О ВЕЧНОЙ МОЛОДОСТИ В НАУКЕ

 

Когда мы говорили о жизни и деятельнос­ ти того или иного работника науки, то вправе ли мы не говорить о самой науке? Работники науки  существуют  для  науки,  а  не  наука для них.

Давайте на минуту всмотримся в то, в чем заключается отличие науки от  работников науки. В первую очередь она отличается  тем, что  никогда  не  умирает,  а  существует  всегда и никогда не стоит на месте (если она настоя­ щая наука), а всегда изменяется. Но здесь су­ ществует удивительная особенность, ибо всякое изменение чего бы то ни было предполагает либо приумножение, либо убывание. Все на свете либо развивается, то есть становится бо­ лее крепким и молодым, либо слабеет, ветшает, стареет. Но удивительным образом наука всег­ да только молодеет. То, что в ней стареет, ос­ тается в ней навсегда как фундамент более зрелых достижений. Я осмелюсь даже сказать, что настоящая наука не имеет возраста. Таб­ лицей умножения можно пользоваться или не пользоваться; и ей можно пользоваться правиль­ но, а можно в ней и ошибаться. Но сама таб­ лица умножения — вне всяких правильных или ошибочных методов ее применения. К самой таблице умножения категория времени непри­ менима. Сама таблица — вне возраста. Я вот и думаю, что та наука, которой мы служим, полна всяких заблуждений, бесплодных поисков, бес-

 

численного множества всяких недостатков, вся­ кого рода бесплодных потуг. Но это — история науки, а не сама наука. Сама наука неизменно сияет для нас светлой звездой, и бессмысленно говорить о ее возрастах.

Поэтому и думаю: кто причастен к подлин­ ной науке, тот живет вне возраста. Физически он расцветает или увядает, рождается или уми­ рает. Но как работник науки он всегда только расцветает. Точнее сказать: он всегда вне воз­ раста. О многих научных работниках даже и по внешнему физическому виду часто приходится говорить, что они вне возраста.

Имеется одно греческое слово, о котором сейчас стоит вспомнить. Это — «айон». Обычно его всегда понимали как слияние двух  слов —

«аэй»  («всегда»)  и  «он»  («существующее»), И получалось: «айон» — это «всегда сущест­ вующее»,  «вечность».  Такое  объяснение  слова

«айон» всегда фигурировало и часто еще и те­ перь фигурирует в словарях и комментариях к греческим писателям. Но вот в 1937 г. появи­ лась работа видного лингвиста Э. Бенвениста, в которой давалась совершенно новая этимология этого слова. Э. Бенвенист убедительно доказал, что индоевропейский корень этого слова «ю», или  «юн»  (с  вариантами),  который  значит

«молодой» или «молодость». В индоевропей­ ских языках, по Э. Бенвенисту, этот корень отнюдь не редок. Его мы находим и в таком ла­ тинском слове, как «ювенис» («юноша»), и в немецком  «юнг»  («молодой»),  французском

«жен» (тоже «молодой»), да и в славянских языках — «юный», «юноша». Но самое инте­ ресное то, что когда в древнегреческом мышле­ нии  появилась  потребность  различать  вре-

 

270

менное  и  вечное,  то  древнегреческий  язык для обозначения понятия вечности не нашел ничего лучшего, как воспользоваться старым термином, обозначающим молодость.  Конечно, в греческом философском языке это была уже не просто «молодость», но именно «вечная мо­ лодость». Другими словами, даже и как абст­ рактное  понятие  упомянутое  греческое  слово

«айон» обозначало собою то, что сразу и одно­ временно является и «вечностью», и «моло­ достью». Подобно тому как при  встрече веселый  грек  говорил  не  «здравствуй»,  а

«радуйся», подобно этому и при мысли о вечности он вспоминал только вечную моло­ дость. В христианстве молятся о вечном покое, а древнегреческий язычник стремился к веч­ ной молодости. В своих работах по истории герминологии я посвятил достаточно времени изучению термина «айон». И в конце концов я должен был присоединиться к Э. Бенвенисту на почве классической филологии.

Кажется странным: каким же это образом жизнь развивается все дальше и дальше и, ка­ залось бы, должна переходить от детства к зре­ лости и от зрелости к старости, а тут оказыва­ ется, что чем дальше, тем жизнь становится богаче и полнее, при этом всегда только моло­ дея. Если бы я сейчас стал заниматься теорети­ ческой диалектикой, то, вероятно, доказал бы вам эту возможность. Но сейчас я не хочу ут­ руждать вашего внимания сложнейшими фило­ софскими изысканиями. Я хочу указать  толь­ ко на констатацию самого факта вечной моло­ дости. Для меня этот факт — несомненный и убедительный. И это вывод всей моей научной жизни. Когда я  больше  занимался  наукой,  я

 

был моложе. А когда переставал  заниматься ею, становился старше. Это веяние вечной мо­ лодости в науке я всегда ощущал даже физи­ чески. И если я прожил столь долгую жизнь и написал столь много сочинений, то лишь пото­ му, что меня всегда тянула к себе вечная мо­ лодость.

Поэтому вот вам мой завет: если хотите быть вечно молодыми, всегда старайтесь слу­ жить вечной молодости в науке. Постоянное приобщение к науке будет приобщать и вас самих к вечной молодости; и сколько бы вы ни жили, вы всегда будете чувствовать себя вне возраста.

Наука представляется мне какой-то прек­ расной дамой, величественной и всемогущей, которая только и может научить совмещать бы­ товую жизнь с красотой вечной молодости. Это та наша возлюбленная, которая является един­ ственно верной, всегда окутанной вечными тайнами, но всегда раскрывающей эти тайны в их вечно молодой привлекательности. Мне сей­ час приходят на память стихи одного старого поэта, имя которого я забыл, который говорил не о науке, но о своем лирическом отношении к возлюбленной. Эти стихи я сейчас применяю к науке. Вот они:

 

О, не уходи, единая и верная, овитая радостями тающими, радостями знающими

Все.

 

В заключение хотел бы выразить еще одну мысль.

Однажды я доказывал моему старому прия­ телю, что при всех моих ошибках и недостатках

я имею одну несомненную черту: я всегда ста­ рался быть на высоте требований времени, всег­ да боялся быть отсталым и в меру доступного мне  понимания  ратовал  за  торжество  новых проблем. Приятель в ответ на мою убежденную уверенность в обязательной для меня прогрес­ сивности говорил:  «Да кому нужна твоя прог­ рессивность?  Ведь отклика-то никакого ты все равно нигде не имеешь». Вместо ответа я схва­ тил приятеля  за плечи,  подвел  его  к  своему шкафу с книгами, в котором несколько  полок занято моими собственными сочинениями, и за­ пальчиво  спросил:  «А  ну-ка  скажи,  кто  же печатал все эти мои сочинения, которых около 400? Кто печатал эти более чем 30 томов по 500 или 800 страниц? Да  если  взять  одну  только

«Историю античной эстетики», все эти 6 томов, содержащие несколько тысяч страниц, кто же в конце концов их печатал, скажи на милость?» Моему приятелю некуда было деться, и он мямлил в ответ что-то невнятное.

Думаю, что всякий научный работник, вся­ кий писатель и вообще всякий профессиональ­ ный литератор был бы только счастлив от того, что, хотя никакого отклика он не находит, сот­ ни и тысячи его страниц печатаются в течение многих десятилетий. Я считаю, что с моей сто­ роны было бы черной неблагодарностью преда­ ваться стонам о том, что где-то и когда-то я не имел отклика. Те мои сочинения, что находятся сейчас на полках Ленинской библиотеки, явля­ ются мощным вещественным доказательством объективной справедливости моих благодарных чувств.

ЖИЗНЕННОЕ КРЕДО 1

 

— Вы хотите, чтобы я сказал вам о своем жизненном кредо. Но я не знаю, что вы пони­ маете под жизнью и что вы понимаете под кре­ до. Как же в таком случае я могу ответить на ваш вопрос?

— Но вопрос о том, как лично я отношусь к этому предмету, сейчас ведь вовсе не ставит­ ся. Ставится вопрос о вашем собственном отно­ шении.

— Но в таком случае вам придется запас­ тись терпением. Я привык на каждый вопрос отвечать системно и с позиций борьбы против общих и некритических фраз, против обыва­ тельщины и бытовой пошлости. А чтобы этого достигнуть, необходимо провести достаточно длинное и во многом пока абстрактное размыш­ ление. И только после этого  я смогу ответить на ваш вопрос одной и простейшей фразой.

— Пожалуйста, я вас слушаю.

 

Вещь, становление и жизнь

— Я думаю, что здесь не обойтись без ис­ пользования общих и предельных понятий. Ведь вы же должны согласиться, что всякая жизнь обязательно есть становление.

— Я не знаю, что такое становление.

— А что такое движение, понимаете? Все нормальные люди понимают, что такое движе­ ние и что такое покой. Но если вы это понимае­ те, то я попрошу вас на одну минуту отвлечься от того, что именно движется и как именно оно

 

 

' Ответы А. Ф. Лосева на  вопросы  Е.  А.  Жир- ковой.

движется. Отвлекитесь также от причины дви­ жения и от цели движения. После этого у вас останется только одно простое и голое протека­ ние неизвестно чего, неизвестно откуда, неиз­ вестно куда и неизвестно для чего. Останется только сплошное изменение и непрерывное протекание, потому что прерывность уже ука­ зывала бы на какую-нибудь неподвижную точ­ ку или на ряд точек, различных между собою хотя бы по своему месторасположению. Но раз мы условились отвлекаться в движении от вся­ кого «что», то из этого движения останется только непрерывно-сплошное протекание. Каж­ дая точка такого протекания в тот самый мо­ мент, когда она появляется, также и исчезает. Вот это я и называю становлением. Становление есть непрерывный процесс изменения, когда нельзя установить ни одной определенной точ­ ки, которая бы нарушала сплошную непрерыв­ ность пространства.

— Значит, жизнь есть становление?

— Да, именно так. И в этом трагизм жизни. Если жизнь есть сплошное становление, то должно оставаться совершенно неизвестным, откуда она началась, что она собой представля­ ет в настоящий момент и каково ее будущее, то есть каково то, к чему она стремится. Чистый жизненный процесс поэтому есть полная бес­ смыслица. Но все дело в том, что в таком чис­ том виде жизнь, конечно, не существует. Я могу не знать, чем сейчас являюсь. Но объективно все же чем-то являюсь. Могу не знать, какие причины привели меня к сегодняшнему состоя­ нию, и могу не знать той цели, которая предо мной стоит, и того будущего, которое целесо­ образно появится из моего настоящего. Однако

 

все это есть только недостаток и только ничто­ жество моего самопознания. А объективно я чем-то был в самом определенном смысле сло­ ва, чем-то являюсь сейчас и чем-то буду завтра. Трагизм жизни заключается в том, что люди могут не знать, откуда они, что они такое сей­ час и чем будут завтра. Но знают ли они это или ничего не знают, объективно все же проис­ ходит нечто определенное, происходило раньше и даст тоже объективно определенный резуль­ тат в будущем.

— Но, по-вашему, жизнь — это какой-то сплошной ужас. Неужели никак нельзя выбра­ ться из этого ужаса?

— Но ведь я вам говорил только о сплош­ ной текучести жизни. В таком неведении, ко­ гда неизвестно никаких причин и никаких це­ лей, конечно, все неожиданно, все случайно, все неизвестно и потому, конечно, все трагично. Однако всякая жизнь не есть просто само ста­ новление и больше ничего. Она всегда есть ста­ новление чего-то. А раз мы знаем, что именно становится, то мы начинаем понимать и то, от­ куда это становится, а также и то, куда и в ка­ ких целях это становится. Конечно, сплошная текучесть жизни настолько сильна, что изба­ виться целиком от этой сплошности и непрерыв­ ной, то есть чисто сумбурной, текучести нет никакой возможности. Но в значительной мере знания в  этой  области  все  же  существуют. И мы, несмотря на всю внеразумную текучесть и непрерывность жизни, все же знаем очень многое, а иной раз даже весьма глубоко пони­ маем как причины нашего становления, так и его цели. Можем ли мы эти цели ставить и тем самым направлять текучесть жизни в нужную

 

нам сторону, добиваться поставленных целей, переделывать саму текучесть жизни и даже пользоваться разумно достигнутыми целями? Если это так, то согласитесь, что это все-таки весьма существенное дополнение к понятию жизни как слепой текучести.

— Но тогда вы должны назвать и ту общую категорию, которая противостоит слепой теку­ чести жизни и которая может помочь переде­ лывать жизнь, чтобы она, несмотря на свое сле­ пое становление, все же достигала разумных целей.

 

Жизнь личности, общество и история

 

— А вот теперь мы как раз и подошли к вопросу о том, что такое жизнь. Если жизнь есть не только становление жизни, но и сама жизнь, та что же такое  сама-то  жизнь?  Здесь мы не будем сразу говорить о всех типах жиз­ ни, а скажем только о том, что такое именно человеческая  жизнь.  Ведь  если  вы  заговорили о жизненном кредо, вы имеете в виду именно человеческую жизнь. А так как слово «человек» имеет множество разных значений, то я в этих случаях предпочитаю говорить не  о  человеке, но о личности. Если мы не  условимся  о том, как понимать личность, то наш разговор о жиз­ ненном кредо будет напрасен. Поэтому разре­ шите мне говорить пока только о жизни лично­ сти. Значит, что такое личность? Личность есть такая единственность и неповторимость, кото­ рая является не только носителем сознания, мышления, чувствования и так далее, но и во­ обще субъектом, который сам же себя соотносит с собою и сам же себя соотносит со всем окру­ жающим. При этом в данном случае выступает,

 

конечно, не только субъект. Спрашивается: су­ ществует ли реально такой субъект или в нем есть только его внутренняя жизнь и ничего внешнего в нем не существует? Конечно, субъ­ ект существует реально, то есть является в то же самое время и объектом. Личность есть тождество субъекта и объекта или, иными сло­ вами, есть носитель субъекта и объекта. По­ добно тому как всякую вещь мы можем вос­ принимать лишь на каком-нибудь фоне, от ко­ торого она отличается своими строго опреде­ ленными границами, так и личность существует только тогда, когда есть другие личности, от которых она чем-то отличается и  с  которыми она  связана  определенными  отношениями. А иначе и сама личность окажется для нас не­ познаваемой. Но соотношение личностей есть общество, и притом не как простая их совокуп­ ность, но опять-таки как специфический носи­ тель всех указанных соотношений. А общество не существует без истории, которая, таким об­ разом, и есть не что иное, как становление раз­ ных носителей общественно-личных отношений. Значит, жизнь личности есть становление такой овязи внутреннего и внешнего, или субъектив­ ного и объективного, когда жизнь определяется как результат и сгусток социально-историче­ ских соотношений.

— Я это прекрасно понимаю. Но не ушли ли мы тем самым очень далеко от понятия кредо?

— Вы меня спрашивали не просто о кредо, но именно о жизненном кредо. Поэтому я и должен был углубиться в вопрос о том, что та­ кое жизнь. Поскольку, однако, под жизнью по­ нимается обычно неизвестно что, то я и поста-

рался дать определение того, что такое жизнь. И вот вы видите, что если не употреблять этого слова в обыденном смысле, то, оказывается, нужно было определить и что такое личность, общество, история. И вот только теперь я могу решиться сказать о самом кредо.

— Прекрасно. Я вас слушаю.

 

Кредо, социально-исторический императив и жертвенный подвиг личной свободы

 

— Кредо есть убежденность в том, что такое идеал и какими средствами его можно достиг­ нуть. И поскольку вы сами заговорили именно о жизненном кредо, то теперь сам собой и воз­ никает вопрос: что же такое идеал для жизни личности? Я думаю, что всякий идеал вообще есть  нечто  безоговорочное  и  повелительное. G другой стороны, однако, поскольку речь за­ шла о жизни личности в истории, постольку здесь сразу же возникает противоположность социально-исторического требования и личной, вполне свободной полноты. Поскольку социаль­ но-историческая жизнь есть наше исходное об­ общение, она всегда представляет собой тот или иной императив. Но исторический императив, взятый сам по себе, еще не есть идеал. Идеал для личности есть то, чего она свободно дости­ гает и что соответствует интимнейшим ее стрем­ лениям к самоутверждению. В обыденном смыс­ ле тут опять трудно понять, чего же мы требу­ ем. То социально-исторический императив, а то вдруг личная свобода. И даже более того. Жиз­ ненно-личный идеал — это и есть тождество исторического императива и свободного станов­ ления  личности.  Жизненное  кредо  как  раз  и

 

279

есть синтез социально-исторического императи­ ва и свободно-жизненного становления лич­ ности.

— Позвольте. Не получается ли у вас слиш­ ком быстрое и слишком легкое решение вопро­ са, когда вы просто отождествляете необходи­ мость социально-исторического императива и свободу жизненно-личного самоутверждения?

— Но я еще не кончил. Я как раз и хотел добавить, что если имеется синтез необходимо­ сти и свободы, то, поскольку речь идет не о диалектике абстрактных категорий, но о жиз­ ненном процессе, ясно, что в процессе станов­ ления жизни могут возникать не только синтез необходимости и свободы, но и их конфликты. И раз конфликт возник, а идеал неуступчив, то приходится многим жертвовать для достижения идеала. Поэтому достижение жизненного идеа­ ла практически весьма часто оказывается под­ вигом и жертвенным деянием для осуществле­ ния социально-исторического императива. Дру­ гими словами, если подвести итог нашему раз­ говору, жизненное кредо — это убеждение в необходимости подвига и жертвы для жизнен­ но-личного достижения очередного социально- исторического императива. Повторяю: если вы хотите избежать обыденных пошлостей и не употреблять ничего не  значащие  фразы,  то для понимания выдвинутого мною тезиса надо сначала условиться о том, что такое личность с ее субъектом и объектом, общество, история и исторический императив и, наконец, что такое жертвенный подвиг лично-жизненного самоут­ верждения.

— Все это мне представляется, по крайней мере сейчас, достаточно ясным. Но у меня ос-

 

280

 

тается одна неясность. Что жизненное кредо невозможно без привлечения социально-исто­ рического императива и без героического осу­ ществления этого императива, здесь я спорить пока не буду. Но меня беспокоит то, что ведь социально-исторических императивов было  и есть очень много. Они не только разнообразны, но часто и враждебны друг другу. О каком же социально-историческом императиве вы говори­ те, если их очень много и все они являются продуктом напряженнейшей исторической борь­ бы? Какой же тогда императив мы должны осуществлять?

— Этот ваш вопрос, конечно, возникает сам собой; и вполне естественно, что вы его задае­ те. На это я скажу так. Всякий социально-исто­ рический императив, конечно, относителен, а не абсолютен. Но дело в том, что говорить об от­ носительности чего-нибудь можно только в том случае, если предполагается и нечто абсолют­ ное. Ленин отмечает, что абсолютная истина обязательно должна существовать, хотя мы ее никогда и не достигнем, существовать как пре­ дел, к которому более или менее приближается все относительное. Если нет абсолютного, тогда не может быть и ничего относительного; и не­ известно будет, куда же нам стремиться, будет сплошная анархия. Но что такое абсолютная истина применительно к теме нашего разгово­ ра? Абсолютный предел и для нас, и для всех социально-исторических императивов — это все­ общее и свободное человеческое благоденствие. Каждый из нас должен поступать так, чтобы его поведение по крайней мере не противоречило всеобщему и свободному человеческому благо­ денствию, а лучше если бы еще и поддерживало

и осуществляло его. Поэтому когда я говорил о социально-историческом императиве, то, конеч­ но, имел в виду его фактическую ограничен­ ность и относительность, но в то же время и заложенную в нем попытку относительными, ограниченными и временными средствами осу­ ществлять абсолютную  социально-историчес­ кую истину, а именно общечеловеческое свобод­ ное благоденствие. Подобного рода мыслями и чувствами должно сопровождаться и наше уси­ лие осуществить тот или иной социально-исто­ рический императив и идеал. Мое жизненное кредо и заключается в том, чтобы любыми до­ ступными средствами, пусть относительными и ограниченными, осуществлять идеал свободного человеческого благоденствия. В этом смысле для нас должен иметь значение не только ка­ кой-нибудь один узко ограниченный социально- исторический императив, но, собственно говоря, все социально-исторические императивы, быв­ шие в прошлом или существующие в настоя­ щем, постольку, поскольку в каждом из них не может не содержаться попытки относительного приближения к указанному пределу.

— Но не считаете ли вы, что это звучит слишком теоретично? Ведь если речь идет о жизненном кредо, то, казалось бы, здесь мало только одной теории. Надо же считаться и с конкретным развитием жизненного процесса.

— О, конечно. Свое жизненное кредо мы только для того и должны разрабатывать, что­ бы оказалось возможным осмысливать каждое мгновение жизни. Если  я  пошел на  работу  и не опоздал, то это уже значит, что я сделал маленький шаг к достижению идеала. Если я пришел на работу и точно  выполнил получен-

 

282

ное задание; если я, как член соответствующей комиссии, заметил коррупцию в проверяемой мной организации и эту коррупцию не скрыл, но сделал из нее необходимые для общего бла­ га выводы,— во всех подобного рода, пусть хотя бы и малых, иной раз даже малозаметных, моих поступках я исполняю мое жизненное кредо. Поэтому не думайте, что жизненное кредо — это только теория. Для меня это самая искренняя, самая интимная, самая сердечная и жгучая по­ требность.

 

Сложнейшая теория

и простейшая практика

— Не можете ли вы развить эту важную мысль?

— Ну еще бы! Вы знаете, как много нужно учиться и упражняться,  чтобы  хорошо играть на инструменте: существуют целые учебные за­ ведения, где изучают технику, структуру и тех­ нические приемы композиции и исполнитель­ ства. Но если бы музыка состояла только из этой техники и структуры, то воспринимать ее н наслаждаться ею могли бы только профессора музыки. Когда я слушаю симфонию, то забываю о музыкальной технике, структуре и решитель­ но обо всех композиционно-исполнительских приемах. Хорошая симфония для меня — это самая чистая красота и неувядающая тайна этой красоты. Я думаю, что и в области жиз­ ненного кредо можно и нужно много думать и размышлять, много читать и спорить, затрачи­ вая огромные интеллектуальные усилия. На то это и теория. Однако жизненное кредо — это не только теория, но и практика. А на практике оно должно  выступать  в  простейшей и ясней-

шей форме, главное же — решительно безо вся­ ких рассудочных схем. Кто осуществляет жиз­ ненное кредо в указанном смысле, тот прост и понятен, учтив и предупредителен, светел и ясен, надежен  и  дальновиден  и  потому  мудр. Я люблю глубины; и я люблю извивы и игри­ вость;  но  еще  больше  я  люблю  «игривые»  и

«извивные» глубины. Они всегда просты, но и в то же время изысканны. И — никаких схем, никакой рассудочной планировки, никакой муд­ реной сложности. Поэтому практика жизненно­ го кредо должна быть простой и ясной, но без всяких схем, общественно и лично надежной и критической, служащей в основном общечело­ веческому благоденствию.

— У меня возникает вопрос, и на этот раз уже последний. Меня интересует не только жизненное кредо вообще, но именно ваше, лич­ но ваше жизненное кредо.

 

Пример применения жизненного кредо в историко-философской области

 

— Я охотно отвечу на ваш вопрос. Но тут нам придется договориться. Поскольку вы заговори­ ли обо мне, то есть об отдельном человеке, то следует сказать, что всякий человек представ­ ляет собой очень сложную комбинацию самых разнообразных жизненных устремлений. И по­ скольку нельзя говорить сразу обо всем, то да­ вайте поговорим о чем-нибудь одном, но вполне определенном. Я вот, например, являюсь науч­ ным работником и по воспитанию, и по образо­ ванию, и по специальности, и по своим основ­ ным внутренним устремлениям, и по своему положению в обществе. Поэтому разрешите мне

сказать  о  своем  жизненном  кредо  именно  в моей научной работе.

Из всей философии я всегда интересовался больше всего двумя дисциплинами — античной философией и философией языка. В целях эко­ номии времени целесообразно поговорить здесь о чем-нибудь одном. Например, об истории ан­ тичной философии. Поскольку я занимаюсь ан­ тичной культурой в плоскости филологической и философской, то, если вам угодно, вот мое жизненное кредо в области классической фило­ логии и философии.

— Я вас слушаю.

— Итак, в античной культуре, согласно мо­ ему жизненному кредо, я должен находить, во- первых, социально-исторический императив и, во-вторых, его свободное достижение отдельны­ ми слоями античной культуры на протяжении всей античности, не говоря уже об отдельных античных личностях, деятельность которых от­ ражает требования истории. Должен сказать, что я резко отличаюсь от тех, кто понимает ан­ тичный социально-исторический императив только в виде какой-либо общеизвестной фразы и не устанавливает никакой логической связи между разными слоями античной культуры, возникающими на почве определенного соци­ ально-исторического императива. Этот социаль­ но-исторический императив в античности дик­ туется сначала общинно-родовыми, а потом ра­ бовладельческими отношениями. Об античном рабовладении написано множество работ, и не­ которые его стороны и периоды изучены до последних подробностей. Тем не менее совер­ шенно невозможно добиться ответа на вопрос, каково  же  отношение  атомиста  Демокрита к

рабовладению или в чем связь платоновского учения об идеях с рабовладением и что такое, например, Аристотель, стоики, эпикурейцы, скептики и неоплатоники с точки зрения рабо­ владельческой эволюции. Один школьник на вопрос, кто такая Екатерина II, ответил: «Это — продукт». Я думаю, что и те, кто связывает Аристотеля с рабовладением, в сущности, толь­ ко и способны сказать, что Аристотель — это продукт. Чтобы не оказаться во власти подоб­ ного рода анекдотов, осмелюсь указать вам на то, что в противоположность этому я во многих своих работах пытался давать логически четкий анализ зависимости античных философов и поэ­ тов от рабовладения.

— Думаю, мы согласимся, что ваша теория заслуживает и большой детализации, подробно­ го критического рассмотрения, поскольку вы, как мне известно, отнюдь не считаете ее един­ ственно возможной и окончательной. Думаю, что ваша теория — это своего рода призыв кри­ тически относиться к обыденной терминологии и создавать также и другие теории жизненного кредо, необходимые для переживаемого нами момента.

— Ваши последние слова являются очень важным для меня заключением разговора. Вы хорошо поняли специфику моего жизненного кредо как кредо научного работника в области античной культуры. Но мы с вами понимаем, что все сказанное нами является только одним из бесчисленного множества разных проявле­ ний жизненного кредо, которое по содержанию может быть весьма разнообразным в зависимо­ сти от жизни человека. Врач, инженер или тех­ ник, юрист, педагог и вообще воспитатель, жур-

налист, писатель, и в том числе поэт, работни­ ки в области политической, дипломатической, экономической или в сфере государственного ап­ парата, промышленности или торговли, колхоз­ ники, военнослужащие — каждый человек дол­ жен сам для себя выработать жизненное кредо, которое по содержанию будет мало похоже на социально-исторический характер античной культуры и философии. Но я хотел в первую очередь обрисовать жизненное кредо в макси­ мально обобщенной форме и, в частности, по­ казать, что оно невозможно без привлечения таких понятий, как становление и жизнь, как жизнь личности, общество и история, как исто­ рический императив и личная свобода и как переделывание действительности; оно даже тре­ бует иной раз необходимости героического и жертвенного подвига для своего существования, если его считать идеалом. Все эти понятия и принципы, конечно, можно разрабатывать по- разному в зависимости от цели  исследования, но без них нельзя обойтись, если мы всерьез хотим решить вопрос о жизненном кредо.

 

 

ДЕРЗАНИЕ ДУХА 1

 

— Везде пишется и говорится, что антич­ ная культура, уходящая своими корнями в пер­ вобытнообщинную формацию, развивалась в пределах рабовладельческой формации. Это правильно. Но скажите, какова связь Гераклита или Демокрита с рабовладением и почему на основе той же самой рабовладельческой форма-

 

 

1 Ответы А. Ф. Лосева на вопросы Н. А. Мишиной и Ю. А. Ростовцева.

ции развиваются такие различные и даже взаи- мопротиворечащие системы, как эпикуреизм, стоицизм или скептицизм?

— Что касается меня, то я рассматриваю раба именно так, как он тогда рассматривался, то есть как вещь, а вовсе не как полноценную личность, и рабовладельца — не просто как че­ ловеческую личность, а как такую личность, которая ограничена эксплуатацией рабского на­ селения. Поскольку же философия всегда стре­ мится к предельным обобщениям, то в антич­ ном сознании и возникал в качестве последнего обобщения вещественный космос, то есть чув­ ственно-материальный космос с Землей посре­ дине и с звездным небом как с вещественной границей этого космоса. Чтобы понять это, не­ обходимо было связать античный чувственно- материальный космологизм с рабовладением и объяснить античное космологическое безличие именно тем безличием, которое лежит в основе рабовладельческого способа производства.

— У нас иногда говорят, что античные фи­ лософы — это стихийные материалисты. А по­ чему?

— Сама экономическая основа античного мира, а именно рабовладение, возможна только на основе понимания раба как вещи и рабовла­ дельца как организатора подобного рода вещей. Зачастую говорят о борьбе идеализма и мате­ риализма в античности. Но никто не принимает во внимание того, что оба эти направления ба­ зировались в античности на вещественно-телес­ ном понимании мира и человека и потому оба обладали созерцательным характером, чуждым всяких вопросов о принципиальном переделы­ вании действительности.

 

288

 

— А боги и вся знаменитая античная мифо­ логия?

— Но вы же хорошо знаете, что античные боги являются результатом обожествления сил природы и человека. Из этого я делаю вывод, что боги созданы в античности не для опровер­ жения чувственно-материального, то есть види­ мого и слышимого космоса, но для его обосно­ вания. Античные боги,  управляющие  телами или другими областями чувственпо-материаль- пой действительности, играли в античности та­ кую же роль, какую у нас теперь играют зако­ ны природы. Эти боги не опровергают чувствен­ но-материальную действительность, но, наоборот, оправдывают и оформляют ее. Заметьте, что в античности не боги создают мир, а, наоборот, Земля порождает из себя всех богов и людей. Кроме того, боги, которые ссорятся и дерутся между собою на своем Олимпе и на Земле, ни­ сколько не страшны для античного веществен­ ного космологизма. В основе античного мировоз­ зрения все равно оставался непреложным чув­ ственно-материальный, видимый и слышимый, звездный космос с его вечно правильным дви­ жением, которое для всех античных философов было образцом и идеалом во всех проблемах мира и человека.

— Но не думаете ли вы, что подобного рода рассуждение несколько снижает наши представ­ ления о достижениях античной культуры и фи­ лософии?

— Да, такого рода анализ античной культу­ ры, конечно, вскрывает ее внеличностный ха­ рактер в сравнении с последующими культура­ ми, основанными, наоборот, на слишком боль­ шом  выдвижении  вперед  именно  принципа

10 А. Ф. Лосев                   289

личности.  Однако  навязывать  античной  куль­ туре чисто личностные или общественно-лично­ стные  идеалы — это  значит  модернизировать античность или, говоря точнее, ее христианизи­ ровать.  На Западе часто  «додумывали»  антич­ ную культуру до того, что начинали находить в ней проблематику абсолютного духа. Но ни­ какого абсолютного духа античность не знала, и в ней не было даже подобного рода терминоло­ гии. Абсолютен там был не дух, а чувственно- материальный  космос,  в  котором  и  находили все признаки абсолютного духа. Но это не аб­ солютный дух. Это — абболютизированная вещь, как того и требовала рабовладельческая форма­ ция. И эта вещь тоже вызывала восторги, иной раз даже вызывала у человека какое-то мисти­ ческое к себе отношение. Но все-таки в своей основе  это  была  именно  внеличностная  вещь, чувственно  воспринимаемая  материя  и  чувст­ венно оформленная природа. Для самих антич­ ных людей небесный свод как раз и был преде­ лом философских чаяний; он воодушевлял тог­ дашних  мыслителей  нисколько  не  меньше  по­ следующих, более личностных абсолютов. Да и кроме  того,  разве  вы  считаете  рабовладение такой  идеальной  формацией,  что  и  все  ее мировоззрение  тоже  нужно  признать  совер­ шеннейшим,                    как это     часто  и  делалось     в буржуазной  Европе?  Античность  страдала  ра­ бовладельческим  вещизмом;  ведь  вещь  (а  раб был  вещью)  — это  еще  не  вся  человеческая личность,  а  лишь  один  из  ее  моментов.  Ну а разве субъективизм большинства буржуазных концепций  не  есть  тоже  уродство  и  односто­ ронность?  Ведь человек — это не только чело­ веческий субъект; реально он возможен  лишь

290

как член общества и представитель определен­ ной исторической эпохи. Поэтому я вовсе не хочу снижать значения античной культуры, поскольку все классовые культуры всегда одно- сторонни и тоже уродливы.

— Итак, если я вас правильно понимаю, у вас получается «сниженная» картина античной культуры именно в результате понимания этой культуры как основанной на вещественной ин­ туиции. Но тогда получается, что античная культура лишена идеального совершенства вви­ ду лежащего в ее основе «материализма». Как же тогда быть? Ведь мы тоже материалисты.

— Мы материалисты вовсе не в античном смысле этого слова. В основе античной культу­ ры лежит интуиция вещи, не способной дейст­ вовать по своей личной и разумной инициативе. В основе же нашего материализма лежит не интуиция просто вещи или просто тела и не интуиция безлично и безынициативно действу­ ющего человека. Мы исходим из интуиции со­ знательно и творчески действующего трудового общественного человека. Конечно, в наших ин- туициях обязательно есть нечто телесное, веще­ ственное. Но все это для нас только подчинен­ ный момент в нашей основной интуиции, исхо­ дящей из понимания значимости творческого труда,  который  не  созерцает действительность, а переделывает ее. С такой точки зрения ан­ тичный материализм является для нас чем-то чересчур созерцательным и мертвенным. Так оно и должно быть, поскольку основными фак­ торами античной культуры были рабы и рабо­ владельцы.

— Но если вы считаете, что все известные нам исторические культуры были односторонни,

 

10*                                          291

 

то есть ли надежда на то, что дальнейшее куль­ турное развитие человечества даст более утеши­ тельные результаты?

— В отношении этих надежд я чувствую в себе какую-то трезвость и довольно ощутимую для меня сдержанность. Кант говорил, что дей­ ствительность не может погибнуть естественно, поскольку  в  естественных  законах  жизни  нет никакого указания на ее возможную гибель. Но она  не  может  погибнуть  и  сверхъестественно, потому что  иначе пришлось  бы допустить  ка­ кое-то более могучее существо, чем сама дейст­ вительность, которое вдруг уничтожило бы эту действительность как плохую, подобно столяру, уничтожающему им же самим неудачно сделан­ ную табуретку. Ни естественно, ни сверхъесте­ ственно  мир  погибнуть  не  может.  Он,  считал Кант,  может  погибнуть  противоестественно,  а именно в том случае, когда сами люди поставят себе безумные цели и начнут их всерьез осуще­ ствлять. Вы же сами хорошо знаете, что в на­ стоящее  время  человечество изобрело  такие разрушительные средства, которые в несколько минут  могут  превратить  всю  нашу  планету  в дым, в пар, в хаотическую туманность. Увере­ ны ли вы в том, что никогда не найдется такой группы безумцев, которые захотели бы превра-, тить земной шар в хаос неизвестно чего?  Я в этом не очень уверен.

— Так, значит, вы хотите бороться с прог­ рессом цивилизации?

— Я хочу бороться с безумными крайностя­ ми буржуазной цивилизации, которая действи­ тельно летит сейчас на огонь и испытывает на­ слаждение от этой гибели, подобно тому как букашки летят на горящую свечу.

 

292

 

— Мне кажется, это ваше рассуждение яв­ ляется началом ответа еще и на другой вопрос, который хотелось вам поставить. Меня интере­ сует,  как вы относитесь к спору  «физиков»  и

«лириков» и как вы оцениваете нашу современ­ ную молодежь.

— Спор так называемых «физиков» и «ли­ риков», имевший у нас место несколько лет назад, представляется мне бессодержательной и пустой забавой. И науки о природе, и науки о культуре достигли сейчас такого небывалого развития, что смешно и спорить о преобладании одних наук над другими. Гораздо важнее воп­ рос о направлении науки вообще и даже циви­ лизации вообще. Более всего здесь важен воп­ рос о том, куда деваться от всех этих небыва­ лых открытий и изобретений  в  области  науки и техники. Раньше всегда считалась аксиомой необходимость участвовать в безусловном и ни­ чем не ограниченном прогрессе науки и техни­ ки. Противников этого абсолютизирования на­ учно-технического прогресса зачисляли прямо в ряды консерваторов и реакционеров. Но в на­ стоящую минуту от этого научно-технического абсолютизма действительно становится страш­ но. Конечно, очень хорошо долететь до Луны, походить по ее поверхности и невредимым вер­ нуться на Землю. Но зачем же придумывать средства для мгновенного уничтожения целых городов и стран и даже целых народов? Мне кажется, необходимо принять все меры против такого безумия.

— Значит, вы хотите приостановить разви­ тие техники?

— Я хочу приостановить безумие.

— Но как же это сделать?

 

— Безумию противоположен разум.  Но ра­ зум — это     мышление,      а         мышление — жизнь мысли. Нужно воспитывать в людях любовь к глубине и  красоте  самой  мысли.  Творческое мышление  успокаивает  человека,  делает  его здоровым не только психически, но и физичес­ ки,  ободряет  его для  работы  и  помогает  ему ставить человечески достижимые цели. Все это раньше называлось «идеализмом», причем идеа­ лизм здесь понимался как весьма дурная фило­ софия. Если вы и сейчас считаете меня дурным идеалистом за проповедь спокойного, умиротво­ ряющего  и  отрезвляющего  мышления,  значит, сказать  вам  на  тему  о  техническом  прогрессе больше уже нечего. Если буржуазно-капитали­ стический накал в изобретении средств для мас­ сового уничтожения вы считаете нормой техни­ ческой цивилизации, то разговаривать мне с ва­ ми не о чем.

— Но то, что вы сказали о любви к самой мысли как таковой, действительно напоминает идеализм. Как же быть?

— У нас мышление часто понимают как дея­ тельность, совершенно оторванную от всякой действительности. Такое мышление в самом де­ ле было бы уродством, если бы оно было воз­ можным. Но это невозможно, потому что мыш­ ление — это не какое-то частичное ущербное отражение действительности, но отражение все­ стороннее. А это значит: если действительность развивается, то и мышление развивается; и если действительность есть творчество нового, то и мышление есть творчество нового; и если дейст­ вительность всегда сама себя переделывает для достижения новых форм, то это же относится и к мышлению;  и  если  каждая  вещь и событие

 

294

действительности не существуют в абсолютной изоляции, но являются всегда зарядом, методом, скрытым планом и программой всех последую­ щих  результатов  этих  вещей и событий, то и мышление есть тоже не что иное, как планиро­ вание действительности. Подлинное мышление является руководством к действию, оно неотде­ лимо  от  своего  практически-технического  осу­ ществления. А иначе разговоры о том, что мыш­ ление есть отражение действительности,  явля­ ются  пустым  и  бессодержательным  занятием. Кто хороша мыслит, тот хорошо действует. Ма­ тематика, исходя из тех или иных эмпирических данных астрономии, составляет и решает свои собственные уравнения при помощи чистейшего математического  мышления;  но  в  результате оказывается, что практическое применение этих чисто мыслительных математических операций помогает предвидеть то или иное состояние неба в  будущем  и  даже  открывает  целые  планеты. Вот что значит мышление, если оно развивает­ ся по присущим ему действительным законам.

— Мне кажется, что, говоря о роли мышле­ ния в наше время, вы тем самым затрагиваете и вопрос о молодежи.

— Да, затрагиваю. Но прежде чем говорить о нашей современной молодежи, вы должны учесть, что эта молодежь не переживала миро­ вых катастроф, не переживала двух мировых войн и не переживала социальной революции. Это, конечно, делает ее во многих отношениях легкомысленной, склонной к мечтательству и лишает крепких общественно-политических ос­ нов. Зато умственное настроение такой молоде­ жи менее связанно, более восприимчиво и от­ зывчиво  и  более  склонно  к  выработке  объек-

 

тивно правильного мировоззрения. Но это-то и заставляет меня как старого педагога стремить­ ся насаждать в этих молодых умах более здра­ вое отношение к действительности и вместо без­ рассудного техницизма — умение верить в более умиротворенные человеческие идеалы. И вооб­ ще я не знаю, как жить, если вы отнимете у меня и моих воспитанников веру в полную воз­ можность и даже необходимость для человече­ ства наступления достойного его общества. Еще Гегель понимал смысл всего исторического про­ цесса как тайное или явное стремление к свобо­ де. Я не знаю, как жить, если не мыслить все­ общего освобождения человечества и от всех неожиданностей природы, и от всяческой злобы в самом человеческом обществе. Пусть где-то там изобретают средства для массового уничто­ жения человечества. А я и мои ученики все-таки верим в наступление всеобщего мира и свободы. Разум, мышление, честно проводимое до конца, только об этом и говорит. Я убежден, что вос­ питанная в этом духе молодежь уже не будет устремляться на огонь, как бабочка на горящую свечу, а будет считать, что в силу самой исто­ рии наступает полное разочарование в целесо­ образности вечных войн и вечного приготовле­ ния к войне. Человечество скоро осознает, что это просто невыгодно.

— В заключение меня интересует вопрос уже чисто личного характера. А именно, мы зна­ ем, что в течение многих лет вы пишете много разных научных работ, печатаете их и в то же самое время страдаете тяжелой болезнью глаз, лишающей вас возможности самому читать и писать. Как это происходит?

— Это  происходит  очень  просто — и  тоже

при помощи мышления. То, что я сам не пишу, а диктую, в этом нет ничего особенного, по­ скольку многие писатели даже с нормальным зрением предпочитали диктовать свои произве­ дения. То, что для исследования какой-нибудь темы требуется ознакомление с большим коли­ чеством отечественной и зарубежной литерату­ ры, это тоже ясно; и то, что эту литературу мне читают, тоже не представляет собой ничего осо­ бенного. А вот в чем действительно заключается трудность, так это в продумывании изученной мною темы до самого конца, продумывании в полном уединении и до такой степени подробно, что на другой день я могу диктовать почти го­ товый текст. Многие удивляются, как это я мо­ гу диктовать трудный текст прямо набело. Но удивляться здесь нечему, если принять во вни-. мание свойственный мне напор и постоянный, я бы сказал, поток мышления. В этом смысле я неизменно считаю себя молодым. Если хотите быть вечно молодыми, используйте методы мышления, практическое осуществление которо­ го возникает как бы само собой. Я потому долго живу, что неустанно размышляю. Я потому так много написал и напечатал, что всегда верил то ли в неизменную вечную молодость, то ли во всегда молодую вечность.

 

 

О  МИРОВОЗЗРЕНИИ

 

Вы спрашиваете меня, что такое мировоззре­ ние и как можно было бы его построить. Готов ответить на ваш вопрос, но только с одним ус­ ловием. Если вы хотите разговаривать со мною, я прошу вас отказаться от предрассудков, кото­ рые часто возникают у людей даже помимо их

 

воли, и оставаться только на почве здравого смысла. Возможно, вы и сами не понимаете, ка­ кой огромной властью над умами пользуются обывательщина и просторечное, совершенно не­ критическое использование слов и понятий. Или мы с вами будем оставаться на почве здравого смысла, какие бы неожиданные выводы отсюда ни возникали, или нам с вами не о чем будет го­ ворить.

Термин «мировоззрение» состоит из двух слов, «мир» и «воззрение». Если нам начать со слова «мир», то вот вам первый предрассудок, который очень часто встречается и у людей уче­ ных, и у людей неученых. Обычно говорят: мы не знаем, что такое мир, объясните нам. Я ка­ тегорически утверждаю, что люди только при­ кидываются, будто они не знают, что такое мир. Если я вас спрошу, можно ли Солнце считать миром, то вы, конечно, тут же скажете: это только часть мира. Хорошо. А Луна? Конечно, скажете вы, и Луна тоже еще не весь мир, а только его часть. А Земля? А вся солнечная си­ стема? А любое созвездие? На все эти вопросы вы будете решительным образом отвечать, что ни то, ни другое, ни какая бы то ни было вещь вообще ни в коем случае не есть мир, а всегда мы имеем тут дело только с частями мира. И по­ чему же вы так говорите? А потому, что вы хо­ рошо понимаете слово «мир». Иначе вы не отве­ чали бы так решительно ни о Солнце, ни о Лу­ не; и сам этот вопрос, который я вам задаю, счи­ тали бы бессмысленным.

Правда, это знание о мире, которое вы здесь проявляете, еще весьма туманное и неопреде­ ленное. Оно, конечно, требует научной разра­ ботки.

 

Мир есть вся действительность в целом, в ее прошедшем, в ее настоящем и в ее будущем. Частей мира бесконечное количество, но мир один, и вся бесконечность его частей есть нечто одно, а именно сам мир и ничто другое. Но как же это возможно? Это возможно только потому, что мир есть целое, целостность. Сколько бы разнообразных частей мы ни находили в этом целом, оно остается самим собой и в этом смыс­ ле совершенно неделимо.

Итак, если вы хотите оставаться на почве здравого смысла, вы должны сказать, что, хотя мир и является в виде своих бесконечных ча­ стей, тем не менее он есть нечто целое, нечто одно; и это целое не есть только сумма его ча­ стей. Оно является совершенно новым качест­ вом по сравнению с ними. А иначе получилось бы так, что если стул деревянный и стол тоже деревянный и каждый из этих предметов не есть своя специфическая неделимость частей, то мне будет все равно, садиться ли на стул или  на стол. Поэтому дерево, из которого состоят части стула и стола, не есть сами эти предметы, по­ скольку они могут быть сделаны не только из дерева, но, например, из металла. Следователь­ но, и мир, взятый в целом, тоже есть неделимая цельность, из каких бы частей он ни возникал фактически.

Теперь остается еще один шаг, чтобы поня­ тие мира получило для нас не только непосред­ ственно воспринимаемую, но и логическую зна­ чимость. Дело в том, что, хотя целое невозмож­ но без его частей, а части невозможны без целого, все-таки логическая функция целого и частей совершенно разная для целого и для его частей.

Целое невозможно без его частей, но оно мо­ жет содержать эти части в себе потенциально, а отнюдь не в виде фактического и материаль­ ного существования. В таком потенциальном ви­ де части целого существуют, например, в инже­ нерно-техническом проекте дома, который пред­ полагается построить. В то же самое время фак­ тические и материальные части целого не могут существовать без своего целого. Вернее сказать, они вполне могут существовать без своего це­ лого, но тогда каждая такая часть уже не будет частью целого, а будет иметь вполне самостоя­ тельное существование, и целое рассыплется на множество таких частей, которые не будут иметь к нему никакого отношения, и целое вообще пе­ рестанет в них существовать. Части только по­ тому и могут существовать, что они воспроизво­ дят целое. А иначе они вообще не были бы ча­ стями никакого целого.

Но тут важен еще один момент. Если части существуют только благодаря тому, что они вос­ производят целое, а целое воплощается в от­ дельных своих частях, то это значит, что каж­ дая часть целого утверждает себя не только бла­ годаря воспроизведению целого, но также и бла­ годаря воспроизведению других частей. Части целого находятся не только в своем целом, но и одна в другой. Правда, мир есть не просто це­ лое, но и вечно изменчивое целое, вечно стано­ вящееся целое. Однако если есть становление, то это возможно только потому, что есть и то, что становится. Точно так же, если имеется ста­ новление, то имеется и направление этого ста­ новления. Но становление есть сплошной пере­ ход одного в другое, то есть борьба одного с дру­ гим. Тем не менее эта борьба происходит внутри

самого же мира и мир ею управляет. Борьба про­ тивоположностей только потому и возможна, что существует сам мир, который выше этой борьбы и который уже не есть борьба, а только тот мир, о котором мы говорим в смысле мирно­ го состояния. Мир — Вселенная в основе своей есть мир в смысле мирного состояния. Если в мире существует борьба, то это только в силу того, что мир — Вселенная, когда он рассматри­ вается в процессе его становления и потому яв­ ляется борьбой, сам по себе, в своей основе пред­ ставляет собой единство противоположностей, то есть является миром в смысле мирного со­ стояния. Это прямой и простейший вывод из то­ го, что мир есть целое. Если борьбу рассматри­ вать как стремление к уничтожению, то это не борьба, а только смерть для всякого становле­ ния и развития. И лишь в том случае, если борь­ ба противоположностей имеет своей целью мир­ ное состояние, она является здоровым соревно­ ванием, ведущим к утверждению всеобщего уми­ ротворения.

Но и этого мало. Если действительно мир есть целое, то разъединять его можно теорети­ чески, но фактически это невозможно. Солнце не мир, но оно воспроизводит целый мир и отра­ жает его на себе. Солнце, Луна и все вещи мира выступают как части мира вне мировой целост­ ности; но поскольку они воспроизводят мир в целом, они реальны как своеобразные матери­ альные символы мирового целого, как то или иное его воплощение.

Само собой разумеется, что Солнце и Луна, будучи только частями мировой целостности, проявляют свое могущество и силу тоже отча­ сти, то есть в той или иной степени. Ведь мир

не просто неподвижное целое. Он еще и вечно меняется, вечно движется или, вообще говоря, вечно становится. И, конечно, тем самым мир есть не только абсолютная целостность, но и раз­ ная степень этой целостности, разная степень своего самоутверждения, своего могущества и силы, своей созидательной функции и тем са­ мым разная степень своей самостоятельности. Кроме действительности, ничего не существует, так как она уже есть все. Но если нет ничего, кроме действительности, то нет и ничего такого, что этой действительностью двигало бы. Следо­ вательно, если действительность движется, то это значит, что она сама есть и движущее, и дви­ жимое. Мир стремится и движется. Но он стре­ мится утверждать себя же самого. Иными сло­ вами, если мир есть движение и становление, то каково же направление этого движения и ста­ новления? Это направление действительности есть она же сама; и поэтому все составляющие ее части движутся одновременно и от себя, и к се­ бе. Действительность вечно трудится над своим собственным осуществлением.

Однако — и это удивительное зрелище — вся­ кая вещь, входящая в мир, как бы она ни была мала и ничтожна, тоже всегда и неуклонно стре­ мится к самоутверждению. Это происходит по­ тому, что всякая вещь есть часть мира, а мир есть вечное самоутверждение. Значит, и всякая вещь тоже неуклонно стремится к самоутверж­ дению. Обычно говорят, что человек вечно бо­ рется за свое существование. Это правильно. Но возьмите самый обыкновенный камень, неоду­ шевленный, неорганический, неживой, и попро­ буйте его расколоть. Иной раз это удается легко и сразу. А иной раз, чтобы расколоть камень,

надо употребить какое-нибудь тяжелое и острое орудие, например молоток, топор, лом. И это потому, что даже камень «борется за свое суще­ ствование», камню тоже «не хочется» распа­ даться, камень тоже несет на себе сверхкамен­ ную силу. Но предположим, что вы раздробили камень на части. Тогда каждая отдельная часть тоже будет «бороться за свое существование», тоже будет громко кричать о себе. И даже если вы раздробили камень на мельчайшие части, да­ же если вы превратили его в бесформенную мас­ су, в песок, то и этот песок все равно будет кри­ чать о себе, что он именно каменный песок, а не вода и не воздух. Повторяю еще раз, что каж­ дый камень, каждая песчинка есть часть мира, есть символ мира и несет на себе пусть малень­ кую, но все-таки вполне определенную степень мирового самоутверждения и мирового могу­ щества.

При этом даже камень несет на себе не толь­ ко свое самоутверждение. Он ведь необходим также и для всего окружающего. Если окружа­ ющая среда его создала, это значит, что он слу­ жит также и ее целям, не говоря уже о том, что и человек может употреблять этот камень для своих чисто человеческих целей. То, что камень утверждает сам себя, значит, что он нужен так­ же и для чего-нибудь другого, что он утвержда­ ет это другое, раз это другое, то есть окружаю­ щая его среда, не могло без него обойтись.

Я употребил слово «символ». Позвольте не­ много на этом остановиться. Если вы хотите ос­ таваться в пределах обывательщины, то под сим­ волом вы должны понимать просто какой-ни­ будь знак, часто даже просто какую-то выдумку или фантастику. Когда ссорятся два человека и

перестают обмениваться рукопожатиями при встрече, то бывает так, что где-нибудь в обще­ стве, на собрании они не хотят этого показать и на виду у  всех пожимают друг другу руки. В таких случаях часто говорят, что рукопожа­ тия этих двух человек имеют только символиче­ ское значение. При таком понимании символа он не только является обыкновенным знаком, но даже указывает на то, что противоположно его непосредственному содержанию. Но вот Пуш­ кин пишет: «Румяной зарею покрылся восток...» И Лермонтов наблюдал свой ландыш «румяным вечером иль в утра час златой». Здесь поэты вовсе не хотят сказать, что восток или вечер нарумянили себе щеки известным косметичес­ ким средством. И Лермонтов не хочет сказать, что час восхождения зари есть то самое золото, которое употребляется для колец или для мо­ нет. И тем не менее символ и здесь не является пустым знаком. Употребляемая поэтами симво­ лическая образность получает весьма высокое и содержательное смысловое наполнение. Симво­ лы употребляются у них ради целей изобрази­ тельности, ради углубленной картинности или хотя бы многозначительной иллюстрации. При этом обычно говорят о «переносном» значении символа, который в таком случае называют ме-, тафорой.

Но я хочу сказать о другом. И чисто услов­ ная значимость, и чисто метафорическая значи­ мость — это еще не вся символика. Возьмите, например, такой символ, как государственное или национальное знамя или же серп и молот. Неужели здесь тоже только одна условность, од­ но украшение, одна поэтическая метафора? Нет, это и не то, и не другое, и не третье. Это такой

 

символ, который движет миллионами людей. Ради него люди идут на подвиг и на войне от­ дают за него свою жизнь. Я думаю, что уже про­ стой здравый смысл — а я здесь только и упо­ ваю на ваш здравый смысл — должен заставить вас с неопровержимой силой признать сущест­ вование таких символов жизни, которые не толь­ ко отражают или изображают жизнь, но и ак­ тивно ею управляют, направляют ее к той или иной цели и неуклонно ее переделывают.

Когда я говорю, что Солнце есть символ ми­ ра, я выражаю здесь четыре идеи. Во-первых, Солнце есть самая настоящая реально сущест­ вующая и вполне материальная вещь, сомне­ ваться в существовании которой не может  ни один нормальный человек. Во-вторых, я хочу сказать, что мир тоже есть вполне реальная и материальная вещь; к сожалению, отвергать его существование могут и вполне здравые люди — философы, не признающие ничего, кроме чело­ веческого субъекта, и сводящие всякое знание только к субъективно-психологическим процес­ сам. Такие люди только прикидываются, что они не знают о существовании мира. На самом же деле когда они его отрицают, то, во всяком слу­ чае, знают предмет своего отрицания. Если я не знаю, что такое данный предмет, то я не могу его отрицать; отрицание в случае отсутствия отрицаемого предмета сводится к тому, что ос­ тается неизвестным предмет отрицания, то есть само отрицание оказывается беспредметным. В-третьих, существует не только Солнце и не только мир, но и определенная, тоже объектив­ ная связь между ними, а именно Солнце есть определенное воплощение мира. Наконец, в-чет­ вертых, если это воплощение понимать реально,

\ 1    А,    Ф.    Лосев 305

а не метафорически, не поэтически, не условно и предположительно, то это будет значить, что Солнцу свойственны и присущее всему миру са­ моутверждение, но, конечно, в известной степе­ ни, и присущее всему миру могущество, хотя опять-таки  с  соответствующим  ограничением, и постоянное стремление проявить свое сущест­ вование вовне. Укажем хотя бы на сферу чело­ веческой жизни, немыслимую без постоянного воздействия солнечного тепла. Таким образом, солнечный символизм в указанном смысле сло­ ва есть необходимое требование самого обыкно­ венного здравого смысла.

Теперь я перейду к той части мира, которая зовется человечеством.

Человек  и человечество — тоже  часть, то есть символ, мира, а мир есть всемогущее утвер­ ждение. Поэтому и человечество несет на себе ту или иную степень, в данном  случае огром­ ную,  мировой силы  и  мирового самоутвержде­ ния. Ведь если действительность есть все суще­ ствующее, то, значит, кроме действительности, нет  ничего  другого.  И если действительность движется, то двигать ею может только она же сама. Но если действительность движется сама собой, то и ее части, поскольку они ее воплоща­ ют, тоже движутся сами собой, или, по крайней, мере, стремятся двигать сами себя, или, во вся­ ком случае, сопротивляются всему, что может их разрушить. Этот активно-творческий и матери­ ально-созидательный символизм вы должны при­ знать решительно для всего существующего. Вы можете говорить только о разной степени этого самоутверждения. Но отрицать его вы не може­ те, не имеете права, если хотите стоять на поч­ ве  здравого  смысла.  Отрицать  этот  активно-

самополагающий символизм действительности— значит отрицать саму действительность. Тут неопровержимая логика; действительность есть нечто одно, нечто целое, действительность  са­ му себя утверждает; следовательно, и все мо­ менты действительности утверждают  самих себя, то есть стремятся воплотить в себе это мировое всемогущество, пусть в разной сте­ пени.

Но отсюда прямо вытекает вывод и о прак­ тической стороне мировоззрения.

Я вам скажу просто. Вообще нет никакой практической стороны мировоззрения, посколь­ ку само мировоззрение уже есть практическая теория. И когда мы говорим, что человеку свой­ ственно стремление к самоутверждению, то я не знаю, где тут теория и где практика. Тут важно совсем другое.

В этом учении о человеческом самоутверж­ дении часто сбивает с толку слишком отвлечен­ ный характер обычных рассуждений о борьбе. Что такое борьба?  Ведь если отбросить общие фразы и обывательскую узость, то борьба ока­ жется для нас прежде всего трудом, или рабо­ той. Как же можно бороться за существование, не трудясь и не работая? Но тогда это значит, что для человека уже самое элементарное пред­ ставление, самое примитивное и начальное уче­ ние о мире есть не что иное, как теория труда. Кто имеет правильное мировоззрение, тот обя­ зательно  трудится  и  в  этом  смысле  переделы­ вает действительность.  А кто не трудится, тот просто  не  имеет  никакого  мировоззрения  или имеет его в таком превратном виде, который не соответствует простейшим объективным основа­ ниям, если отбросить все предрассудки, которые

 

11 *                                          307

 

навязывает нам обывательщина  или  лженауч­ ная литература.

А теперь я хочу обратить ваше внимание на такую сторону нашего предмета, которая, пожа­ луй, даже важнее других. А именно: я считаю, что труд есть источник радости, и, если говорить по существу дела, лишь труд и может сделать меня веселым. И не из-за одной только ближай­ шей пользы, которую имеет в виду трудящийся. Конечно, хороший монтер испытывает радость, если он исправил пришедшие в негодность элек­ трические приборы в квартире. И хороший во­ допроводчик испытывает удовлетворение, если до него вода в квартире не шла, а он исправил водопроводное сооружение, и вода вновь пошла нормально. Это так.  Но  мы  с  вами  находим­ ся сейчас на такой стадии культуры, когда мел­ кая утилитарность уже перестала нас удовлет­ ворять.

Мы с вами в этом отношении должны быть философами, а уже самая элементарная филосо­ фия гласит, что мир есть бесконечность и что каждый из нас есть часть этой бесконечности, то есть так или иначе несет на себе ее печать. Правда, бесконечность нельзя охватить, но зато к ней можно вечно стремиться. Всеобщее чело­ веческое благоденствие и свободное самочувст­ вие всех людей и во всех отношениях — это для нас пока еще далекое будущее. Тем не менее каждый человек если не является, то должен являться частью именно этой общечеловеческой свободы, ее, пусть небольшим, моментом, ма­ леньким, но обязательным шагом в ее направ­ лении, должен работать на пользу будущего все- обЩечеловеческого благоденствия. И, значит, это благоденствие  оказывается  для нас не только

отдаленным будущим, но и активно переживае­ мым настоящим.

Вот почему меня охватывает радость, если я сделал  хотя  бы  что-нибудь  для  своего  соседа. И  вот  почему  я  весел,  если  хорошо  замостил площадь, сделав то, что мне было приказано. Кто имеет правильное мировоззрение, тот имеет по­ стоянный источник для своей радости и не про­ сто всегда трудолюбив, но еще и всегда весел.

Скажу больше. Если я хочу иметь мировоз­ зрение, то ведь мир — это бесконечность; и я, будучи частью мира, тоже несу на себе печать бесконечности. Но если конечная вещь, посколь­ ку она часть мироздания, отражает на себе бес­ конечность, такая вещь, согласитесь, есть неко­ торого рода чудо. Современная техника делает человека сильнее, чем были олимпийские боги, создававшие грозу в атмосфере. И если Посей­ дон проходил все Эгейское море от Малой Азии до Балканского полуострова четырьмя шагами, то такого рода миф для наших теперешних ско­ ростей является только сказкой, которую мы слышали в детстве, но которая сейчас ничтожна при теперешних скоростях, когда вокруг всей Земли можно обернуться за какой-нибудь час. Древняя мифология мало удовлетворяет меня не потому, что она слишком фантастична, но пото­ му, что она слишком мало фантастична. И если человек прошел путь от неразумного существа до своего теперешнего состояния, то почему не­ возможно думать, что он пройдет еще и дальше такое же расстояние, начиная со своей тепереш­ ней формы? И такой человек, несомненно, ста­ нет сильнее любого олимпийского бога, хотя его развитие будет таким же естественным, каким было до сих пор.

Я указал на фантастичность и чудесность всего, что совершается вокруг нас, чтобы дока­ зать великую  радость,  которая доставляется нам трудом в условиях нашей собственной бес­ конечной сущности, которая есть не что иное, как отражение самой обыкновенной и самой ес­ тественной действительности. Если сама дейст­ вительность есть сплошное чудо, то и я как ее частичный момент тоже есть чудо, тоже ухожу в бесконечную даль, почему я и переживаю свой труд как радость и почему я, когда тружусь, ве­ сел и счастлив. Для меня отвратительнее всего те люди, которые настолько все знают, что уже ничему не удивляются и для которых труд не радостен и не весел, но только элементарно по­ лезен для достижения ближайших обыватель­ ских надобностей. Для таких людей, конечно, нет чуда, но зато и нет радости, зовущей трудя­ щегося в бесконечные дали всечеловеческого благоденствия. Кто не получает радости от сво­ его труда, тот плохо трудится и тот не имеет не только правильного мировоззрения, но и вообще не имеет никакого мировоззрения. Подобная ра­ дость, конечно, есть нечто величественное и тор­ жественное. Но тут не нужно взывать только к торжественности и величественности. Если вы честно собирали картофель, чтобы он не сгнил, то вы уже стоите на путях всечеловеческой ра­ дости труда.

О том, что все происходящее в человеческой жизни всегда является неожиданным и трудно­ объяснимым  чудом,  свидетельствует  воззрение К. Маркса на природу такого прозаического предмета, как товар. Вот что он пишет: «...стол остается деревом — обыденной, чувственно вос­ принимаемой  вещью.  Но  как  только  он  делает-

 

ся товаром, он превращается в чувственно- сверхчувственную вещь. Он не только стоит на земле на своих ногах, но  становится  перед ли­ цом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка порождает причуды, в  кото­ рых гораздо более удивительного, чем если  бы стол пустился по собственному почину танце­ вать... Товарная форма и то отношение стоимо­ стей продуктов труда, в котором она выражает­ ся, не имеют решительно ничего общего с физи­ ческой природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это — лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами. Чтобы найти анало­ гию этому, нам пришлось бы забраться в туман­ ные области религиозного мира. Здесь продукты человеческого мозга представляются само­ стоятельными существами, одаренными собст­ венной жизнью, стоящими в определенных отно­ шениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами чело­ веческих рук» '.

Если человек и его труд — это только мо­ мент мировой истории, а мир есть бесконеч­ ность, то человеческий труд настолько широк, глубок и разнообразен, настолько чудодействен, что изобразить сущность его можно было бы только в каком-то мифологически-сказочном по­ вествовании.

И в своем стремлении ко всеобщему благо­ денствию я вполне свободен, и никто меня к это­ му не принуждает. Это результат моей причаст­ ности к мировой действительности, которая ни

 

1  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 81, 82.

 

от чего не зависит, потому что, кроме нее, вооб­ ще нет ничего, от чего она могла бы зависеть. Никаких других миров я не знаю и знать не хочу.

В заключение я хотел бы обратить ваше вни­ мание на то второе слово, которое входит в тер­ мин «мировоззрение». Это слово — «воззрение». Вы, конечно, хорошо знаете, что когда говорят о воззрениях, то меньше всего имеют в виду ка­ кие-нибудь процессы физического зрения. «Воз­ зрение» и «взгляд» обычно имеют смысл «мыш­ ление», «понимание», «система отношений че­ ловеческого субъекта к объектам». Пусть это так. Не будем отрицать известной правильности такого понимания термина. Но я и здесь бы хо­ тел призвать к буквальному пониманию, к тако­ му пониманию, которое обладает всеми призна­ ками непосредственности, наглядности, общедо­ ступности и общечеловеческой простоты. Други­ ми словами, под «воззрением» я просто понимаю здравый смысл, то есть прямое и непосредствен­ ное усмотрение и наблюдение. Вы меня никогда не убедите, что планеты и созвездия никак не движутся. А почему? Потому что это всякий видит своими собственными глазами. И вы не сможете меня убедить, что Солнце не оказывает никакого воздействия на Землю, на жизнь, на человека. А почему? Потому что я ощущаю это своими прямыми, непосредственными ощуще­ ниями.

Само собой разумеется, что для науки одного здравого смысла мало. Наука требует кроме на­ глядных наблюдений еще и построения на их основании целой системы мыслительных поня­ тий. Но я говорю не о науке и не о мыслитель­ ной системе, а только о тех простых наблюде-

ниях, к которым взывает здравый смысл. А та­ кие наблюдения приводят к тому, что человече­ ский труд имеет космическое оправдание.

Стремитесь сделать жизнь лучше для самих себя и для всего человечества. Это и будет ва­ шим настоящим мировоззрением. Кто не тру­ дится для всеобщего благоденствия, тот не име­ ет мировоззрения, а имеет только миропре- зрение.

То, что мир существует, не нуждается в до­ казательствах, это есть требование самого обык­ новенного здравого смысла. А если мир сущест­ вует, то он есть нечто; он есть именно мир, а не что-нибудь другое. Но если мир существует именно как мир, то он представляет собой нечто одно, то есть целое. Целое же предполагает, что существуют также и части целого, поскольку если нет частей целого, то нет и самого целого. Если части воспроизводят целое, а целое состо­ ит из частей, то каждая часть, воспроизводя це­ лое, тем самым воспроизводит и все другие ча­ сти. Эти  части  противоположны одна другой. И тем не менее каждая часть предполагает дру­ гую часть и ее воспроизводит. Взаимная борьба частей и целого в своем первичном и норматив­ ном смысле направлена на воспроизведение це­ лого, без которого невозможна не только взаим­ ная борьба частей, но и само их существование. Следовательно, борьба противоположностей име­ ет целью объединение этих противоположностей в одном мировом целом. Взаимная борьба частей целого обладает только тем смыслом, что в ее основе лежит мирное их состояние. Все мировое в основе своей есть нечто мирное. Бороться сто­ ит только ради достижения всеобщего мирного состояния.  А  иначе  борьба  бессмысленна  и  в

корне уничтожает себя самое. И какую бы фи­ лософию вы ни строили, без этого отождествле­ ния мирового и мирного вам все равно не обой­ тись, если вы хотите рассуждать здраво.

 

ОБ ИНТЕЛЛИГЕНТНОСТИ

 

1. Что не есть интеллигентность. Интелли­ гентность не есть ни большое накопление зна­ ний, ни владение какой-нибудь профессиональ­ ной специализацией, ни участие в общекультур­ ном прогрессе, ни просто моральное поведение или художественная способность, ни просто ка­ кое-нибудь общественно-историческое проис­ хождение, ни просто принадлежность к некото­ рой общественно-политической прослойке. Все эти качества и особенности либо являются вы­ ражением интеллигентности, но не самой интел­ лигентностью, либо нейтральны к интеллигент­ ности, либо даже враждебны к ней.

2. Интеллигентность и личность. В первую очередь интеллигентность есть та или иная жизнь личности или, вообще говоря, функция личности. Но что такое личность? Личность есть индивидуальный сгусток (узел, связь, структу­ ра, система, тождество или какая-нибудь еди­ ничная закономерность) природных, обществен­ ных и исторических отношений. Но интелли­ гентность не только это, потому что и всякий человек, даже совсем неинтеллигентный, всегда тоже есть какая-нибудь личность, хотя бы и ничтожная.

3. Интеллигентность и идеология. Ясно, что интеллигентность есть функция личности, воз­ никающая только в связи с той или иной идео­ логией. Такой термин редко употребляется в ха-

рактеристиках того, что такое интеллигентность. Обычно это заменяется употреблением тех или иных частных и более или менее случайных при­ знаков. Говорят, например, что интеллигентный человек — это умный, начитанный, добрый и внимательный к другим людям, вежливый, ус­ лужливый, мыслящий, симпатичный, живущий своей особой внутренней жизнью, помогающий людям в их добрых делах и в их бедах, надеж­ ный, бескорыстный, духовно благородный, ши­ рокий в своих взглядах, неэгоист и т. д. Такие характеристики часто бывают правильными и даже существенными, часто же необязательны­ ми и случайными. Но самое важное то, что вся­ кая характеристика всегда бывает слишком частной и лишена необходимой здесь обобщен­ ности. А необходимая здесь обобщенность ясно относится уже к сфере идеологии. И опять-таки не к идеологии вообще. Такая общая идеология тоже свойственна всем, и даже неинтеллигент­ ным. И вообще никогда не существует человека без идеологии. Самый ничтожный, самый низ­ кий и узкий, самый далекий от последователь­ ного мышления человек не имеет, конечно, ка­ кой-нибудь сознательной идеологии, но эту идео­ логию мы можем за него и вместо него форму­ лировать самым точным образом и всесторонне. Какова же в таком случае идеология интелли­ гентности?

Делая предельно общий вывод и подводя итог всем частностям, необходимо сказать, что интел­ лигентен тот, кто блюдет интересы общечелове­ ческого благоденствия. Интеллигент живет и ра­ ботает в настоящее время так, как в будущем станет жить и работать человек в условиях об­ щечеловеческого благоденствия. И при этом во-

все не обязательно, чтобы интеллигент сознавал это в подробностях и чтобы вообще это сознавал. В этом смысле интеллигентность почти всегда бессознательна. Наоборот, чересчур большая сознательность в этом деле может только поме­ шать интеллигентности как живому процессу жизни. А в такой интеллигентности есть свои глубины, но совершенно необязательно, чтобы интеллигент это понимал. И в такой интелли­ гентности есть своя красота; но плох тот интел­ лигент, который понимает это совершенно точ­ но; и еще хуже тот, кто это свое понимание вы­ ражает для других напоказ. Лучше будет сказать, что интеллигент не мыслит свою интел­ лигентность, но дышит ею, как воздухом. Ведь дышать воздухом не значит же понимать воздух только химически, а дыхание — только физио­ логически. Идеология интеллигентности возни­ кает сама собой и неизвестно откуда; и дейст­ вует она, сама не понимая своих действий; и пре­ следует она цели общечеловеческого благоден­ ствия, часто не имея об этом никакого понятия.

4. Интеллигентность и переделывание дей­ ствительности. Культурную значимость интел­ лигентности, всегда существующей среди обще­ ственно-личных и природных несовершенств, в наиболее общей форме можно обозначить как постоянное и неуклонное стремление не созер­ цать, но переделывать действительность. Интел­ лигентность, возникающая на основе чувства общечеловеческого благоденствия, не может не видеть всех несовершенств жизни и не может оставаться к ним равнодушной. Для этого ин­ теллигенту не нужно даже много размышлять. Интеллигентность есть в первую очередь есте­ ственное  чувство  жизненных  несовершенств  и

 

инстинктивное к ним отвращение. Можно ли пос­ ле этого допустить, что интеллигент равнодушен к несовершенствам жизни? Нет, здесь не может быть никакого равнодушия. У интеллигента ру­ ка сама собой тянется к тому, чтобы вырывать сорную траву в прекрасном саду человеческой жизни. Культура интеллигенции, как того тре­ бует само значение термина «культура», вклю­ чает переделывание действительности в целях достижения и воплощения заветной и тайной мечты каждого интеллигента работать ради до­ стижения общечеловеческого благоденствия.

5. Интеллигентность и культура. Латинское слово «культура» означает «обработка», «разра­ ботка», «переработка», «возделывание». Это значит, что культура никогда не может быть наивной. Она всегда есть сознательная работа духа над своим собственным совершенствовани­ ем и над упорядочением всего того, что окружа­ ет человека. В этом смысле интеллигентность уже перестает быть просто наивной. Интелли­ гентность наивна только в своей основе; но в своих реально-жизненных функциях она всегда сознательна, предприимчива, предусмотрительна и, где надо, осторожна, а где надо, решительна. Человеческая личность погружена в конкретные природные, общественные и исторические усло­ вия. Эти условия часто оказываются благопри­ ятны для личности, но чаще бывают враждебны к ней. Поэтому интеллигентность существует только там, где есть вооруженность против вся­ кого рода природных, общественных и истори­ ческих несовершенств. Но для этого необходима длительная подготовка, а для нее — идеологиче­ ски ознаменованный труд.

Быть  интеллигентом — значит  постоянно и

неустанно трудиться. И притом интеллигент­ ность не есть просто вооруженность, но и го­ товность вступить в бой. А чтобы вступить в бой, надо ориентироваться в общественно-историче­ ской обстановке. Но так как подобная ориента­ ция требует уже критического подхода к дейст­ вительности, то интеллигентность свойственна только такому человеку, который является кри­ тически мыслящим общественником. Интелли­ гент, который не является критически мысля­ щим общественником, глуп, не умеет проявить свою интеллигентность, то есть перестает быть интеллигентом. При этом вступать в бой для ин­ теллигента часто даже и нецелесообразно. Еще надо знать, когда вступать в бой, а когда не вступать. Все эти вопросы интеллигент решает на основе своей общей идеологической направ­ ленности и на основе критического понимания общественно-исторической обстановки. Это и есть культурное дело интеллигентности. Такой культурный труд не есть печальная необходи­ мость, но всегдашняя радость, всегдашняя ду­ ховная легкость и всегдашний праздник. Для интеллигентного человека труд есть праздник вечной молодости и радостного служения обще­ человеческому счастью.

6. Интеллигентность и общественно-личный исторический подвиг. В истории весьма редки и непродолжительны такие периоды, когда мож­ но быть интеллигентом и в то же самое время быть  уверенным в  своей полной безопасности. Чаще и продолжительней те периоды, когда ин­ теллигентность заставляет  людей заботиться о себе и о своей культуре, когда она вынуждена обстоятельствами  заботиться  о  своем вооруже­ нии и о своей защите. Однако еще чаще, еще

продолжительней такие периоды, когда насту­ пает необходимость боя. Да и не только в исто­ рии как в общей картине человеческого разви­ тия.  Самый обыкновенный  быт,  самая мирная с виду обывательская жизнь всегда полны забот и тревог, опасностей и потерь, всегда бурлят неизвестно какими возможностями. Поэтому подлинная интеллигенция вооружена не только ради открытого в полемическом споре обнару­ жения истины, но и ради необходимости бо­ роться со всякого рода скрытыми несовершен­ ствами жизни.

Но это значит, что подлинная интеллигент­ ность всегда есть подвиг, всегда есть готовность забывать насущные потребности эгоистического существования; не обязательно бой, но ежеми­ нутная готовность к бою и духовная, творческая вооруженность для него. И нет другого слова, которое могло бы более ярко выразить такую сущность интеллигентности, чем слово «подвиг». Интеллигентность — это ежедневное и ежечас­ ное несение подвига, хотя часто только потен­ циальное.

7. Интеллигентность и простота. Если под­ вести итог всему сказанному, можно наметить такую предварительную форму интеллигент­ ности.

Интеллигентность есть индивидуальная жизнь, или функция личности, понимаемой как сгусток природно-общественно-исторических от­ ношений, идеологически живущей ради целей общечеловеческого благоденствия, не созерцаю­ щей, но переделывающей несовершенства жиз­ ни, что повелительно требует от человека потен­ циального или актуального подвига для преодо­ ления этих несовершенств.

Этот итог звучит слишком сложно. Тут много разных подробностей, которые возникли на ос­ новании попытки не перечислять основные при­ знаки интеллигентности, но выбрать из них су­ щественные и систематизировать их. Однако это еще далеко не конец. Ведь то, что мы сказали сейчас, есть логический анализ интеллигентно­ сти, а не просто сама интеллигентность. Сама интеллигентность не знает этих расчленений, сопоставлений, классификаций, обобщений и ло­ гически последовательных элементов, необходи­ мых для получения их определенной системы. Это есть анализ интеллигентности. Подобно этому, например, детская психология тоже ана­ лизирует разные моменты, из которых складыва­ ется душевная жизнь ребенка. Но отсюда не сле­ дует, что сам ребенок умеет расчленить эти мо­ менты и тоже занят их систематизированием. Они у него даны сразу, единовременно и нерас- члененно. Поэтому что касается интеллигентно­ сти, то интеллигентен также вовсе не тот, кто умеет производить тот или иной анализ интел­ лигентности, пусть даже максимально правиль­ ный. Все указанные нами отдельные признаки интеллигентности существуют в ней безо всякой раздельности и расчлененности, существуют как неделимая единичность, как некая духовная про­ стота. Подлинный интеллигент всегда прост и незатейлив, всегда общителен  и  откровенен  и не склонен аналитически вдумываться в свою интеллигентность. Интеллигент тот, кто, как сказано, всегда целесообразно трудится; но он всегда настолько прост душой, что даже не чув­ ствует своего превосходства над людьми неин­ теллигентными. В этом смысле интеллигент­ ности  нельзя  научиться,  но  она  требует  дли-

 

тельного воспитания и самовоспитания. Она не есть философский трактат об интеллигентности; но она есть та культурная атмосфера, которою дышат люди; и она есть простота, которая где- то и когда-то и часто неизвестно почему сама собой возникает в человеке и делает его интел­ лигентным.

Вот почему интеллигентность не может по­ лучить свое определение от тех частных ее свойств, с которых мы начали свое сообщение. Естественно поэтому возникает проблема уже чисто воспитательного характера, но как вос­ питывается интеллигентность — это уже пред­ мет совсем другого рассуждения.

8. О б осуществимости интеллигентности. В заключение мне бы хотелось ответить на один вопрос, который возникает у многих при озна­ комлении с моей теорией интеллигентности. Го­ ворят, что такая интеллигентность чересчур уж высока, чересчур недосягаема и потому практи­ чески неосуществима. На это я должен сказать, что для большинства людей учебник дифферен­ циально-интегрального исчисления тоже очень труден, тоже требует больших усилий для усво­ ения и многих лет учебы в области элементар­ ной математики. При этом одни усваивают та­ кого рода учебник глубоко и даже становятся профессиональными математиками. Другие с успехом применяют математику в астрономии и в технике. Третьи усваивают такой учебник с большим трудом — лишь бы сдать этот пред­ мет на экзамене. Наконец, четвертые — а их по­ давляющее большинство — и вовсе не приступа­ ют к изучению этой науки. Значит ли это, что специалист-математик не имеет права писать свои трудные учебники? Быть интеллигентным

 

в моем смысле  слова — это,  конечно, нелегко, и тут требуется длинный ряд лет самовоспита­ ния. Но я исхожу из того, что теория интелли­ гентности должна быть принципиальной, логи­ чески последовательной и систематически обра­ ботанной. Не забудьте: математика требует мак­ симально больших усилий для своего усвоения, но зато она абсолютно бесспорна. Теория интел­ лигентности реальна не в смысле буквальной и моментальной осуществимости, но в смысле тер­ пеливого и неуклонного воспитания, и если многолетнего, то пусть многолетнего.

СНАЧАЛА СТАНЬ УЧЕНИКОМ

Тут важен первоначальный импульс. А он связан с чувством радости, гордости и познания. Хорошо, когда помогает возникновению этого чувства у молодого человека доброе напутст­ венное слово и творческое участие старшего то­ варища, наставника. Этот первоначальный, ра­ достный импульс возникает, когда человек пе­ реходит от неуверенности и незнания к знанию, когда он постигает мысль и наслаждается своей способностью сравнивать, разделять, отождеств­ лять...

Радость познания возбуждает в юноше по­ требность учиться. Человек становится счаст­ ливым, если эта потребность не только не уга­ сает с годами, но еще более распаляется. И в этом смысле я солидарен с древнегреческим мудрецом Солоном, восклицавшим: «Старею, всегда учась!»

То, что всем надо учиться,— общеизвестно; спорить тут не о чем. Но что значит учиться — в этом мало кто отдает себе отчет; а если кто и отдает  себе  в  этом  отчет,  то  большею  частью

пользуется плоскими и обывательскими выра­ жениями, которые либо мало что содержат в себе, либо при ближайшем рассмотрении оказы­ ваются просто неверными.

Так, говорят, что учение есть приобретение знаний. Ну конечно, если ученик не приобрета­ ет никаких знаний, он совсем не ученик, но раз­ ве дело только в приобретении знаний? Я на это отвечаю так: если человек имеет только знания и ничего другого — это страшный человек, бес­ принципный человек и даже опасный человек. И чем больше он будет иметь знаний, тем страш­ ней, опасней и бесполезней для общества он будет.

Еще говорят, что учеба есть приобретение профессии. Конечно же всякий учащийся дол­ жен либо обучаться какой-нибудь профессии, либо по крайней мере  готовить  себя  к этому. Но представьте себе человека, у которого за ду­ шой и в уме нет ничего, кроме его профессии. Для меня такой человек неприятен и неприем­ лем. Никому нет от него радости, никому не из­ вестно, куда он направляет свои профессиональ­ ные умения, для чего хочет использовать свой опыт. И еще хорошо, если из него получится просто сухой, узкий ремесленник. А если это бездушный чиновник? Или формальный, бес­ принципный администратор? Это уже беда.

Говорят еще, что ученик должен готовиться стать культурным человеком, сознательным уча­ стником человеческого прогресса. Но я не знаю, что в таком случае понимают под культурой. Ведь  в  человеческой  истории  бывали  такие

«культуры», от которых наш современник мо­ жет только бежать. Да еще надо посмотреть, как  такой  человек  понимает  прогресс.  Важен

ведь не просто прогресс,  но  направление про­ гресса.

Вместо всех таких плоских и обывательских, с виду ясных, но по существу своему невнятных и размытых определений учебы я намереваюсь высказать некоторые суждения, правда, может быть, несколько односторонние или слишком краткие, чтобы быть очевидными, но зато, на мой взгляд, утверждающие человечность и жиз­ ненность.

Начну с определения знания.

Знание есть любовь. Ученик, который занят только накоплением научных сведений, но не имеет конечных целей и не любит их,— это пло­ хой ученик.

Любовь есть узрение тайны любимого. Когда преподаватель что-нибудь хорошо рассказал или писатель нечто хорошо изобразил, то у слуша­ теля и читателя возникает чувство светлого удовлетворения. Оно подталкивает его к актив­ ной жизни, будит в нем стремление к высокому, новому, человечному. Хорошо говорить о чем- нибудь — это значит вызывать интерес, пробуж­ дать пытливость мысли. Как будто все расска­ зано понятно и полно; и тем не менее в таких случаях хочется чего-то еще, обнаруживается еще какая-нибудь скрытая тайна и хочется са­ мостоятельно ее разрешить. Если знания не есть любовь, а любовь не пробуждает стремления разрешить эту творческую тайну, вы получили плохие знания, и такой ученик не может счи­ тать себя знающим.

Любовь есть ощущение родства с любимым. Любящий и любимый всегда один другому род­ ственны, всегда дышат одним воздухом, и этот воздух — их общая родина.

 

324

 

Ощущение родины и родства не имеет ниче­ го общего с рассудочным накоплением знаний. Но любовь к родному не есть также и слепота. Любить — значит критиковать, то есть находить в любимом положительное и отрицательное. Любить — значит радоваться тому, что в люби­ мом положительно, хорошо, и страдать от его недостатков. Это значит поощрять в любимом добрые начала и бороться с несовершенным в нем. Это и значит жить общей жизнью. Настоя­ щий ученик испытывает радость по поводу того положительного, что он узнал; но он испытыва­ ет страдания от несовершенства своих знаний.

Знающая любовь не знает для себя никаких концов и ограничений. Она хочет бесконечно­ сти. Но даже эта потенциальная бесконечность знания — приют для обучающегося. Настоящий ученик тот, кто хочет бесконечно знать. Но в этой бесконечности он не теряется, не смущает­ ся и не чувствует себя в ней каким-то бессиль­ ным ничтожеством. Наоборот, даже потенциаль­ ная бесконечность знания привлекательна для того, кто понимает знание как любовь. Неохват­ ная бесконечность знания уютна. И бесконеч­ ность знания для настоящего ученика всегда ласкова.

Когда я понял, что сумма углов треугольни­ ка равняется двум прямым углам, я почувство­ вал в этом нечто свое личное, бесконечно род­ ное, чего уже никто у меня не отнимет. И среди многочисленных волнений жизни и мысли я на­ шел в этом приют. Геометрия, если я ее изучил и понял,— моя, родная и близкая, всегда лас­ ковая и всегда приятная наука. Любить — зна­ чит стремиться к порождению. Если я полюбил какую-то истину, это значит, что данная истина

вот-вот породит еще новую истину. Знающая любовь и любящее знание всегда хоть чуть-чуть, но обязательно несут в себе стремление к небы­ валому.

Да, знать и любить — это значит  прежде всего  бороться  с  тем  плохим,  что  ты  находишь в любимом. А так как жизнь  сложна  и трудна, то бороться с недостатками — значит неуклонно идти по пути жизненного подвига. Знать и лю­ бить в любых обстоятельствах жизни — это не просто иметь те или иные привязанности, а, за­ щищая и отстаивая их, утверждать их в  ближ­ нем. Вот почему, смею утверждать, быть учени­ ком — значит с юности готовиться к подвигу жизни.

Наука требует внимания и  сосредоточения, а это вовсе не сразу дается. Наука требует люб­ ви к изучаемому предмету, а это требует воспи­ тания.

Но ученик пусть не думает, что во всех этих делах все зависит от старших. Хороший, истин­ ный ученик — это уже самостоятельный чело­ век, хотя он может быть еще несовершеннолет­ ним. Он тоже несет ответственность за себя, хо­ тя пока в достаточно узких пределах.

Знающая любовь и любящее, очеловеченное знание требуют от каждого еще и мирного бла­ годенствия, без которого невозможны ни систе­ матический труд, ни творческое напряжение мысли. А так как это благоденствие надо еще завоевать, то знать и любить — это значит быть вооруженным против зла, то есть воспитать в себе силу духа, и, таким образом, быть сильнее тех, кто нарушает твое благоденствие. Поэтому каждый знающий и любящий — это воин за об­ щечеловеческое мирное благоденствие.

Если ученик не чувствует своей личной от­ ветственности за всех, за всеобщее человеческое благоденствие в будущем, не чувствует этого всегда — при изучении самой скромной матема­ тической теоремы, любого физического или хи­ мического закона, какой-либо исторической про­ блемы или мировоззренческого тезиса,— это пло­ хой ученик. И лучше ему вовсе пока не учиться, а подождать и набраться в жизненных универ­ ситетах ума-разума.

Знания и любовь, родина и подвиг, воору­ женность против зла и будущее счастье благо­ денствующего человека — это альфа и омега всякой  учебы.

Надо учиться, чтобы быть!

Ученик должен понимать, что любая мате­ матическая теорема, физический или химиче­ ский закон, техническое изобретение, картина той или иной исторической эпохи — все это воз­ никло у людей как результат их жизненных по­ рывов к истине и человеческому счастью, как следствие их стремления найти приют в беско­ нечных исканиях на просторах человеческой мудрости.

Чтобы создавать науку, нужно любить ее и находить в ней отзвук всем своим стремлениям. Надо трудиться над преодолением зла и быть способным отстаивать свою точку зрения. И, за­ ключая свою мысль, я бы сказал даже еще про­ ще: быть учеником — значит быть живым чело­ веком.

ЧУДО БЕЗ ЧУДЕС

 

Чаликов вошел в мою комнату в каком-то расстроенном виде, поникший и даже несколько побледневший.

— Ну что, Чаликов? Опять зарвался? Опять не знаешь, куда деться? — сказал я благодуш­ но, вовсе не желая в чем-то его упрекнуть.

— Пожалуй, зарвался. Но я не сам тому ви­ ной, а само оно. Понимаете? Само оно.

— То есть как это «само оно»?  Мысль, что

ли?

 

— Да,  да.  Конечно.  Мысль.  Ведь  нашему

брату только от мышления и приходится зары­

ваться. Больше не от чего.

— Ну и что же?

— А то, что сегодня ночью я вдруг проснул­ ся в состоянии волнения и даже болезни и взвол­ новал меня вопрос о том, что кругом меня тво­ рятся какие-то чудеса.

— Ну почему же чудеса? Полегче разве ты не мог выбрать выражение?

— Именно не мог. Это не вопрос, а какая-то дубина, которой ударили меня по затылку. И ду­ бина эта есть сведение всякого нашего чувст­ венного восприятия на какое-то чудо.

— Чаликов, говоришь ты сильно, но невра­ зумительно.

— Да что там говорить! Ведь водород же не вода?

— И такие пустяки тебя  взволновали?

— Нет, не пустяки. А в кислороде есть во­ да? Тоже нет. Значит, в водороде — нуль воды и в кислороде — нуль воды. А когда соединили два атома водорода и один атом кислорода, то вдруг появилась вода. Разве это не чудо?

— Знаешь, что я тебе скажу, Чаликов? Ты говоришь пустяки. Соединение водорода и кис­ лорода — явление вполне естественное.

— Вот, вот. Я тоже говорю о том, что чудо есть явление вполне естественное. И напрасно

 

захаяли этот термин  «чудо».  Термин-то вы за­ хаяли, а всю химию построили как науку о чуде.

— Ты слишком механицист и берешь вещи в слишком грубом и неподвижном виде. Ведь если ты рассуждаешь на основании учебников химии, то ты должен прекрасно знать, что во­ дород существует не только в виде газа, но есть еще жидкий водород; и кислород вовсе не всег­ да только газообразен, а есть еще и жидкий кис­ лород. Но если это действительно так, то в по­ лучении третьей жидкости из двух других жид­ костей ты не имеешь никакого права находить что-нибудь чудесное. Это вполне естественное дело.

— Позвольте, позвольте. Я ведь говорю не о жидкостях, а о превращении газа в жидкость. И не только это. Главное — то, что и водород, и кислород, в каком бы виде вы их ни брали, в жидком или газообразном, все равно по своему качеству ничего не имеют общего с водой, кото­ рая из них возникла и которая, между прочим, тоже вовсе не обязательно есть жидкость, но мо­ жет легко превращаться и в твердый лед, и в газообразный пар.

— Но ты прибавь к этому еще и то,— сказал я,— что и другие внешнефизические свойства веществ тоже играют весьма немалую роль в во­ просе о превращении одного элемента в другой. Так, масса вещества тоже мало что говорит о пе­ реходе одного элемента в другой. Массы тел вполне можно исчислить арифметически, но о чудесной значимости четырех действий арифме­ тики еще никто не говорил.

— Не понимаю,— сказал Чаликов.— Как же это я вдруг должен расстаться с таким очевид­ нейшим и простейшим понятием,  как понятие

массы. Если рухнет понятие «масса», тогда ведь все мое чувственное восприятие превратится в какой-то непознаваемый туман. Массы тел, ко­ нечно,  существуют.  Но  я  не  могу  сводить  их только к одному количеству. Переход и превра­ щение тел одного в другое — это ведь не только количественное превращение. Это превращение качественное,  вполне  физическое  и  телесное. Вот тут-то я и становлюсь в тупик. На мое сооб­ ражение о невозможности получения  единицы из суммы нулей я еще не нашел у вас ответа.

— Ну тогда нам с тобой необходимо отвлечь­ ся от слепых чувственных ощущений. Ты пре­ красно знаешь, что в основе материальных ве­ щей находятся атомы. Они отличаются один от другого, обладают различной «планетарной» структурой. Свойства химических элементов ме­ няются в зависимости от увеличения или умень­ шения зарядов их атомных ядер, в том числе и от количества электронов, вращающихся вокруг атомного ядра. При соединении кислорода с во­ дородом и происходит соответствующее измене­ ние как общего положительного заряда молеку­ лы воды, так и количества входящих в состав этой молекулы электронов. Если бы ты не рас­ суждал механистически, то зависимость свойств химического элемента от определенной структу­ ры его атома и точно так же зависимость свойств молекулы от составляющих ее атомов тебя нисколько не удивляли бы, и никакого чу­ да ты здесь не увидел бы.

— Но атомистическое объяснение качества химического элемента опять представляет собой ничем не обоснованный скачок,— сказал Чали- ков.— Конечно, в основе слышимой мною мело­ дии лежат определенного рода движения волно-

образной воздушной среды, воздействие этих волн на мою барабанную перепонку и соответ­ ствующее раздражение слухового нерва. Но тот, кто слушает музыку, удивительным образом не мыслит ни воздушных волн, ни барабанной пе­ репонки, ни слухового нерва. Какова атомная структура кислорода, я не знаю. А что такое кислород, мне известно. И поэтому и атомное объяснение химического элемента или химиче­ ских соотношений тоже основано на чуде. А иначе вы должны признать, что познавать ки­ слород, водород и воду и пользоваться ими мо­ гут только профессора физики, да и не всякой физики, а обязательно молекулярной, атомной.

— Ну, я вижу, ты уж очень упорно задолбил мысль о своем чуде. Я тогда скажу тебе так, что ты уже вовсе не сможешь мне возразить. Имен­ но, ведь и всякое целое таково, что оно, хотя и состоит из частей, вовсе не сводится к этим ча­ стям, а есть некоторое новое качество, благодаря которому отдельные, взаимоизолированные ве­ щи превращаются именно в такие-то части и именно такого-то целого. Другими словами, по­ лучение нового качества из двух других качеств, не имеющих между собою ничего общего, есть просто результат применения диалектического закона единства противоположностей. Ты не диалектик. Поэтому тебе и грезятся везде только одни чудеса.

— Простите меня, мне это непонятно. Ведь вы же сами говорите, что от двух противополож­ ностей должен произойти скачок совсем в дру­ гую сторону. Вот этот скачок я и называю чу­ дом, потому что обосновать его ничем нельзя, а приходится его допускать как ничем не дока­ занный, но в то же время неопровержимый факт.

 

— Ты рассуждаешь неправильно,— ответил я. — Ты понимаешь элементы, из которых состо­ ит диалектический переход, слишком изолиро­ ванно и статично. Конечно, если и в водороде содержится только нуль воды, и то же самое в кислороде, то возникновение воды из кислорода и водорода окажется каким-то чудом. Однако понятия, которыми оперирует диалектика, вовсе не являются какими-то мертвыми и неподвиж­ ными камешками. В каждом элементе целого уже заложено так или иначе само целое, зало­ жена его возможность. И вообще не существует таких сущностей, которые были бы целиком оторваны от своих проявлений и не обладали бы никакой подвижностью. Те противоположности, которые путем скачка переходят в неделимое единство, еще до этого уже содержат в себе воз­ можность такого скачка, его зерно или семя.

— Но если так, то и в химии каждый эле­ мент тоже не берется в мертвом и застывшем виде. В химии существует даже такой фунда­ ментальный термин, как «валентность». А ва­ лентность и есть способность атома вступать в разные связи с другими атомами.

— Но тогда я не знаю, против чего ты воз­ ражаешь,— ответил я. — Если хочешь, можно сказать, что каждое диалектическое понятие об­ ладает своего рода валентностью, которая обес­ печивает его переход в другое понятие и, в ча­ стности, скачок от противоположностей к их диалектическому единству, по своему качеству не имеющему ничего общего с теми противопо­ ложностями, из которых оно произошло.

— Конечно, диалектикам волей-неволей при­ ходится понимать свои диалектические понятия как в принципе потенциальные для других по-

нятий, или как валентные. Но одной валентнооти мало для получения скачков. Ведь в химии мы имеем дело не с валентностью вообще, сущест­ вуют только конкретные валентности, которые определяются каждый раз своим собственным содержанием. Валентность всегда определенным образом целенаправленна. А целенаправлен­ ность атома зависит от его структуры. Изомеры в химии — это такие соединения, которые, с од­ ной стороны, имеют одинаковый состав и моле­ кулярный вес, а с другой — различаются по сво­ ей структуре. Это структурное различие и ведет к появлению у изомеров различающихся хими­ ческих и физических свойств, то есть к появле­ нию разных веществ за счет структурно различ­ ного строения единых по составу молекул. Так, существуют две принципиально различающиеся по своим физическим и химическим свойствам кислоты, малеиновая и фумаровая, все  разли­ чие которых с точки зрения их молекулярного строения состоит только в изменении структур­ ного места одного из элементов молекулярной цепочки, а именно в изменении геометрического положения этого элемента относительно цент­ ральной оси структуры молекулы. Значит, если вы хотите сохранить в целости свою теорию диалектики, вы должны признать, что диалекти­ ческие понятия не только валентны, но и струк­ турно-валентны.

 

— Но как же это может быть иначе? — ска­ зал я. — Само собой разумеется, что диалектиче­ ские понятия не только подвижны, но и целесо­ образно подвижны. Иначе диалектическое раз­ витие было  бы  лишено  всякой  структурности и превратилось бы в хаос противоборствующих противоположностей.

— Вот видите: свою диалектику вам волей- неволей приходится приближать к учению о чуде.

Но тут я стал горячиться, у меня появилось много разных мыслей, но все они свелись к одной.

— Это не чудо, но своего рода организм. Ведь во всяком организме целое не только суще­ ствует в каждой своей части, но и определяет каждую свою часть. Живому организму необхо­ димы мозг, сердце, легкие. Разве это не структу­ ра организма? И если мы говорим, что организм, взятый как целое, определяет собою каждую свою часть, разве мы в таком случае не говорим о структурной природе организма? Если хочешь, я могу сказать, что диалектические понятия не только статичны, поскольку определяются вся­ кий раз в смысловом отношении, и не только ди­ намичны,  поскольку  каждый раз  создают  еще и нечто иное кроме себя, но обязательно еще и органичны, поскольку именно из них появляет­ ся понятие организма,  цельного  и  неделимого по своему существу, но представленного в виде целесообразно расположенных органов, несущих в себе как бы смысловую силу всего организма.

— Так, так. Все это очень хорошо. Но даже и с такими добавлениями я все же продолжаю считать, что подобного рода диалектика только искусственно старается избежать понятия чуда.

— Ну, ну. Говори, в чем дело?

— Ведь вы не станете отрицать, что суще­ ствуют машины. А что такое машина? Говоря обыденным и прозаическим языком, это есть приспособление или устройство, благодаря кото­ рому один вид энергии переходит в другой вид энергии. Но дело вот в чем. Простейшая маши-

на — это рычаг. Говоря попросту, имеется непо­ движный и тяжелый камень, который я не в си­ лах приподнять. Но я беру в руки  какую-ни­ будь длинную металлическую палку, один конец ее я помещаю под камень, а на другой начинаю давить вниз. И вот вдруг оказывается, что не­ подвижный и тяжелейший камень, который не поддавался никаким  человеческим  усилиям, вдруг поднялся. Что же случилось? Вы скажете, что и при пользовании рычагом я все равно должен  затратить  какое-то  усилие;  да,  усилив я затрачиваю,  но  благодаря  действию  рычага мое усилие  получает  совсем  другую  структуру. И вот эта-то структура и оказывается той силой, которая фактически приподнимает камень. Но в чем же тогда дело? А дело в том, что невещест­ венная структура производит вещественное дей­ ствие. Это я и называю чудом.

— Постой. Почему ты считаешь, что рычаг есть невещественная сила? В нем все решитель­ но вещественно, с начала и до конца. Да и твое усилие, при помощи которого ты нажимаешь на один конец рычага, тоже вполне вещественно.

— Ну какая же это вещественность, если из суммы нулей опять получилась единица? Если вам это непонятно на примере рычага, возьмите машину, называемую системой блоков. И тут то же самое: груз весит сто килограммов, поднять его на высоту человеческого роста никто не мо­ жет; а если он будет подвешен на канате или на цепи, проходящей через несколько блоков, то я, стоя на другом конце этого ряда блоков и при­ лагая небольшое усилие к канату или цепи, поднимаю этот груз при ничтожной затрате сво­ ей энергии. А почему? Дело в том, что затрачен­ ное в данном случае человеческое усилие полу-

чило своего рода структурное строение, то есть невещественная структура оказала огромное вещественное действие. И что же,  по-вашему, это не чудо? Я употребил усилие, равное тому, которое необходимо для перестановки стула с одного места на другое, а в результате поднял центнеровый груз на высоту человеческого ро­ ста. Вот почему я так беспокойно себя чувство­ вал прошлую ночь. Мне в голову пришло поня­ тие чуда, и я почувствовал, что все мои знания, почерпнутые из учебников, пошли прахом.

— И все-таки если говорить о чуде, то я го­ ворил бы иначе,— ответил я. — Ведь когда при помощи системы блоков ты поднял огромный груз на большую высоту, это же не значит, что тут действовала какая-нибудь новая сила, кроме той, которую ты затратил. Твоя энергия оста­ лась той же самой, которую ты применял без системы блоков и при помощи которой не мог сдвинуть груз с места. И та новая структура, которую получила энергия при использовании блочной системы, оказалась неотделимой от блочной структуры, а действие блочной струк­ туры оказалось неотделимым от твоего энерге­ тического акта. Следовательно, источник чуда совершенно неотделим от оформления того есте­ ственного материала, на котором это чудо про­ явилось. И ты будешь прав, если скажешь, что все на свете есть чудо, но что в то же время все на свете вполне естественно. То, что люди назы­ вают чудом, есть просто неизвестное им струк­ турное действие вполне естественной действи­ тельности.

— Но тогда и к вашему определению диа­ лектики вы должны кое-что прибавить,— еказал Чаликов.— Вы должны говорить, что диалекти-

 

ческое развитие не твлько требует повсеместно­ го (пусть и разностепенного) органического раз­ вития, но что этот всеобщий организм еще про­ низан такими структурными процессами, без которых вообще невозможно объяснить взаимо­ действие отдельных взаимно изолированных не­ подвижных вещей.

— Пожалуй, я мог бы с этим согласиться. Но только тебе придется отказаться от всемогу­ щества чудес.

— А вам придется отказаться от диалектики как от чисто рассудочной, логической системы понятий. Если вы согласитесь, что диалектиче­ ские понятия органичны, то это значит, что диа­ лектические понятия есть особого рода живые существа, которые не только излучают из себя определенную силу, но эта сила всегда еще и структурно оформлена. Правда, такое употреб­ ление диалектических понятий мало чем отли­ чается от фиксации их чудотворного действия. Но я согласен не говорить о чуде, если вы согла­ ситесь признать, что диалектические понятия — это определенного рода живые существа.

— Видишь ли,— сказал я, — ты заставляешь меня понять диалектическую структуру как-то фетишистски. Можно признать, что диалектиче­ ские понятия — своеобразные живые существа, но это не фетиши и не какие-то демоны.

— Последняя мысль нуждается в уточне­ нии,— сказал Чаликов.

— Тогда слушай дальше. Мышление есть отражение действительности, а действитель­ ность бесконечна, следовательно, и мышление бесконечно. Действительность движется сама со­ бой, самодвижна. Но мышление есть отражение действительности.  Следовательно, и  мышление

12     А.     Ф.     Лосев 337

самодвижно. Действительность создает все то, что в ней есть, и на каждом шагу порождает все новое и новое. Следовательно, и мышление есть творческая сила, вечно порождающая все новое и новое. Поэтому если мы говорим о том, что мысль порождает или переделывает дейст­ вительность, то говорим это только потому, что хотим брать мышление в его полном объеме. Оно может порождать и переделывать действи­ тельность именно потому, что отражает саму действительность, ее творческую силу. Но тогда избежать фетишизма или демонизма можно только в том случае, если мы ни на мгновение не будем забывать, что мышление есть отраже­ ние действительности, а не просто сама дейст­ вительность в ее чисто субстанциальном или чи­ сто вещественном состоянии. Поэтому и струк­ тура действительности мне не страшна — она заложена уже в самой действительности, а в мышлении находит свое отражение. Благодаря этому мышление выступает той творческой си­ лой, при помощи которой действительность мо­ жет переделывать себя. Вот почему для объяс­ нения структуры, действующей в вещах, вовсе не нужны демоны и фетиши, а значит, они не нужны и для толкования живой органичности диалектических понятий.

— Но тогда,— сказал Чаликов,— если диа­ лектические понятия не движут сами себя и не двигают ничего прочего, то кто же и что же двигает ими?

— А зачем тебе надо, чтобы кто-нибудь дви­ гал или вообще что-нибудь было движущей си­ лой? Мне кажется, ты просто разрываешь идею и материю. А ведь ты знаешь, что идея, овладев­ шая народными массами, становится материаль­ ной силой.

— Но тогда дело для вас обстоит еще хуже, чем в случае признания чуда. Ведь если идея, овладевшая народными массами, становится ма­ териальной силой, то уж тем более идея, овла­ девшая действительностью, становится матери­ альной силой. И тогда, во-первых, действитель­ ность только и состоит из чудес, а во-вторых, от такой действительности уже совершенно некуда будет деться ввиду ее абсолютности. Фетишей и демонов не будет потому, что они в конечном счете тождественны с материальной действи­ тельностью. Поэтому, как мне кажется, мы мо­ жем согласиться на то, что чуда нет в смысле детских сказок, но чудо есть в смысле само- движной материальной действительности.

— Вероятно, я тоже так думаю,— ответил я.— Но только тогда я уже не буду абсолютизи­ ровать действительность до такой степени, что­ бы с ней нельзя было бороться. В ней слишком много зла и слишком много всего отвратного, чтобы я мог оставаться спокойным при созерца­ нии самодвижно развивающейся материальной действительности. Никакая содержащаяся в ней целесообразность не помешает мне бороться за лучшее будущее. Чудо есть действие невещест­ венной структуры на вещь, которая обладает этой структурой. Но поскольку ничего невеще­ ственного не существует вне вещества, либо пер­ вое существует в зависимости от второго как его отражение, постольку никакими чудесами нас не испугаешь. И, главное, не испугаешь нас в борь­ бе за свободное и мирное человеческое благоден­ ствие.

После этого мы еще долго говорили с Чали- ковым, но, как мне кажется, ушел он от меня более спокойным, чем пришел.

МАРАФОНЕЦ

(Слов о о Лосеве)

 

Представить читателю ученого — значит прежде всего обозначить сферу его профессио­ нальных привязанностей. Не так-то это просто, когда речь идет об Алексее Федоровиче Лосеве. Как минимум, шесть наук всецело претендуют на него. Посчитайте сами: эстетика, философия, филология, история, искусствоведение, лингви­ стика. Помимо названных с его именем связы­ вают музыковедение, психологию, литературо­ ведение... Что здесь главное? Как выбрать?.. Доктор философских наук А. В. Гулыга, например, считает, что на А. Ф. Лосева особые права имеет история, ибо он не только ее ис­ следователь, но и предмет исследования. «Он плоть от плоти отечественной культуры, живое олицетворение мировой традиции,  взращенной на родной земле».

Оценивая многообразную творческую дея­ тельность А. Ф. Лосева, следует отметить уни­ версализм его работ, для которых прежде всего характерно стремление к широким философско- историческим обобщениям, филологическая скрупулезность в  отношении к каждому  слову и понятию.

В лице Лосева мы имеем целый институт античной культуры, а его совокупный труд представляется тем материком, который еще предстоит осваивать филологической молодежи. Мысля и действуя, он неустанно стремится к своей цели. Какой? Научить читателей мыслить. Сделать для нас с вами ближе и понятней, да-

 

же слышнее голоса легендарного поэта Гомера и все подвергающего сомнению спорщика Со­ крата, первого диалектика Платона и одного из последних представителей античной мысли — Плотина.

Чтобы иметь право преподавать по столь широкому профилю гуманитарных дисциплин, ученому всю творческую жизнь приходится учиться самому. И он учится у классиков марк­ сизма-ленинизма, у древних и «новых» авторов, дальних и близких предшественников, даже у тех, с кем встречается сегодня в вузовской аудитории.

И это не эффектный жест, а линия жизни, основанная на уважении к молодым, к идущим вослед. Поэтому-то мы и можем говорить о школе Лосева, которая утверждает нравствен­ ный авторитет бескомпромиссного научного дер­ зания и созидательно пульсирующей, смелой, ищущей мысли.

Давно замечено: кто ясно мыслит, тот ясно излагает. Старая истина при чтении работ Ло­ сева тотчас приходит на ум, обретает реальное подтверждение.

Умение говорить с читателем на понятном ему языке — ценнейшее свойство мышления философа. Оно не только в мастерстве изложе­ ния, изящном владении словом  как  таковым, но прежде всего в глубоком знании, продуман­ ности автором материала.

Конечно, заметит кто-нибудь, Лосеву легко писать. То, о чем он размышляет на страницах своих произведений, является предметом его забот, творческих переживаний более семиде­ сяти лет.

Действительно, серьезный научный интерес

к древним культурам возник у него еще в гим­ назическую пору, в самом начале века... А ко­ гда вопрос глубоко, всесторонне изучен, мысль до конца продумана, то она находит себе есте­ ственное и вместе с тем простое выражение. Во т и получается, что в руках читателя — фун­ даментальное теоретическое сочинение, а вос­ принимается оно свободно, без натуги. В под­ тверждение сказанного приведем небольшой фрагмент из характеристики личности Сократа:

«Чего хотел этот странный человек, и поче­ му его деятельность есть поворотный пункт во всей истории греческого духа? Этот человек хо­ тел понять и оценить жизнь. Вот, по-видимому, его роковая миссия, то назначение, без которого немыслима была бы ни дальнейшая античная жизнь, ни века  последующей  культуры.  Кто дал право понимать и оценивать жизнь? И не есть ли это просто даже противоречие — пони­ мать и оценивать жизнь?

Досократовская философия не могла и не хотела обнимать жизнь логикой. Тем более она не хотела исправлять ее логикой. Но Сократ поставил проблему жизни, набросился на жизнь как на проблему. И вот померк старинный дио- нисийский трагизм; прекратилась эта безысход­ ная, но прекрасная музыка космоса, на дне ко­ торого лежит слепое противоречие и страстная, хотя и бессознательная музыка экстаза. Сократ захотел перевести жизнь в царство самосозна­ ния. Он хотел силами духа исправить жизнь, свободу духа он противопоставил самостоятель­ ным проявлениям бытия, и отсюда — это стран­ ное, так несовместимое со всем предыдущим, почти что негреческое, неантичное учение о том, что добродетель есть знание...»

Пусть читатель простит нас за то, что мысль оборвана. Если она вас заинтересовала, отыщи­ те это место на страницах его «Истории антич­ ной эстетики».

Можно соглашаться или не соглашаться с оценкой А. Ф. Лосевым Сократа, как и других античных мыслителей, но нельзя не признать, что текст читается легко, будто у нас перед глазами не философское, а литературное про­ изведение. В то же время эта легкость далека от облегченности. Она вовсе не означает, что написанное в беллетристическом ключе иссле­ дование не требует напряжения ума, внимания. Считать так было бы весьма опрометчиво.

Но как он пришел к этой ободряющей чита­ теля простоте?

Долгим, кропотливым, а порой изнуряющим трудом. Он не только постиг предмет, он вос­ принял его ощутимо, конкретно, личностно. Эти знания не заучены, они — пережиты. И лишь тогда стали его достоянием, убеждением.

Так оно и есть: подлинная мысль, развива­ ясь, становится вроде бы осязаемой. Еще до своего выражения и осуществления в слове она не просто продумывается, она переживается автором. Только в этом случае мы говорим о рождении идеи, о творчестве.

Занимаясь многие годы изучением антично­ сти в самых разных  аспектах  и  проявлениях, А. Ф. Лосев изобразил в своих трудах неповто­ римость античного типа культуры в сравнении с другими эпохами, преимущественно со сред­ невековьем и Возрождением. Выработав подход к изучению явлений культуры, ученый настаи­ вает на важности рассмотрения материальной и духовной  ее  сторон  в  их  совокупности.  Они

равно необходимы и значимы для целостного взгляда на исторический период, ибо несут  в себе специфические особенности — первоприн- ципы, по Лосеву,— являющиеся обобщением множества  культурно-исторических  фактов.

Вникая в открытия, сделанные Лосевым, я вдруг задумался вот над чем. Почему гумани­ тарные сферы, вроде бы столь далекие от пе­ реднего края НТР, вновь оказались столь важ­ ными для нас? Даже необходимыми — и жиз­ ненно-конкретно, и интимно. Это не просто ни с того ни с сего возникшая блажь познания прошлого. Нет, сформировалась потребность оглянуться в далекое, чтобы унести его с собой, в завтрашний день. А влияние тут таких лю­ дей, как Д. С. Лихачев, А. Ф. Лосев, Л. М. Лео­ нов, несомненно.

Свойство таланта — проявив себя, влиять и пробуждать интерес к своим исканиям. Настой­ чивая,  многолетняя  работа  советской  науки над классикой, творческим наследием прошлого сделала свое. Усилия Лосева и его замеча­ тельных единомышленников оказались той ос­ вежающей средой, которая разожгла интерес к древности. В баснословно далеких от нас эпо­ хах ученые и писатели выявили близкий и не­ обходимый нам смысл.

Всецело подчинив себя и все помыслы слу­ жению науки и истине, неостановимому твор­ ческому поиску, Лосев, таким образом, прожил множество жизней. В величественном здании истории он чувствует себя так же уютно и воль­ готно, как в собственном доме. Он там не гость, но полноправный житель.

Его труды не только несут читателю науч­ ное  содержание,  но  они  как  бы  сами  собой

 

в  междустрочии  отражают  личность  их  соз­ дателя.

Вот почему этот человек, в чем-то по-детски трогательно-беспомощный, в то же время оли­ цетворяет собой силу духа. Вот почему он, ана­ литик и интеллигент-романтик, представляется мне сам по себе не менее волнующей пробле­ мой, чем те идеи, которые он выдвинул на про­ тяжении своей пространственно обширной жиз­ недеятельности, совершая свой научный мара­ фон.

Когда смотрю на полку с его книгами, когда вчитываюсь в его поэтично-аналитическую фи­ лософскую прозу, помимо желания не только вижу текст, не только проникаюсь теми остры­ ми, порой парадоксальными суждениями и на­ блюдениями, которыми полны лучшие страни­ цы его сочинений, а чувствую присутствие его самого — великого труженика с нелегкой твор­ ческой судьбой.

Тотчас вспоминается его улыбка, даже не улыбка, а ироническая, едкая ухмылочка и по­ следующие за ней доводы о пользе тягот — и научных, и жизненных.

— Нет-нет, трудности — тоже благо. Ты их только к характеру приспособь. Они пробужда­ ют в человеке упорство.

Вот тебе голод,  бомбежка...  а  я  работаю. Что ж я, должен смерти от фашистской бомбы ждать?! Нет! У меня работа, редактор, сроки!.. Мне надо с греческого переводить...

Как многим из нас, выросшим в более лас­ ковые времена, не хватает этой творческой на­ пористости, жизненной отваги.

Еще многое из предназначенного им само­ му себе  будет осуществлено.  Тайны прошлого

найдут отражение и толкование в его новейших исследованиях. Бери и постигай познанное. Бери и погружайся в атмосферу искательства. Причем именно это углубление в текст Лосева проясняет для внимательного читателя собст­ венный облик автора.

Еще задолго до того, как стать не то чтобы доктором филологических наук и вузовским преподавателем, а просто-напросто студентом, Алексей Лосев оказался за кафедрой и прочи­ тал свою первую публичную лекцию.

— Уже школьником,— вспоминает А. Ф. Ло­ сев,— мне приходилось писать рефераты. А пер­ вая в моей жизни лекция, с которой я появился перед однокашниками, была посвящена анали­ зу концепции культуры у Руссо. Тема довольно сложная. Потребовала огромного напряжения сил. Но подготовкой к ней я занимался с энту­ зиазмом. Горжусь тем, что, выступая, ни разу не заглянул в конспект. И на кафедре, едва лишь взошел на нее, почувствовал себя непри­ нужденно, словно занимался лекционным делом всегда.

Конечно, это был некоторый успех. Но пока всего лишь ученический. Потребовались годы упорной работы над собой. Алексей Лосев по­ ступил в Московский университет, где одновре­ менно учился на философском и филологичес­ ком отделениях. Только так он мог осуществить научный интерес к античной культуре и эсте­ тике.

Начав преподавание уже на старших курсах университета, А. Ф. Лосев продолжает совер­ шенствовать устную речь, много пишет для практики статей и рецензий, делая главный упор на простоту, стремится выражаться лако-

ничью, понятно, доходчиво для любого потенци­ ального слушателя и читателя. Осмысляя лек­ ции современников и наставников, он анализи­ рует их удачи и ошибки, остро воспринимает свой горький опыт слушателя. Даже крупные ученые бывали плохими лекторами, зачастую злоупотребляли системой, стремясь к схематич­ ному и рассудочному изложению предмета.

— Мне уже тогда было этого недостаточ­ но,— говорит Лосев.— Хотелось открытого раз­ говора, спора, собеседования. Увы, ничего из этого я не нашел в университете тех предрево­ люционных лет.

Размышляя над прошлым и вспоминая пре­ подавателей той поры, Алексей Федорович с сожалением замечает, что некоторые из них страдали односторонностью взглядов, узостью научных представлений, неразвитым мировоз­ зрением. Не только филологические дисципли­ ны, но и философия трактовалась ими в «чис­ том» виде, без живой связи с действительно­ стью. Отдавая своим наставникам должное как знатокам своего предмета, Лосев подчеркивает узость их практического мышления, боязнь ре­ альности, безразличие к судьбам учеников.

— Бывало, за кафедру профессор поднима­ ется с такой презрительной миной, что понево­ ле думаешь: зачем же ты сюда пришел,  если тебе обременительно с нами общаться, если не хочется делиться научным багажом...

В этом был один из парадоксов старой про­ фессуры. Будучи зачастую замечательными специалистами в своей области, знатоками ан­ тичности, эти ученые тяготились общением с коллегами, к научным дискуссиям относились как к чему-то лишнему. Многие из тогдашних

 

профессоров впадали и в другую крайность: не считаясь с возможностями аудитории, злоупот­ ребляли своей ученостью. Выйдет такой  чело­ век на кафедру и сыплет цитатами на старых и новых языках, просто-таки душит эрудицией. Его речь существовала как бы сама  по  себе, ему было все равно, понимают ли слушатели что-либо...

Я убедился, что всей своей лекционной практикой Лосев стремится утвердить совер­ шенно иные принципы. Вспоминается одно из его дискуссионных выступлений. Нет, не мен­ тор, не признанный авторитет стоял на три­ буне.

— Друзья мои,— говорил Лосев,— я изло­ жил вам один из взглядов на проблему, показал вам направление своих поисков, образ мысли. Но я пришел сюда не поучать, а спорить по волнующим всех проблемам, пришел поучиться. Я хочу почувствовать в нашем научном диало­ ге биение мысли, услышать другие мнения и точки зрения. Да-да, я пришел сюда спорить, чтобы учиться мыслить! Поучите, ну-ка!

После столь неожиданного финала ясной и убедительной речи уже нельзя было брать сло­ во, чтобы жевать его, чтобы произносить азбуч­ ные истины. Нельзя было говорить безразлич­ ным и вялым языком.

Кстати, именно молва о доступности и стра­ стности его выступлений — помимо глубокой научной обоснованности, свойственной его тру­ дам,— созывает людей разных возрастов и на­ учных интересов на встречи с ним. Лекции, публичные выступления Лосева, профессора (и по сей день!) МГПИ имени В. И. Ленина,— несомненно, высокое искусство.

 

Где же искать истоки успеха? Только ли в природных наклонностях, свойствах натуры? Все-таки главная причина творческого долголе­ тия Алексея Федоровича Лосева и как препо­ давателя — в его неустанном, ни на день не прерываемом самосовершенствовании. Никакие обстоятельства не способны оторвать его от труда. Он работает с полным напряжением и упорством практически с восемнадцати лет. Причем он относится к себе безо всякой снис­ ходительности, не признает никаких скидок на возраст. Более того, даже уверен, что  именно этот напряженный ежедневный труд на протя­ жении всей жизни закалил его организм (прав­ да, он говорит: запугал), помогает преодоле­ вать нездоровье.

Однажды я застал философа вроде совсем выбитым из колеи. Стал его расспрашивать о причинах. Он отвечал нехотя, односложно, а потом вдруг взорвался: «Я сегодня написал семнадцать страниц. Это ведь по силам разве что тяжеловозам. А теперь вот чувствую себя крайне плохо. В голове туман, в теле вялость. Самым натуральным образом надорвался, нару­ шил режим работы, и теперь одна надежда на сам организм мой, котврый я  поставил  под удар, как последний мальчишка...» На другой день он спокойно выполнил привычную норму: сделал очередные семь — десять машинописных страниц, занимался с аспирантами два часа, принимал  интервьюера  и  конечно  же  читал,

«занимался», как он это называет.

В самом деле, об Алексее Федоровиче Лосе­ ве можно без всякого нажима сказать, что он никогда не уставал познавать. Ни тогда, когда ему  было  четырнадцать  лет,  ни  в  шестьдесят,

ни теперь — накануне девяностопятилетия. Но­ вое для него — органическая потребность. В том, что это не слова, легко убедиться, открыв лю­ бой из его недавних томов. В заключении ис­ следования следует всегда полная библиография по данному вопросу. Причем здесь фигурируют книги на всех европейских языках. О том, как он их достает, нужен, пожалуй, специальный рассказ. Но без предварительного полного об­ зора вышедшей литературы он не начинает ни одного исследования. Во время работы над ше­ стым томом «Истории античной эстетики», про­ анализировав всю предшествующую литерату­ ру, он остался ею недоволен: «Знаешь, боль­ шинство исследователей меня не смогли убедить в подходах. А главное — очень много произ­ вольных трактовок, основанных на неточном цитировании и толковании  текстов».  Между тем филология, считает Лосев, вся построена на глубоком знании материала и точном цитиро­ вании. «Это канительное занятие,— говорит он с улыбкой,— но что поделаешь, такова одна из трудностей нашей профессии».

Думая  об  исследовательской  практике А. Ф. Лосева, о тех принципах, которые он ис­ поведует как педагог, ученый, наставник моло­ дежи, я прихожу к мысли, что разговорные ин­ тонации, которые слышатся в самом строгом, научном тексте, все те колкие словечки, ирони­ ческие суждения и замечания, которыми пере­ сыпаны его устные выступления, могут быть, пожалуй, названы речевым артистизмом. Как- то мы заговорили об этом.

— Каждый пропагандист науки,— сказал он,— должен уметь или хотя бы стремиться к Тому, чтобы выразить задуманное как бы в зри-

тельных представлениях, дать в своей речи вполне представимый образ излагаемого вопро­ са. Этому способствует разумное актерство, ра­ зумная изобразительность. Без этого нам не обойтись. Ведь задача — живо нести живую мысль, в противном случае можно было бы про­ сто прочитывать с кафедры учебник или статью, как это делают многие. Но поскольку педаго­ гика есть прежде всего живое общение, непос­ редственное взаимодействие с конкретной ауди­ торией, постольку необходимо вырабатывать в себе навыки творческого слияния с нею. Только так! Лишь тогда профессор пробудит сознание слушателя, вызовет в нем отклик, когда сумеет показать биение научной мысли, вызовет сопе­ реживание, вовлечет в свои раздумья о предме­ те. Если же у человека нет способностей к та­ кому показу науки, если он сух или, наоборот, слишком витийствует, тогда ему  лучше  было бы не браться за это дело. Пожалуй, повторюсь, еще раз сказав: лектор — это творческая лич­ ность на кафедре, представляющая в своей речи динамику научной истины в ее становлении, в поиске. Его слово есть образное преподнесение и раскрытие той или иной темы. В своих пуб­ личных выступлениях я допускаю самую ши­ рокую палитру интонационных выделений смыс­ ла произносимого. Ведь и шепот активизирует внимание. Этим приемом вы проявляете искус­ ство владения материалом и аудиторией.

— Вы сказали сейчас о том, что надо слу­ шателей воспринимать конкретно. Как это по­ нимать?

— Нужно всегда четко представлять, с кем вам предстоит встречаться. Я пережил множе­ ство неудач, пока не понял важность этого мо-

мента.  Ведь у аудитории  могут  быть  разные возможности восприятия. Одно дело, когда пе­ ред тобой, к примеру, студенты, и совсем иначе себя ведешь, если встречаешься с людьми, толь­ ко-только завершившими рабочую смену. Один подход  нужен  к  старшеклассникам,  и  совсем иной — на беседе с воинами в ленинской ком­ нате. Построение лекции, ее стилистика долж­ ны учитывать особенности твоих собеседников. Но,  увы,  не  все  желают  с  этим  считаться. Я всегда возражал против таких горе-пропаган­ дистов, ибо они наносят вред важному и полез­ ному  делу,  утомляют  и  раздражают  слушате­ лей.  Все это я говорю тебе на основе личного опыта. Когда был моложе, частенько выступал как лектор-пропагандист.  Вовлекал в эту  нуж­ ную работу товарищей. И всегда стремился из­ бежать профанации, чтобы не было лекций для отчетности. Это — минус для науки, минус для общественной работы, минус просветительству.

«Нет,— настаивал я, — этого человека нельзя направлять на фабрику. Он провалит все, ни­ чего не скажет ни себе, ни людям». Доходило до крупных ссор и обид. Случалось после таких вот баталий самому идти вместо запланирован­ ного коллеги, отвергнутого в процессе обсужде­ ния кандидатур. Но нельзя же допускать про­ фанации? Нет! В рабочем общежитии тем более нельзя говорить ни суконным, ни псевдонауч­ ным языком. Слово должно литься свободно, зримо, привлекательно. Оно должно быть близ­ ко и понятно человеку.

— Из таких вот ваших признаний мне ста­ ло ясно, почему вы стремитесь внести разговор­ ную интонацию даже в свои книги...

— Разговорная  речь — наш  неиссякаемый

золотой запас. Это надо понимать, ценить, этим нужно умело пользоваться. Жаль, что мои книжные редакторы охотятся за разговорными словечками и оборотами, искореняют их как сорняки. Не понимают! Ведь популярно, белле- тристично изложенный предмет  не становится от этого менее научным. В этом мне приходи­ лось убеждаться тысячи раз, когда я выступал в самых различных аудиториях.

— И все же,— пытаюсь я спорить с профес­ сором,— разговорная интонация более приемле­ ма для узкого круга, когда слушателей не­ много...

— Не согласен. Когда передо мной пять- шесть человек, я скорее буду говорить строго научно и логически обработанно. В таком слу­ чае я вправе рассчитывать на обостренное вни­ мание слушателей, требовать от них интенсив­ ного напряжения мысли. Но чем больше ау­ дитория, тем более меня тянет на разговор. Хочется выразить и то, и это. На язык навора­ чиваются как бы сами собой метафоры, срав­ нения. Вместе с аудиторией растет и разго­ ворность.

Однажды в разговоре с Алексеем Федоро­ вичем я заметил, что считаю за эталон его вы­ ступления.

— В этом имеется доля преувеличения,— отозвался профессор.— У меня есть подлинный пример пропагандиста-трибуна, которым не пе­ рестаю восхищаться.

— Кто же он? — спросил я. — Кажется, вы его мне никогда не называли.

— Да и без меня ты слышал о нем,— улыб­ нулся Лосев.— Анатолий Васильевич Луначар­ ский. Только вы все, молодые, о нем слышали,

а я неоднократно слушал этого удивительного человека. Замечательный оратор, проникновен­ ный лектор, яркий пропагандист. Каждое его выступление  становилось  событием  для меня. Я не только впитывал его речь, приемы пост­ роения фразы. Я вдохновлялся им. Его вступи­ тельное слово перед одним из скрябинских концертов стало для меня не меньшим потря­ сением, чем сама «Поэма экстаза»  Скрябина. Он говорил о том, что композитор изобразил и предвосхитил в своем произведении тот миро­ вой катаклизм, что свершился на наших глазах. Выступление Анатолия Васильевича Луначар­ ского состоялось в Большом театре перед ты­ сячной публикой. Но это его не смутило, не растворило его слово. У меня было такое сос­ тояние, словно все  сказанное  обращено лично ко мне. Впечатление оказалось настолько силь­ ным, настолько меня зажгло, что, вернувшись домой, я тут же начал писать статью о Скря­ бине. Состояние восторженности и пафоса я сохранил надолго. Этот пример для меня — лишнее подтверждение того, как много может слово.

Воспоминание это дает нам в свою очередь повод  обратиться  к  времени,  когда  формиро­ валось мировоззрение ученого.  Сложное,  пере­ ломное,  отмеченное  большими  социальными сдвигами,  оно  не  могло  не  отразиться  на  его взглядах.  Его  трактовка  музыки,  например, всегда воспринимавшейся им как «философское откровение», приобретает новое качество. В сво­ их  публичных  лекциях  о  музыке  (а  он часто выступал с ними в первые послереволюционные годы)  он неизменно подчеркивал созвучные ре­ волюции  стороны  творчества  Бетховена,  Скря-

бина. Как писал он впоследствии, в звуках му­ зыки  Скрябина  им  улавливалось  предчувствие

«революции, в мировом пожаре которой ликую­ ще рождается новое общество» '.

Новая  социальная  действительность,  а  за­ тем и знакомство с марксистской диалектикой повлияли и на философские взгляды А. Ф. Ло­ сева.  Он  окончил  университет,  будучи  сторон­ ником идей Платона и неоплатоников. Правда, уже  тогда  он  был  далек  от  университетского академизма  и формализма.  А в его еще идеа­ листических  работах  20-х  годов  на  переднем плане стоит диалектика, живое ощущение диа­ лектического развития мира. Вот свидетельство этому — отзыв писателя М. М. Пришвина о кни­ ге  Лосева  «Античный  космос  и  современная наука» (запись в дневнике от 31 марта 1929 г.):

«Нашел книжку на поддержку себе... Это поход против формальной логики и натурализма. Мно­ гое мне станет понятным в себе самом, если я сумею представить себе античный космос и со­ поставить его с современным научным.  Имея то и другое в виду, интересно явиться к «запе­ чатленному лику» своего родного народа»2. Большой интерес вызвали у ученого выход  в свет русского перевода «Диалектики природы» Ф. Энгельса, а затем и публикация «Философ­ ских тетрадей» В. И. Ленина. Обращение к марксистско-ленинской методологии усилило социально-историческую сторону его философ­ ских взглядов.

Творческая судьба  А.  Ф.  Лосева  преподно­ сит  нам  уроки  подлинной  нравственности,  за-

 

1 См. настоящее издание, с. 260.

2 Пришвин  М. U .  Собр.  соч.  В  8  т.  М.,  1986,  т.  8

с. 205.

ставляет строже заглянуть в себя, многое пере­ осмыслить.

Рано начав исследовательскую деятельность, имея в 30 лет с небольшим девять книг, он вдруг замолчал почти на два десятилетия. По­ чему? Как-то я спросил его об этом. Он бросил с усмешкой: «Думал».

Энциклопедическая широта, творческие до­ стижения этого человека рождают представле­ ние об исключительности. Довольно часто мне приходилось слышать: ведь это Лосев! Он — уникум. А мы — люди рядовые. И как бы в подтексте таких полувосторженных, полудосад­ ливых восклицаний — видимо, в оправдание собственной лени — возникало мнение о не­ обыкновенных возможностях, заложенных в нем. Дескать, мы, «простые смертные», их ли­ шены.

Размышляя над судьбой Алексея Федорови­ ча, я пришел к совершенно противоположному суждению. Его творческие победы — результат обыкновенной жизни обычного человека. Прав­ да, жизни, наполненной разнообразными инте­ ресами и неустанным радостным созидатель­ ным трудом. Он не потратил ни минуты на­ прасно. Вот почему, думается мне, разговор с Лосевым стоит вести все же пе о книгах, им написанных,— их можно прочитать,— а о самом главном: как он себя искал и... нашел.

Когда говоришь с Лосевым о детстве, учебе, сразу убеждаешься, что свой твердый характер он не получил в наследство или в подарок, а выковал в неутомимом искательстве.  Условия, в которых развивался и растил себя Лосев, бы­ ли весьма заурядными. Он формировался в ат­ мосфере  небольшого  провинциального  городка,

причем  жил,  как  теперь  говорят,  в  неполной семье. Вот что он вспоминает:

— Видишь ли,  вырос  я  в  безотцовщине. В моем отце настолько сильно проявилась страсть натуры, что он не мог жить,  как  все, как принято. Увлечение скрипкой сделало его музыкантом, но привело к тому, что он оставил семью, дом, уважаемое дело... Он полностью от­ дался богеме, которая поглотила его. Стал дири­ жером одного из местных оркестриков. Так что единственное наследство, перешедшее ко мне,— привязанность к музыке. Она проявилась у меня столь же пылко. Еще мальчиком, услышав концертное выступление девятилетней скри­ пачки-вундеркинда, я потребовал себе инстру­ мент и занялся его освоением упорно и само­ забвенно. Параллельно с гимназией стал посе­ щать музыкальные классы, так что получил среднее образование и здесь...

Увлечение музыкой осталось у него на всю жизнь.  Оно отразилось и в  педагогической,  и в исследовательской деятельности. Долгое вре­ мя он преподавал в Московской консерватории, выпустил ряд книг по музыкальной культуре, эстетике.

— Мною занималась мама. Все свои силы и возможности она отдала тому, чтобы развить меня и учить. И я ей глубоко благодарен. Она заложила во мне первые понятия чести, поря­ дочности, ответственности.

О матери Алексей Федорович всегда  гово­ рит охотно, с величайшей нежностью. Она в самом деле дала ему многое, все, что могла. Когда потребовалось, она продала небогатое имущество, чтобы обеспечить учебу сына в Москве, в университете.

— Огромное воздействие на меня оказали учителя. Сразу тебе скажу, значительно боль­ шее, чем вузовские профессора. На то есть свои резоны. Я попал в университет в годы реакции, установившейся после разгрома царизмом пер­ вой русской революции. В ту пору не могло быть тех братских отношений, о которых мы знали по книгам, ни между студентами, ни тем паче между учащимися и их наставниками. Мы проходили холодную, академическую выучку. Суди сам. Идешь на лекцию, а у входа в ауди­ торию тебя приветствуют: «Ваш билет!» И ка­ кой-нибудь записной фискал внимательно сли­ чает тебя с головы до пят с твоей фотографией. Зато совсем иные воспоминания остались о школьной поре. У нас в гимназии были замеча­ тельные педагоги. Тут прежде всего хочу на­ звать любимого учителя, преподававшего древ­ ние языки,— Иосифа Антоновича Микша. Это он раздул во мне прометеевский огонек, вызвал интерес к античности. Не только на меня од­ ного он оказал определяющее влияние — все ученики занимались у него с огромным рве­ нием.

Но разговор об учителях тоже еще лишь часть темы  о воспитании. А. Ф. Лосев  утверждает:

— Меня воспитал театр! Став старшеклас­ сником, я по восемь раз в неделю ходил в го­ родской театр.

— Вы, должно быть, оговорились, хотели сказать: восемь раз в месяц?

— Ты еще скажи — в год! — восклицает он.— Как сказал, так и было. В воскресенье-то я посещал спектакли днем и вечером. А так ежедневно бегал. На протяжении трех лет про­ смотрел  весь  классический  репертуар.

— Но, простите, насколько знаю, тогда уче­ ников ограничивали, полагалось иметь разреше­ ние инспектора...

— А у меня оно — как у человека, отлично учившегося,— имелось. Это был настоящий те­ атральный запой. Но зато я узнал  фактически всех драматургов — от античности до современ­ ности. И среди них Шекспира,  Шиллера,  Чехо­ ва,  Островского  почти  полностью.  Трагедии

«Гамлет»,  «Отелло»,  «Король  Лир»,  «Макбет» я видел по многу раз. Сравнив в той или иной роли разных актеров — в те годы театральные труппы каждый сезон обновлялись,— я не толь­ ко составил представление о сущности драма­ тургии, но и постигал мастерство исполнителей, их творческие особенности. Что еще оказалось для меня важным воспитательным моментом? Пожалуй, те записи, которые я заносил после каждого спектакля в дневник. От впечатления сценического я делал шаг к раздумью, к попыт­ кам самостоятельного мышления и оформлению своих наблюдений словом. Театр оказался для меня первым храмом познания науки и искус­ ства. Ему я обязан почти всем.

Заметьте оговорку А. Ф. Лосева: «почти всем». Потому что и это далеко не все, что влияло на него в пору возмужания и развития. Из многих его косвенных суждений для меня стала очевидной еще одна, и очень важная в формировании его личности, побудительная причина. Астрономия! Огромное воздействие на него оказал Фламмарион. Научно-популярные труды французского ученого буквально очаро­ вали мальчика. Даже и сегодня, думая о тех своих звездных фантазиях, он не может скрыть чувства восторга.

— Да, меня тогда сильно занимали, даже тревожили иные миры. Это беспокойство в со­ четании с интимным восторгом перед бесконеч­ ной Вселенной, осознание тесной связи земных и космических явлений будоражили сознание. А главное — способствовали стремлению осмыс­ лить действительность. Конечно, это были только робкие попытки, скорее близкие к юно­ шеской рефлексии, чем к научному взгляду. Но здесь важно другое — возникали продолжитель­ ные, напряженные раздумья.

Быть может, эти фламмарионовские повести положили начало его первой личной библиотеке, новому образу жизни — среди книг. Кстати, однажды я спросил: а не скучно ли жить сре­ ди книг?

— Скучно! — подтвердил Лосев.— Ты себя на это не обрекай. Смотри, как я живу. Работа работой, но  ведь  у  меня  каждый день  народ. И не обязательно по делу. Зато возникает по­ стоянное человеческое напряжение. Для учено­ го опасно выпасть из живой жизни.

В конце лета я навестил А. Ф. Лосева на даче. Кроме меня было еще несколько гостей.

Последний августовский день выдался па редкость теплым, солнечным, безмятежным. Никому не хотелось расходиться по делам, а их в канун 1-го сентября всегда хватает. Кто-то и обмолвился: «Хорошо бы лето продлить еще на месячишко...» Это замечание вызвало общий со­ чувственный вздох. Но Алексей Федорович ото­ звался иначе:

— А я с детских лет привык ждать первое сентября. С самым тревожным и радостным не­ терпением. Да и сейчас, отдав семьдесят лет высшей школе, жду не дождусь того дня и ча-

са, когда ко мне придут ученики, мои аспиран­ ты. Что нового у тех, кто уже учился у меня? А больше всего волнует самый молодой народ. Те, кто только начнет заниматься с этого семе­ стра. Ваших кисельных разговоров и вздохов о каникулах не понимаю. Неужели и впрямь не соскучились? Не верю! Небось войдете в ауди­ торию, и в носу защиплет...

Лишь этой неутолимой жаждой личного об­ щения с идущими вослед, тягой к юности могу себе объяснить его нынешнюю практическую педагогику, связанную с преподаванием грече­ ского языка.

Как-то я побывал на его занятиях. И уви­ дел еще одну сторону его натуры через буднич­ ную работу педагога-практика. За общим сто­ лом  сидели  преподаватель  и  аспиранты.  Шел

«урок» греческого... Как ни удивительно, но са­ мым бодрым, активным, цепким смотрелся пре­ подаватель.

— Лена, пожалуйста, текст.

Девушка пытается имитировать чтение.

— Ты читаешь по складам. Пора читать бегло, красочно. Давай-ка еще разок. Живо, жи­ во... Так-так... Григорий, продолжай.

Опять какая-то затрудненность,  путаница... И его восклицание:

— Вот тут я тебя поймал! А для чего надо знать долготу последнего? Кто объяснит? Пожа­ луйста, ты! Ты!

Наконец общими усилиями, с его постоян­ ной корректировкой, преодолели фразу, осмыс­ лили правило, и снова наводящие, требователь­ ные вопросы и пояснения.

— А это здесь зачем? Тупое ударение? По какому правилу?..  Да,  верно.  Только  говори

уверенней, чтобы словесная каша не усыпляла нас... Переведи! Так, «поход есть жизнь каж­ дого»... Это буквально, а точнее,  литературно как сказать? Кто?.. «Борьба есть жизнь каждо­ го»... Это ближе. Кто еще?

Идет поиск слова и знания. Позже, в конце урока, он им скажет:

— Не бойтесь делать ошибки, мы ведь пока учимся. Но вы должны их преодолевать, выра­ стать из них. Я хочу видеть это.

Надеюсь, вам удалось почувствовать, как напористо, темпераментно ведет Лосев к цели учеников. Иначе он не может, заскучает.

С занятий я шел вместе с аспирантами и попросил их поделиться впечатлениями. Они восторгались наставником.

— Ну а почему же вы не пользуетесь такой редкой возможностью на все сто? Неужели вам не обидно? Разве рационально так пользовать­ ся временем ученого, так мало брать из-за ва­ шей слабой подготовки к занятиям?

Тут мои собеседники стали наперебой изла­ гать всяческие веские причины. У каждого на­ шлось оправдание.

— Но ведь вы отвечаете Лосеву...

— Мы это понимаем... Но ведь мы-то не Лосевы. Поймите меня правильно,— пояснила Лена,— но я, например, нынче иду на день рождения. Что делать, приглашена! Вчера по­ дарок покупала, сегодня утром едва успела в парикмахерскую...

— Ничего, подойдет время, и мы будем со­ бранными,— бодренько подытожил Григорий.

Что возразить? Впрочем, нужно бы расска­ зать им, как сдавал зачет по греческому языку пока мечтавший об аспирантуре студент Лосев.

— Дали мне отрывок из Софокла для пере­ вода на русский. Подготовил и сажусь к столу экзаменатора. А профессор Покровский говорит эдак с растяжкой: «Что же мы будем перево­ дить с греческого на русский?! Скучно. Давай­ те лучше на латинский». Хотя бы предупреди­ ли, что такой поворот возможен. Но что сдела­ ешь? Перевел. Но тут профессор Соболевский вставляет слово: «Если говорить о переводе серьезно, то лучше сделаем иначе. С языка Со­ фокла переведем на гомеровский язык...» А это значит с аттического на ионический диалект... Что за черт! — Вспоминая этот давний эпизод жизни, Алексей Федорович и теперь, десятиле­ тия спустя, искренне досадует. Будто его экза­ меновали не когда-то, а буквально вчера.— На­ кануне бы сказали, мол, надо обратить внима­ ние на диалекты. Видимо, считали все это само собой разумеющимся... Что ж, стал переводить отрывок из «Электры» на  гомеровский  язык. Ну, скажу тебе, это было не так и трудно. Го­ мера я крепко знал еще с гимназии... Итак, чи­ таю... Один из экзаменующих снисходительно роняет: «Довольно». А Покровский не мог удержаться  от  комментария,  кисло  протянул:

«Переводите вы ничего, ничего. Но  зачем  же так долго думаете?» Ему-то что! Он к тому времени сколько лет корпел над латынью и гре­ ческим. Все-таки поставили зачет. Конечно, такое колкое замечание, недовольство собой, самолюбие — все это заставляло стараться во всю прыть.

Не знаю, согласится ли со мной сам А. Ф Ло­ сев, но именно в этом недовольстве — корень вопроса, когда мы говорим о становлении лич­ ности. Только с некоторой поправкой. Думаю,

для Алексея Федоровича внешнее, кем-то прояв­ ленное недовольство имело меньшее значение, чем собственное. Именно требовательность к себе, развитая еще в юности, оказала  решаю­ щее влияние на его личность,  на  результаты его в научно-педагогической  деятельности.

Что же касается каких-то конкретных влия­ ний, оказавшихся для него благосклонными, то, пожалуй, мы не перебрали и сотой доли того целого, что мы называем становлением лич­ ности.

Смотрите, сколькими путями сразу шло его развитие. Тут и прочные понятия семьи, ответ­ ственности за нее, заложенные матерью.  Уме­ ние учиться с интересом и удовольствием, взя­ тое от учителей. А параллельно с этим — музы­ ка, театр, книги. И все воспринято прочно, раз и навсегда. Кстати, вы обратили внимание на то, что знание языков он вынес из школы? И не только древних. Надо добавить немецкий, анг­ лийский, французский.

И, конечно, никакие разговоры о составляю­ щих личности ничего не дадут, если мы не при­ мем во внимание самого человека, его характер, навык трудиться, его волевую, целеустремлен­ ную натуру. Вот где все начала — в нем самом, в интересе к жизни и духовному напряжению, в его желании быть тем, кем он стал.

А как же достигается это желание работать? Причем не только работать, когда хочется  и есть необходимость, но всегда, в любых обстоя­ тельствах и ситуациях? Как-то я  пожаловался на то, что приходится порой по 30—40 раз в день слушать одну и ту же соседскую пластин­ ку. Знаете, что он ответил?

— А ты не слушай.

— Но как же...

— Ну, не вслушивайся. Воспитай в  себе та­

кую степень поглощенности делом, при которой

помехи просто не существуют.  Кстати, эта со­

средоточенность, такое внимание на деле дости­

гаются только  самовоспитанием,  то  есть воле­

вым усилием самого человека.

В конце концов из нашего общения с Алек­ сеем Федоровичем Лосевым я понял одно: про­ блемы образования и воспитания неразрывны с формированием у человека навыков самообра­ зования и самовоспитания. Когда это получа­ ется, мы говорим о таком человеке: личность.

 

Юрий Ростовцев

 

 

Эта книга, верстку которой Алексей Федо­ рович Лосев читал и одобрил, выходит в свет уже после его кончины, последовавшей 24 мая 1988 года.

СОДЕРЖАНИЕ

 

5 Сокровище мыслящих

 

7 УЧИТЬСЯ  ДИАЛЕКТИКЕ

9 Как  же научиться  думать?

28 И думать, и делать

56 Диалектика  и  здравый  смысл

80 О главпых диалектических системах

94 Единство трех понятий

113 О диалектике как  таковой

 

151 О ПОЛЬЗЕ ФИЛОСОФИИ

153 Двенадцать тезисов  об  аптичной культуре

171 Философия античности  в целом  и в частностях

198   Формирование  марксистско-ленинской  культуры мышления

218 Философия  культуры

238 История философии как школа мысли

267 МИРОВОЗЗРЕНИЕ И ЖИЗНЬ

269 О вечной молодости в науке

274 Жизненное кредо

287 Дерзание  духа

297 О мировоззрении

314 Об интеллигентности

322 Сначала  стань  учеником

327 Чудо без чудес

340  Ю.  А.  Ростовцев.  Марафонец  (Слово  о Лосеве)

 

 

Лосев А. Ф.

Л7 9 Дерзание  духа.— М.:  Политиздат, 1988.— 366 с— (Личность. Мораль. Вос­ питание).

ISBN  5-250-00967- 0

 

Книга  известного  советского  ученого  профессора А. Ф. Лосева в живой форме раскрывает  существо многих «вечных» идей, побуждает читателя к актив­ ному овладению богатством духовного наследия фи­ лософской классики, помогает постичь красоту твор­ ческих усилий личности, соотнести абстрактные на­ учные  понятия  с  житейской  практикой.  Большое место в книге занимает этико-мировоззренческая про­ блематика.

Рассчитана  на  широкий  круг  читателей.

 

Л

0302030000—120 Заказ «Союзкниги»    ББК  15.56

079 (02)-89

Алексей Федорович Лосев

 

ДЕРЗАНИЕ  ДУХА

 

Заведующая  редакцией Р.  К.  Медведева Редактор

А.  Н.  Голубев Младшие  редакторы

Ж.  П.  Крючкова  и  Е.  С.  Молчанова Художник

А.  Л. Чириков Художественный  редактор А.  Я.  Гладышев Технический  редактор

Т. Н. Полунина

 

ИБ  №  8391

 

Подписано в печать с матриц 14.11.88. Формат  70Х90'/32.  Бу­ мага типографская № 1. Гарнитура «Обыкновенная новая». Печать высокая. Усл. печ. л. 13,46.  Усл.  кр.-отт.  13,89.  Уч.- изд.  л.  13,88.  Доп.  тираж  100 000  экз.  Заказ  JV»  9494.  Цена

65  коп.

Политиздат.  125811,  ГСП, Москва,  А-47,  Миусская  пл.,  7.

Ордена  Трудового  Красного  Знамени  типография издательства  «Звезда».  614600,  г.  Пермь,

ГСП-131,  ул.  Дружбы,  34.

65 коп.

 

⇐ Предыдущая1234567

Поделиться: