Часть 2. Свет ложного рассвета.

 

Глава 16. Серость.

 

 Пятнадцатое октября. Милан.

Погода как всегда не радовала. Небо, какой день уже было затянуто серыми облаками и не давало солнцу ярко светить. На улице было холодно и неприятно. Сильного ветра не было, но стояла нехорошая прохлада, поддерживаемая слабым и немощным ветерком.

 Людей на улице изредка было видно в больших количествах. Все либо работали, либо были дома и не подавали носу из дома, не желая попадаться на глаза комиссарам или представителям министерства Повседневной Оценки. Праздников никаких не было, лишь серые трудовые дни, с перерывом на единственный выходной день – воскресенье.

 Каждый день так и продолжали из граммофонов по утрам литься политические проповеди. По телевизору продолжали рассказывать о правильной и не крушимой идеологии Рейха. Зачитывались идеологическими литаниями про правильность иерархичности, культа личности, диктатуры и правильность репрессий, тех, кто оказался не согласен с государства. Империал Экклесиас с вдохновением распевала молитвы Канцлеру, а Культ Государства везде и всюду неутомимо искал еретиков мысли. Ничего не менялось. В воздухе, можно сказать, повисла апатия и уныние.

 Но находились те люди, которые пытались подавить свою духовную и политическую апатию в бесконечных собраниях и диспутах. Это была группа молодых ребят, которая назвала себя, руководствуясь обычной юношеской неопытностью – «Братство свободы». Именно это название они выбрали для названия собственного сообщества, которое считали островком свободы в Милане. А свои собрания они называли «свободными обсуждениями», считая это проявлением вольной мысли, не зависящей от Рейха.

 Эти юноши и девушки, в своём детском стремлении к мизерной и наивной свободе противопоставили канцлеровскому режиму, считая, что их собрания это первые шаги к освобождению. И эти их «собрания» были похожи на то, как маленький ребёнок шкодит в отместку взрослому, пытаясь заявить о себе как о полноценной личности и показать, что его детское «я» чего–то стоит. Но именно эти собрания для многих стали этакими лучами тёплого солнца, в этом мире бесконечной серой апатии, хоть как–то обогревая душу. Именно эти лучи действовали на душу как лёгкий антидепрессант, разгоняя нависший мрак. В это время серости именно этого луча не хватало многим людям. И многие, в этих собраниях, чувствовали нарастающую апатичность, причём, говоря, что за нарастанием тотального уныния стоит Канцлер и режим им поставленный, но никто не поднимал свою голову к небу, что б лицезреть его серое полотно.

 Но и это сообщество ребят претерпело некоторые изменения, которые не сменили общей апатичной обстановки. Давиан дружил с многими учащимися других городских Схол. И он силой своего убеждения, мастерством красиво говорить, искусством обещать несбыточное сумел привлечь внимание многих ребят к этому движению. Вообще, молодёжь Милана не очень любила и жаловала устоявшийся режим, но тщательно скрывала эти мысли от бюрократического молота – Имперор Магистратос и всех остальных Департаментов Власти. Давиан в придачу придумал и специальные отличительные знаки для своего «братства». Он придумал делать на куртки нашивки красно–синего цвета.

 Эти ребятки жаждали свободы, будучи ослеплённые юношеским максимализмом и не понимая, что для Рейха они не более чем мухи перед несущимся грузовиком, который за доли секунды способен их размозжить, не оставив при этом никакой памяти, вычеркнув даже имена мятежников.  

 

 Ребят ещё объединила и общий дух некой свободы, чувство соучастия в праведном, как им казалось, деле. Давиан умело использовал дух совместной работы, единой идеи и юношеский максимализм, сплотив сообщество в некий монолит. И скрепив всех в единое сообщество, он предложил ввести чёткую систему должностей, якобы для лучшего порядка. Ему, конечно, воспротивились, те, кто был раньше в этом «братстве», но тех, кто пришёл за Давианом, из других Схол было больше. И на всеобщем голосовании было принято ввести иерархию, под предлогом стремления к повстанческим идеалам тех, уже ушедших и вычеркнутых из истории революционных партий. Его за это даже Пауль за это упрекнул в иерархизме, на что Давиан спокойно с сарказмом ответил: «Да ладно тебе, обижаешься, что всё не по–анархистски. Мы прогрессируем, движемся вперёд, и это главное. Нам, для дальнейшего существования понадобилась иерархия, мы её и получили. Если понадобится ещё, что ни будь мне, я сделаю». И в своём стремлении к прогрессу это «братство» было похоже на детей, играющих в протогосударство или недопартию. Ни больше этого.

 Но даже этим солнечным лучам, этим изменениям, этому детскому либерализму и этой юношеской свободе было не пробить каменную стену, выстроенную в душе одного человека.

 Он уныло, поникши духом, шагал по улице после занятий. Тягостно шёл по знакомой дороге к книжному магазину. Габриель не замечал вокруг идущих людей, что стремятся буквально слиться с серостью и стать невидимыми для ока Рейха. Не замечал сотен бюрократов, неустанно роящихся в городе и контролирующих всю жизнь Милана, от командования дворниками до контроля огромных зданий и целых кварталов, за которыми следили, чтобы и там не сомневались в идейной верности курса государства. Парень не замечал десятки сторонников Культа Государства, что неустанно ведут свои проповеди на улицах и побивают розгами тех, кто посмел поспорить с ними. Юноша пропускал мимо себя комиссаров, что взахлёб зачитывались законами Рейха, указывая на нарушения и выявляя новых преступников, что являлись обычными людьми и не знали основного закона досконально. Он и не хотел смотреть, как полицейские спасают несчастных людей попавших в лапы комиссаров, заступаясь за них.

 Габриель тихо, без внутреннего недовольства прошёл мимо сотен плакатов, что своим холодным взором осуждающе смотрели на него.

 У юноши был довольно растрёпанный вид. Серая куртка нараспашку, не глаженная белая рубашка, помятые слегка брюки с запылившимися туфлями и растрёпанными волосами. Габриель шел, опустив голову и положив руки в карманы. Шёл парень медленно и лик его был уныл, он будто пытался слиться с окружающей серостью и теми людьми, что в этой безликости хотели укрыться от правосудия империи. Юноша пытался со своим внутренним отчаянием слиться с окружающей апатией.

 Габриель дошёл до нужной двери, не поднимая головы, причем, не взирая по сторонам на улицы. Он небрежно постучал, сразу убрав руку обратно в карман. Ему открыл владелец магазина – тот же самый добродушный старик. Габриель небыстро зашёл.

 Юноша апатично оглянулся по сторонам и отыскал взглядом нужную дверь. Подойдя к ней, он кинул взгляд на деда. Этот был тот же продавец, что и прежде. Такой же добродушный и милосердный. Старик в ответ лишь кивнул, с лёгкой улыбкой на лице, стоя у двери и слабо придерживая её. Владелец магазина всматривался по сторонам и придерживал дверь, стоя у прохода и загораживая вход, что б никто лишний не прошёл или не увидел того, чего не нужно.

 После этого кивка юноша быстро метнулся в подвал. И даже, несмотря на добродушие старика, Габриелю было тошно на него смотреть.

 В подвале было шумно. За короткое время Давиан сумел привлечь к своему делу ещё больше сторонников, чем когда либо. И этот подвал, эта обитель и сонм игрушечной демократии стал больше похож на ночной клуб, нежели на место сбора миланской оппозиции.

 Табуретки поменяли на старые стулья. Скамейки были убраны, их поменяли на небольшие круглые столики. Освещение было направлено только на место, где стояла трибуна на импровизированной сколоченной сцене, представленной самодельной деревянной площадкой, возвышавшейся примерно на метр над уровнем холодного бетонного пола. Практически всё освещение стало смещено на площадку, что б легче и яснее было видно выступающих ораторов, поэтому остальная часть зала получала свет по остаточному принципу. И чем дальше от сцены, тем сильнее погружалась во тьму остальная часть подвала. Вход в подвал был почти во тьме и лишь немного света падало на дверь. Но холодные кирпичные стены закрыты не были, а поэтому в помещении было довольно, холодно и неуютно. Из–за нагнетающего холода все седели в верхней одежде, хотя и расстёгнутой.

 На новую мебель они собирали всем «братством». Старая мебель – скамейки, табуретки и некоторые полки были сданы в переработку или рейхс–комиссионку. Но сначала ребятам пришлось заверить это имущество, доказать, что оно им принадлежит. Для этого им пришлось идти в министерство Внутреннего Движимого Имущества. И для той миссии они выбрали самых идеологически чистых и отлично разбирающихся в законах ребят, способных ответить на все вопросы, которые им могли задать в отделении министерства. Потом эти ребята прошли беседу с «монахом» из Культа Государства и священником церкви. Проверили их «рейтинги» и подняли о них всю информацию, которая была только возможно. И убедившись, что это законопослушные граждане, чтущие идеалы Рейха, поставили их в очередь. И через неделю, когда мебель была проверена досконально, им было выдано разрешение на сдачу этой мебели в рейхс–комиссионку по строго установленным тарифам.

И на вырученные и собранные средства была куплена новая и хорошая мебель, которая прошла свою проверку в министерстве Внутреннего Имущества. Все конечно возмутились подобному железному контролю со стороны Рейха, но чувство радости от прохождения всех бюрократических преград порадовала ребят, ещё сильнее в них утверждая надежду на лучшее будущее.

 Габриель прошёл в помещение. Он кинул свой унылый взгляд на залу. Перед ним открылось прохладное и плохо освещённое помещение полностью, наполненное людьми, усевшимися за столиками. В помещении стоял невыносимый гул, ибо все переговаривались. Юноша прошёл за один из столиков, стоявших слева от входа у стены. И в своей растрёпанной и небрежной манере уселся за него.

 Через минуту к нему подсели Давиан и Алехандро Фальконе. Давиан был одет в бесцветную куртку с тёмной кофтой с джинсами и ботинками. А Алехандро в светлый свитер, выбеленные джинсы и кроссовки старого докризисного стиля. Габриель поздоровался со своими друзьями и тут же задал вопрос:

 – Ну, как ты, оклемался? – Обратился он к освобождённому другу.

 Алехандро усевшись, слегка улыбнулся и ответил:

 – Со мной всё в порядке. Ты как?

 – Всё хорошо. – Быстро проговорил Габриель и тут же добавил. – Это нам нужно беспокоиться о тебе.

 – Да, что обо мне беспокоиться. – Небрежно и с бравадой в голосе сказал Алехандро и продолжил. – Я даже на мануфакторий не попал. Оставался в распределителе.

 – Расскажи, что было с тобой.  – Поинтересовался Габриель.

 Алехандро отодвинул стул, облокотился на спинку его и начал свой короткий рассказ:

 – Когда меня повязали, то сразу кинули в машину. Там я несколько часов барахтался, пока она не остановилась. Мы вышли в какой–то глуши. Всюду был лес, непроходимый и чёрный. Да, он был жутко чёрный, ну или может так ночь повлияла. Я даже не успел повернуться, что б взглянуть на здание. Мне накинули на голову мешок и вкололи что–то. Я сразу выключился. Но всё же краем глаза я увидел её. Тюрьму. Она находилась на возвышении, наверное, искусственная насыпь. По периметру был сетчатый забор и вышки, с охранниками на них. А саму тюрьму я почти не уловил. Лишь огромное серое здание, неимоверных размеров. И последнее, что я услышал, перед тем как окончательно выключиться это лай сторожевых псов. Мерзкие твари. Потом я проснулся в какой–то камере. Она была неприлично маленькая. Из мебели там была лежанка. Ах, ещё и унитаз с раковиной. Я не знаю, сколько там сидел, часы, дни, неделю, но меня буквально сводил плакат с Канцлером там повешенный. Вы не представляете, как я хотел его изгадить, но камера и охрана не позволяли мне это делать. Мне только заносили еду и бумагу, что б я от голода или антисанитарии не помер. И раз в пол дня ко мне заходил этот чёртов культист. Я думал, с ума сойду или в зубы ему дам. Он меня достал своими проповедями про благо Рейха. Потом за мной пришли люди в форме. Они меня вывели из камеры и направили, в какой–то кабинет, снова с мешком на голове. Меня усадили в жёсткое кресло. Вокруг было несколько человек. Я слышал, о чём они говорили. Эти гниды обсуждали, в какой мануфакторий меня отправят. Те гады, возможно, спорили уже несколько часов, может я ошибаюсь. Потом зашёл ещё один человек. Этот человек сказал, что принёс какой–то указ. Наступила тишина. Кто–то серьезно выругался. Меня повели обратно. И через несколько часов нам принесли извинения и довезли меня с матерью до дома. А потом я восстановился в Схоле. – Алехандро немного примолк, но потом, усмехнувшись, продолжил – Помню ваш взгляд, когда я вернулся.

 – Да, это было неожиданно. Но главное, что ты обратно к нам вернулся.

 – Да, меня приняли обратно и это пока главное. Ещё бесит, что я теперь каждый месяц проходить тесты на «идейную деформацию» и если я ошибусь где–нибудь, то меня поведут на пятнадцати часовой курс лекций по идеалам нашего тоталитарного государства.

 Тут в разговор решил ввязаться Давиан. Он пододвинул стул и сел прямо:

 – Ну, насчёт «приняли» не думаю.

 – Не понял. – Удивлённо сказал Алехандро, после чего добавил, так же удивлённо – Ты к чему клонишь?

 – Ну, ты же терпишь нападки со стороны учителей и некоторых наших товарищей. – Заумно и до тошноты нудно спросил Давиан.

 – А, понял. Я стараюсь не обращать внимания на учителей – не здравомыслящих марионеток государства и товарищей – бессильных кукол режима, которые верят предрассудкам и больным идеалам. Им же не понять, что меня оправдали, они до сих пор видят во мне врага народа, за которым должно следить министерство Надзора за Освобождёнными. – Ответил Алехандро, причём выделив последнее предложение саркастичным тоном.

 – Они верят приговору, а не оправданию. – Иронично сказал Габриель.

 На что Алехандро ответил:

 – Ну, раз так, то и ума у них немного.

 – Ну, а отец? Ты хоть в порядке после его смерти? – Въедливо спросил Давиан.

 – Честно. Ну, умер и умер. Рано или поздно мы все, когда–нибудь, умрём, что по этому поводу беспокоиться? Наша жизнь нам дана не для слёз, а для борьбы. Вот я буду бороться за свои права. – Гордо заявил парень.

 На несколько секунд наступило молчание за этим столиком, но Алехандро широко улыбнулся, положил обе руки на стол и с усмешкой в голосе стал говорить, пытаясь подколоть собеседника:

 – Ну, тебе–то пришлось сложнее, Габриель. Признаться в чувствах, почти на голой почве. Давиан, что ты думаешь?

 – Да мне в принципе всё равно. Но с тобой, Алехандро, я соглашусь. Нужно было сначала тебе хоть поухаживать за ней.

 – Да ладно вам, мне стоит забыть о ней. – Грустно сказал Габриель.

 – Забыть, не забыть, выбор в принципе твой. Хочешь ещё раз попробуй. Право твоё. А где кстати она? – Спросил Алехандро.

 Габриель провёл взглядом по помещению, проредил взглядом столики. После чего махнул рукой немного вперёд, при курсе направо и сказал:

 – Вон она, с Артием и Верном.

 С лёгким неудовольствием сказал Габриель, приковав на ней свой взгляд.

Ребята несколько минут сидели и разговаривали. Алехандро с остервенением говорил о своих правах и свободах, Давиан внимательно слушал и вставлял своё коммунистическое слово, а Габриель всё поглядывал на Элен, которая весело общалась с Артием и Венедиктом. В глубоких карих глазах девушки играла радость и плясала детская беззаботность. Её лёгкий, но выразительный и красивый смешок был слышен Габриелю даже через весь гул, стоявший в зале. Но этот смешок не нёс радости для парня, он скорее раздавался горем и недостигнутым счастьем в душе. И тут Алехандро спросил, вырвав Габриеля из его сладко–горестных созерцаний, облокотившись на свой стул:

 – А когда начнётся наше собрание?

 – Ещё подождём некоторое время. Подождём, когда народ соберётся, а то нет смысла говорить с пустыми местами и заново объяснять пришедшим. – Ответил Давиан.

 – Давиан, а что ты вообще видишь в конце своей кампании? – Спросил Алехандро и с вызовом в голосе добавил. – Что ты ждёшь?

 – От какой кампании? – Спросил с удивлением Давиан, причём пожав легко плечами.

 – Что ты ждёшь от идеи создания «братства», что ты ожидаешь от постоянных собраний, что ты вообще хочешь от нас здесь? – Напористо спросил юноша.

 – Я боюсь, что не до конца понимаю, о чём ты говоришь.

 До сих пор, сохраняя удивление в голосе, ответил Давиан. И тут решил вмешаться Габриель:

 – Я думаю, Алехандро спрашивает о смысле существования «братства». Зачем мы его создавали?

 Давиан начал говорить, придав монотонности в голос:

 – Ну, я думаю, что понял, что вы хотите спросить.  Я постараюсь вам ответить, в соответствии тому, как понял ваш вопрос. – Сказал Давиан, продолжив уже без монотонности в голосе. –  Мы здесь просто собираемся для обсуждений вопросов, связанных с нашей жизнью и политикой. Мы здесь занимаемся развитием демократическо–коммунистической мысли. – Сказав последнее предложение с самодовольством, напыщенной гордостью и уверенностью, Давиан продолжил – Именно здесь люди могут свободно говорить, без угрозы оказаться в заключении.

 – И это всё? – Быстро и негромко, почти шепотом, с неудовлетворением, сказал Алехандро.

 – А, что ты от нас ещё хочешь? – С вызовом спросил Давиан и саркастично добавил. – Что б мы на революцию пошли?

 Алехандро оторвал спину со стула и накатился на стол. Поставив локти на стол и ладони тыльной стороной, позволив подбородку лечь на ладони. После того, как Алехандро занял удобную позицию, он приподнял голову. В его глазах загорелся огонь, сродни фанатическому пламени, оторвав подбородок от ладоней, и заговорил:

 – А перспективы? Развитие? Или, то, что теперь ограниченный круг людей может, что–то обсуждать, ты готов назвать пределом мечтаний? Ты не готов развивать всё дальше? Ты хочешь, что б всё осталось как есть сейчас? Ты готов…

 Габриель мысленно ушёл от разговора. Ему стал не интересен этот спор. Этот спор напоминал ему спор малышей в песочнице или спор детей играющих, в какую ни будь игру. Габриель знал, что без могущественного покровительства – они никто и ничто. А покровительство над «братством» это по сути дисседенство и предательство, в глазах идеологии Рейха, конечно, которое карается самыми суровыми методами. Быть их покровителем это значит быть оппозицией, а это было незаконно и небезопасно для жизни. А поэтому реакционные высказывания Алехандро были не, сколько пусты, сколько несбыточно далеки и недоступны. Но в тоже время они были порождением чего–то глубинного, нежели фантасмагории демократии. Габриель понимал, что эта серость и апатия коснулась и их «братства» и все хотят, хоть какой ни будь искры рвения. Хотели действия и изменений. Все хотели просто действовать и понимать, что от их действий, происходят какие либо изменения. Но все прозябали в бездействии. Единственным встрясками были покупка мебели и введение иерархии, которая ещё не была определена. Не самые великие достижения, которые даже не подходят даже под пословицу: «И Рим не в один день строился», ибо достижения были ничтожно мизерными. Апатия и уныние накрыло «братство».

 Габриель, под шум спора и гула, запустил руку во внутренний карман куртки. Оттуда он достал небольшой, пожухший и золотисто коричневый листок. Он был уже пожухший и сухой, но в кармане каким–то чудом он не разрушился. Юноша положил этот листок на середину ладони. Он казался прекрасным, но для Габриеля он нёс воспоминания об унынии и отчаянии. Для парня он служил началом его собственной душевной серости. И воспоминания тут же нахлынули его в его память и захлестнули его душу. Габриель вспомнил серый путь, с редкими деревьями. Парень вспомнил каменные леса. Юноша смог даже вспомнить человека в сером одеянии. Но это было не столь важно. Главное, что он помнил хорошенькую спутницу, что шла рядом. Он вспомнил тот двор. Он вспомнил, как притих ветер и как он стоял, держа ту прекрасную девушку за руку. Её кожа была ухожена, мягка и бархатна, приятна на ощупь. Чёрные волосы девушки опускались до поясницы. Они были слегка потрепаны только, что унявшимся ветром. Её глаза были схожи с двумя прекрасными топазами, но они отражали не готовность услышать, что–нибудь прекрасное, они отражали искреннюю беспокойность происходящем. Парень, что–то говорил дрожащим голосом с глубокими оттенками волнениями. Это были слова признания, сказанные в торопливости и беспокойстве. Сейчас он презирал эти слова, считая их глупыми и приторно банальными. Люди общаются и встречаются. Он так думал. Но общения было не достаточно, и он это понимал. Юноша вспомнил свои слова и усмехнулся над ними. Но он ещё и вспомнил слова ответа. Они усмешки не вызывали, ибо они несли только уныние, не более. Парень вспомнил, как прекрасные уста девушки разверзлись и понесся рок: «Габриель… я… я… я не знаю как сказать. Всё довольно сложно. Габриель…понимаешь…Ммм…Ты хороший парень, довольно приличный. Ты мне…ты не в моём вкусе. Прошу не расстраивайся, но ты мне не нравишься. Прости, но это так». Габриель с горечью вспоминал эти слова, каким адским огнём они пронеслись по душе, буквально выжигая её. Он вспоминал, с какой душевной болью они раздавались. Парень вспомнил, как титаническими усилиями приобрёл спокойствие и сдержанность, ведь он сдержал себя, что б во всё горло ни выкрикнуть – «Почему? ». Но попавший в заключение Алехандро позже скажет, что это обычная влюблённость и что она пройдёт, а Давиан говорил, что это обычная игра гормонов, не больше. Но Габриель остался тогда один. Элен это сказала, ещё раз извинилась и скрылась во тьме подъезда, оставив юношу одного. Он стоял у подъезда около полуминуты, после чего, с каменным лицом и грустью в глазах он повернулся и сделал первые шаги прочь от её подъезда. Но тут внезапно поднялся ветер, поднимая те немногочисленные листочки в воздух. Они закружились и довольно высоко поднялись. И один из этих листков, проделав замысловатый путь, нарисовав крайне интересную траекторию, попал в лицо Габриеля. Он жёстко ударился в щёку парня и тот его взял и стал оценивать. Жёлтый. С земли. Пожухший. Сорванный пожухший лист в эту серую осень. Габриель взял его с собой, как напоминание об этом дне. Как напоминание о том, чего делать не нужно. Но именно этот лист стал началом серости для отдельно взятой личности. Ни этот лист был не просто листом или вестником начала уныния в душе Габриеля. Он был символом начала целого периода серости. Этот листок был символом самого серого времени года. Этот листик был порождением осени, её ребёнком. И это чувство, что теплилось паразитом в душе человека, было из той же породы. Это чувство взывало к осени внешней и порождало осень душевную. Это чувство было нездоровым воплощением осени в душе парня. Габриель понимал, что его попытка была обречена на провал, но он должен был. Не иначе. Парень вспомнил свой путь до дома. Это был серый марш уныния, который продолжался вот уже больше двух недель.

 Но тут звуки возрастающего спора вернули Габриеля к реалиям происходящего. Алехандро и Давиан так и не смогли сойтись во мнениях. Один говорил об осторожности и аккуратности, другой же уверял, что б люди стали проявлять инициативность и рвение в стремление к целям. Давиан уверял Алехандро в том, что необходима осторожность, медленность и выдержка для людей. Что пока не время проводить в жизнь, что ни будь радикальное. Алехандро наоборот, говорил о мощной инициативе и действенности, уверяя, что без этого не будет пользы и какого–либо эффекта.

 – Мы не должны сидеть на месте! Так мы ничего не достигнем, лишь упустим драгоценное для нас время. Наше идеи должны соответствовать нашему рвению и целеустремленности, если же у нас есть цель, а нет действий, ведущих к цели, то и кто мы после этого? Не больше чем клуб по интересам. – Сказал Алехандро, сохраняя фанатизм в глазах и голосе. Давиан решил парировать:

 – Я искренне разделяю твой фанатизм и твоё рвение. Но прежде всего нам необходима осторожность. Мы набрали слишком много людей, мы можем привлечь к себе ненужное внимание. К тому же, почему мы не стремимся ни к чему? Мы недавно ввели иерархию. Разве этого мало?

 – Ха! Иерархию, которую даже не обсудили и не ввели. – Издевательски и саркастично сделал укол Алехандро.

 – Мы её обсудим, но позже. А сейчас нам нужна осторожность. Сказал Давиан и иронично, с толикой сарказма продолжил – а то иначе мы все отправимся обсуждать проблемы в Великой Пустоши. Будешь ты там проявлять собственную инициативу по полной.

 – Ну–ну, без инициативы наше «братство» просто сгниёт.

 И тут Давиан громким голосом и с вызовом спросил:

 – Ну а что ты предлагаешь?! Что мы, по–твоему, должны делать?! – И дальше, уже спокойней продолжил. – Если ты выдвигаешь какую–нибудь идею, то ты должен что–то предложить. Пустословию здесь не место. Ну, что ты готов нам предложить?

 Алехандро отодвинул стул от стола. Он оглядел всю залу, всматриваясь в каждое лицо, в каждые глаза. После чего парень достал из куртки небольшую пластиковую бутылочку. Открыв её, Алехандро приложился губами к горлышку и через несколько секунд опустошил её. После того как вода была выпита, он бутылку поставил на стол и заговорил:

 – Хочешь услышать мои идеи?

 – Да. – Ответил Давиан и добавил – Хочу.

 – Ты хочешь их обсуждать?

 – Да.

 Алехандро ещё раз оглянулся по сторонам, после чего он встал и сказал Давиану:

 – Так пойдём, люди уже собрались.

 – Ну, пойдём. – С вызовом сказал Давиан.

 Алехандро и Давиан встали из–за стола и направились к сцене, а Габриель, развернувшись, стал за ними наблюдать. В зале гул стал стихать. Воздух постепенно начинал раскаляться идей.

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: