Глава четвертая. АППЕТИТ УХОДИТ ВО ВРЕМЯ ЕДЫ
Человек, впервые приехавший, может безбоязненно покинуть свой отель иуглубиться в нью-йоркские дебри. Заблудиться в Нью-Йорке трудно, хотя многиеулицы удивительно похожи друг на друга. Секрет прост. Улицы делятся на двавида: продольные - авеню и поперечные - стриты. Так распланирован островМанхэттен. Параллельно друг другу идут Первая, Вторая и Третья авеню.Дальше, параллельно им - Лексингтон-авеню, Четвертая авеню, продолжениекоторой от Центрального вокзала носит название Парк-авеню (это улицабогачей), Медисон-авеню, торговая красивая Пятая авеню, Шестая, Седьмая итак далее. Пятая авеню делит город на две части - Восток и Запад. Все этиавеню (а их немного) пересекают стриты, которых несколько сот. И если авенюимеют какие-то отличительные признаки (одни шире, другие уже, над Третьей иСедьмой проходит надземка, на Парк-авеню посредине разбит газон, на Пятойавеню высятся " Импайр Стейт Билдинг" и " Радио-сити" ), то стриты совсем ужесхожи друг с другом и их едва ли может отличить по внешним признакам дажестарый нью-йоркский житель. Нью-йоркскую геометрию нарушает извилистый Бродвей, пересекающий городвкось и протянувшийся на несколько десятков километров. Основные косяки пешеходов и автомобилей движутся по широким авеню. Подними проложены черные и сырые, как угольные шахты, четырехколейные туннелисобвея. Над ними гремит железом " элевейтед" (надземка). Тут есть все видытранспорта - и несколько старомодные двухэтажные автобусы и трамваи.Вероятно, в Киеве, уничтожившем трамвайное движение на главной улице, оченьудивились бы, узнав, что трамвай ходит даже по Бродвею - самой оживленнойулице в мире. Горе человеку, которому необходимо проехать город не вдоль, апоперек, и которому к тому же взбрела в голову безумная идея - взять дляэтой цели такси-кеб. Такси сворачивает на стрит и сразу попадает вхроническую пробку. Покуда полицейские гонят фыркающее автомобильное стадопо длиннейшим авеню, в грязноватых узких стритах собираются негодующиеполчища неудачников и безумцев, проезжающих город не вдоль, а поперек.Очередь вытягивается на несколько кварталов, шоферы ерзают на своихсиденьях, пассажиры нетерпеливо высовываются из окон и, откинувшись назад, втоске разворачивают газеты. Трудно поверить, но какие-нибудь семьдесят лет тому назад на углу Пятойавеню и 42-й улицы, на том месте, где за пять минут скопляется такоеколичество автомобилей, какого нет во всей Польше, стоял деревянныйпостоялый двор, выставивший к сведению мистеров проезжающих двамногозначительных плаката: НЕ РАЗРЕШАЕТСЯ ЛОЖИТЬСЯ В ПОСТЕЛЬ В САПОГАХ ЗАПРЕЩЕНО ЛОЖИТЬСЯ В ОДНУ ПОСТЕЛЬ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ШЕСТИ ПОСТОЯЛЬЦАМ Мы вышли из гостиницы, чтобы где-нибудь позавтракать, и вскореочутились на 42-й улице. Первые дни в Нью-Йорке, куда бы мы ни шли, мыобязательно попадали на 42-ю улицу. В толпе, которая несла нас, слышались обрывки быстрой нью-йоркскойречи, вероятно чуждой не только московскому, но и лондонскому уху. У стенсидели мальчишки-чистильщики сапог, отбарабанивая щетками на своих грубосколоченных деревянных ящиках призывную дробь. Уличные фотографынацеливались " лейками" в прохожих, выбирая преимущественно кавалеров сдамами и провинциалов. Спустив затвор, фотограф подходил к объекту нападенияи вручал печатный адрес своего ателье. За двадцать пять центовсфотографированный прохожий может получить свою карточку, прекраснуюкарточку, где он снят врасплох, с поднятой ногой. Под закопченными пролетами моста, в тени которого блестела грязь, оставшаяся после прошедшего ночью дождя, стоял человек в сдвинутой набокшляпе и расстегнутой рубашке и произносил речь. Вокруг него собралосьдесятка два любопытных. Это был пропагандист идей убитого недавно в Луизианесенатора Хью Лонга. Говорил он о разделении богатств. Слушатели задаваливопросы. Он отвечал. Казалось, главной задачей его было рассмешитьаудиторию. Неподалеку от него, на солнечном тротуаре, остановилась толстаянегритянка из Армии спасения, в старомодной шляпе и стоптанных башмаках. Онавынула из чемоданчика звонок и громко зазвонила. Чемоданчик она положилапрямо на тротуар, у своих ног. Подождав, покуда несколько почитателейпокойного сенатора перекочевывали к ней, щурясь от солнца, она приняласьчто-то кричать, закатывая глаза и ударяя себя по толстой груди. Мы прошлинесколько кварталов, а крик негритянки все еще отчетливо слышался в слитномшуме беспокойного города. Перед магазином готового платья спокойно прогуливался человек. На спинеи на груди он нес два одинаковых плаката: " Здесь бастуют". На следующейулице шагали взад и вперед еще несколько пикетчиков. Над большой витринойуглового магазина, несмотря на солнечное утро, светились синие электрическиебуквы - " Кафетерия". Кафетерия была большая, очень светлая и очень чистая. Устен стояли стеклянные прилавки, заставленные красивыми, аппетитнымикушаньями. Слева от входа находилась касса. Справа - металлическая тумбочкас небольшим поперечным разрезом, как у копилки. Из разреза торчал кончиксинего картонного билетика. Все входящие дергали за такой кончик. Дернули имы. Раздался мелодичный удар колокола. В руках оказался билет, а из разрезакопилки выскочил новый синий кончик. Далее мы принялись делать то же, чтонью-йоркцы, прибежавшие в кафетерию наскоро позавтракать. Мы сняли соспециального столика по легкому коричневому подносу, положили на них вилки, ложки, ножи и бумажные салфетки и, чувствуя себя крайне неловко в толстыхпальто и шляпах, подошли к правому краю застекленного прилавка. Вдольприлавка во всю его длину шли три ряда никелированных трубок, на которыебыло удобно класть поднос, а затем, по мере того как он заполняется блюдами, толкать его дальше. Прилавок, собственно, представлял собой огромную скрытуюэлектрическую плиту. Тут грелись супы, куски жаркого, различной толщины идлины сосиски, окорока, рулеты, картофельное пюре, картофель жареный ивареный и сделанный в виде каких-то шариков, маленькие клубочки брюссельскойкапусты, шпинат, морковь и еще множество различных гарниров. Белые повара в колпаках и густо нарумяненные и завитые, очень опрятныедевушки в розовых наколках выкладывали на стеклянную поверхность прилавкатарелки с едой и пробивали компостером в билетике цифру, обозначающуюстоимость блюда. Дальше шли салаты и винегреты, различные закуски, рыбныемайонезы, заливные рыбы. Затем хлеб, сдобные булки и традиционные круглыепироги с яблочной, земляничной и ананасной начинкой. Тут выдавали кофе имолоко. Мы подвигались вдоль прилавка, подталкивая поднос. На толстом слоеструганого льда лежали тарелочки с компотами и мороженым, апельсины иразрезанные пополам грейпфруты, стояли большие и маленькие стаканы с соками.Упорная реклама приучила американцев пить соки перед первым и вторымзавтраком. В соках есть витамины, что весьма полезно для потребителей, апродажа соков полезна для фруктовщиков. Мы быстро привыкли к этомуамериканскому обычаю. Сперва пили густой желтый апельсиновый сок. Потомперешли на прозрачный зеленый сок грейпфрута. Потом стали есть перед едойсамый грейпфрут (его посыпают сахаром и едят ложечкой; по вкусу оннапоминает немножко апельсин, немножко лимон, но он еще сочнее, чем этифрукты). И, наконец, с опаской, не сразу начали пить обыкновенный помидорныйсок, предварительно поперчив его. Он оказался самым вкусным и освежающим ибольше всего подошел к нашим южнорусским желудкам. Единственно, к чему мытак и не приучились в Америке, - это есть перед обедом дыню, котораязанимает почетное место в числе американских закусок. Посредине кафетерии стояли деревянные полированные столики безскатертей и вешалки для одежды. Желающие могли класть шляпы также под стул, на специальную жердочку. На столах были расставлены бутылочки с маслом, уксусом, томатным соусом и различными острыми приправами. Был и сахарныйпесок в стеклянном флаконе, устроенном на манер перечницы, с дырочками вметаллической пробке. Расчет с посетителями прост. Каждый, покидающий кафетерию, рано илипоздно должен пройти мимо кассы и предъявить билетик с выбитой на немсуммой. Тут же, в кассе, продаются папиросы и можно взять зубочистку. Процесс еды был так же превосходно рационализирован, как производствоавтомобилей или пишущих машинок. - Еще дальше кафетерий по этому пути пошлиавтоматы. Имея примерно ту же внешность, что и кафетерии, они довели процесспроталкивания пищи в американские желудки до виртуозности. Стены автоматасплошь заняты стеклянными шкафчиками. Возле каждого из них щель дляопускания " никеля" (пятицентовой монеты). За стеклом печально стоит тарелкас супом, или мясом, или стакан с соком, или пирог. Несмотря на сверканиестекла и металла, лишенные свободы сосиски и котлеты производят какое-тостранное впечатление. Их жалко, как кошек на выставке. Человек опускаетникель, получает возможность отворить дверцу, вынимает суп, несет его насвой столик и там съедает, опять-таки положив шляпу под стул на специальнуюжердочку. Потом человек подходит к крану, опускает никель, и из крана встакан течет ровно столько кофе с молоком, сколько полагается. Чувствуется вэтом что-то обидное, оскорбительное для человека. Начинаешь подозревать, чтохозяин автомата оборудовал свое заведение не для того, чтобы сделатьобществу приятный сюрприз, а чтобы уволить со службы бедных завитых девушекв розовых наколках и заработать еще больше долларов. Но автоматы не так уж популярны в Америке. Видно, и сами хозяевачувствуют, что где-то должен быть предел всякой рационализации. Поэтомувсегда переполнены нормальные ресторанчики для небогатых людей, принадлежащие могучим трестам. Самый популярный из них - " Чайльдз" - стал вАмерике отвлеченным понятием недорогой и доброкачественной еды. " Он обедаету Чайльдза". Это значит - он зарабатывает тридцать долларов в неделю. Можно, находясь в любой части Нью-Йорка, сказать: " Пойдем пообедать к Чайльдзу", -до Чайльдза не придется идти больше десяти минут. Дают у Чайльдза такую жечистенькую, красивую пищу, как в кафетерии или автомате. Только там учеловека не отнимают маленького удовольствия посмотреть меню, сказать " гм", спросить у официантки, хороша ли телятина, и получить в ответ " иэс, сэр! ". Вообще Нью-Йорк замечателен тем, что там есть все. Там можно найтипредставителя любой нации, можно добыть любое блюдо, любой предмет - от 'вы-шитой украинской рубашки до китайской палочки с костяным наконечником в видеруки, которой чешут спину, от русской икры и водки - до чилийского супа иликитайских макарон. Нет таких деликатесов мира, которых не мог бы предложитьНью-Йорк. Но за все это надо платить доллары. А мы хотим говорить оподавляющем большинстве американцев, которые могут платить только центы идля которых существуют Чайльдз, кафетерия и автомат. Описывая эти заведения, мы можем смело сказать - так питается средний американец. Под этим понятиемсреднего американца подразумевается человек, который имеет приличную работуи приличное жалованье и который, с точки зрения капитализма, являет собоюпример здорового, процветающего американца, счастливчика и оптимиста, получающего все блага жизни по сравнительно недорогой цене. Блистательная организация ресторанного дела как будто подтверждает это.Идеальная чистота, доброкачественность продуктов, огромный выбор блюд, минимум времени, затрачиваемого на обед, - все это так. Но вот беда, - всяэта красиво приготовленная пища довольно безвкусна, как-то обесцвечена вовкусовом отношении. Она не опасна для желудка, может быть даже полезна, ноона не доставляет человеку никакого удовольствия. Когда выбираешь себе вшкафу автомата или на прилавке кафетерии аппетитный кусок жаркого и потомешь его за своим столиком, засунув шляпу под стул, чувствуешь себя, какпокупатель ботинок, которые оказались более красивыми, чем прочными.Американцы к этому привыкли. Они едят очень быстро, не задерживаясь застолом ни одной лишней минуты. Они не едят, а заправляются едой, как моторбензином. Французский обжора, который может просидеть за обедом четыре часа, с восторгом прожевывая каждый кусок мяса, запивая его вином и долго смакуякаждый глоточек кофе с коньяком, - это, конечно, не идеал человека. Ноамериканский холодный едок, лишенный естественного человеческого стремления- получить от еды какое-то удовольствие, - вызывает удивление. Мы долго не могли понять, почему американские блюда, такие красивые навид, не слишком привлекают своим вкусом. Сперва мы думали, что там просто неумеют готовить. Но потом узнали, что не только в этом дело, что дело в самойорганизации, в самой сущности американского хозяйства. Американцы едятослепительно белый, но совершенно безвкусный хлеб, мороженое мясо, соленоемасло, консервы и недозревшие помидоры. Как же получилось, что богатейшая в мире страна, страна хлебопашцев искотоводов, золота и удивительной индустрии, страна, ресурсы которойдостаточны, чтоб создать у себя рай, - не может дать народу вкусного хлеба, свежего мяса, сливочного масла и зрелых помидоров? Мы видели под Нью-Йорком пустыри, заросшие бурьяном, заглохшие кускиземли. Здесь никто не сеял хлеба, не заводил скота. Мы не видели здесь нинаседок с цыплятами, ни огородов. - Видите ли, - сказали нам, - это просто не выгодно. Здесь невозможноконкурировать с монополистами с Запада. Где-то в Чикаго на бойнях били скот и везли его по всей стране взамороженном виде. Откуда-то из Калифорнии тащили охлажденных кур и зеленыепомидоры, которым полагалось дозревать в вагонах. И никто не смел вступить вборьбу с могущественными монополистами. Сидя в кафетерии, мы читали речь Микояна о том, что еда всоциалистической стране должна быть вкусной, что она должна доставлять людямрадость, читали как поэтическое произведение. Но в Америке дело народного питания, как и все остальные дела, построено на одном принципе - выгодно или невыгодно. Под Нью-Йоркомневыгодно разводить скот и устраивать огороды. Поэтому люди едят мороженоемясо, соленое масло и недозревшие помидоры. Какому-то дельцу выгоднопродавать жевательную резинку - и народ приучили к этой жвачке. Киновыгоднее, чем театр. Поэтому кино разрослось, а театр в загоне, хотя вкультурном отношении американский театр гораздо значительнее, чем кино.Элевейтед приносит доход какой-то компании. Поэтому нью-йоркцы превратилисьв мучеников. По Бродвею в великой тесноте с адским скрежетом ползет трамвайтолько потому, что это выгодно одному человеку - хозяину стариннойтрамвайной компании. Мы все время чувствовали непреодолимое желание жаловаться и, каксвойственно советским людям, вносить предложения. Хотелось писать всоветский контроль, и в партийный контроль, и в ЦК, и в " Правду". Ножаловаться было некому. А " книги для предложений" в Америке не существует.
