Из записок священника Единой Веры. Народ Скашь. Отрывок.

 

«…Они не любили боль, хотя многие мои современники полагают иначе. Боль была инструментом, способом провести инициацию. И все. Они слишком ценили жизнь. Потому и чувственность их была непомерно высока, как и способность к рождению. Что мужчины, что женщины полностью контролировали то, сколько детей они сотворят, и какими будут эти дети. 

Они отличали соитие для любви и соитие для продолжения рода. Если некто хотел дитя, но был одинок - это решалось поиском пары, без последующих требований отцовства-материнства. А если создавалась пара, и у одного был ребенок - второй принимал его как своего.

Они не успели. Целое поколение готовых к полету в небо не успело. Сменилась раса, улетели птицы богини, а от народа Скашь остались лишь страшные сказки. Можно было бы подумать, что я преклоняюсь перед ними, но это не так. Они не были людьми. Жаль, что сегодня нельзя добыть их тела для исследования строения организма, но они не были людьми, и относиться к ним, как к людям, не стоит. Иные нервная и кровеносная система, иная психология, логика. Встает вопрос, были ли у них души, которые есть у людей. Я предполагаю, что нет. Они сродни демонам, ночным духам, тем же птицам скашь, которым они поклонялись.

Но у них не было загробного мира, мира духов. Даже их безымянная и многоликая богиня – суть природа, темная ночь и опасности, скрытые во мгле. Все духи, сама богиня, и даже воплощенная мощь ночи, птица Скашь, жили в их же мире, или уходили в другие.

Загадочное пространство Еhhe Jia, или «Ближнее небо», вызывает вопросы у теософов и философов прогрессивного общества. Ученые приходят к выводу, что речь идет либо про потусторонний мир, максимально приближенный к нашему божественному миру, воплощенному волей Единого Бога, либо про особое состояние психики, в которое эти нелюди умели впадать, теряя много крови или останавливая временно свое сердце. В таком состоянии они видели галлюцинации, и связывали их с волей богини.

Нет ни одного изображения богини, как и других духов. Видимо, имея под боком такую могущественную тварь, как скашь, ушедшие народы не считали нужным поклоняться ей, и воспринимали ее, как кару богини и опасного противника.

Их многочисленные способы убийства не были жертвоприношениями в привычном нам смысле слова. Они не посвящали свои жертвы божеству, которым была тьма-богиня. Так они искали силу, и смерть дарили, как новый путь в рамках своих представлений о могуществе.

Нам, детям Единого Бога, пришедшим из-за моря, тяжело понять, как мыслили многочисленные народы Материнской Земли. Все маленькие государства единственного материка этого мира подчинялись одному-единственному правилу жизни. Достаточно простому и жестокому – сражайся, или будешь убит. Народ Скашей, видимо, был сильнейшим из них, и считался условно лидирующим. Хотя понять способы межплеменных отношений ушедших народов сегодня сложно. Все они, даже самые миролюбивые народы оленя, сражались, убивали и умирали крайне кроваво и жестоко.

Если следовать их верованиями, то, умирая, народ Скашь тут же рождался вновь, или же жил с богиней, блуждая в облике зверей в пределах мира или других мирах. У них не было ни рая, ни ада, ни призраков – была лишь черная бездна небытия, о которой они знали, как о величайшей цели, которой следовало избегать, достигнув.

Все духи жили с ними рядом, и с ними можно было говорить. Скашь была не только воплощением богини, но и крупной хищной голенастой птицей с изогнутым острым клювом. Она рьяно защищала потомство, и была предельно нежна к нему, и опасна для врагов. Она была символом матери. Сейчас чучела скашей, истребленных пять сотен лет тому, можно найти в столичных музеях, как и скульптуры наших художников, призванные увековечить облик этих опасных и вредных тварей.

Все оружие народа построено на поклонении птице, воплощенной дочери Темной матери. Перо, хвост, коготь, клюв, крыло - элементы их ритуального и боевого оружия. У них не было войн - все убийства сугубо продуманы, ритуальны, зачастую добровольны.

У народа культа Скашь были дни, когда они выходили на охоту за людьми. Об этом знали, и встречи с народом Скашь ритуализировались, превращаясь в своеобразные кровавые соревнования, где жрец Скашь мог и победить, и проиграть. С ними не враждовали – урону от них было немного.

У них не было веры в призраков, но культ рода, предков был силен. Считалось, что отец после смерти может переродиться кем-то в другом мире, а через десять лет вернуться в образе сына своего сына, и будет многое помнить при этом. Иногда они обращались к жрецам, чтобы вспомнить былые рождения.

Дети, супружество, отцовство, материнство были священными. Народ знал идею семьи ради потомства. В других случаях взаимоотношения людей были свободны, случались любовные пары, тройки, были однополые отношения. Все это считалось ритуальной и бытовой нормой жизни, видимо, упрощавшей не самое легкое бытие диких племен.

Женский культ матери превалировал. Но мужчины-жрецы были нормальным и частым явлением. Возможны и ничем не уточнены совместные проведения обрядов. Известно, что прямое взаимодействие со Скашь и другими проявлениями матери лучше получалось у женщин.

Есть ложная идея, что народы скашей умели превращаться в зверей, но подтверждений тому нет. Они называли себя – arghi tta stesh, живущими на ветрах. Но летать они, по-видимому, не умели. Нам не удалось разобраться в сложном понятии Eh-Khere-Ja, обозначавшем особенно изощренную казнь, долгую и мучительную, но, видимо, считалось, что прошедшие через нее обретают невиданную мощь и становятся подобны духам мира и богине.

У понятия «смерть» в языке народа Скашь – около пяти сотен аналогов. Быстрая, медленная, злая, плохая, правильная, добрая, ласковая смерть – лишь малое число обозначений, найденных нами в скудных письменных источниках, памятниках погибшего языка.

Воспоминаний о том, откуда они пришли, нет даже в самых древних сказаниях. Они знали, что пришлые из другого мира, и все, но, в отличие от нас, не помнили или не хотели помнить ничего о других пределах. Таким образом, пришедшие откуда-то извне народы принесли с собой верования, вступив в конфликт с Великой Единоверой и Светлым Отцом в момент, когда мои предки приплыли на материк. Это в полной мере сравнивает наши права на эту землю. То, что мы победили, было неизбежно и правильно.

Культ Скашь пытался возрождаться в поколениях, прятался в горах, в потаенных храмах, пока не исчез окончательно. Мы, новые, истинные люди, помним ушедший народ. Но помним скорее жуткие сказки про кровь и про кости, про смерть и про жертвы. Про хищных дев, приходящих с яркими клинками, похожими на клювы давно исчезнувшей птицы Скашь. Девы уносили с собой жизни, не жалея никого и ничего, ни детей, ни стариков.

 Говорят, в глубоких горах и далеких пустынях еще недавно были последние оплоты людей – птиц. Говорят, там еще реяли последние, неистребленные хищные скаши. Там же, говорят, жила страшная секта убийц и колдунов. Их преследовали и истребляли, но порой в стране рождаются черноглазые смуглые дети…

Возможно, люди на самом деле ничего не знают, и если идея, что скаши умеют перерождаться, верна, нас ждут большие беды. Впрочем, это полностью противоречит верованиям и словам Единобога, а значит, подобная ересь может быть лишь шуткой в устах истинного служителя своей веры! » 

 

Che-Khаre. Новое гнездо

 

Страшится народ историй о спрятанном в поднебесьи,

Сокрытом в лесах и гротах народе убитых птиц

Проклятые злые люди, не люди, а вовсе бесы!

Не бесы, а стая чудищ, не чудищ, а клан убийц.
И множат в народе слухи, все ищут, найти не могут,

Рожденных полночной тайной бескрылых своих птенцов,

Что делать, ответь нам, боже – но смотрят чужие боги

Народов оленей, скашей, народов лисиц и сов. 

И каждому прочат гибель, и думают, как покончить

С потомками темной ночи, сынами глухих лесов.

 

- Приходи, дитя, приходи,

Из далеких сумерек корабли

Приносили гибель на парусах

Приносили смерть из чужой земли,

Приходи, дитя, приходи,

И не знай печаль, и не ведай страх,

Из далеких сумерек принесли

К нам беду и смерть на чужих ветрах.

 

Она выходит за двери, в ладонях ее – узором

Ложится туманный вечер, у ног шелестит трава,

Она страшней урагана и черного злого моря,

Она произносит тихо забытые тут слова.

В ладонях ее – не перья, не листья больших деревьев,

Клинками мерцают тени в горячих ее руках.

Она заклинает птицу, и ветер, и ночь, и зверя,

И песню ее услышат в полночных забытых снах.

Она напевает тихо о тропах в чащобах вечных,

И слышат ее, конечно, живущие на ветрах.

 

- Приходи, дитя, приходи,

Из любого края, да с берегов,

Через горы иди, по долинам в ночь,

Не страшась ни сов, ни угасших снов,

Приходи, дитя, приходи,

Не удержит страх древней крови дочь,

Приходи в отныне родимый кров,

От чужой судьбы поскорее прочь.

 

Они приходят в закате, и в полночь, и рано утром,

Ложатся туманом тропы, горит на крылах заря.

Душа не узнает страха, душа поступает мудро,

Их руки сплетают нити, сердца их судьбу таят.

И каменные ограды скалистой земли укроют

Покинувших за спиною враждебной страны оплот.

Она стоит у порога, и каждому дверь откроет,

И каждый войдет, склоняясь, в таинственный горный грот 

И каждому будет пламя, и каждому будет пища,

И каждый найдет, что ищет

В гнезде пернатых сирот.

Che-Rui. Новый путь.

 

- В небе темном бродит ветер, бродит ветер-колоброд, приходите на рассвете, пусть вас ветер приведет, - шепчет смешную детскую песенку темноволосая девушка, в чьих волосах солнце оставило рыжий отсвет. Смешная песенка, запрещенная в деревнях. Но ей не смешно. Не смешит ее ветер, летающий над лесами и полями.

- Neje! – кричит она на рассвете. Зовет. Кого? Кого-то… Поднимается, будит старуху, та кряхтит сердито, но не ругает. Говорит ее девочка словами древних богинь? Пусть себе говорит. Молодости виднее, как говорить правильно. А девушка вслушивается, смотрит за окошко избушки горько.

- Neji… - отвечает ей тень у колодца. Что? Бежит, спешит, слышит крыльев шум, взлетает в небо аист с черными кончиками крыльев. Аистов любят люди в деревне, почитают, и она тоже уважает эту птицу.

       Но это не та птица. Примерещилось…

Бронзовокожая жрица, два серпа, и резкий металлический крик птицы-без-имени, и след узкой стопы в песке, и разворот, удар наотмашь в короткой смертельной пляске. И жертвы, чтоб снова вернуться. Она всегда знала, что ей надо. Она не любила бессмысленность. Она - черное и желтое, обсидиан и золото, змеиные зрачки, бронзовая кожа. Алтарь, и жертва – белая лань, что сама пришла к ней на закате, повинуясь воле духов, трепетная пища диких скашей. И новая жизнь, и память – все, как обещано. А кто она? Нет ее! Есть - след в пустыне, есть развалины храма, есть тень узора от ресниц на щеке. Были другие жизни. Была надежда.

- Мир такой огромный, - говорит старуха, и девочка кивает. Она знает. Она помнит. Помнит многое. И бронзовокожую жрицу с черными глазами она тоже помнит. А больше ничего и не помнит. Но точно хочет вспомнить.

- Я ее найду, - говорит девочка. Старуха кивает. Она не знает, кого будет искать маленькая девочка с зелеными, как два лесных агата, глазами. Богиню? Страшных крылатых дочерей богини? Или, может, последних наследников древней черной крови? Старуха не знает. Она учит девочку ведовству, рассказывает, как сплетать травы в полночь, как превращать янтарный напиток в смертельный яд, а смертельный яд – в сладкое молоко.

В деревне всего-ничего пять десятков домов. Но то и дело – похмелье у кого, роды тяжкие, ожоги. Что ж вам не помогает ваш великой бог? Не подсказывает правильные травы? Отчего молитвы не облегчают боль?

Приходит она, прячась под темным платком, и приносит снадобья. Им становится легче. Она берет молоком и хлебом, изредка – свитком грубой ткани, небеленым льном. Шьет одежку себе и наставнице. Год за годом. Глядит в светлые лики священных икон, на которых плывут по морю корабли с кривыми крестами мачт. Глядит в глаза людям. Видит там себя – чужую, страшную, плохую.

- В небе темном бродит ветер, бродит ветер-колоброд, приходите на рассвете, пусть вас ветер приведет, - шепчет смешную песенку, возвращаясь домой после очередного целительства. Не обращать внимания на злые шепотки за спиной, не искать доброго слова. Просто делать свое дело.

А отчего в избушке на опушке темно? А отчего горько кричит полевая птица char, вещующая горе? Отчего, отчего немеют пальцы, открывающие дверь в темную избушку, пахнущую лишь травами.

Отчего?

…Похоронить старуху девушке было не сложно. И не страшно. Что такое смерть? Просто двери в Che-Rui. Без лишних обрядов, без кровавых росчерков – поцеловать в лоб, сжать пальцы на сухой, крепкой, но уже неживой руке, и опустить в неглубокую сухую песчаную яму. Прикрыть песком, камнями, мхами, заговорить от злых демонов и голодных собак.

Повернуться спиной к домику, в котором росла всю свою не первую жизнь, и идти. Не слишком быстро. Но быстрее тех, с факелами и вилами, что спешили от села, прослышав про смерть старой ведьмы, которую боялись. А молодая, смуглая, рыжая да темноглазая, что она? Просто ж девчонка еще. Пригодится развлечься до рассвета, а там – утопить. Или сжечь. Что еще с ней, тварью, делать.

Девушка уходит. Быстрее и быстрее, глотая непрошенные слезы. Та, бронзовокожая, с серпами, не простила бы. Не простила. Слезы? Или побег? А что, сражаться? Одной – со всем миром? Нет, она обняла бы, погладила по голове, сказала бы доброе слово. Было? Было…

Девушка идет, и нет у нее ничего, кроме души да острого длинного серпа, завернутого в кроличью шкуру, ножа и сетки с отвесами для ловли мелких зверьков и птиц. Она знает лес, знает, как жить там, где не живут люди, она – зверь. Сторожкая лисичка, бескрылая птица, идет она вглубь гор, перебираясь через потоки, спускаясь в ущелья, прячась от диких зверей в дуплах и ветках.

Она уже не плачет. Но что она ищет?

- Что я ищу… - шепчет девушка, с ветвей высокой скверши разглядывая лесной дол. Говорят, раньше страшные птицы Скаши любили отдыхать в ветвях сквершей. А теперь она, голодная и уставшая, исцарапанная и грязная, будет тут жить. Протянула руку, сорвала шишку, вылущила десяток горьковатых семечек. От них сводит челюсть, зато желудок немеет, перестает болеть. И голод уходит, можно еще много часов идти вперед, ловить птиц, мелких зверьков, разжигать бездымные костры, а порой и вовсе довольствоваться сырым мясом. Зверь? Зверь…

Она пыталась вспомнить. Но горечью потери приходили воспоминания о тех, кто предал ее. Тех, кого учила лечить наставница, тех, кому она помогала, тех, кто отправил своих мужей и братьев, своих сыновей и внуков – за ней, маленькой ведьмой с пологих холмов у края леса.   Но она не плакала. На все воля Единого Бога – говорили они. Мысленно она отвечала – вам чужая воля да власть, а мне – воля моя да совет Богини.

- Кого я ищу? – спрашивала она у пролетающей мимо совы. Ты не скашь из моих ночных видений, но тоже птица, ночная птица, дочь великой Матери. Так подскажи, помоги, приснись, укажи путь. Но сова молчала. Сова жила своей жизнью.

Быстрая тень на рассвете, далекий острый крик. Что это? Она поднялась, помчала ланью из-под заботливой скверши дальше, на восток, на юг, спиной к морю, забыв обо всем на свете. Она знала этот крик, помнила его, ничего не помнила больше – только острый металлический вопль, несущий смерть всякому, кто покажет затылок и спину. 

Она бежала. Не страшась гибели – слишком уж бессмысленной была эта жизнь, к чему помнить то, что ты не можешь вернуть? Она бежала, и лес становился темнее и гуще, а скалы – выше и острее. Ранее в таких местах селились скаши. Тут были их гнезда, тут рождались их птенцы. Как же далеко она от того места, что целых пятнадцать лет звала своим домом.

- В небе темном бродит ветер, бродит ветер-колоброд, приходите на рассвете, пусть вас ветер приведет, - задыхаясь, шептала она. И бежала дальше. Это птица скашь кружит над головой – или горные орлы? Не узнать, не вспомнить. Она бежала, пока тени не укрыли ее, и след не затерялся в камнях и горных реках. Она бежала, не останавливаясь, и падала, и поднималась снова.

Она искала.

Птица Char – маленькая золотокрылая полевая птица с громким резким голосом. По поверьям нового времени вещует смерть.

Che-Rui – новый путь, рассвет после, новая жизнь

Sqwersh - хвойное дерево с густой игольчатой кроной и съедобными шишками, в нем всегда есть дупла

Jana Skuash. Дети Скаши

 

В краю средь лесов и пастбищ когда-то народы жили,

Про нас говорили - люди, живущие на ветрах.
Смуглы и черноволосы, быстры и жестоки были,

Мы верили в тьму-богиню, мы ведать не знали страх.

 

Распахнуты крылья в пропасть - звук эха высок и гулок,

Иду по камням и пеплу - разрушен забытый храм.

Я здесь умерла когда-то - Богиня меня вернула,

Чтоб путь мой привел к истокам потерянных по мирам.

 

«Когти скашьи, перья совьи,
В моих ладонях - узоры кровью,
Взмахом руки - открою дорогу,
Уходите прочь, чужие боги,

Взмахом серпа - рвется путь,
Чужих богов - отныне забудь»

 

Гляжу, как серпом небесным Богиня срезает звезды,

На небе мерцает ясно огня золотой венец,

В лесах между гор высоких запрятаны наши гнезда,

И знает об этой тайне в округе любой птенец.

 

Гляжу, как пернатой Скашью кружится ночная темень,

Как лес поднимает копья, как ветры идут стеной,

Забыто лихое время, забыто родное племя,

Но путь обернется змеем, и тьма обернется – мной.

 

«Небо склонилось, небо упруго,

Черные ветры ложатся кругом,

Черные ветры мечутся в страхе,

Взмахом стали - в кострище знаки,  

Ветры, прочь - мне надо идти

С белой луной-сестрой по пути»

 

Богини крылатый вестник, хранитель людского духа,

Крылатая Скашь стозуба, и когти ее остры,

Но крылья у страшной Скаши нежнее, чем нежность пуха,

Но сердце у черной Скаши верней, чем сердце сестры.

 

Боятся в поселках птицу, страшатся ее потомков,

И бают про хищных ведьм, танцующих на костях,

Серпы их горят, как перья, и реют в густых потемках

Забытые в этом мире живущие на ветрах.

 

«Чужие сказки, чужая вера?

Закрыто небо, открыты двери,

Чужие жизни, чужие песни,  

Закрыты звезды, открыто сердце,
Слова упали на пепел серый,

Дитя Богини не знает меры»

 

 

Ушедший народ Богини всегда умел возвращаться,

Мы сами пришли оттуда, куда не вернуться нам.

Миры на ладонях неба извечно будут вращаться,

И будет дорога наша вести в полуночный храм.

 

В краю средь лесов и пастбищ когда-то мы всех рассудим,

Одни средь иных народов, живущие на ветрах.
Смуглы и черноволосы, крылатые скашьи люди,

Мы верим в свою Богиню, мы ведать не знаем страх.

 

«Ашк смугла, луна - бледнолика,
Ныряю в забытые тайные блики,
За шагом шаг по самому краю,

Для всех чужая, судьбы не знаю,

Ищу в болотах огни и золото,
В душе - иголки, а небо сколото»

 

 

 

Charu-Tea. Песня смерти

 

- Суишь! – глухой возглас вспарывает лесную тишину, когда она, спотыкаясь, медленно идет к темнеющему входу в пещеру. Там – невысокий, такой хрупкий силуэт у входа. Будто бы птица вытянулась на тонких, но крепких ногах. Неужто?

А что – неужто? Кто… Бронзовокожая жрица, маленькие ладошки, глаза, круглые от совсем детского удивления. Это ей, лисенку, впору удивляться, но нет – тянется к ней старшая, обнимает, смеется. Легко-легко, как тогда, сотни лет тому. Что было между? Что было между их жизнями? Суишь не помнит. Она-то миг тому имени своего даже не помнила. Были тени, и тропинки, и какие-то леса, и быстрые птичьи крылья. Кем она была? В свите Богини? Дикой птицей? Плавала в забытьи? Не помнит… А была бы старше, опытнее – тогда, то помнила бы!

- Суишь… - кивает с улыбкой, соглашается, да, ее имя, - Чика! - Но Ашк мотает головой, темные пряди бьют по щекам, так усердно мотает!

- Никогда уже не Чика, - говорит, хватает за руку и тянет в грот, - Пойдем, Чика!

- Суишь! – возмущается та, и Ашк смеется…

Их было много в тех лесах. Десятки, десятки птенцов, подростков, оперившихся маленьких скашей. Совсем юных скашей. Мастеров-скашей, травниц и лекарей, охотников и следопытов. Они приходили со всей округи, и дальше, из-за гор, из пустынных земель, освоенных светловолосыми чужаками, с побережья. Отовсюду.

И вопросы, вопросы…

- Что нам делать, Ашк? Как мы дальше, Ашк? Почему мы прячемся, Ашк? Когда мы будем воевать, Ашк?

Ашк – за старшую? А где же их скашь-йон? Где скашь-йин, которую звали Йанна? Где остальные служители йана-эххэ, дети бездны? Почему она, ученица, не завершившая путь Богини, родилась вновь, почему ей собирать всех их, таких же, погибших тогда птенцов.

«Они все были твоими учениками», - шепчет ночью тень у звезды, - «Ты убила их, ты освободила их, ты отпустила их»

«Они все были твоими братьями и сестрами», - говорит ветер на рассвете, и Ашк хмурится, пытаясь понять, а что же дальше-то делать?

- Жить, йана, просто жить, - отвечает она, потому что детям нужно ответить, - Дальше? Дальше мы будем учиться и расти. Завершать начатое. Почему прячемся? Нас – три сотни, их – тысячи, десятки тысяч… Когда будем воевать?

Когда воевать. Кипит внутри кровь, жаждет гибели врага. Но кого воевать? Синеглазых детей в поселках? Смешливых девушек, танцующих в белых венках на полянах? Стариков, которые растят сады у стен Столицы?

Сердится в сердце птица Скашь. Ты стала мягкой, Ашк? Они не пощадили детей, девушек и стариков – тогда? Ты – не хочешь убивать врага?

Хочу – говорит себе Ашк. Сжимаются маленькие кулачки. Три сотни детей. Три, потом будет – шесть сотен, потом, пускай, тысяча. Да даже пять тысяч юных скашей поднимутся на крыло в этих горах…

И что дальше? А дальше – пресветлые храмы, узкие бойницы, огненные орудия. Костры и судьи. Ножи и мечи. Ненависть и чужой бог, взирающий с сине-золотых картин, на которых плывут-качаются давние корабли. Синеглазые дети умеют держать камни, смешливые девушки никогда не помогут, старики укажут своим детям, куда идти, кого бить.

Враги. Все они – враги. 

Ашк рассматривает тайгарт. Богиня позволила ей найти оставленное в веках, забытое в руинах. Найти там, где никто уже не искал. Раскопать слабыми руками маленькой девочки страшные древние клинки. Это потом уже птенцы скаши – кузнецы, юные мастера, появились в ее горном гнезде. Потом уже стало ясно, что жизнь будет, что будет мастерство, ничего не забыто, не утеряно.

Это – тот самый тайгарт. Она его нашла. Но с кем разделит она хорошую смерть, Thaighardt Khere? Не ту, которая в полете освобождает после Тысячи Смертей, нет. Но ту, что соединяет судьбы. С кем?

Много мыслей у Ашк. Она осматривает долину, орлов, кружащих над ней, лесные своды, что прячут неоперившихся скашей. Тайгарт - прошлое, дети - будущее. И она, та, что не прошла свой путь до конца, но вернулась… Настоящая птица скашь, оберегающая птенцов от черных ветров и огня.

Суишь трогает ее за локоть, садится рядом. Глядят в небо. Над долиной звучит тихая колыбельная, ее называли раньше чару-теа, песня смерти, юной смерти, легкой смерти. Песня долгого сна без тяжких сновидений. Но не все спят, не все…

Эти двое – не спят. Все не могут наговориться,

- А что там, за краем, ты помнишь? – спросила тихо, - Там, где тени и следы Богини?

- Помню, - уронила та.

- Знает, умерла правильной смертью, - улыбается Суишь. Она умерла раньше. Она не знала, что с neje сталось. Всего пару минут жизни разделили их, а с ними разделились и пути. Разные тени увели жриц, разные тропы Богини.

- Нет, - говорит Ашк, и Суишь понимает, о чем та.

- Eh-Khere-Ja, - говорит Суишь, Ашк кивает, да, Обряд Тысячи Смертей. Он.

- А что бывает с теми, кто прошел его? – спрашивает Суишь, как когда-то давно, очень давно. Ответь уже. Ответь, наконец. Или сама не знаешь?

…Только воля к жизни, невероятная, пронзительная воля к жизни заставит карабкаться даже с этой последней ступени, когда бездна уже не рядом, а внутри и везде. Только такая воля к жизни позволит жить долго и владеть всем, чему ты еще научишься - позже. После того как с воплем, яростным и полным боли и ненависти к смерти, полная намерения жить, ты рванешься, разрывая оковы бездны, и встанешь прямая, гордая, обнаженная. Ты будешь укрыта тайными знаками, бледнеющими, исчезающими. В глазах твоих будет невероятная уверенность - жизнь есть, и никто и ничто отныне не посмеет более убить меня. И ты сделаешь свой первый настоящий шаг в этом мире, и ничто уже не будет тебя беспокоить - после того, что ты... нет, не пережила, а переумерла. И все, кто глядит на тебя, не узнают, что ты видела - пока сами не решатся спускаться туда, откуда сумела вернуться ты. И отныне ты свободна. Ты идешь своей дорогой, и никто не заступает тебе путь…

А разве ее путь, ее возвращение – не сделали ее свободной? А Суишь, которая вернулась? А остальные? Почему, почему те, кто прошел путем Eh-Khere-Ja, не пришел к ним – тогда? А сейчас?

 - Я знаю, что бывает с ними, Суишь, - прикрыла жрица глаза, вцепилась пальцами в тайгарт, с которым редко расставалась, - Что с ними происходит. Ты не помнишь свои пути там, в мирах Богини? Это ведь свобода, Суишь, - распахнула блеснувшие желтым глаза, по птичьи повернула голову к подруге и ученице, да что там, к сестре, - Это настоящая свобода. И ты, съев ее, не захочешь возвращаться в гнездо. Если твоим крыльям открыты все ветра – зачем сидеть тут, где смешные птенцы тычутся клювами в темные стены? Где такие же смешные белоглазые крысы убивают скашьих птенцов?

- Но ты же вернулась! – воскликнула Суишь, с трудом удерживаясь от того, чтоб схватить, обнять, прижать ту. Но не стала. Что Ашк говорит? Да скашь порвет за своих детей, не только крыс – огромного волка, клювастого орла порвет?

- Я вернулась, - плечи Ашк опустились, - Я не умирала тысячу раз в когтях этого мира, neji.

Птица скашь не бросит маленьких птенцов. Но стоит птенцу покинуть гнездо – и вот он уже – взрослый, он уже – скашь, а не скашенок. Может, им всем пора покинуть гнезда? Кто знает, кто знает. Богиня – точно знает, темная мать, растворенная в природе, шелесте жестких перьев, ударе страшных когтей. Без жалости разит…

- А хотела бы? – не отставала Суишь, - Хотела бы завершить этот путь? – тревожно, сердито даже спрашивала. Но Ашк думала лишь момент. И сказала,

- Да!

- Но почему, почему, почему? – не выдержала, закричала почти та, Ашк скривилась – не тявкай, лисенок, лисенком была, им остаешься. Смешная. Откуда ей знать про страшные законы жизни и смерти, про череду изменений, про бесконечный путь. Одной смерти было мало, чтоб понять. Но почему – Ашк было достаточно? Почему? Лучшая ученица, упрямый возглас из железного клюва скашь, жестокая и веселая жрица Ашк, тебе достаточно, и это главное.

- Потому что я помню тропы в тенях, и то, что за тенями, и потому, что я хочу туда вернуться. Полностью свободной.

- Но тогда ты не захочешь быть с нами, - едва не плакала Суи… нет, просто маленькая одинокая Чика. Которая очень не хотела терять братиков и сестричек опять. В бессмысленной этой череде смертей и жизней, где нет права на полет.

- Может быть, - твердо сказала Ашк, - Не захочу. Смерть – это смерть, Суишь. Мы просто умерли. А теперь живем. И снова умрем. И так будет до тех пор, пока не завершится наш обряд тысячи смертей, и мы не поймем кое-что.

- Что? – спросила Суишь. Ашк промолчала. Промолчал ветер. Небо. Деревья. Промолчала птица чар в долине. Промолчали совы. И только вдали прокричало невидимое эхо, отразив толи отдаленный гром, толи шум лавины, толи крик птицы скашь…

- Khere-neh…

 «Khere-neh, kherete nesh, che-kheret ru ir-rua, Te khare ru, ji ersh eshtu, a charu-tea tua, a charu-tea tua» - звучит, звучит над долиной песня.

Смерти нет.

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: