ИСТОРИЯ ФИЛОСОФИИ КАК ШКОЛА МЫСЛИ

 

История философии относится к числу тех областей знания, из которых должна складыва­ ться теория познания. Ведь только с помощью истории философии люди смогли понять, как вырабатывались формы и категории теоретиче­ ского мышления, методы освоения мыслью дей­ ствительности, методологическая культура, в основу которой марксизм-ленинизм кладет ма­ териализм и диалектику. Вспомним слова Ф. Эн­ гельса: «...теоретическое мышление является прирожденным свойством только в виде способ­ ности.  Эта  способность  должна  быть  развита,

усовершенствована, а для этого не существует до сих пор никакого иного средства, кроме изу­ чения всей предшествующей философии» '.

Историки философии по  «черепкам» памят­ ников  духовной  культуры воссоздают  и иссле­ дуют становление, движение, развитие челове­ ческого  разума,  восхождение  его  от  низшей ступени к высшей, изучают эволюцию теорети­ ческих воззрений, движущие факторы их зарож­ дения  и  развития.  Поскольку  же  мыслителей прошлого толкала вперед не одна только  сила чистого мышления, как это часто им самим ка­ залось, но все более быстрое и все более энер­ гичное развитие материальной практики, исто­ рия философии, естественно, опирается на дан­ ные всех исторических наук, стремясь говорить

«просветленным языком общественного разу­ ма...» 2. Ее интересует далеко не описание на­ капливаемых данных, без которых, разумеется, невозможна ни одна наука, но опыт познания вообще, обобщение пути, пройденного множест­ вом наук. «Продолжение дела Гегеля и Марк­ са,— подчеркивал В. И. Ленин,— должно состо­ ять в диалектической обработке истории человеческой мысли, науки и техники» 3.

Не может быть квалифицированного знато­ ка философии без добротного знания ее исто­ рии — знания не описательного, но непосредст­ венно по источникам. Знания не просто различ­ ных точек зрения, концепций, теорий, не про­ сто критического усвоения их для страховки себя от односторонности или от повторения уже совершенных ошибок, но воспроизведения в уме

 

1  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 366.

2  Там же, т. 1, с. 108.

(

3  Ленин  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  29, С.  131 '

 

эволюции сознания, приведшей к его налично­ му состоянию и движению дальше, к новым высотам.

Фундаментальное познание истории способ­ ствует осмыслению не только происшедшего, но и происходящего, обобщению явлений жизни, творческому развитию теории. При этом непре­ менно должна быть выдержана идейная направ­ ленность на базе методологии марксизма-лени­ низма. Связь с практикой, с насущными задача­ ми современности поднимает эффективность науки, это в полной мере относится и к истории философии. Тут не должно быть места схола­ стическому теоретизированию, которое способно лишь затормозить движение мысли вперед.

Но чем, скажем, поучителен опыт античной философии?

Это была первая исторически известная в Европе форма диалектической философии. В ее многообразных проявлениях уже имеются в за­ родыше, в становлении почти все позднейшие типы мировоззрений. Вот почему мы вынужде­ ны в философии, как и во многих других обла­ стях,  возвращаться  снова  и  снова  к  подвигам

«того маленького народа, универсальная ода­ ренность и деятельность которого обеспечили ему в истории развития человечества место, на какое не может претендовать ни один другой народ»',— писал Ф. Энгельс в «Диалектике природы».

Что более всего привлекает нас в  филосо­ фии античности? Целостность взгляда на мир. Древние греки не дошли еще до самодовлею­ щего  анализа,  до  абстрактно-метафизического

 

1  Маркс  К.,  Энгельс  Ф.  Соч.,  т.  20,  с.  369.

 

расчленения природы — она пока что рассмат­ ривается ими в общем, как одно целое, в един­ стве ее составляющих, во всеобщей связи явле­ ний. Однако, несмотря на изощренность диа­ лектики целого и частей, эта целостность представляет собой в основном все же резуль­ тат непосредственного созерцания. Ф. Энгельс указал на это как на недостаток древнегречес­ кой философии, вследствие чего она должна была в последующем уступить место другим воззрениям. «Но в этом же заключается и ее превосходство над всеми ее позднейшими мета­ физическими противниками. Если метафизика права по отношению к грекам в подробностях, то в целом греки правы по отношению к мета­ физике» '.

Не эта ли целостность породила и совершен­ ство античных художественных  образов?  Они до сих пор доставляют нам эстетическое наслаж­ дение, сохраняя в известном смысле значение нормы и недосягаемого образца.

И космос античным мыслителям периода зрелой классики представляется не просто не­ коей отвлеченной неопределенностью (в таком случае он был бы только чистой мыслью), но совершенным и живым единораздельным телом, содержащим в себе нерушимую цельность, не­ смотря на  бесконечные  различия  возможных его проявлений. С точки зрения Платона, да и вообще с точки зрения всей античной космоло­ гии, мир представляет собой некое пропорцио­ нальное целое, подчиняющееся закону гармони­ ческого деления — золотого сечения (то есть целое  относится в  нем  к  большей  части,  как

 

1  Маркс К., Энгельс  Ф. Соч., т. 20, с. 369.

 

большая часть к меньшей). Этому закону, кстати сказать, древние  греки  подчиняли и свои архитектурные сооружения.

Их систему космических пропорций нередко в литературе изображают как курьезный ре­ зультат безудержной и дикой фантазии. В та­ кого рода объяснениях сквозит антинаучная беспомощность. Однако понять данный истори- ко-эстетический феномен можно только в связи с целостным пониманием истории, то есть ис­ пользуя диалектико-материалистическое пред­ ставление о культуре и ища ответа в особенно­ стях античного общественного бытия.

Каким же образом предлагаемое понимание истории философии может поставить ее на службу современным потребностям? Я позволю себе сформулировать четыре тезиса.

1. Наша современная философская мысль должна быть не ниже тех философских форм, которые были в истории, а выше их, и не хуже, но лучше их. Однако для этого надо уметь ис­ пользовать все положительные достижения прошлого и уметь преодолевать все его отрица­ тельные стороны. А это значит, что настоящей школой мысли является именно ее история.

2. Понять какую-нибудь теорию прошлого — это значит не только уметь пересказать ее со­ держание, но и дать логический анализ после­ довательности ее имманентного, внутреннего развития. Однако самое главное — уметь осмыс­ лить данную философскую теорию на фоне со­ ответствующего социального и культурно-исто­ рического развития, а это можно сделать только на основе теории общественно-экономических формаций. То, что рассматривается вне связи с этими формациями, не есть история; и философ-

 

екая теория, никак с ними не связанная, не есть та историческая целостность, которую мы могли бы принимать или отрицать.

3. Античная мысль развивалась на основе двух первых общественно-экономических фор­ маций: общинно-родовой (или первобытнооб­ щинной) и рабовладельческой. Мышление об­ щинно-родового человека понимало только не­ посредственно родственные отношения; а пере­ нося эти родственные отношения на природу и на весь мир, тогдашний человек также и всю природу, и весь мир понимал как огромную ро­ довую общину. Но это значит, что общинно-ро­ довое мышление могло быть только мифологи­ ческим. Однако в связи с ростом производитель­ ных сил, и прежде всего в связи с ростом населения, этот общинно-родовой коллективизм терял свою «рентабельность» и тем самым на­ ступала очередь выдвижения также и некото­ рого рода индивидуальной инициативы. Это вскоре потребовало разделения умственного и физического труда, а то общество, в котором одни мыслят, но не работают, а другие работа­ ют, но не мыслят, есть общество рабовладель­ ческое, эксплуататорское.

4. Рабовладельческая формация, в лоне ко­ торой в течение по крайней мере целого тыся­ челетия развивалась античная философия,  раз и навсегда наложила отпечаток на все ее ме­ тоды. Рабство, столь передовое вначале (об этом, как известно, красноречиво говорил Ф. Энгельс), сильно ограничивало самостоятельную и непо­ вторимую ценность человеческой личности не только для раба, но и для рабовладельца. Огра­ ниченность труда физическими возможностями человеческого организма накладывала печать на

все формы общественного сознания, как бы они ни были далеки от экономики, определяла со­ бою и философское мышление, и всю мифоло­ гию, и религию.

Эти четыре тезиса представляются мне ак- оиомами.

В самом деле, почему для античного челове­ ка совершеннейшим произведением искусства и всей действительности являлся космос — физи­ чески чувствуемый, видимый и слышимый, кос­ мос со всем его звездным небом и со всеми его удивительно правильными движениями? Только потому, что человеческое тело, одушевленно- разумное человеческое тело, на функционирова­ нии которого была основана вся рабовладель­ ческая формация, мысленно доводилось до своего крайнего предела и превращалось в жи­ вой, одушевленный и разумный космос. Даже Платон свою теорию мироздания заканчивает торжественными словами о живом и одушев­ ленном космосе.

Физически ощущаемый космос представлял­ ся живым трехмерным телом, законченным и пропорциональным, подобно телу человека, вы­ ше которого античный мыслитель не мог при­ знать ничего. И в правильности форм космоса, во взаимной их согласованности античному мыслителю виделись истина, красота, соразмер­ ность и законченность окружающего мира.

Что такое античные боги? Христианизиро­ ванная Европа всегда  была  склонна  понимать их чересчур духовно и возвышенно, чересчур далеко от материального человека. На самом же деле совершенно правильным является сужде­ ние, что античные боги есть только результат обожествления природы.  Боги античности бес-

смертны и всемогущи каждый в своей области, но им присущи решительно все человеческие слабости, пороки, заблуждения, даже разного рода преступные склонности и преступные дея­ ния. Людям свойственна потребность разыски­ вать и находить те или иные закономерности в окружающей их действительности. Но до пра­ вильных представлений о законах природы ан­ тичный человек еще не дорос. И такими «зако­ нами» для него явились боги, то есть человеко­ подобные существа, вне которых он вообще не мыслил ничего. И эти прекрасные боги нередко в моральном отношении оказывались весьма не­ совершенными и даже наделенными всякого рода смешными недостатками, вплоть до опере­ точного легкомыслия. Таков результат слишком телесного представления о них, что, в свою оче­ редь, было результатом слишком внеличностно- го общественно-исторического развития, реаль­ ности первобытнообщинной и рабовладельчес­ кой формаций.

При всем этом, однако, я категорически на­ стаиваю, что такой антропоморфный способ мышления, который вырастал на почве первых двух формаций, нужно понимать именно как конструирование отдельных сторон тогдашнего общественно-исторического развития, а не как прямую замену всех сторон этого  развития  и как обезличивающую их такую же внеличност- ную надстройку. Это является гарантией, для адекватного понимания специфики саморазви­ тия всех сторон тогдашней общественной жиз­ ни и позволяет объяснить то, что обычно труд­ но поддается объяснению.

Так, делается понятным, почему вся антич­ ная  философия  проникнута  материалистичес-

кой тенденцией и почему материализм был то­ гда еще стихийным, а кроме того, и совершенно созерцательным, неспособным преобразовывать действительность. Становится понятным, поче­ му в античное время не только материалисты понимали человека как произведение природы. Ведь и Платон требует от всякого человека, чтобы душа его двигалась и действовала напо­ добие звездного неба. Становится ясным, поче­ му ритм, симметрия и пропорция — столь попу­ лярные в античности философские категории: потому, что живое, одушевленно-разумное чело­ веческое тело, не уходящее ни в какие беско­ нечные дали, но основанное на себе же самом, идеально выполняющее свое собственное на­ значение, только и нуждалось в своей же соб­ ственной идеальной структуре и больше ни  в чем другом. Отсюда понятно и то, почему веч­ ное возвращение в природе было перенесено на человеческий мир и почему идея вечного воз­ вращения стала одной из центральных идей ан­ тичного мировоззрения.

Только с предлагаемой точки  зрения  мож­ но объяснить, почему это идеально-телесное, скульптурное (и в прямом, и в переносном смысле) мироощущение сопровождалось в ан­ тичности постоянной верой в судьбу и рок. Как живое и здоровое человеческое тело, античный человек был чрезвычайно подвижен, находчив, сообразителен, динамичен, а часто даже дерзок. Но скульптурный примат мешал бесконечной самостоятельности человеческого разума. Разум здесь оказывался скованным и бессильным дать объяснение всему существующему, а уж тем более сформулировать законы природы. А так как  у  человека  всегда  имеется  настоятельная

 

потребность искать и находить конечные при­ чины, то такой конечной причиной для антич­ ного человека было нечто непонятное и неожи­ данное, нечто доразумное и внеразумное, то есть судьба. И энергически самодовлеющая скульптурность, и непонятный, непознаваемый фатализм были необходимым идеологическим результатом общинно-родовых и рабовладель­ ческих отношений. «Судьба» — понятие рабо­ владельческое.

Весь этот антично-стихийный материализм, способный только созерцать действительность, но не переделывать ее, все это скульптурное любование здоровым, красивым человеческим телом, весь этот чувственный, но закономерно движущийся космос, все эти боги как принципы и материальной красоты, и материального безо­ бразия — все и хорошее, и плохое — досталось в античности дорогой ценой, а именно прима­ том общинно-родовых и рабовладельческих отношений. И не какой-нибудь мелкий или захо­ лустный мыслитель, а сам Аристотель доказы­ вал, что вся градация ступеней действительно­ сти основана на отношении родителей и детей, то есть на чисто семейных отношениях, и в то же самое время всякое логическое подчинение частного общему и превосходство общего над частным есть не что иное, как универсальная, то есть уже космическая, рабовладельческая система. Идея есть отец, а материя есть мать; то есть конкретно-чувственная вещь, созданная из материи, но осмысленная через свою идею, есть детище идеи и материи. Точно так же ро­ довое понятие шире и сильнее всех своих част­ ностей и уж тем более всех своих единично- стей.

Вот уже двести лет как в науке водворилась ходячая лакированная Греция, полная безмя­ тежности, красоты и гармонии (Винкельман1). Характерна и прямо противоположная точка зрения, возникшая в прошлом веке,— согласно ей акцент делается на дисгармоническом, не­ пропорциональном и хаотичном  (Буркхардт2).

Оба  эти подхода  грешат  односторонностью. Мне  же  античность  представляется  весьма беспокойной и напряженной, во многих отноше­ ниях  противоречивой,  чрезвычайно чувстви­ тельной  ко  всем  факторам,  обусловливающим динамику общественного прогресса, что между тем не заслоняет замечательной стройности  (я

бы сказал, грации) всех ее построений.

Огромную роль в формировании самого типа античной философии сыграли софисты и Со­ крат, выставившие на первый план духовное искательство человека, его постоянное стремле­ ние ко всему новому. Они дали образцы такого отношения к человеческим суждениям, которое никогда не оставляло человека в  покое,  все­ гда  побуждало  спорить,  подвергать  сомнению,

«взрывать» устоявшиеся представления. Почти все произведения Платона не что иное, как изо­ бражение словесных  столкновений,  сплошных несогласий, подчас безысходных противоречий. И  самый-то  жанр  беседы-диалога  был  выбран им  как  следствие  драматического  понимания того процесса мысли, в котором не могло быть и речи о раз и навсегда законченной системе, а усилия ума были направлены на вечные по­ иски, недоверие к очевиднейшему, сочетавшиеся

 

1 Немецкий историк искусства (1717—1768).

2 Швейцарский историк и философ культуры (1818-1897).

 

со страстной влюбленностью в живое слово, в риторику.

Очень часто античность представляют как нечто чересчур созерцательное, чересчур мало­ подвижное. На самом же деле даже сам классик мирового идеализма Платон создавал произведе­ ния не только наполовину беллетристического характера, но и всегда наполненные страстной драматургией мышления, целыми фонтанами красноречия и неутолимой жаждой новых мыс­ лей, небывалых идейных открытий, интимного трепета при достижении малейшего логического успеха. Есть чему поучиться у Платона. Край­ ний фатализм и крайний драматизм мысли сое­ динялись им в одно неделимое целое.

И еще одно важное обстоятельство: антич­ ная философия очень эстетична. Это не случай­ но — ведь античная эстетика, вообще говоря, представляла собою не что иное, как эстетику жизни. Не в смысле внешнего украшения и не в смысле даже просто эстетической сферы, хотя бы и более глубокой, чем простое украшение,— нет, она хочет по своим законам организовать саму жизнь, ее субстанцию. Она есть теория этой жизни. И мир, абсолютное объективное су­ ществование которого так или иначе проповедо­ вали все философы (как те, кто ставил материю над идеей, так и те, для кого, наоборот, идея была над материей), воспринимался как нечто эстетически прекрасное. У стоиков, например, пантеистически и фантастически трактуемая природа представлялась тем не менее художе­ ственно-говорящей, и именовали они ее «худож­ ницей». Можно сказать, что в античности фи­ лософия и эстетика представляли собою одно и то же. Античная эстетика была не  чем иным,

как учением о выразительных формах все того же единственно сущего космического целого, философски трактуемого. И с этой точки зрения написанные мною шесть томов «Истории антич­ ной эстетики» (1963—1980) можно рассматри­ вать просто как историю античной философии в ее предельной целостности.

Эстетика имеет своим предметом вырази­ тельные формы действительности, причем не только внешние, но и внутренние, относящиеся к содержанию, к сущности и проявляющиеся вовне. В этом смысле древнегреческая филосо­ фия не только полна эстетики, но в своих вер­ шинных формах собственно и является эстети­ кой. Кто не понимает античной философии со всеми ее эстетическими тенденциями и особен­ но с ее эстетической завершенностью, тот ни­ чего не понимает в античной философии.

Еще в 1930 г. я напечатал свое статистиче­ ское исследование платоновских текстов, содер­ жащих в себе термины «идея» и «эйдос», и по­ казал, что термины эти имеют у Платона иной раз сугубо чувственное значение, иной раз и внутреннее или внутренне-внешнее  значение; но главным и специфическим их содержанием является чисто выразительная, а тем самым и диалектико-эстетическая смысловая направлен­ ность. В результате своей более чем полувеко­ вой работы над греческими и латинскими тек­ стами я сейчас категорически утверждаю: вся античная философская терминология в ее пре­ дельной завершенности всегда оказывается тер­ минологией диалектико-эстетической в указан­ ном смысле слова.

Все это не может не увлечь и филолога, и эстетика при  знакомстве  с  историей  античной

философии. Однако важнее другое: любого  из нас еще более увлекает драматизм развиваю­ щейся мысли — не «драма  идей»,  невесть  отку­ да взявшихся, изначально ли свыше данных, изобретенных ли «чистым разумом» и застыв­ ших раз и навсегда,— нет, но становление форм человеческого познания, рождение, развитие, столкновение, расцвет и гибель идей, наполняю­ щих живое сознание человечества, воплощаю­ щихся  в  практической  деятельности.

Возьмем, к примеру, VI и V вв. до н. э. От­ вечая потребностям восходящего рабовладель­ ческого общества, преодолевавшего первобыт­ ный и стихийный коллективизм и выставлявше­ го в противоположность этому на первый план инициативу мыслящего индивида, возникает на юге Италии, в городе Элее, одна из известней­ ших философских школ. Она резко противопо­ ставляет мышление и мыслимое бытие, с одной стороны, чувственному восприятию и чувствен­ но-воспринимаемому бытию — с другой. При этом первая сторона у нее выступает безуслов­ ным приматом второй, но в учении, полном ми­ фологических представлений, впервые дается высокая оценка познавательной роли разума. Крупнейший представитель этой школы Парме- нид заявляет о разграничении истин, основан­ ных на мышлении, и мнений, основанных на чувственности. То, что в настоящее время — азбучная истина всякого философствования, тогда было настоящим открытием. Впоследст­ вии даже говорили, что Парменид «освободил мышление от обмана воображения». И затем, наверное, ничто не толковалось более разноре­ чиво, чем характер отношения между мысли­ мым и чувственным бытием, и это различие ни-

когда не исчезало из поля зрения  философов. Так было брошено одно из «яблок раздора», не дающее покоя умам и по сей день.

Элейцы учили о том, что чувственный мате­ риальный мир находится в состоянии вечной текучести, которая не дает возможности фикси­ ровать вещи в их полной определенности и разграниченности. Каждая вещь, становясь в каждое новое мгновение все иной и иной вещью, согласно их учению, не дает никакой возмож­ ности схватить ее как целое и как-нибудь наи­ меновать. В связи с этим для познания мира мало одних смутных, неустойчивых ощущений, необходимы еще элементы разума, которые улавливали бы в неустойчивых процессах чув­ ственного мира также и нечто устойчивое, по­ стоянное, нечто такое, что можно было бы на­ звать словом и зафиксировать его определен­ ный смысл и содержание.

Благодаря элейцам философия познала пер­ вые восторги абстрагирующего мышления. Вме­ сте с тем разделение мышления и ощущения вело к падению мифологии, отходу от нее как от единственно возможного мировоззрения. По­ скольку же мышление и ощущение относятся здесь к одному и тому же предмету, а именно к материальному и чувственно данному космо­ су, постольку вместо исконной нераздельности того и другого рождается тенденция к созна­ тельному и намеренному  их  воссоединению. Так вместо древней мифологии возникают поэ­ зия  и  художественное  мировоззрение.

Уже здесь, в эти начальные века античной философии, мы на каждом шагу находим то, чему нельзя не поучиться. Разве после элейцев можно принципиально не различать мышление

и ощущение? Разве после всей досократовской натурфилософии нельзя не чувствовать острой потребности объединить мышление и ощущение в одно неделимое целое? Разве это объединение не достигается только в результате драматичес­ ких, а иной раз даже и вполне трагических уси­ лий? Скульптурный способ мышления разве ми­ новал Демокрита, у которого  атомы  являются не чем иным, как минимальными статуэтками? И разве у Демокрита космос не является ре­ зультатом беспорядочных процессов мирового хаоса, и разве Демокрит не понимал этого при помощи разума и того же «логоса», отбрасывая изолированное и претендующее на самостоя­ тельность чувственное ощущение как «нена­ стоящее» и «темное»? Разве античные  атоми­ сты не сравнивали возникающую из атомов цель­ ную действительность с трагедией и комедией, тоже возникающими при помощи отдельных и как будто бы ничего не значащих букв? И  в этом смысле разве Демокрит не называл свои атомы богами? Разве у Гераклита вечность не есть «дитя играющее»? Разве Сократа не каз­ нили за свободу мысли, и Платона тоже разве не хотели убить там, куда он не раз ездил ради философского преобразования общества, и раз­ ве его тоже не продавали в рабство?

Берусь утверждать: если вы представите се­ бе античную жизнь во всей ее специфике и во всей ее целостности, то тут же  сделаете  для себя самые острейшие выводы и тут же станете ощущать, в чем античность, безусловно, для нас далека и в чем она для нас непременный обра­ зец для подражания.

Очень интересен в истории философии пе­ риод Возрождения. Этот интерес к  Ренессансу

 

объясняется не только чрезвычайным богатст­ вом и разнообразием наполняющих его социаль­ ных, политических и культурных событий, ярким взлетом всех видов художественного твор­ чества, но и тем, что это — начало так назы­ ваемого нового времени, к которому принадле­ жим и мы. «Это был,— как отмечал Ф. Эн­ гельс,— величайший прогрессивный переворот из всех пережитых до того времени человечест­ вом, эпоха, которая нуждалась в титанах и ко­ торая породила титанов по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и  ученос­ ти» '.

Школьная, да и университетская практика всегда исходила из резкого противоположения средних веков и Ренессанса. Это вполне понят­ но. Однако сложилось несколько одностороннее представление о нем — типичной стала бур­ жуазно-либеральная лакировка этой эпохи, в которой привыкли видеть только положитель­ ное, игнорируя черты, выраставшие по мере ста­ новления и укрепления капиталистической фор­ мации в чудовищные пороки, резко проявив­ шиеся в прошлом и нынешнем веках.

Средневековый мастер, обретя в деньгах власть, становится в последующие века хищ­ ным эксплуататором. Данное его качество рас­ тет от века к веку, дойдя в конце концов до крайности — претензии владеть земным шаром. Частная инициатива — культ всего. Сознание наполняется крайним индивидуализмом.

Характеризуя эпоху Возрождения, Ф. Эн­ гельс писал: «Герои того времени не стали еще рабами  разделения  труда,  ограничивающее,

 

1  Маркс  К., Энгельс  Ф.  Соч.,  т.  20,  с.  346.

 

создающее  однобокость, влияние  которого  мы так часто наблюдаем у их преемников» '.

Однако впоследствии стало весьма выпук­ лым то, что в эпоху Возрождения еще только намечалось. Поэтому я и посвятил целые главы своей книги «Эстетика Возрождения»  (М., 1978) обратной стороне возрожденческого ти­ танизма, его отрицательному значению для пос­ ледующих веков.

Было бы совершенно неправильно, отмечая очевидную гуманистическую тенденцию Ренес­ санса, не замечать тенденцию, ей противопо­ ложную. И искусство  того  времени  выражало не только пафос самоутверждения и самопоз­ нания ставшего автономным человека, но и слабость, даже немощь возрожденческого инди­ видуализма. Всякого рода разгул страстей, своеволия и распущенности достигает в ту пору невероятных размеров. Не преуменьшая реаль­ ную красоту и благородство Ренессанса, нельзя закрывать глаза на  противоположную — увы, не менее активную сторону. Философский взгляд предполагает понимание диалектики взаимодействия этих сторон — без него истори­ ческий анализ будет неполон, неточен. Под­ линно научный подход далек от идеализации любой эпохи, главная цель его — опираясь на объективные факты, вскрыть движущие пру­ жины исторического процесса, осмыслить ха­ рактерные закономерности. Познание их облег­ чает и понимание современности. Стихийный индивидуализм эпохи Возрождения был соци­ ально-исторически обусловлен. Мыслители и художники Ренессанса чувствовали в себе без-

 

 

1  Маркс К., Энгельс  Ф. Соч., т.  20,  с.  347.

граничную силу и никогда до того не бывшую возможность проникать в глубины и внутрен­ них переживаний человека, и художественной образности, и всемогущей красоты природы. Однако даже самые крупные представители Ре­ нессанса всегда чувствовали какую-то ограни­ ченность человеческого существа, какую-то, притом весьма частую, беспомощность в преоб­ разовании природы, в художественно-творче­ ской деятельности. Такая удивительная двой­ ственность для эстетики Возрождения весьма специфична. Но это же и естественно: может ли изолированный от всего, и прежде всего от че­ ловеческого коллектива, индивид быть абсолют­ ной основой вечно прогрессирующего историче­ ского процесса? Нет. Поэтому наряду с необы­ чайной силой утверждения человеческой личности во всей ее красоте, многообразии и ве­ личии эпоха Возрождения столь же радикально неопровержимо и величественно уже взывала к необходимости заменить индивидуальную и изолированную человеческую личность исто­ рически обоснованным коллективом, взятым во всей своей всечеловеческой грандиозности.

Таким образом, эпоха Возрождения со всем ее философским потенциалом может послужить основой для школы мысли только в том един­ ственном случае, если само Возрождение будет понято во всей драматической диалектике его противоречий, не исключающей, а предпола­ гающей в конце концов исторически обуслов­ ленную целостную личность.

Таким образом, здесь мы получаем для себя два «категорических императива». Во-первых, великое деяние возрожденческого титанизма должно быть принято нами совершенно безого-

ворочно; и соответствующая разъяснительная работа историков почти всегда должна быть принимаема нами с величайшим вниманием. Во-вторых, однако, в тех случаях, когда воз­ рожденческий титанизм становился абсолют­ ным индивидуализмом, доходящим до амораль­ ного анархизма  и  духовного  приключенчества, в этих случаях никакое Возрождение не может служить для нас примером; игнорирование по­ добного рода уклонов исторически известного нам Возрождения характерно для буржуазной лакировки всей этой эпохи, оно несовместимо с марксистско-ленинским историзмом.

Обратимся теперь к нашему столетию. В разгар первой мировой войны Освальд Шпен­ глер написал первый том своего,  можно  ска­ зать, трагического труда  «Закат Европы». Пос- ле второй мировой войны Герберт  Уэллс  пуб­ ликует книгу «Разум у предела». В начале 60-х годов в переводе на русский язык вышла книга Артура Хюбшера  «Мыслители нашего времени (62 портрета)». В главе с выразительным заго­ ловком  «Философия  заката»              автор  заявляет:

«Мыслители ищут причины кризиса и путей к спасению в последний час». В других местах он вопрошает: «Не идет ли мышление к смер­ ти?.. Не стала ли философия излишней?» В 70-х годах Лайонел Триллинг в своей лекции на чтениях памяти Томаса Джефферсона  отмеча­ ет, что многие «ощущают бессилие разума в современном мире».

Все эти вопли о неизбежном конце за­ падной культуры были мне известны еще в ранней молодости. Однако свой собственный взгляд на это я выработал на совсем иных ос­ новах.

9 А.           Ф.           Лосев 257

Мне вспоминается, как в свои студенческие годы (а это было еще до первой мировой вой­ ны) я пережил ощущение приближения миро­ вой катастрофы... Погруженный в Московском университете по уши в философию, я мало от­ давал себе отчет в том, что происходило кругом. Мои учителя меня совсем не удовлетворяли. Среди них были достойные специалисты, одна­ ко их философские иптересы не пробуждали сердца и не утоляли ума. Я прилежно сдавал бесконечные экзамены. И вдруг в Большом театре в Москве впервые полностью поставили грандиозную  тетралогию  Рихарда  Вагнера

«Кольцо Нибелунга».

Вот когда мне был преподан подлинный предмет философии!

В университетских стенах все казалось так надежно и пристойно, все так спокойно и бла­ гополучно, а здесь, со сцены, Вагнер в каком- то экстазе вещал о всесветном пожаре, о гибе­ ли богов и героев, о тщете и обреченности всякого индивидуализма, основанного на не­ имоверном превознесении изолированных лич­ ностей, и о единственном выходе из этого ми­ рового тупика — об отказе от всякого изолиро­ ванного существования и об отречении от всех индивидуалистических восторгов.

Богам и героям Вагнера потребовалось для построения небесной Вальхаллы' похитить зо­ лото, извечно таившееся в глубинах Рейна; для самоутверждения героев-богатырей понадоби­ лось путем насилия воспользоваться этим зо­ лотом, которое переходило из рук в руки и по-

 

1 Вальхалла — в скандинавской мифологии дворец, куда попадают павшие в бою воины; в  переносном смысле  —  небесное  царство  избранных.

всюду приводило к распрям и убийствам, к торжеству смерти над жизнью; сознание того, что героическая мощь может довести мир до катастрофы, в конце концов приводит к необ­ ходимости вернуть золото Рейна обратно в его глубины, не нарушать своим вмешательством естественной и целомудренной жизни природы и уйти в небытие для торжества всеобщей жиз­ ни. Все это с самого начала прекрасно понимает основной герой тетралогии Вотан. Эта его мрач­ ная и самоотверженная мудрость постепенно передается всем богам и героям, и они трагиче­ ски погибают в ясном сознании своей обречен­ ности, бесплодности своего героизма, изобра­ женного у Вагнера пылающими красками победных радостей, оргийных сил любви и са­ мопожертвования, исступленного обладания тайнами мира и ликующего погружения в пос­ ледние тайны природы и жизни.

Я имел некоторое музыкальное образование и множество раз слушал «Кольцо» с партиту­ рой в руках, отмечая на ее полях все, что мне казалось ценным и важным. И вот вывод, к которому я тогда пришел в результате своих философско-музыкальных восторгов: великий композитор-мыслитель пророчествует о гибели европейской буржуазной культуры. Та куль­ тура, перед которой нас учили с малолетства преклоняться, обречена, дни ее сочтены, и вот- вот случится что-то ужасное и непоправимое...

И сейчас, спустя десятилетия после первого своего вслушивания в вагнеровские откровения, мне ясно, что и у самого Вагнера, и у его почи­ тателей было сознание гибели мира, который взрос на золоте, на капитале. Но если Запад выставил  Вагнера  как  своего  экстатического

 

259

 

пророка, то Россия ответила на это творчеством столь же революционно мыслившего композито­ ра — Скрябина. Его «Поэма экстаза», его «Про­ метей» («Поэма огня») оказались предчувст­ вием революции, в мировом пожаре которой ли­ кующе рождается новое общество.

Усвоивши это, я сразу представил себе в ином свете все, что раньше казалось мне только литературой или только философией. Я увидел, что старый мир критикуется и обрекается на гибель не только деятелями слева, но и много­ численными критиками справа.

Не успел я окунуться в Вагнера, как зазво­ нила в набат мировая война. Она наполнила Европу всеми ужасами своего  кровопролития. А затем наступил Великий Октябрь, возвестив­ ший не только о действительной катастрофе старого мира, но и о неведомых до тех пор выходах из нее.

В университетские аудитории на смену критике, впадавшей в мистические экстазы, в пророческий тон или кликушество, пришли идеи, научно обосновывавшие смену эпох,— я имею в виду труды основоположников теории научного коммунизма. То самое, что критики справа переживали как конвульсии и судороги, в  марксизме-ленинизме  было  сформулировано в виде точных и ясных законов социально-эко­ номического развития, почему это учение и смогло лечь в основу новой, уже не индивидуа­ листической эпохи.

Когда же я сегодня читаю работы многих современных буржуазных авторов, в том числе тех, что названы были выше, то невольно ловлю себя на мысли: все это уже было — за исклю­ чением новых литературных  и терминологиче-

 

ских решений, все «катастрофические» пробле­ мы глубоко пережиты множеством самых раз­ нообразных представителей разных культурных сфер, философии, искусства и литературы, а также литературоведения и историографии.

Нынешнее буржуазное кипение логических страстей, модничающее подчас экстравагант­ ными новациями и дурманящее головы полу­ образованных обывателей, нарочито  игнориру­ ет опыт истории, в частности то, что уже глу­ боко пережито философской мыслью, то, что осмыслено марксизмом-ленинизмом и дает жи­ вые ростки не только у нас, но и на Западе.

Вот почему мы видим не только умирание буржуазной культуры и ее философии, а и оп­ ределенное возрождение (разумеется, на каче­ ственно новой основе) великих демократиче­ ских традиций ввиду обострения социальных антагонизмов. Однако  действительный  выход из методологического  тупика  возможен  лишь на базе соответствия мышления объективным закономерностям, ведь «логика есть учение не о внешних формах мышления, а о законах раз­ вития «всех материальных, природных и ду­ ховных вещей», т. е. развития всего конкрет­ ного содержания мира и познания его, т. е. итог, сумма, вывод истории познания мира» '. Понять должным образом все происходящее в сегодняшнем философском мире можно лишь при адекватном понимании исторических судеб философии.

Вместе с тем советский философ должен быть в курсе работ, выходящих ныне  из-под пера буржуазных авторов, даже если эти авто-

 

1  Ленин В. И.  Поли.  собр.  соч.,  т. 29, с. 84.

 

261

ры, подобно Артуру Хюбшеру, утверждают, что-де «философия, собственно говоря, уже кон­ чилась».  Нужно  быть  внимательным  ко  всем

«зигзагам» зарубежной мысли, различать за ними историю общества, породившую эти «зиг­ заги»,  помня  аксиому  нашей  методологии:

«...действительная история есть база, основа, бытие, з а коим идет сознание» '.

Что же касается многих зарубежных тео­ ретиков, не видящих социально-исторической основы распада современной буржуазной фило­ софии, не понимающих перспектив и тенденций развития творческой мысли, но осознающих лишь безвыходность ее в клубке непримиримых противоречий, то на их месте просто невозмож­ но не впасть в пессимизм.

Итак, должное, полноценное знание исто­ рии философии уберегает от поверхностных оценок, от ошибок и заблуждений. Однако, что­ бы все эти дидактические выводы получили свою окончательную формулировку, необходи­ мо разъяснить еще два обстоятельства: одно — историко-теоретическое и другое — историко- художественное. Чтобы история  философии была школой мысли, необходимо тонко и гибко владеть  историко-философским  материалом. И чтобы понять обреченность современной за­ падной культуры (а без этого школа мысли не может быть достаточной), необходимо привлечь для нашей философской учебы еще некоторые грандиозные достижения искусства последнего столетия.

Идеализм имел в историй бесконечно раз­ нообразные формы, которые то приближали его

 

1  Ленин  В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  29, с.  237.

 

к материализму, то удаляли от него. Между идеализмом и материализмом существуют бес­ конечные переходы, бесконечные по своему качеству и количеству звенья, бесконечные от­ тенки. Гегель, например, идеалист и даже столп идеализма. Тем не менее мы хорошо знаем, что нередки у него разного рода суждения, прибли­ жающие его к материализму. И Ленин в своих

«Философских тетрадях» то помечает, что не­ редко у Гегеля «архипошлый идеалистический вздор», то делает заметки на полях: «...остро­ умно и умно!», «Bien dit!!!» («Хорошо сказа­ но!!!» — А. Л.), «хорошее сравнение (материа­ листическое)», и, наконец, пишет: «Умный идеализм ближе к умному материализму, чем глупый материализм»,— подразумевая под пер­ вым диалектический, а под вторым «метафизи­ ческий, неразвитый, мертвый, грубый, непод­ вижный...» '.

Кант тоже несомненный идеалист, но в учении его о «вещах в себе» есть материалисти­ ческий элемент, потому что он утверждает су­ ществование вещей вне и независимо от чело­ веческого сознания. Идеализмом является у Канта учение о непознаваемости «вещей в се­ бе», так как агностицизм действительно разно­ видность метафизического идеализма. Но само учение о «вещах в себе» есть материализм, у Канта, правда, плохо согласованный с его субъ­ ективистской философией. Таким образом, идеализм и материализм могут переплетаться даже у одного и того же философа, даже в од­ ной его фразе. Уметь разграничивать материа-

 

 

1  Ленин В.  И.  Поли.  собр.  соч.,  т.  29,  с.  283,  281,

276, 90, 248.

 

263

 

лизм и идеализм в их принципиальной несов­ местимости и в их фактической перемешаннос- ти — большое искусство историка философии и очень  тонкое  орудие  исторического  анализа.

Так, невозможно представить себе совре­ менное научное мышление без тончайшей раз­ работки понятия структуры. Например, соглас­ но учению об изомерах разные вещества полу­ чаются из одних и тех же элементов, но только при разном порядке их соединения. Структур­ ный анализ объектов любой природы, несом­ ненно, необходим, если только при этом фор­ мальная сторона не отрывается от содержатель­ ной, если сугубо количественный подход не начинает заслонять качественные характерис­ тики. Недостаток философской культуры у ряда лингвистов привел к неоправданной математи­ зации предмета их исследования — путь этот, как и следовало ожидать, оказался для фило­ логии малопродуктивным. Во многих своих журнальных статьях и особенно в своей книге о языковых моделях я подробно освещал не­ критическое использование термина «структу­ ра» в современном языкознании и в современ­ ной логике. Мне не раз случалось обращать внимание моих коллег на то, что термин «струк­ тура», столь некритически фигурирующий у структуралистских идолопоклонников, употреб­ ляется в 14 разных смыслах и что, несмотря на огромную значимость соответствующего поня­ тия, современный структуралистский гипербо­ лизм подлежит забвению.

Однако методология подобного  формально­ го структурализма живуча в умах многих уче­ ных. Это связано с влиянием неопозитивизма, стремящегося устраниться  от  всех  традицион-

 

264

 

ных проблем философии (даже от учения о сущностях) и свести все к логическому конст­ руированию беспредметности в абсолютном вне- человеческом пространстве, жонглировать фор­ мулами, враждебными науке о наиболее общих законах природы, общества и мышления. На мой взгляд, такая тенденция — самоудушение любой области познания.

Трагедия неопозитивизма, заметим, не в признании логического формализма — она за­ ключается в том, что, кроме логистики, вообще ничего не признается, когда говорят о научном мышлении. Здесь отмахиваются вообще от объектов и субъектов, и самая проблема субъ­ ект-объектных отношений объявляется мнимой и ложной. Талантливые умы начинают чувст­ вовать себя не только вне общества и истории, но даже вообще вне всякого времени и прост­ ранства. Это — философское самоубийство. Ина­ че назвать нельзя.

Смотришь на таких «философов», и созда­ ется впечатление, что каждый из них в первую очередь хочет произвести какую-то небывалую сенсацию, поразить своей оригинальностью и новизной, доказать свою единственность и не­ обходимость, удивить какими-нибудь выверта­ ми и капризами... Я не умаляю их возможную честность, стремление свободно, независимо и вполне искренне искать истину. Но когда ви­ дишь, как они стараются перегнать друг друга в «изысканности»  мысли,  противопоставить себя всему положительному опыту философии, а подчас и нарочито не заметить его, то неволь­ но, само собой создается впечатление реклам­ ности, столь малосовместимой с подлинной наукой.

 

265

Итак, историко-философский анализ повели­ тельно заставляет нас прийти к  тому  выводу, что неопозитивизм есть идеализм, но вовсе не тот умный идеализм, который у В. И. Ленина предпочитался  плохому  материализму.

Условием повышения качества  философ­ ской подготовки является активное обращение обучающихся к первоисточникам философской классики, всемерное ограничение школярского метода, насыщенного повторением  тривиаль­ ных рассуждений из ходовых и, к сожалению, не всегда добротных учебных пособий. Марк­ систски глубоко осмысленная история философ­ ских воззрений активно служит нашим совре­ менным насущным потребностям.

История философии — это та школа мысли, без которой не может быть полноценной фило­ софской культуры, служащей в конечном счете базой духовной культуре вообще.

MHPOB033PEHHE

ll)Kll3Hh

 

11

 

I'eopr $p11,11pHX

['eresu.

 

JlJOP.BHI'

eHep6ax

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: