Глава вторая. ПЕРВЫЙ ВЕЧЕР В НЬЮ-ЙОРКЕ
Таможенный зал пристани " Френч Лайн" велик. Под потолком висят большиежелезные буквы латинского алфавита. Каждый пассажир становится под ту букву, с которой начинается его фамилия. Сюда привезут с парохода его чемоданы, здесь они будут досматриваться. Голоса приехавших и встречающих, смех и поцелуи гулко разносились позалу, обнаженные конструкции которого придавали ему вид цеха, где делаюттурбины. Мы никого не известили о приезде, и нас никто не встречал. Мы вертелисьпод своими буквами, ожидая таможенного чиновника. Наконец он подошел. Этобыл спокойный и неторопливый человек. Его нисколько не волновало то, что мыпересекли океан, чтобы показать ему свои чемоданы. Он вежливо коснулсяпальцами верхнего слоя вещей и больше не стал смотреть. Затем он высунулсвой язык, самый обыкновенный, мокрый, ничем технически не оснащенный язык, смочил им большие ярлыки и наклеил их на наши чемоданы. Когда мы наконец освободились, был уже вечер. Белый такси-кеб с тремясветящимися фонариками на крыше, похожий на старомодную карету, повлек нас вотель. Вначале нас очень мучила мысль, что мы по неопытности сели в плохой, архаический таксомотор, что мы смешны и провинциальны. Но, трусливо выглянувв окно, мы увидели, что во всех направлениях несутся машины с такими жеглупыми фонариками, как у нас. Тут мы немножко успокоились. Уже потом мыпоняли, что фонарики на крыше учреждены для того, чтобы такси были заметнеесреди миллионов машин. С этой же целью такси в Америке красятся в самыевызывающие цвета - оранжевый, канареечный, белый. Попытка посмотреть на Нью-Йорк из автомобиля не удалась. Мы ехали подовольно темным и мрачным улицам. Иногда что-то адски гудело под ногами, иногда что-то грохотало над головой. Когда мы останавливались передсветофорами, бока стоящих рядом с нами машин заслоняли все. Шофер несколькораз оборачивался и переспрашивал адрес. Как видно, его волновал английскийязык, на котором мы объяснялись. Иногда он посматривал на нас поощрительно, и на лице у него было написано: " Ничего, не пропадете! В Нью-Йорке еще никтоне пропадал". Тридцать два кирпичных этажа нашего отеля уходили в ночное рыжеватоенебо. Покамест мы заполняли короткие регистрационные карточки, два человекаиз прислуги любовно стояли над нашим багажом. У одного из них висел на шееблестящий круг с ключом той комнаты, которую мы выбрали. Лифт поднял нас надвадцать седьмой этаж. Это был широкий и спокойный лифт гостиницы, не оченьстарой и не очень новой, не очень дорогой и, к сожалению, не очень дешевой. Номер нам понравился, но смотреть на него мы не стали. Скорей на улицу, в город, в грохот. Занавески на окнах трещали от свежего морского ветра. Мыбросили свои пальто на диван, выбежали в узкий коридор, застланный узорнымбобриком, и лифт, мягко щелкая, полетел вниз. Мы значительно посмотрели другна друга. Нет, это все-таки событие! В первый раз в жизни мы идем гулять поНью-Йорку. Тонкий, почти прозрачный полосато-звездный флаг висел над входом в нашотель. По другую сторону улицы стоял полированный куб гостиницы" Уолдорф-Астория". В проспектах она называется лучшей гостиницей в мире.Окна " лучшей в мире" ослепительно сияли, а над входом висели целых дванациональных флага. Прямо на тротуаре, у обочины, лежали завтрашние номерагазет. Прохожие нагибались, брали " Нью-Йорк Таймс" или " Геральд Трибюн" иклали два цента на землю, рядом с газетами. Продавец куда-то ушел. Газетыбыли прижаты к земле обломком кирпича, совсем так, как это делают московскиестарухи газетчицы, сидя в своих фанерных киосках. Цилиндрические мусорныебаки стояли на углах перекрестка. Из одного бака выбрасывалось громадноепламя. Как видно, кто-то швырнул туда горящий окурок, и нью-йоркский мусор, состоящий главным образом из газет, загорелся. Полированные стены" Уолдорф-Астории" осветились тревожным красным светом. Прохожие улыбались, отпуская на ходу замечания. К месту происшествия уже двигался полицейский срешительным лицом. Придя к мысли, что нашему отелю не угрожает красныйпетух, мы пошли дальше. Сейчас же с нами произошла маленькая беда, Мы думали, что будеммедленно прогуливаться, внимательно глядя по сторонам, - так сказать, изучая, наблюдая, впитывая и так далее. Но Нью-Йорк не из тех городов, гделюди движутся медленно. Мимо нас люди не шли, а бежали. И мы тоже побежали.С тех пор мы уже не могли остановиться. В Нью-Йорке мы прожили месяц подряди все время куда-то мчались со всех ног. При этом у нас был такой занятой иделовой вид, что сам Джон Пирпонт Морган-младший мог бы нам позавидовать.При таком темпе он заработал бы в этот месяц миллионов шестьдесят долларов. Итак, мы сразу помчались. Мы проносились мимо огненных вывесок, накоторых было начертано; " Кафетерия", или " Юнайтед сигаре", или " Драг-сода", или еще что-нибудь такое же привлекательное и пока непонятное. Так мыдобежали до 42-й улицы и здесь остановились. В магазинных витринах 42-й улицы зима была в полном разгаре. В однойвитрине стояли семь элегантных восковых дам с серебряными лицами. Все онибыли в чудных каракулевых шубах и бросали друг на друга загадочные взгляды.В соседней витрине дам было уже двенадцать. Они стояли в спортивныхкостюмах, опершись на лыжные палки. Глаза у них были синие, губы красные, ауши розовые. В других витринах стояли молодые манекены с седыми волосами иличистоплотные восковые господа в недорогих, подозрительно прекрасныхкостюмах. Но мы не обращали внимания на все это магазинное счастье. Другоенас поразило. Во всех больших городах мира всегда можно найти место, где люди смотрятв телескоп на луну. Здесь, на 42-й, тоже стоял телескоп. Он помещался наавтомобиле. Телескоп был направлен в небо. Заведовал им обыкновенный человек, такойже самый, какого можно увидеть у телескопа в Афинах, или в Неаполе, или вОдессе. И такой же у него был нерадостный вид, какой имеют эксплуататорыуличных телескопов во всем мире. Луна виднелась в промежутке между двумя шестидесятиэтажными домами. Нолюбопытный, прильнувший к трубе, смотрел не на луну, а гораздо выше, - онсмотрел на вершину " Импайр Стейт Билдинг", здания в сто два этажа. В светелуны стальная вершина " Импайра" казалась покрытой снегом. Душа холодела привиде благородного, чистого здания, сверкающего, как брус искусственногольда. Мы долго стояли здесь, молча задрав головы. Нью-йоркские небоскребывызывают чувство гордости за людей науки и труда, построивших этивеликолепные здания. Хрипло ревели газетчики. Земля дрожала под ногами, и изрешеток в тротуаре внезапно тянуло жаром, как из машинного отделения. Этопробегал под землей поезд нью-йоркского метро - собвея, как он здесьназывается. Из каких-то люков, вделанных в мостовую и прикрытых круглымиметаллическими крышками, пробивался пар. Мы долго не могли понять, откудаэтот пар берется. Красные огни реклам бросали на него оперный свет.Казалось, вот-вот люк раскроется и оттуда вылезет Мефистофель и, откашлявшись, запоет басом прямо из " Фауста": " При шпаге я, и шляпа с пером, и денег много, и плащ мой драгоценен". И мы снова устремились вперед, оглушенные криком газетчиков. Они ревуттак отчаянно, что, по выражению Лескова, надо потом целую неделю голос лопа-той выгребать. Нельзя сказать, что освещение 42-й улицы было посредственным. И все жеБродвей, освещенный миллионами, а может быть, и миллиардами электрическихлампочек, наполненный вертящимися и прыгающими рекламами, устроенными изцелых километров цветных газосветных трубок, возник перед нами так женеожиданно, как сам Нью-Йорк возникает из беспредельной пустотыАтлантического океана. Мы стояли на самом популярном углу в Штатах, на углу 42-й и Бродвея." Великий Белый Путь", как американцы титулуют Бродвей, расстилался переднами. Здесь электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровнядрессированного животного в цирке. Здесь его заставили кривляться, прыгатьчерез препятствия, подмигивать, отплясывать. Спокойное эдисоновскоеэлектричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит носом мячи, жонглирует, умирает, оживает, делает все, что ему прикажут. Электрическийпарад никогда не прекращается. Огни реклам вспыхивают, вращаются и гаснут, чтобы сейчас же снова засверкать; буквы, большие и маленькие, белые, красныеи зеленые, бесконечно убегают куда-то, чтобы через секунду вернуться ивозобновить свой неистовый бег. На Бродвее сосредоточены театры, кинематографы и дансинги города.Десятки тысяч людей движутся по тротуарам. Нью-Йорк один из немногих городовмира, где население гуляет на определенной улице. Подъезды кино освещенытак, что, кажется, прибавь еще одну лампочку - и все взорвется отчрезмерного света, все пойдет к чертям собачьим. Но эту лампочку некуда былобы воткнуть, нет места. Газетчики поднимают такой вой, что на выгребаниеголоса нужна уже не неделя, нужны годы упорного труда. Высоко в небе, накаком-то несчитанном этаже небоскреба " Парамаунт", пылает электрическийциферблат. Не видно ни звезд, ни луны. Свет реклам затмевает все. Молчаливымпотоком несутся автомобили. В витринах среди клетчатых галстуков вертятся идаже делают сальто маленькие светящиеся ярлыки с ценами. Это ужемикроорганизмы в космосе бродвейского электричества. Среди ужасного галдежаспокойный нищий играет на саксофоне. Идет в театр джентльмен в цилиндре, ирядом с ним обязательно дама в вечернем платье с хвостом. Как лунатик, движется слепец со своей собакой-поводырем. Некоторые молодые людипрогуливаются без шляп. Это модно. Сверкают под фонарями гладко зачесанныеволосы. Пахнет сигарами, и дрянными и дорогими. В ту самую минуту, когда мы подумали о том, как далеко мы теперь отМосквы, перед нами заструились огни кинематографа " Камео". Там показывалисоветский фильм " Новый Гулливер". Бродвейский прибой протащил нас несколько раз взад и вперед и выбросилна какую-то боковую улицу. Мы ничего еще не знали о городе. Поэтому здесь не будет названий улиц.Помнится только, что мы стояли где-то под эстакадой надземной железнойдороги. Мимо проходил автобус, и мы, не думая, вскочили в него. Даже много дней спустя, когда мы научились уже разбираться внью-йоркском водовороте, мы не могли вспомнить, куда отвез нас автобус в тотпервый вечер. Кажется, это был китайский район. Но возможно, что это былитальянский район или еврейский. Мы шли по узким вонючим улицам. Нет, электричество здесь былообыкновенное, не дрессированное. Оно довольно тускло светило и не делалоникаких прыжков. Громадный полицейский стоял, прислонившись к стене дома.Над его широким повелительным лицом сиял на фуражке серебряный герб городаНью-Йорка. Заметив неуверенность, С которой мы шли по улице, он направился кнам навстречу, но, не получив вопроса, снова занял свою позицию у стены, величавый и подтянутый представитель порядка. Из одного дрянного домишка доносилось скучное-прескучное пение.Человек, стоявший у входа в домик, сказал, что это ночлежный дом Армииспасения. - Кто может ночевать здесь? - Каждый. Никто не спросит его фамилии, никто не будет интересоватьсяего занятиями и его прошлым. Ночлежники получают здесь бесплатно постель, кофе и хлеб. Утром тоже кофе и хлеб. Потом они могут уйти. Единственноеусловие - надо принять участие в вечерней и утренней молитве. Пение, доносившееся из дома, свидетельствовало о том, что сейчасвыполняется это единственное условие. Мы вошли внутрь. Раньше, лет двадцать пять тому назад, в этом помещении была китайскаякурильня опиума. Это был грязный и мрачный притон. С тех пор он стал чище, но, потеряв былую экзотичность, не сделался менее мрачным. В верхней частибывшего притона шло моление, внизу помещалась спальня - голые стены, голыйкаменный пол, парусиновые походные кровати. Пахло плохим кофе и сыростью, которой всегда отдает лазаретно-благотворительная чистота. В общем, это былогорьковское " На дне" в американской постановке. В обшарпанном зальце, на скамьях, спускавшихся амфитеатром к небольшойэстраде, остолбенело сидели двести ночлежников. Только что кончилось пение, начался следующий номер программы. Между американским национальным флагом, стоявшим на эстраде, иразвешанными по стенам библейскими текстами прыгал, как паяц, румяный старикв черном костюме. Он говорил и жестикулировал с такой страстью, будто что-топродавал. Между тем он рассказывал поучительную историю своей жизни - облагодетельном переломе, который произошел с ним, когда он обратился сердцемк богу. Он был бродягой (" таким же ужасным бродягой, как вы, старые черти! " ), он вел себя отвратительно, богохульствовал (" вспомните свои привычки, друзьямои! " ), воровал, - да, все это было, к сожалению. Теперь с этим покончено. Унего есть теперь свой дом, он живет, как порядочный человек (" бог нас создалпо своему образу и подобию, не так ли? " ). Недавно он даже купил себерадиоприемник. И все это он получил непосредственно с помощью бога. Старик ораторствовал с необыкновенной развязностью и, как видно, выступал уже в тысячный раз, если не больше. Он прищелкивал пальцами, иногдахрипло хохотал, пел духовные куплеты и закончил с большим подъемом: - Так споемте же, братья! Снова раздалось скучное-прескучное пение. Ночлежники были страшны. Почти все они были уже не молоды. Небритые, спотухшими глазами, они покачивались на своих грубых скамьях. Они пелипокорно и лениво. Некоторые не смогли превозмочь дневной усталости и спали. Мы живо представили себе скитания по страшным местам Нью-Йорка, дни, проведенные у мостов и пакгаузов, среди мусора, в вековечном туманечеловеческого падения. Сидеть после этого в ночлежке и распевать гимны былопыткой. Потом перед аудиторией предстал дядя, пышущий полицейским здоровьем. Унего был водевильный лиловатый нос и голос шкипера. Он был развязен до последней степени. Снова начался рассказ о пользеобращения к богу. Шкипер, оказывается, тоже когда-то был порядочнымгреховодником. Фантазия у него была небольшая, и он кончил заявлением, чтовот теперь благодаря божьей помощи он тоже имеет радиоприемник. Опять пели. Шкипер махал руками, показывая немалый капельмейстерскийопыт. Двести человек, размолотых жизнью в порошок, снова слушали этубессовестную болтовню. Нищим людям не предлагали работы, им предлагалитолько бога, злого и требовательного как черт. Ночлежники не возражали. Бог с чашкой кофе и куском хлеба - это ещеприемлемо. Споемте же, братья, во славу кофейного бога! И глотки, которые уже полвека извергали только ужасную ругань, соннозаревели во славу господа. Мы снова шагали по каким-то трущобам и опять не знали, где мы. Смолниями и громом мчались поезда по железным эстакадам надземной железнойдороги. Молодые люди в светлых шляпах толпились у аптек, перебрасываяськороткими фразами. Манеры у них были точь-в-точь такие же, как у молодыхлюдей, обитающих в Варшаве на Крахмальной улице. В Варшаве считается, чтоджентльмен с Крахмальной - это не бог весть какое сокровище. Хорошо, еслипросто вор, а то, может быть, и хуже. Поздно ночью мы вернулись в отель, не разочарованные Нью-Йорком и невосхищенные им, а скорее всего встревоженные его громадностью, богатством инищетой.
