Теоретическая разработка автора

На наш взгляд, правильнее определять политологию как науку, руководствующуюся принципом достижения такой эффективности власти, которая обеспечит прогресс политических институтов, организаций, поведения граждан.

 

Можно вспомнить также, что принцип эффективной власти всегда тесно связан с принципами свободы и справедливости. При желании можно и эти принципы включить в определение политологии. Но решающее значение, на наш взгляд, принадлежит, тем не менее, принципу обеспечения эффективной власти.

В принципиально другом ключе рассуждал немецкий политолог К. Шмитт: «Специфически политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — решительно подчеркивал он, — это различение друга и врага. Оно дает определение понятия через критерий, а не через исчерпывающую дефиницию или сообщение его содержания. Поскольку это различение не выводимо из иных критериев, такое различение применительно к политическому аналогично относительно самостоятельным критериям других противоположностей: доброму и злому в моральном, прекрасному и безобразному в эстетическом и т.д. Во всяком случае, оно самостоятельно не в том смысле, что здесь есть подлинно новая предметная область, но в том, что его нельзя ни обосновать посредством какой-либо одной из иных указанных противоположностей или же ряда их, ни свести к ним. Если противоположность доброго и злого просто, без дальнейших оговорок не тождественна противоположности прекрасного и безобразного или полезного и вредного и ее непозволительно непосредственно редуцировать к таковым, то тем более непозволительно спутывать или смешивать с одной из этих противоположностей противоположность друга и врага»[323].

К. Шмитт полагал, что он нашел решающее для определения специфики политологии различение. Именно в этой связи он сравнивает политологию с этикой, эстетикой, а также экономикой, где различают полезное и вредное или рентабельное и нерентабельное[324]. На наш взгляд, К. Шмитт не замечает, что приводимые им пары противоположностей относятся к оценкам, т.е. к количественным мерам некоторого концепта, который остается вне его внимания. Доброе и злое — это различные этические оценки некоторых поступков людей, которые всегда имеют то или иное аксиологическое содержание. То же самое относится к прекрасному и безобразному, но на этот раз речь идет о деяниях людей искусствоведческого свойства. Что касается обращения Шмитта к экономическим понятиям, то оно особенно показательно в плане выявления природы его ошибки. Рентабельное и нерентабельное обычно определяется на основе принципа максимизации нормы прибыли на авансированный капитал. Сначала необходимо указать принцип, и лишь затем появляется возможность ввести соответствующие количественные меры, т.е. оценки. В рассматриваемом случае речь идет о лингвистических переменных, но это не меняет сути дела.

Вопреки убеждению К. Шмитта, концепты друга и врага имеют вторичный характер. Кто именно является другом и врагом, определяется на основе некоторого принципа политического характера. Мы полагаем, что таким принципом является принцип максимизации результативности власти. Кто-то назовет другой принцип. Но в любом случае для определения друга и врага необходим некоторый принцип.

При определении специфики политологии полезно учитывать различие трех английских терминов «policy», «politics», «polity», которые на русский язык часто переводят одинаково — политика. Politics — это политические процессы, polity (полития) — политические объекты (системы, организации и отдельные акторы), policy — это концепция, программа действий, установки в соответствии с которыми совершаются политические процессы[325]. В концептуальном отношении именно policy имеет решающее значение. Это обстоятельство не учитывается в названии политологии (political science), где акцент делается на политических процессах и политическом поведении.

Выше приводилось определение политики Р. И. Гудином и Х.-Д. Клингеманном. Они используют термин «социальная власть», не лишенный известной двусмысленности. Его вполне можно отнести и к экономике, и к социологии, и к юриспруденции, и к собственно политологии. Последняя имеет дело с политической властью, прежде всего той ее разновидностью, которая определяет деятельность государства и политических партий. Рассматривая специфику политологии, необходимо определиться относительно соотношения политологии с другими аксиологическими науками.

С одной стороны, политология обладает несомненной самостоятельностью. Так, избрание парламента является отчетливой политической акцией. Но для ее осуществления необходимы некоторые законы юридического свойства, а также финансовые ресурсы, которые предполагают учет экономических факторов. С другой стороны, политология внедряется в другие аксиологические науки постольку, поскольку они не обходятся без властных отношений. Выясняется, что все аксиологические науки взаимодополняют друг друга. Это не означает, что они образуют «клубок» наук, в котором между ними стерты все различия. Различия остаются. В границах всякой аксиологической науки решающее значение имеют принципы именно данной определенной науки. Если, например, наукой-акцептором является экономика, то политология будет выступать в роли науки-донора. Это означает, что принцип максимизации результативности власти окажется в тени принципа максимизации нормы прибыли на авансированный капитал.

 

Выводы

1. Политология — отрасль науки, состоящая из политологических наук.

2. Специфическая особенность политологии определяется принципом максимизации результативности власти.

3. По отношению к другим аксиологическим науками политология выполняет роль науки-донора.

 

4.2. Становление политологии как науки

 

Объемная статья Г. Алмонда[326], выдающегося политолога XX столетия, несмотря на ее давность, остается, пожалуй, лучшим руководством по характеристике политологической науки. Обращение к ней позволит прояснить ряд дискуссионных вопросов, относящихся к характеристике специфики политологической науки.

Г. Алмонд отмечает, что тремя вершинами политологии XX в. стали эмпиризм Чикагской школы, поведенческий подход и концепция рационального выбора. Налицо прогресс политологии, но он, мол, сопровождается эклектикой. Г. Алмонд поэтому вводит представление о прогрессистски-эклектичном подходе[327]. Но прежде чем он установился, были труды классиков политологии, в частности Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского, Н. Макиавелли, Дж. Гоббса, Дж. Локка, Ш.-Л. Монтескье, Г. Гегеля, К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма, которые проливают дополнительный свет на существо политологической науки. К сожалению, Г. Алмонду не удается представить в отчетливом виде методы, используемые классиками политологии. Он в основном рассматривает их суждения о формах и разновидностях типов правления и критериях их оценки. Судя по направленности статьи, он должен был показать, почему вплоть до становления Чикагской школы (1920—1940) не произошло выделение специфического метода политологии, не сводимого к философским, юридическим и историческим дисциплинам[328]. Специфический объект политологии в лице государства и форм правления выделен, но метод его осмысления остается невыясненным. Считаем своим долгом приобсуждения вопроса о становлении политологии прийти на помощь Г. Алмонду.

 

Необходимые разъяснения

Оценка работ, относящихся к донаучной фазе развития политологии. С современных метанаучных позиций достаточно очевидно, что концепция идей Платона, учение о формах Аристотеля, а затем Ф. Аквинского, метод абстракций Дж. Гоббса и Дж. Локка, метод восхождения от абстрактного к конкретному Г. Гегеля и К. Маркса недостаточны для утверждения их в качестве канонов политологии. Если классики политологии в их положении рассуждали максимально последовательно, то они использовали развитые ими методы. В противном случае их воззрения демонстрировали некоторую степень недоопределенности, которая была явно несовместима с научными требованиями.

 

Разумеется, по мере приближения к XX столетию воззрения классиков становились все более наукообразными. В этой связи особого внимания заслуживают позиции М. Вебера и Э. Дюркгейма. На наш взгляд, оба они являются символами кануна научной политологии. Эти авторы очень симпатичны Г. Алмонду, ибо он придерживается одинаковой позиции с ними, а именно, что задачей политологии является «получение знаний о политике в виде обобщений на основе достоверных сведений»[329]. В связи с этим определением возникает множество вопросов, например о критериях достоверности сведений. Но для начала обратимся к воззрениям М. Вебера и Э. Дюркгейма.

М. Вебер отмечал, что «постоянное смешение научного толкования фактов и оценивающих размышлений остается, правда, самой распространенной, но и самой вредной особенностью исследований в области нашей науки»[330]. Диагноз поставлен, остается излечить главную болезнь представителей социальных наук, в том числе политологов. Рецепт М. Вебера состоит в том, что при работе с фактами следует обращаться к идеально-типическим понятиям, абстракциям, которые, принципиально отличаясь от действительных фактов, тем не менее позволяют их осмыслить[331]. Например, понятия государства, церкви, капитализма являются идеальными типами. Но как же заполучить идеальные типы? Вроде бы исследователь, обращающийся в первую очередь к фактам, должен затем настаивать на образовании понятий посредством индукции. М. Вебер отрицает этот путь. Он ссылается на И. Канта[332]. Происхождение понятий никак не объясняется. Ссылаясь на И. Канта, следовало заявить, что идеальные типы являются априорными врожденными образованиями людей. Но М. Вебер не идет на этот шаг. Итак, его метод таков: добывайте факты и осмысливайте их посредством понятий. Недостаточность этой позиции состоит в том, что разрывается связь между фактами и понятиями, иначе говоря, отрицается индуктивный метод.

Вторая особенность позиции М. Вебера состоит в том, что человек, принимающий решение, совершает выбор между ценностями так, как велят его совесть и его мировоззрение, а наука, мол, стоит в стороне[333]. Довольно неожиданно для энтузиаста науки за ее пределы выводятся все ценности, а вместе с ними совесть и мировоззрение. На наш взгляд, М. Вебер недопонимал, что все понятия политологии являются ценностями, а ценности становятся абстракциями лишь при их упрощении.

 

Необходимое разъяснение

Оценка воззрений М. Вебера. Особенность позиции М. Вебера состоит в том, что он факты объясняет понятиями, трактуемыми как интуитивно данные идеализации. В строгом смысле слова у него нет ни дедукции, ни индукции. Эти две существенные стадии концептуальной трансдукции заменяются тезисом об осмыслении фактов понятиями. Указанный метод, назовем его методом понятийной интерпретации фактов, явно недостаточен для продуктивного развития политологии.

 

Перейдем к рассмотрению метода Э. Дюркгейма, изложенного им в «Методе социологии»[334]. Он рассуждает о методе социологии, но его выводы, полагают многие исследователи, актуальны и для политологии. По Э. Дюркгейму, научное исследование начинается с констатации фактов, которые находятся друг с другом в причинной связи. Они обнаруживаются посредством изучения сопутствующих изменений. Факты единичны, но они присутствуют в рамках целого и, следовательно, выполняют некоторую функцию по сохранению и развитию целого. Подобно М. Веберу, Э. Дюркгейм не желает иметь дело с ценностями. М. Вебер отстранился от них за счет апологии идеально-типических понятий. Э. Дюркгейм — посредством обращения к обществу как целому. Строго говоря, в центре внимания Э. Дюркгейма стоит проблема социального детерминизма. Почему люди поступают так, а не иначе? Что или кто является динамическим фактором? В мире физических явлений динамическим фактором являются силы. Но каковы динамические факторы в социологии и политологии? На наш взгляд, это ценности людей. Ответ Э. Дюркгейма другой: одни факты вызываю к жизни другие. По сути, Э. Дюркгейм не делает принципиального различия между, с одной стороны, физическим и, с другой стороны, социологическим или политиологическим причинением. Первое из них является силовым, а второе — ценностно-целевым. Как именно реализуется ценностно-целевое причинение, Э. Дюркгейм не в состоянии разъяснить.

Итак, к началу XX столетия политология не обладала достаточно четко представленным научным методом. Но, разумеется, известный прогресс политологического знания наблюдался. В этой связи особый акцент на эмпирических исследованиях, явно инициированный ростом позитивистских настроений, оказался вполне закономерным явлением. Без эксперимента нет не только физики, но и политологии. Но вопрос о соотношении фактов и ценностей все еще оставался неразрешенным. Он висел над политологами как дамоклов меч. От него пытались избавиться бихевиористы, инициировавшие поведенческую революцию в политологии. Но неразрешенная проблема то и дело давала о себе знать.

Л. Страус оказался тем человеком, который от имени европейской политической философии взорвал политологическую ситуацию в США. Обеспокоенный судьбами западной демократии, он язвительно заметил, что представители новой политической науки «пиликают на скрипке, в то время как Рим горит. Это извинительно постольку, поскольку они не знают, что пиликают на скрипке, и не ведают, что Рим горит»[335]. В полемике противников и сторонников бихевиоризма не было недостатка в острых выпадах. Бихевиористов обвиняли в том, что они, увлеченные методологизмом, упускают из вида подлиную политику, традицию, заложенную классиками политологии. Им возражали, что их позиция методологически неоправдана и закрепляет консервативные порядки. Рассматривая спор, главными действующими лицами которого были Л. Штраусс и Ш. Волин, Б. Барбер справедливо отмечает, что их полемика не привела к сколько-нибудь существенному развитию метода политологии[336]. Это был спор между консерватором Л. Штраусом и либералом Ш. Волином.

 

⇐ Предыдущая41424344454647484950Следующая ⇒

Поделиться: