говорить, конечно, не до того было – времени хватило только доложить – отказ одного двигателя, высота восемьсот, падаю с большой вертикальной скоростью… А земля молчит. Потом только Петр понял причину – руководитель полетов по профессии летчик, а самолет и вертолет – это все-таки большая разница. И на этот раз Кудашкину снова повезло – вертолет посадить удалось довольно успешно. Вскоре после этого ему и был вручен орден Красной Звезды. Это был его первый боевой орден за Афганистан.

А сколько таких полетов на счету Петра Кудашкина! У Джелалабада в один из дней перед «зачисткой» Панджшерского ущелья стали готовиться к операции. Командование планировало проведение операции еще до обеда, а во второй половине дня «духи» окружили афганцев, воевавших на нашей стороне, перекрыли все пути отхода. Они доложили – так и так, попали в окружение. Пришел советник – ребята, надо забрать их оттуда. Ведущий – не пойду! Наотрез отказался помогать афганцам. Пришлось уговаривать – Саша, там же люди попали в окружение – понимаешь? Мы ведь можем их оттуда забрать! А он ни в какую – нам задачу поставили своих вытащить. Вот прикажут забрать афганцев, полетим. Сейчас я старший и рисковать из-за афганцев не буду. Если что случится, замучишься доказывать, что ты не верблюд. Вот звони руководству – дадут добро, полетим. А те в ответ – поступайте по своему усмотрению… Я ему – Саша, пойду один. Упаду в русло засохшей реки, заберу их и выскочу оттуда.

– Ну ладно, согласился он, иди, а я за тобой – буду прикрывать. Взлетели из Джелалабада и пошли почти что по дну засохшей реки с разными такими выкрутасами, затем змейкой выскочили оттуда. А горы большие, высокие, духи только так могли уложить. Проскочил к пятачку, где были окружены наши афганские бойцы, Сел, забрал всех – взлетел. Все это очень быстро. Александр прикрывал огнем. И опять в русло нырнули, по нему долетели в Джелалабад. Вернулись, генерал-лейтенант подошел к Петру, поблагодарил – приглашает к себе вечером в гости. Оказалось, он учился в России, окончил Академию имени Жуковского при генеральном штабе, и жена у него русская, из Одессы. С ним вечером посидели за коньячком, поговорили. Поначалу не в своей тарелке показалось – все-таки в гостях у генерал-лейтенанта, а сам всего лишь капитан. Потом и говорит – спасибо тебе большое, и дай Бог дольше жить – если бы не ты, вряд ли удалось остаться в живых.. Мы тебя к ордену представим.

Действительно, представили. За эту операцию Петр был награжден орденом Красной Звезды – уже вторым по счету.

Кстати, о наградах. На афганской войне они были как чины. Если должность до командира эскадрильи, то награждали орденом Красной Звезды или «За службу Родине» первой, второй или третьей степени. Это потолок. Ну а если геройский поступок или посмертно, могли Героя дать или орден Боевого Красного Знамени. От командира эскадрильи до командира полка – орден Боевого Красного Знамени. Ну, еще орден Ленина. Такая градация была установлена сверху – награды получали не только и не столько по заслугам, сколько по должностям.

А война продолжалась. Панджшерское ущелье было взято, и как вспоминает Петр, народу там было уложено много – в основном это были молодые ребята. До сих пор отдаются те воспоминания в сердце нашего героя, и многое не может он принять:

– Полковники и генералы вешали на грудь ордена, получали звания, уезжали в Москву. Через два месяца посты, расставленные по Панджшерскому ущелью, были уничтожены, порезаны, расстреляны… А на следующий год та же самая операция, те же самые шишкари, как называет Петр высшее военное начальство. Приехал министр обороны Соколов, собрал в Кабуле совещание – своего рода военный совет, и заявил – Людей не жалеть – главное, результат!

С генералами отношения у Петра складывались не всегда. Не нравилось им, как имея на борту столь важных персон, он совершал посадку. Вот и в тот раз, когда проходила операции по захвату Панджшерской тюрьмы и освобождению захваченных в плен российских бойцов, Кудашкин не угодил генералу. 

А дело было так. Поступила информация, что в той тюрьме пытают наших ребят, и решили провести операцию по их освобождению. Загрузили десант на десять бортов, готовятся взлетать. Подходит к Петру командир эскадрильи Борис Бусыгин с распоряжением – пойдешь впереди колонны, доставишь группу с генералом Масленниковым, полетишь с ним впереди и высадишь в Анаве. Что ж, генерала так генерала. Только объясни, – спрашивает Петр у командира, как это вы мне – простому летчику,  доверяете генерала армии? Кого-то ставите командиром звена, кого-то старшим летчиком, а я всего-навсего просто летчик, и вдруг мне лететь с генералом армии? Что-то здесь не так! А он – брось придуриваться, я же знаю, что ты справишься. Принимай груз. И ты будешь когда-нибудь старшим, командиром звена – давай уж двигай. Ну, подумал Петр, ладно, пусть так и будет. Тут ковры привезли к вертолету, две «Волги» подъезжают, два генерала выходят из них – важные такие. Петр докладывает:

– Командир вертолета, капитан Кудашкин… Смеется, вспоминая себя в то время – двадцать четыре года было тогда. А что, – говорит генерал, – полетим, капитан Кудашкин? Ну и полетели. Подходят к району. Штурман показывает – вон, командир, та площадочка – как она тебе? Петр со своим боевым опытом раз – и к ней, быстренько вниз со всей скоростью – так полагалось маневрировать, чтобы не сбили. А генералы вдруг громко застучали в кабину. Как позже выяснилось – заволновались, увидев, что запасные топливные баки в грузовой кабине раздуло. Петр передает – не волнуйтесь, сейчас все будет нормально. Дополнительный кран открыл в атмосферу, стравил давление. Сели. Тут генерал армии вышел и давай разнос командиру эскадрильи:

– Ты кому нас доверил – разве можно так садиться? Петр рядом стоит, полным идиотом кажется самому себе. А тут командир эскадрильи вначале молчавший, зыркнул в сторону «виноватого» и обещает генералу – я с ним, конечно, поговорю, но… в боевых условиях мы всегда так садимся, чтобы не было потерь.

Припоминая это объяснение командира в свою защиту, Петр с теплым чувством говорит об армии – там были взаимовыручка, дружба, взаимопонимание, искреннее братство, взаимопомощь. Это особенно почувствовал, когда уже после Афгана разбился в горах…

– Пускай ведет другой пилот, я люблю, когда возят нормально, – проворчал генерал армии Масленников. Что и говорить – неприятно было Кудашкину это слышать, но все-таки подумал тогда – пусть так, но жизнями – чужими и своей – рисковать все равно не стану… Вспоминал Петр об этом, а на память ему сразу приходит, как тогда во время захвата тюрьмы десятью бортами, духи сбили один наш вертолет. Сейчас думает – может, как раз потому и сбили, что слишком медленно снижался?

Из Афганистана Петр вернулся в сентябре, в середине восьмидесятых. Посадили их на АН-12, в Николаеве высадили. Никто не встречает, транспорт приехал за ними только часов через шесть.

А на следующий день построение. Командир полка – до сих пор помнит Петр его фамилию – подполковник Калинин, даже не поздравил с возвращением, а сразу этак жестко – завтра полеты, смотрите, чтобы все было нормально…

Отлетали, это были ночные полеты – тренировка на висение. Полеты очень сложные, необходимо было точно зависнуть над квадратом площадью метров тридцать на тридцать, выдерживая высоту 25 метров. Висеть надо очень точно, одновременно выпуская лебедку с грузом и поднимая его. Такие, казалось бы, простые упражнения, а навыков требовали больших. Дело усугублялось еще и тем, что в Афганистане летали на новых бортах – на модернизированных вертолетах МИ-8МТ, а в полку, куда прибыли, вертолеты старой модификации МИ-8Т. Справедливости ради следует сказать, что Петру удавалось довольно точно выполнять эти упражнения, а у некоторых ребят получалось не очень. На следующий день во время предполетных указаний тот самый подполковник Калинин давал оценку полетам на языке великом и могучем – вы распиз..., а не летчики, бляха-муха! Возомнили о себе – первый класс, а летаете как г... в проруби. Только один более-менее нормально висел, старался. Встань, капитан Кудашкин! Скажи, не прав ли я?

Что и говорить, проницательность была не самой сильной стороной подполковника, иначе не выбрал бы себе в поддержку этого самого капитана Кудашкина. Так стало Петру обидно за товарищей, что уже не сдерживался перед большими погонами:

– Товарищ подполковник, во-первых, те, о которых вы сказали, что они себе сами написали первый класс, и сволочите их здесь, все они выполнили свой долг перед Родиной! Они награждены боевыми орденами за Афганистан! Они рисковали своими жизнями и достойно выполняли свой долг! А вот вас дважды посылали в Афганистан, но вы почему-то не пошли… Подполковник начал было напоминать о возможных последствиях, но Петра уже было не остановить. – И не надо меня пугать, товарищ подполковник! Меня уже ничем не напугать. На войне я был дважды и туда больше не пойду. И не потому, что боюсь. Не боюсь, но из принципа. А то, что пугаете – мне без разницы! Просто возьму и спишусь из-за таких вот командиров, как вы…

Повернулся и ушел к врачу, сославшись на сильные головные боли, хотя, если по правде, они были не такие уж и сильные. Сказал, что в ходе боевой операции получил удар в голову и не может летать – головокружение, будет списываться со службы.

– Что это ты выпендриваться вдруг начал, – поинтересовался врач. 

– Ваше дело, товарищ майор, – все еще по инерции артачился Петр, – зафиксировать то, что я вам сейчас говорю, а уж выпендриваюсь я или нет, решит окружная военная комиссия, а не вы… Ну, тот и написал характеристику – дерзок, несдержан и прочее. Петр – в военный округ, в госпиталь. Две недели не беспокоили. Лежит себе там, отсыпается, отъедается, на пляж бегает – одним словом, отдыхает. Да пусть оно все пропадом пропадает, – успокаивает себя. А тут с семьей пошли нелады. Земля слухами полнится – друзья стали намекать… И тут уж он снова резко поступил, как шашкой махнул – отрубил прошлое. А когда решение было принято, сразу спокойно стало на душе.

Вызывает начальник госпиталя – Петр Николаевич, что случилось? Ну, так вот и так, объясняет бунтовщик.

– Все у тебя хорошо, – успокаивает главный врач. – Ты вполне здоров, я все оформил, вот твоя книжка – осталось всего полтора года до хорошей пенсии. Зачем ты будешь ее терять?

А Петр все еще не пришел в себя, закипятился – служить рад, прислуживать не буду! Меня что, в Забайкалье, командиром? Ладно бы с повышением, а то таким же командиром в Забайкалье посылают, это после двух-то Афганов! Меня что, дураком считают?

– Ладно, иди уж и не волнуйся, рапорт отправили, все будет хорошо, – успокаивал начальник госпиталя. – Мой тебе совет, поезжай-ка ты лучше домой.

Приехал в Херсон, разводиться передумал. А тут группу отправляли в Чирчик, в Туркестанский военный округ. Он супруге – вот пришла разнарядка, в Туркестане формируют центр подготовки летчиков – самых опытных берут для подготовки к боевым действиям. Так вот и попал туда в отдельный вертолетный полк. Перегоняли технику из Афганистана на ремонтные базы в Каунас, Казань, Улан-Удэ. По одному из таких заданий вылетели из Бухары в Каунас. Уже на подходе к ремонтной базе – только пролетел Вильнюс – отказал двигатель. Доложился руководителю полетов на заводском аэродроме. С земли отвечают – тяните…

Еле-еле дотащился, на нервах, можно сказать. С одним двигателем садиться на аэродром, конечно, тоже было не просто. Тем более, прямо в городе, да еще на площадку завода размером всего-то пятьдесят на пятьдесят метров. Тут и с двумя двигателями надо было бы попотеть. Но, слава Богу, получилось довольно удачно. Впрочем, тут следует сказать, не сел – плюхнулся. Зарулил на стоянку и сразу в заводскую гостиницу – отдыхать.

Утром на следующий день заводские инспекторы стали запускать двигатель – не запускается. Спрашивают, кто пригнал вертолет? Я пригнал, – признался Петр. Как зовут вас? – спрашивают его Представился.

– Вот что, Петр, удивляемся мы тебе – в рубашке родился! Второй двигатель ведь тоже отказал. Еще б чуть-чуть, и, пожалуй, ты бы сейчас с нами не разговаривал…

Таких случаев, когда отказывал двигатель, у Петра было еще три. Но и в этот раз судьба, как и раньше в Каунасе, хранила его... 

А потом был Чернобыль. 26 апреля 1986 года... Теперь каждый школьник знает, что случилось в тот роковой день. Петра направили на ликвидацию аварии в начале осени. Шестнадцатого сентября он отметил день рождения, а на следующий день отбыл в Чернобыль, где и пробыл почти месяц.

Там наступила горячая пора – активная фаза устранения последствий катастрофы. Горячая не только в переносном смысле – взорванный реактор клокотал как вулкан, выбрасывая из себя смертельное радиационное пламя, дым, пепел… Ну, разве что лавы не было. Позже, правда, в газете была публикация, что и радиоактивная лава была, только изливалась не через края «кратера», а внизу – под корпусом реактора. Конструкции не смогли сдержать жара атомного огня – температуры горения реакторного графита, когда даже бетон плавился.

В конце сентября – начале октября шли последние приготовления перед установкой саркофага – это был второй этап ликвидации последствий катастрофы. Даже флаг закрепили на верхушке трубы 1 октября. И нашли же смельчаков лезть на такую верхотуру – 140 метров, когда все вокруг еще было пронизано радиацией! А 2 октября 1986 года – один из самых тяжелых дней его жизни, когда полдень подарил радость неожиданной встречи с лучшим другом Леонидом Христичем, а вечер навсегда отнял его. Когда в тот роковой день Петр вдруг увидел Леонида, то в первый момент и слова вымолвить не мог – так был удивлён, и, конечно, очень обрадовался этой нежданной встрече. Христич, как многие другие вертолётчики, оказался в зоне Чернобыльской катастрофы по приказу. В тот злополучный день согласно полётному заданию МИ-8, в составе экипажа которого находился Леонид Христич, должен был совершить облет разрушенного реактора после завершения работ по расчистке кровли от радиоактивных завалов из реакторного графита и выброшенных взрывом ядерного топлива (обломков ТВЭЛов). Экипажу необходимо было все осмотреть и произвести очередные замеры уровней радиации.

Кудашкин прилетел в Гончаровск в тот день на испытательный полет после замены двигателей. Предстояло опробовать борт в полете, затем лететь на базу в Чернигов. Заходит в столовую и глазам не верит – с подносом идет навстречу его лучший друг, борттехник, с которым  воевал в Афганистане – Ленька Христич! Так вот удачно совпало, что в тот час и Леонид со своим экипажем прилетел в Гончаровск на обед после утренних полетов над реактором. Дружны они были ещё до Афгана, когда, прибыв для продолжения службы в Херсон, получили квартиры в одном доме и даже на одной площадке. Леонид был человеком крупным, нет, не высоким, но каким-то большим. Как и почти все большие люди, отличался добротой и исключительной порядочностью. Соседи-вертолетчики стали «не разлей вода» и дружили семьями. После Афганистана тоже одно время жили по соседству, пока военная служба не развела их по разным военным округам: Петра направили в город Чирчик Туркестанского военного округа, а Леонида – в Могочу, в Забайкалье. И вот друзья встретились снова в лётной столовой военного аэродрома, в поселке Гончаровск, что километрах в тридцати восточнее Чернобыля. Тогда они были счастливы, не зная еще, что судьба свела в последний раз, чтобы подарить им всего лишь чуть более получаса общения, последнего в их жизни.

Пётр прилетел в Гончаровск второго октября 1986 года для облета вертолёта МИ-8МТ после замены двигателей. Прежние были настолько «пропитаны» радиацией, что Кудашкин категорически отказался перегонять вертолет. И сам не хотел облучаться и тем более облучать еще совсем молодых штурмана и борттехника. У него самого хоть дети уже подрастали, а у ребят еще вся жизнь впереди. Путь предстоял неблизкий: из Чернигова, зоны Чернобыльской катастрофы, до Аральска. А тут такая встреча! Конечно, радость. Все еще не веря выпавшему счастью, друзья обнялись, и посыпались расспросы:

– Петька, ты? Здорово! Что тут делаешь?

– Лёха! Вот это да, и ты здесь? Откуда?

Им – одному из Чирчика, из-под Ташкента, другому из Забайкалья, из известного пилотам местечка Могоча – так хотелось узнать все друг о друге за то время, пока были в разлуке. Как семьи, как дети, не прокатили ли с обещанной квартирой и вообще, как жизнь, как служба? Друзья, не проговорив и часа, расстались – работа: Леонид к очередному вылету на реактор, Петр, прежде чем подняться в воздух, – к командиру полка с просьбой остаться здесь с ночевой. – Товарищ подполковник, ну очень надо!

– Уж не красотку какую подыскал себе? – пошутил командир. Да нет, – объясняет Петр, с Лешкой Христичем встретился.

– И что? На радостях напоритесь, а завтра… Нет, Петь, не получится, да и из Чернигова звонили – борт уже ждут, торопили. Давай лучше на выходные – приедешь, встретимся все вместе, ведь есть что вспомнить.

Ну что ж оставалось делать – Петр полетел в Чернигов, а это всего-то в 30-ти километрах от ЧАЭС. Вечером, как обычно, перед ужином построение. Полковник, командир полка докладывает: погиб экипаж – командир капитан Владимир Воробьев, старшие лейтенанты Леонид Христич и Александр Юнкинд, прапорщик Николай Ганжук. Петр не мог поверить – вот совсем недавно же с Ленькой обедал в столовой. Нет, это ошибка! Он говорил так горячо, что даже товарищи засомневались. А он всё не мог успокоиться и попросил назавтра свободный день – поехать в Гончаровск. Командир группы, сочувствуя, распорядился, чтобы Петр поехал на его командирской машине. И утром следующего дня Петр был в Гончаровске. Командир полка подполковник Колокот, сам не в себе:

– Очень жаль, Петя, вот ведь как в жизни бывает – хотели встретиться втроем, поговорить, порадоваться друг за друга, а приходится готовиться к похоронам.

– Как все случилось?

– Трагическая случайность, Петя. Вертолёт подходил к реактору против солнца. В радиообмене штурман предупредил – Командир, осторожней, слева кран! Воробьев ответил – вижу. И всё, связь прервалась. Вертолёт в этот самый момент зацепил лопастями трос крана и, рухнув с высоты 50 метров, загорелся…

На похороны погибших приехали их родные и близкие. На душе у Петра было муторно. Он был в шоке и долго не мог прийти в себя. Из Чернигова улетал сам не свой – ему и еще штурману и борттехнику предстояло перегнать вертолёт аж в Туркестанский военный округ – в Аральск. Не было у них ни маршрута полёта, ни хорошей связи. О полёте никто по пути следования не был предупреждён, поэтому во время перегона пришлось с боем добиваться посадок, керосина, ночлега в гостиницах и питания. Понять, кому и с какой целью понадобилось перегонять вертолёт, стоявший на площадке дезактивации техники в посёлке Малейки, Пётр, как ни пытался, не смог. Он считал и до сих пор считает, что винтокрылую машину следовало бы захоронить на кладбище техники, заражённой радиацией, как это делали с автомобилями, тракторами, скреперами, если их не удавалось отмыть от радиоактивной пыли и осаждений. Иногда удавалось всё же «оживить» технику заменой некоторых узлов или агрегатов. Вот и в случае с их МИ-8 снизить радиационный фон удалось только после замены двигателей, которых на вертолёте было два. Только с какой целью надо было перегонять вертолёт, если его можно и нужно было использовать до самого предела здесь, на реакторе ЧАЭС? Позже, когда летать на нём стало бы опасно для жизни пилотов, его можно было захоронить в радиационном могильнике. Но приказы не обсуждаются…

В Воронеж они прибыли к ночи, дул сильный холодный ветер со снегом. Принять их отказались – знали, что борт идет из Чернобыля:

– Посадку не разрешаем. Топлива нет, летите на другой аэродром.

И только лишь угроза посадить вертолет на центральной площади города подействовала. Им дали добро сесть на военном аэродроме, причем на дальнем краю полосы. Сели. Долго никого не было. Замёрзли, решили согреться тайным неприкосновенным запасом. Досадовали, что нет закуски, и тут Петр вспомнил о яблоках, задним числом похвалив штурмана – а ведь ты был прав, когда уговорил не выбрасывать яблоки, вот сейчас и пригодятся. Так ты же говорил, что яблоки радиоактивные, – не отказал себе штурман в удовольствии подколоть своего командира. – Ну, мы же их не просто так съедим, а со спиртом, ну а потом ведь зараза к заразе не пристанет – мы тоже пропитаны радиацией, так что, Сёрега, не горюй. А не нравится закуска, так пей насухую. Нет уж, нет, помирать так всем вместе, – мрачновато отшучивался штурман Сергей Гасилов.

– Мы вот живы, – поднял командир стакан, – а сегодня в Чернобыле похоронили наших товарищей и моего лучшего друга борттехника Леньку Христича. Помянём – пусть им земля будет пухом!

Обещанная машина приехала, когда ящик яблок опустел на треть. Хорошо, что хоть согрелись, смогли переночевать в холодной гостинице. Рано утром их разбудили и отвезли к вертолёту, хотя накануне клятвенно утверждали, что горючки нет. Везде их встречали так же, как в Воронеже – топлива нет, посадку не разрешаем, а потом сажали где-нибудь у края аэродрома, мгновенно заправляли и так же отправляли с глаз долой. На перелёт до Аральска ушла неделя. Дозиметристы обследовали борт, он оказался радиоактивным сверх меры, поэтому и отбуксировали его за три километра от полосы, оградив рядами колючей проволоки с устрашающей надписью: «Внимание! Радиация! Не подходить!» К вертолёту, конечно, никто не осмеливался приблизиться. Потом как-то случайно через несколько лет, когда наши войска уже были выведены из Афганистана, слышал Петр, что вертолет тот, зараженный радиоактивными частицами, вроде бы продали афганцам… 

Судьба, однако, не торопилась отпускать его. Наступил 89-й год, как говорит Петр, из всех самый проклятущий. Меня старшим летчиком подготовил мой командир звена Менгалей Ибрагимович Абдиев, замечательный человек и командир. Кудашкину вообще по жизни везло на командиров. И вот в декабре 1988 года часа в четыре утра приезжает к нему на квартиру в Чирчике Ибрагимович: «Петя, тревога! Давай в темпе собирай свой «тревожный» чемодан, тридцать рублей денег, и быстренько – мы тебя ждем внизу. Жена забеспокоилась – что случилось? В то время уже жили семьей – двухкомнатная квартира, хороший район. Дочери почти семь лет.

Чирчик – в пятидесяти километров от Ташкента, Туркестанский военный округ, где и  дислоцировался его отдельный инструкторский вертолетный полк.

Едут на аэродром – Ибрагимович рассказывает, что в Армении произошло сильнейшее землетрясение, вот нас и подняли по тревоге вместе с Каганским вертолетным полком.

– Так что, – говорит Менгалей Ибрагимович – вперед, веди группу.

Для Петра полная неожиданность. Он командиру – так я ведь только старший летчик! А он со строгостью в голосе в ответ – сказал тебе вести группу, значит, веди. Полетели. Сели в Красноводске, заправились, облачились в спасательные жилеты – предстоял перелет через Каспийское море на аэродроме Ситалчай, недалеко от Баку. А там как раз в это время шла война между Азербайджаном и Арменией за Нагорный Карабах. Горячая точка.

Поначалу Петр был задействован на усмирении этой войны – разбрасывали с воздуха листовки, брали на борт пропагандиста, который, летая над районом, разговаривал с людьми, успокаивал их, напоминал, что они люди одной крови и не должны воевать друг с другом. Выполнял также полеты по спасению людей во время землетрясения. Однажды дали задание разыскать в Степанаване генерал-лейтенанта Калинина, командующего южным направлением. Сначала полетите в Баку, – сказали ему, – заберете одного военного, высадите его в Степанакерте, а потом полетите дальше... Взяли этого полковника, высадили в Степанакерте. Погода была жуткая, шли на двадцати метрах, брили землю – такая была низкая облачность. Посадили вертолет, полковник – спасибо, спасибо. Ему, видно, показалось, что ли не из плена вызволили. Он армянин, учитывая национальные приоритеты, принес две бутылки коньяка и водки в знак уважения, пожал руку и ушел. Взлетаем и через горы уходим на Степанаван. Там найдете, – сказали, когда отправляли за ним. Прилетели, а там все разрушено. Куда садиться – непонятно. Смотрит Петр – маленький аэродромчик – сел и спрашивает у подошедшего – генерал такой-то был здесь? Да, был, – отвечает, уехал, наверное, в город – это на самой окраине, где военные. И правда, когда взлетели – сразу увидели военные палатки на окраине города. Сели возле палаток, выключили двигатели. Выходит Петр, спрашивает – кто здесь старший из военных? Вон, старший прапорщик, – показали ему. Подошли – давай, старший прапорщик, докладывай, где тут генерал Калинин? Он объяснил, что генерал Калинин был тут два дня назад, где сейчас его искать – неизвестно. Возможно, он где-то в городе, может быть даже и в штабе. Скорее всего, именно там и есть. А тут и небо заволакивает низкая облачность. Ну, хоть связь-то какая-нибудь тут есть? – допытывался Петр. В общем, оказалось, в центре города расположен штаб, рядом небольшая площадочка – плац, и генерал должен быть там. Петр опять – связь у вас какая-нибудь есть? Нет, связи нет никакой… Как же так – городок есть, а связи никакой? Штурман командиру – давай, Петр, взлетай, иначе потом отсюда не взлетим – облачность нависает.

– Да, понимаю, Толя, приказ ведь дали мне, и я обязан ее выполнить – это же не просто кто-то, это командующий южным направлением… Не найду – головы не сносить. Сейчас взлетим. А дело уже ближе к вечеру, и облака все ниже и ниже. «Сейчас еще покрутимся над городом, посмотрим, – подумал Петр, – а тут видит – бежит прапорщик, кричит – там едут какие-то машины. Смотрят, правда, выскакивает из «Газика» майор:

– Я, такой-то, – адъютант генерал-лейтенанта Калинина. Вы за ним?

– Да, – отвечает Петр.

– Ну, вы же над нами пролетали как раз по центру города, мы вам шапками махали-махали…

Напряжение у меня и без того зашкаливало, а он тут еще о шапках:

– Вы бы еще чем-нибудь помахали, может, тогда и увидел бы с такой высоты… Ну, видел там небольшую площадку…

– Вот как раз туда и надо было садиться…

Пришлось долго объяснять, что там высокие тополя, да еще проходит высоковольтная линия, поэтому сесть невозможно.

– Да садился там вертолет, – стояли на своем майор и водитель.

– Какой садился вертолет?

– Ну, маленький…

– Маленький – он и есть маленький. У меня-то смотри какой!

– Нет, туда можно садиться, генерал там ждет вас.

Ну, Бог с ними, решил Петр, попробуем. Может, и правда сядем. Прилетели туда, круг сделали. Решили, что Анатолий, будет смотреть, чтобы не задеть за тополями и провода. Петр заходит на посадку, зависает на ста метрах, начинает движение вниз.

– Командир, уходим, – кричит Анатолий.

А ведь все уже, почти сели, а тут тополя мешают приземлиться. Все-таки решил попробовать еще раз. В этот раз получилось. Подбегает адъютант: Генерал ждет вас в столовой. Входим, докладываю:

–Товарищ генерал-лейтенант, прибыл в ваше распоряжение.

– Тебя как зовут, сынок?

– Петром, товарищ генерал-лейтенант.

От предложения генерал-лейтенанта пообедать стал отказаться: очень низкая облачность – не взлетим, если промедлим.

– Сынок, я про тебя все знаю, ты и то прошел, и это. Ты взлетишь! Петр ему – ну не Бог же я, товарищ генерал-лейтенант, ведь у вертолета крыльев и тех нет, один только пропеллер…

– Нет, садитесь,– настаивает генерал, – кушайте, а потом полетим.

Второпях – как только могли быстро – поели, стали уходить.

– Ну, давай, – говорит генерал, иди готовься, я сейчас подойду. Тут к вертолету подошла женщина и стала рассказывать, как их трясло, а генерала нет и нет. Между тем быстро темнело. Потом увидел – идет генерал, дал команду – давай, запускайся. Стали взлетать – верхушки деревьев раскачиваются в разные стороны – чуть что, так можно и зацепить. Но взлетели и сразу вошли в плотную облачность – ничего вокруг не видно – ни земли, ни гор, ни неба, ни солнца. И Петр сначала интуитивно ощутил, а затем и по приборам заметил, что подъем прекратился – все системы были включены, и двигателям не хватало мощности. Что делать? Чутье пилота мгновенно подсказывает, и Петр снимает ограничитель для двигателей – включает, как у них говорили, форсаж, выключает противообледенительную систему обогрева винтов. Он идет на риск, давая тем самым двигателю дополнительную мощность. Вертолет слушается, и снова начинает медленный подъем по спирали вверх. И все это происходит в тяжелых облаках – абсолютно ничего не видно. Только поднялись тысячи на две с половиной, в это время, видимо, вышел из ущелья, и вдруг ветер навстречу как ударит! Это было так неожиданно. Скорость упала, а когда вертолет теряет ее, обороты двигателя тоже сразу падают, и начинается свободное падение. Вертолет просто посыпался вниз. Петр слышит, как включился речевой информатор – в наушниках раздался женский голос информационной системы: Обледенение! Усиленное обледенение! Отказ генератора постоянного тока...

Освещение выключилось, и кабина наполнилась серым туманным сумраком. Только шкалы приборов светятся, и видно как резко начинает падать высота – полторы тысячи…тысяча… девятьсот метров… Обороты не восстанавливаются. Повернулся к ребятам – ну что, мужики, будем прощаться! И даже в сумраке Петр увидел, как в одно мгновенье лицо штурмана стало белым. А Петр между тем изо всех сил – как только мог– руками отжимал ручку управления от себя и отклонял ее влево, с креном, идя вниз по спирали… Так ему подсказывало чутье ли, опыт, страх или интуиция. На высоте метров где-то в 300 Кудашкин заметил – скорость вроде бы стала медленно нарастать – 110, 120… На высоте 200 метров снижение прекратилось. Петр в это время начал плавно брать ручку управления на себя – осторожно и даже нежно, так чтобы только не вспугнуть удачу. Он подтягивал ручку к себе, а по его рукам пробирала нервная дрожь… И вот чудо – обороты восстановились до нужного режима. Петр буквально впился глазами в шкалу высотомера – видит – снижение прекратилось. И начался медленный подъем – полметра, метр... И тут Петр выругался в сердцах матом. Откровенно так – ну, бляха-муха, теперь ты, косая, меня уже не возьмешь!

Вместе с набором высоты и увеличением оборотов двигателя включился и генератор, а за ним и освещение кабины. И Петра как будто бы изнутри обдало теплом души – жаром радости спасения. На высоте три с половиной тысячи выскочили из облаков, глаза ослепило яркое солнце! Небо сияло яркой голубизной! Ох! – вздохнул с облегчением Петр. А сам он весь был мокрым, как мышь в ливень, – комбинезон хоть выжимай, а снаружи были и холод высота, и заснеженные горы, и студеный январь. Кивнув правому летчику, выдохнул – бери управление! И только тогда Петр без сил откинулся в изнеможении. Прошло минут десять, и Петра прорвало: – Анатолий, от тебя не было никакой помощи – ни обороты не подсказывал, ни скорость, ни высоту – обязанности свои надо выполнять. В ответ – молчание, экипаж тоже затих.

– Вы что – молча хотели уйти на тот свет? – Петру было понятно, что ребята – и штурман, и борттехник – растерялись. Их надо было взбодрить как-то, ведь еще надо было основную задачу – долететь до Баку и сесть. Вот командир и решил разрядить обстановку.

– Я-то, ребятки, хоть и не такой старый, но все-таки хоть и немного, но успел пожить на свете, а у вас жизнь только-только началась – дети народятся, так их еще и вырастить надо.

Увидев, что ребята вроде встряхнулись, Кудашкин, передав управление штурману, сам медленно отходил от пережитого и, постепенно приходя в себя, по летной привычке в автомате стал осматриваться. Неожиданно он увидел, как на вертолет лоб в лоб идет ЯК-40. Командир тотчас запросил землю – Что ж вы делаете, дали нам высоту, на которой идет ЯК-сороковой! С ума что ли посходили там все? В ответ начальственно назидательное – не засоряйте эфир. Петр напирает – Вы там башкой или чем соображаете? У меня на борту командующий южным направлением. Смотрите, погоны не потеряйте. На этот раз земля в ответ благорозумно промолчала, а самолет принял выше.

В Баку на посадку зашли и вечером, и полностью в облаках. Первый раз на этот аэродром, он недалеко от города. Аэродром заканчивается, а рядом сразу море. Высота 150 метров. С облаков не вылезаю, 100 метров – облака, 80 метров – земли все еще не видно. А нижний предел, до которого командир мог снижаться в облаках – 50 метров. И только на 35-ти метрах выскочили из облаков. Полоса светится, как в Московском Шереметьево или Внуково, дождик идет, и они идут вровень с полосой. В точку! Сели!

Генерал открывает дверь – Ну, командир, спасибо! Хороший ты летчик. Никогда не забуду! И все на этом. Прилетели домой в Ситалчай, когда уже совсем было темно. Поужинали. Подходит Петр к Мингалею Ибрагимовичу, – пошли, командир, отметим мой день рождения. Он – Петя, ты что мне по ушам стреляешь, я хорошо помню, что родился осенью – в сентябре, а сейчас зима.

– Пойдем, пойдем – у меня сегодня особый день рождения, и коньячок есть, и все, что нужно. – Ну, что ж, тогда пошли. И Петр рассказал любимому командиру, как все случилось, и что чудом остались в живых.

Утром приходит на аэродром начальник армейской авиации Владимир Самарин, у него Петр слыл любимчиком:

– Капитан Кудашкин, подойдите ко мне. Рассказывайте, что это вы такого вчера натворили?

– Да ничего, товарищ полковник. Приказ выполнил. Не все так просто, конечно. Были некоторые затруднения, но потом все пошло нормально, вертолет посадил.

– Ты, капитан, мозги мне не парь, ведь все равно расскажешь.

– А что такое? Из-за чего сыр бор?

– Да ничего не случилось. Но ведь неспроста командующий дал распоряжение – весь экипаж представить к наградам.

– Ну, раз сказал, так представляйте.

Со свойственной ему непосредственностью Петр размечтался тогда, что ему вручат орден Красного Знамени, как минимум, ведь как-никак, спас жизнь не кого-нибудь, а командующего южного направления. Не потерял самообладание – вертолет сохранил, экипаж спас и, кроме того, еще человек пятнадцать. Пилоты рассказывали, что только за одного такого генерала иногда представляли к Герою России. Но Петр получил, как позже шутили друзья «чабанский орден» – Орден Почета, да и то за Спитак. Орден этот по статусу больше все-таки не военный, а гражданский. После армянского землетрясения прилетели домой в Чирчик, а через некоторое время были отправлены на новое боевое задание – им предстояли полеты по обеспечению вывода войск из Афганистана. Это было в начале февраля 1989 года – вылетели тогда с начальником армейской авиации полковником Самариным в Кушку, оттуда вывозили на аэродром Мары наших бойцов, раненых в Афганистане. У Петра, кроме того, была еще и секретная миссия – он поднимался на высоту шесть тысяч метров, получал с командного пункта данные и передавал их командованию дальней авиации, наносившей точечные удары по скоплениям духов. На этом-то наконец и закончилась для Петра афганская война, но служба продолжалась.

И в какие только дали Петра ни забрасывала военная судьба – побывал даже на Байконуре. Оказался он в отряде по поиско-спасательным работам, обеспечивающим космическую программу по запуску и посадке космонавтов. В тот отряд отбирали лучших пилотов, которых готовили в предельно усиленном режиме. Жили они в городе Ленинске, больше известном как Звездный. Для дежурства были определены четыре борта, кабины которых по инструкции должны были быть полностью обработаны спиртом. Режим работы – готовность № 1. Это значит, что вертолеты должны быть в воздухе сразу после поступления команды «Взлет!». Байконур строго в 30-ти километрах от этой точки. Во время проведения учебных полетов Петр садился в Байконуре на ту же площадку, откуда взлетал «Буран». Причем, садился ночью. Задание было ответственное: не дай Бог, что случится – ко всему должны быть готовы! Повезло еще и потом участвовать в запуске четырех космонавтов.

После Байконура Чирчикскую вертолетную эскадрилью по тревоге поднимали в Фергану. О том, что в то время там шла резня между узбеками и турками-месхетинцами, мало кто знал. Бойня была страшная – кололи даже беременных женщин… Это был настоящий ужас. С Балашихи подняли спецназ – «красные береты», супербойцов, как шутя называет их Петр. В общем, подразделение особого назначения. Взяли их на борт в экипировке – как раз в то время появились щиты и резиновые дубинки. Ну и, само собой, у всех спецназовцев автоматы. Вечером высадили бойцов в горном районе, где в то время шла резня. И они, трудно поверить, утихомирили всех за ночь...

Находились там примерно полтора месяца. В это время и обратил внимание на Петра полковник Раджапов, начальник особого отдела Туркестанского военного округа. Подходит как-то и говорит – Петр, у нас в сентябре будет особая операция, я хотел бы, чтоб ты поучаствовал. Петр удивился – так у вас же своя авиация, а я–то армейский. Полковник не отступал – если согласен, буду ходатайствовать о твоей кандидатуре, у нас так никто не летает. Твое согласие нужно, остальное – это уже не твоя забота…

Подумал Петр и, поддавшись на уговоры, согласился. В отпуск съездил, на Байконур еще раз слетал. И когда назад домой в Чирчик возвращались, внутренний голос не давал покоя – что-то должно случиться! Штурмана попросил – бери управление, кажется, печень болит, прилетим – пойду в госпиталь. Прилетели, а в полку ночные полеты идут. Пришел, командиру доложил, а он – давай на боевые слетаем, на полигон. Надо сделать пару упражнений – у меня не хватает для программы. Какие боевые, – возмутился Петр, – еле-еле добрался, печень разгулялась, наверное, в госпиталь придется лечь. А командир продолжает уговаривать – я тебе потом три дня дам отдохнуть, сейчас надо тебя готовить… Куда? – удивился Петр. Тот загадками – командиром звена будешь, позже расскажу… Командир, не могу. – Ну, что ж, раз так, то тогда давай выпьем, достал два стакана, налил до половины. Выпили, а теперь, так уж и быть, даю тебе, как обещал, три дня – отдыхай. А на третий день приезжает к Петру домой Сергей Хорышев, командир звена:

– Петь, я написал рапорт, ухожу в запас, ты на мое место. На рыбалку съездишь со мной? Хочу с тобой пообщаться и еще кое о чем рассказать…

Поехали на рыбалку. Вечером фары включили, поляну накрыли, сели, он и говорит – Командиром звена, Петь, ты остаешься вместо меня ненадолго, а потом тебя направят в академию Гагарина. Документы уже готовят. Впереди дорога светлая, полковником тебе точно быть… Как Петру было не опешить от такой новости? А тот продолжает – спорили мы с командиром полка – за землетрясение в Армении: что тебе вешать на грудь? Настаивал, чтобы Боевого Красного Знамени, а он меня не поддержал – в общем, Орден Почета…

Выпили – у Петра слезы на глазах:

– Ты, Серега, извини, но у меня такое предчувствие, что я раньше из армии уйду, причем скоро. Внутренний голос не дает покоя – все сильнее тревожит, будто остерегает: «Не летай больше, не надо»…

 – Да ладно ерунду нести, радоваться надо, а у тебя слезы... Петр попытался объяснить, что это не он плачет, это слезы сами льются и предчувствия какие-то нехорошие. Да еще измучился, целый год по горячим точкам мотали...

Предчувствия не обманули Петра. Приезжает он домой – штурман вместе с женой ждут, как раз был день рождения Петра – 16 сентября. Накрыли стол, Серега Пряников и выдает новость – напросился на операцию «Черный мак», в понедельник должны лететь в Самарканд. Петр, конечно, возмутился – ничего себе, напросился – у меня таких планов нет, никуда не полечу, да и вообще себя как-то нехорошо чувствую.

– А зачем тебе это надо? – спросил Петр. – Награды получить? Понимаешь, устал безмерно…

И тут вдруг вспомнил о полковнике Раджипове, которому дал согласие. Вот откуда, выходит, ветер дует. Что ж, сам виноват… Жена включилась в разговор – да ладно вам спорить, сейчас пару рюмок выпьете, и договоритесь, все нормально будет. Петя, наверное, просто устал, а завтра как миленький побежит – он без полетов не может.

Ну да, в понедельник они и полетели в сторону Самарканда. Штурман Сергей Пряников – его Петр как младшего брата любил, притягивал он своей душевностью, – и говорит:

 – Командир, у меня тут по пути родители в селе – давай пролетим над ними! Петр возразил было – Здесь, похоже, следят за этим радары, вычислят… А Сергей – да ладно, с твоими регалиями кто тебя тронет. Петр согласился – Ну ладно, залетим, Упали на малую высоту, чтобы радары их не видели, и стали над деревней кружить. Сергей как будто прощался. Три круга сделали и ушли через ущелье. Перед Самаркандом начинались горы. Пролетая над ними, Сергей спрашивает – командир, ты ворота смерти видел? Какие еще ворота смерти? – удивился Петр. И тогда штурман рассказали легенду о том, что некогда здесь пролегал путь, по которому шел Тамерлан. Знаешь, кто такой Тамерлан? – спросил он. Как это не знаю? Конечно, знаю – ответил Петр, ваш восточный полководец и национальный герой, его еще Тимуром называют.

– Вот здесь он закончил свой путь, именно через эти ворота проходил – показывает Сергей – как раз эти ворота и называются «Воротами смерти», потому что здесь захоронено много его воинов. А Петр – не вижу. Сделал еще один заход – не видит. Ну, ладно, – говорит Петр штурману, – не будем больше кружиться, мало времени – на обратном пути посмотрим. Прилетели в Самарканд, их сразу в особый отдел – вы уж извините, такое срочное задание, но вы сами дали согласие – будем вылетать в горы, где наркомафия развела плантации мака. Все это надо сфотографировать и уничтожить. Вот такая предстоит непростая работа.

Повезли их в Самарканд на экскурсию – Сергей местный, обещал показать город, национальную архитектуру, рассказать об обычаях народа. Приводит он экипаж к гробнице Тимура – там три гроба – два сына его похоронены, а подальше гробница самого. Красная толстая веревка ограждает дорогу к гробу. Сергей раз – и переступает через веревку. Петр одернул – ты что делаешь? Нельзя туда! По древнему обычаю захоронение великих людей нельзя беспокоить, это грозит опасностью. Откуда-то Петр знал, наверное, из книг, что обычаи не велят беспокоить мертвых.

Отлетали три дня – высаживали милицию, которая уничтожала посевы мака, которые были практически во всех ущельях. А задача экипажа Кудашкина была производить облет, делать съемки посевов, выполнить посадку, высадить сотрудников милиции, которые уничтожали посевы мака, а потом возвращались назад в Самарканд. На четвертый день – это было двадцатого сентября – к утру Петру снится сон: «Горная площадка, зелень по пояс, воздух упоительный, солнце – такое яркое! Вдруг штурман и борттехник срываются и бегом…. Куда вы? – спрашивает он – там же пропасть! Туда, командир, – отвечают они. Он за ними вроде начинает бежать, чтобы не дать упасть в пропасть, а ноги будто ватные, не может догнать. Кричит – ребята, я с вами… В ответ – командир, тебе нельзя, ты потом…».

А снам Петр верил. Такое уже было в Афгане, когда он предрек смерть заместителя командира эскадрильи Леонида Ковалева. И как же он его уговаривал – Тихоныч, не летай. Ты и так устал, и сегодня тебе не надо лететь. Во сне, будто наяву, видел, как ты погиб. И на этот раз сказал – ребята, никуда, ни под каким предлогом мы не летим. Хоть что пусть обещают, хоть горы золотые – понятно? А что такое? – заинтересовались они. Сон видел – признался Петр, а снам я верю…

– Да ладно, брось ты, – начали убеждать его.   

– Это приказ, он не обсуждается, – поставил Петр точку в этом споре. Пошел привести себя в порядок – утро только начиналось. Впереди предстоял приятный день, сулящий долгожданный отдых. Все, что положено для пикника было с собой. Пошел бриться, приходит – где штурман?

 – А он, – отвечает ему бортехник, – на аэродром уехал, карты хочет в порядок привести, что ли… Тут в дверь заходит капитан особого отдела – надо бы сегодня слетать, телевидение приехало, снимать будут. Петр не согласился – сегодня не могу, тяжело, голова болит, не знаю, что со мной. Как так, удивился особист, ты ведь не пил вчера, своими собственными глазами видел тебя в ресторане. Может, потом уже здесь покутили?

– Нет, капитан, поблажек таких я себе не делаю – могу себе позволить только после того, как полеты окончены... Все-таки уговорил он Петра, правда, с условием, что садиться в горах не будут. А когда прилетели на место и все эти плантации телевизионщики отсняли, в кабину заглядывает полковник Раджапов:

– Петр, надо обязательно сесть…

– Товарищ полковник, извините, мы же договорились, что сегодня садиться не будем, тем более что идет сильный боковой ветер. В таких условиях делать посадку очень трудно и опасно. Да и договорились же, – настаивал Петр на своем. – Ветер к тому же круговой, а определить его направление в горах очень трудно. Офицер продолжал – ну что ты, командир, площадка ведь нормальная, сколько раз садились. Петр вышел из себя – товарищ полковник, закройте, пожалуйста, дверь – здесь командир я!

Тут штурман Серега Пряников тихонько – только для меня – говорит:

– Ну, командир, как же так? Площадка вроде бы для тебя не сложная – ведь и не на такие садился…

Площадка, и действительно, на первый взгляд была вовсе не такая уж сложная.

– Ладно, – осточертели Петру уговоры, – бери шашки, определяй ветер. Будем заходить.

Дурак! – до сих пору корит он себя. Сколько раз обещал самому себе – принял первое решение, не меняй его. Самое верное и грамотное решение – первое. Это еще его первый командир эскадрильи подполковник Ильченко говорил. А тут поддался на уговоры и полетел, да еще принял решение садиться...

Прилетели, прошли над площадкой раз, второй. Охотники за вертолетом, конечно, их засекли и приготовились. Высота площадки две тысячи семьсот метров – для посадки вертолета это совсем непростая высота. Воздух разряжен, и летчику с трудом удается выдерживать режим работы двигателя. Петр предупредил штурмана, чтобы постоянно докладывал скорость, высоту и обороты двигателя, но Серега и без того сосредоточен. Петр периодически слышал его голос – топливо 900, обороты такие-то, скорость такая-то… Начали снижение, левый блистер командира полуоткрыт.

Вертолет заходит на посадку, до площадки остается около ста метров, и тут Петр услышал выстрел. Вертолет дернуло влево, Петр его выровнял – секунда, и вертолет с резким разворотом влево падает вниз. Петр отдает ручку от себя и вправо, опускает шаг-газ вниз до упора, пытаясь уйти вправо вниз в ущелье. Вертолет не послушен его командам и продолжает разворачиваться влево со снижением. В это время дверь открылась, и кто-то крикнул – падаем! Петр сказал – спокойно! До последнего мгновения он все-таки надеялся посадить вертолет. Впереди по курсу он увидел крутой склон, вертолет ударило о скалу, при этом отломились передняя и правая основная стойки шасси, оторвался подвесной топливный бак. Юру Плыс от удара оторвало от сиденья и через переднее центральное стекло выбросило из кабины, разбив о скалы. Вертолет развернуло, и он еще шестьсот или семьсот метров кувыркается по склону вниз в ущелье. Зажатый стенками ущелья вертолет остановился винтами вниз. Петра с силой наполовину выбросило в полуоткрытый блистер из кабины. В последний момент, теряя сознание, Петр все-таки смог выключить двигатели.

Все это – как раздался выстрел, как падал вертолет – слышал и видел сторож – парень лет девятнадцати.

Бросившись к лежавшему у края ущелья вертолету, он увидел пилота, наполовину выброшенного из кабины. Это был Петр Кудашкин. Он висел на страховочном поясе, который и спас ему жизнь. Подбежавший парнишка отстегнул пояс и вытащил Петра из кабины. Голова его была разбита, и сам весь он был в крови. Как его вытаскивали, Петр не помнит, он был без сознания. Тут, кажется, что-то крикнул штурман Сергей Пряников. Помогите или еще что-то. Сторож растерялся и не знал, что делать. Он увидел, как лежавший без сознания летчик вдруг очнулся, видимо, от крика штурмана, приподнялся и подтянулся к двери грузовой кабины вертолета, что-то повернул или нажал. Видимо, на это ушли его последние силы, потому что он упал на землю. Из открытых им створок грузового отсека наружу выскочили милиционеры, капитан, телевизионщики. Их было человек двенадцать, и все они стремглав бросились от вертолета, оставив и лежащего Петра, и начальника особого отдела Туркестанского военного округа полковника Раджапова, и начальника – майора милиции, и штурмана. Вертолет в этот момент загорелся. Пастух оттащил пилота метров на двадцать от горящего вертолета. И только он хотел вернуться за оставшимися в вертолете людьми, как раздался сильный взрыв – взорвались топливные баки. Сгорели все, кто остался в вертолете. Зажатый в кабине штурман Сергей Пряников сгорел заживо, о других неизвестно – были ли они живы. Не знал он, что, ударившись о камень, также уже погиб и выброшенный из кабины борттехник.

В сознании Петра всплывает видение – небо в облаках, мелкий дождик. Он теряет кровь, его знобит. И вертолет уже почти что догоревший. Он пополз к нему. Тут опять мальчишка-пастух оказался – не надо, не ползите! Тогда попросил его – перевяжи меня. С собой у Кудашкина всегда был афганский набор – йод, бинт, нашатырный спирт… Парнишка достал все нужное и перевязал его. Еще из кармана выпал пистолетик – зажигалка. Увидев глаза пастушка, Петр сказал – возьми на память…

Когда Петра нашли, его первый вопрос – кто погиб?

– Твои все, а еще подполковник и майор – начальник милиции. Петр снова потерял сознание. Тогда он, видимо, был на грани жизни и смерти. Вернувшиеся корреспонденты радио и телевидения развели костерчик и дотащили Петра прямо к костру, чтобы согреть. В это время их нашел с вертолета начальник армейской авиации полковник Самарин, высоко ценивший и любивший Петра за его мастерство.

– Петь, тебя сбили? – спросил он. Да – ответил Петр.

Позже вспоминали, что Кудашкин твердил только одно – хвост, хвост, хвост… Потом чей-то голос спрашивал – тебя, Петя, куда – в Ташкент или Самарканд? Он ответил – в Ташкент. Тогда, герой, держись... Еще помнит Петр каких-то двоих в халатах, капельницу. Позже рассказывали, что он умирал, и ему делали прямой укол в сердце.

Помнит боль адскую – это пункцию из спинного мозга позвоночника брали. У Петра оказался оскольчатый перелом второго и третьего поясничных позвонков со смещением хрящевого фрагмента – так написано в медицинском заключении. И это кроме сотрясения мозга. Петр помнит крик-команду хирурга – согни ноги, не то калекой останешься! И еще помнит, как сам кричал от боли – оставьте меня, дайте умереть! Очнулся в реанимационной палате. Был полумрак, он лежал на кушетке, накрытый белой простыней. Повернулся влево – рядом кто-то лежит. Повернулся вправо – тоже кто-то лежит. Открывает глаза – над ним стоит медсестра – красивая молодая девочка, на глазах слезы:

– Я думала, вы тоже помрете. Вон двое с вами лежат – мертвые. Тут Петр снова потерял сознание. Дня два лежал, а когда проснулся, не понял где он. Встал. Весь в бинтах, голый. Какие-то люди мимо него ходят. Перепутал унитаз с раковиной умывальника. А потом к окну – выпрыгнуть, видно, хотел. Схватили, его стало колотить. Потом пришел в себя, стал звать медсестру. Помнит – руками махал, а сестры уговаривали – мы только забинтуем, но он опять все развязывал. Вызвали четырех мордоворотов из охраны президента Узбекистана – они как раз там медкомиссию проходили. Петра скрутили. Привязали к кровати, и еще один укол дозы адреналина сделали в сердце. Как после узнал – с двойной дозой. Трое суток спал, не просыпаясь.

Потом пришла комиссия. Петр в полусознании, а полковники из Москвы с вопросами – шашки, ты шашки пускал? Если пускал, моргни глазами. Совсем запутали, до истерики довели Петра. Они летчики – истребители, как могут они в чужих вертолетных делах разбираться? Потом друг Петра еще расспрашивал и все удивлялся – Петь, как ты садился на той площадке? У меня только с пятого раза получилось. А ведь Петр в день по восемь-десять таких посадок совершал на эти площадки. Когда потом на обломки вертолета посмотрели члены прибывшей военной государственной комиссии, то для себя отметили – если бы все сгорели, так и разбираться нечего было...

А у друга Петра, который доставил на вертолете эту комиссию на место катастрофы и услышал этот разговор, хлынули слезы из глаз. Про себя же тогда подумал: – Вот, оказывается, какова цена жизни пилотов… Позже, когда хирург сказал Петру, что летать ему больше не придется, Кудашкин упал перед ним на колени и стал умолять, чтобы тот не списывал его с летной работы. И только много позже, пройдя через мытарства псевдообвинений Петр подумал – летать хочу, а для чего это? Чтобы потом тебя обвиняли в том, чего ты не совершал?

Вот такое случилась с Петром в мирной Средней Азии после двух его несостоявшихся смертей. Петра приковали к земле перелом и раздробление двух позвонков при падении вертолета. По факту катастрофы вертолета и гибели людей прокуратура завела уголовное дело. Вызвали в Ташкент, в военную прокуратуру. Спина еще не зажила, еле-еле добрался до места без транспорта. А там ему одно и то же – ничего не можем решить. Раз десять ездил. Направили в Самарканд, разбирались – есть ли вина, нет ли вины. А в чем вина – что живой остался?

Парень ведь слышал выстрел. Убеждают – никакого парня не было! А кто тогда кто, выходит, перевязал? Кто меня вытащил из горящего вертолета? Этот парень все видел и все сделал.

Петр, конечно, догадался, что военные чины ни в какую не признают, что советский вертолет сбили какие-то там наркодельцы! Признать в Советском Союзе реальность мафии, наркотиков – это понижение в должности. За это по головке не погладят. Так к чему им нужен весь этот гемарой? Проще найти стрелочника. Им и оказался Петр. В сердцах пнув дверь ногой, Петр вышел из кабинета. Вернувшись в Чирчик, Петр пришел в часть в то время, когда там у командира полка шло совещание:

– Разрешите присутствовать?

– Да, конечно, конечно…

– Я по поводу моей катастрофы. Вы прекрасно знаете, что у меня оставалось всего 900 литров топлива, и разговор об этом с руководителем полета зарегистрирован, есть запись переговоров. Есть и другие доказательства. Заправились сколько – известно. Как же вы, штурман полка, подполковник, не смогли это учесть? Да еще к тому же даже и приписали чуток – что топлива было полторы тысячи литров. Но как такое могло быть? Ведь в этом случае выходило, что вертолет не мог взлететь, так был перегружен!? 

– Не оскорбляй! – прикрикнул полковник. И тут уж Петр высказал о нем и о случившемся все, что думал:

– Это вы оскорбляете моих погибших товарищей – тех, у чьих семей хотите отобрать пенсии. Если экипаж не оправдают, на что им жить? Только из-за этого и пришел к вам, а не ради себя. Дайте мне туда вертолет и еще одного человека, которого выберу сам и все оправдаю и докажу, что на экипаже нет вины…

– Да-да, конечно, закивали дружно головами, но так ничего и не дали. Пришлось Петру до Самарканда добираться автобусом. Спина еще не зажила, сочилась сукровица, и рубашка, прилипая к телу, при малейшем движении вызывая боль. Петр время от времени впадал в полуобморочное состояние.

В военной прокуратуре выслушали и даже успокоили – никакой твоей вины нет, просто идет дело, все уже доказано, сопоставим факты и все. Петр им – вот у меня и те и те, я знаю точно, есть свидетели, они подтвердят, да и парень–пастух все же видел. Они с удивлением – а никакого ни парня, ни пастуха не было!

– Ну, как это нет? – горячился Петр – это там, в горах, местный пастух, 19 лет парню. Он меня вытащил, перевязал…

– Нет, никакого парня там не было, вообще никого..

В итоге записали, что вертолет потерпел крушение из-за сложных метеоусловий. А в приказе министра обороны по военно-воздушным силам было отмечено, что, идя на посадку, вертолет задел винтом о дерево и рухнул – ошибка пилота.

– Так покажите мне эти деревья, – пытался установить истину Петр, – хотя бы одно покажите!

В Самарканде в течение двух недель военная прокуратура проводила расследование катастрофы. И вынесла решение, что за экипажем нет вины, выдав при этом документы о невиновности.

Кудашкин пришел к командующему Туркестанского военного округа генерал-лейтенанту Шканакину. К тому самому, который вручал ему ордена за Афганистан – два ордена Красной Звезды. Петр его еще с лейтенантских пор помнил: и как командующего пятой воздушной армии в Одессе тогда, и как командира дивизии в Тирасполе, на вертолете его не один раз доставлял то туда, то сюда. А он Кудашкина принять отказался. Оказывается, потому, что из-за той катастрофы ему не присвоили звание генерал-полковника. Тогда Петр обратился к члену военного совета, который принял его.

– Что вы хотели?

– Товарищ полковник, я – капитан Кудашкин, пришел поговорить по поводу катастрофы, – начал Петр без предисловия, – Я прошел все горячие точки, и горел, и падал, но никогда – сослуживцы подтвердят – не был трусом, как сейчас обо мне пишут в отчетах.

– Ну, это не я сделал…

– Мне это мало интересно – комиссия это сделала или кто-то один. Я ведь в вашем подчинении, почему не боретесь за своего летчика, хотя сами прекрасно знаете, как я летаю. У генерала Шканакина есть свое придворное звено, но как куда надо лететь – где посложнее – так он меня выдергивал. В Афган, на землетрясение в Спитак, в Чернобыль – для этого я летчик достойный, а теперь, оказывается, плохо летаю. Где же справедливость, товарищ полковник? Знаете, мне терять нечего, у меня семья рушится, вот захвачу вертолет – и Петра, действительно, были реальные шансы это сделать, – с полной боевой выкладкой весь этот ваш штаб к едрене-фене разнесу вдребезги!

– А что ты хочешь?

– Хочу, чтобы ребята пусть не ордена получат, хотя они этого заслуживают, но чтобы семьи их пенсии получили. У них дети маленькие остались. Мне же самому ничего не надо…

Позже друзья Петра из эскадрильи написали письмо в независимую комиссию ЦК партии, в, это уже шел 90-й год. Оттуда приехал полковник, разыскал Кудашкина. К тому времени в часть он уже не ходил, а на городской конференции афганцев города Чирчик его выбрали заместителем председателя ассоциации.

– Вот, Петр Николаевич, вас несправедливо очернили, и ваши заслуги очевидны…

 А Петр к тому времени уже отошел душой, тем более что оправдали. Сказал, что сейчас занимается серьезным делом, работает заместителем председателя ассоциации воинов-интернациона-листов запаса в Чирчике. И обещал показать ему книгу о погибших афганцах города Чирчик, которую сам же и написал. Он и говорит – судя по письму, с вами жестоко обошлись, напишите заявление, мы накажем командира полка. Тем более что и вашей вины нет…

– Товарищ полковник, – сказал Петр. – После драки кулаками не машут. Для меня главное, чтобы экипаж оправдали, и жены погибших пенсию получали. Это самое главное. Что же обо мне, так я давно понял: в армии правило такое – выжать из человека все, что можно, как сок из лимона, а потом просто выбросить. И наплевать им на его судьбу, на то, что у этого человека были заслуженные боевые награды, звезды на погонах…

– Что вы, что вы? – возразил полковник.

– А какой толк вести разбирательство? Вот начальнику армейской авиации объявили о несоответствии, а в чем его вина? Я считаю, что зря – он хороший человек. А вот командира полка – да, за дело наказали. Это ведь он тогда, зная, что вертолет был сбит, сказал: «Чего же ты, Петр, хотел, ты – командир, ты и виноват!» Его тогда отправили в Молдавию, где как раз начиналась накаляться обстановка. А сейчас он где-то под Ростовом, пенсионер. В общем, на этом эпопея и закончилась.

Ребят потом похоронили, Петр был на похоронах борттехника, а вот штурмана проводить не довелось. Через год, в 90-ом, в сентябре, пришел приказ об увольнении в отставку по болезни с инвалидностью третьей группы, присвоение звания майора и со всеми льготами. Считает Петр, что это не совсем справедливо. Майора он и так за Чернобыль заслужил, а когда уходят из армии, дают звание выше. Видимо, уж слишком настырно он искал справедливости, и это не нравилось начальству. Но он все-таки бы горд, когда читали, выведя его перед строем. Дали слово, и он, глядя в глаза ребятам, сказал:

 

– Со многими из вас я летал, побывал во многих переделках, и я знаю, что ни один из вас не назовет меня трусом. Такого не было. А то, что случилось с вертолетом, теперь уже точно известно – был подбит. Моя вина перед вами лишь в том, что остался жив. Дорогие мои боевые друзья, я желаю вам здоровья, и каждому бороться друг за друга, чтобы никого из вас, как меня, не смогли выбить из строя. Поймите – ваша сила в единении, до свидания, ребята, чистого вам неба над головой и мягких посадок!

 

Тогда по факту гибели людей и вертолёта было возбуждено уголовное дело, и хотя вина Петра Николаевича Кудашкина и членов его экипажа не была подтверждена, расследование причинило ему немало неприятных часов. Хорошо, что в этот момент Петру помог начальник центра летной подготовки летчиков к боевым действиям и участник ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы полковник Борис Алексеевич Воробьёв. Встретив Кудашкина возле штаба полка, опытный летчик, зная о существе предъявленных обвинений, расспросил Петра о поведении всех систем вертолета перед и в момент падения. Его в отличие от членов официальной комиссии интересовали такие тонкости, по которым он смог судить, что катастрофа произошла не по вине экипажа, а только в результате обстрела. И это свое очень компетентное мнение он высказал членам комиссии. Сам-то Кудашкин был уверен, что в его действиях не было состава преступления, и он предвидел благоприятный исход, но поддержка боевого товарища ему очень помогла. С болью в сердце Петр узнал о гибели Бориса Алексеевича Воробьёва, к тому времени уже генерал-майора, в Торжке при испытании вертолета «Черная акула».

Тогда же еще Петра очень беспокоило, что станет с семьями погибших товарищей, а еще состояние здоровья – будет ли он допущен к полётам? О тяжёлой травме позвоночника Пётр узнал от врача: «Всё, голубчик, отлетался». Эта новость тогда настолько ошеломила его, что он упал на колени перед хирургом, уговаривая отменить решение и допустить его к полетам. Но вердикт хирурга был неумолимым – инвалид третьей группы, а инвалидам пропуск в небо не положен.

 «Приземлился» майор… нет, теперь уже подполковник Пётр Николаевич Кудашкин в металлургическом производстве ВАЗа,г Тольятти где и по сей день работает старшим мастером. С 2004 по 2007 – лучший мастер МТП, а в 2008 году был признан лучшим работником Волжского автомобильного завода.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: