Раскрась город в красный цвет

 

– Кэрри, вы не сможете просто отшутиться, – говорит миссис Гивенс, показывая на банку с краской.

– Я и не собиралась шутить, – настаиваю я, притворяясь невинной овечкой. Но если честно, у меня всегда плохо получается общаться с начальством: по непонятным причинам я становлюсь настоящей размазней и не могу постоять за себя.

– Что же тогда вы собирались делать с этой краской?

Гивенс – это одна из тех женщин среднего возраста, на которую смотришь и думаешь: если я когда‑нибудь стану такой же, лучше застрелиться прямо сейчас. Ее прическа с невероятным начесом напоминает большой куст, который, такое ощущение, может самовозгореться в любую минуту. Я неожиданно представляю Гивенс с пожаром на голове, бегущую через коридоры старшей школы Каслбери, и чуть не лопаюсь со смеху.

– Кэрри? – требовательно спрашивает она.

– Это краска для моего отца – для одного из его проектов.

– Это не похоже на вас, Кэрри. У вас никогда раньше не было неприятностей.

– Клянусь, миссис Гивенс. Все именно так, как я говорю.

– Очень хорошо. Вы можете оставить краску у меня и забрать ее после занятий.

– Гивенс конфисковала мою банку с краской, – шепчу я Мыши, когда мы входим в класс, где будет урок математического анализа.

– Как она ее нашла?

– Увидела, как я пыталась засунуть ее в свой шкафчик.

– Черт, – говорит Мышь.

– Точно. Нам придется прибегнуть к плану «Б».

– Что еще за план «Б»?

– Пока не знаю, но мы все равно должны выполнить то, что задумали, – отвечаю я. – Я что‑нибудь придумаю.

Я занимаю свое место за партой и поворачиваюсь к окну. На дворе октябрь: самое время, чтобы найти идеальный красный осенний листок, отгладить его, высушить и спрятать в вощеную бумагу для гербария. Или утыкать гвоздикой хрустящее яблоко, которое потом всю зиму будет лежать в шкафу, источая приятный аромат и отпугивая моль. А может, заняться приготовлением «головы» к Хэллоуину: вытащить из тыквы мякоть и семечки, пожарить их, а затем уже в оставшейся тыкве вырезать глаза, нос и рот. Но самое главное, сейчас самое время, чтобы, написать год нашего окончания школы на крыше коровника, который стоит за школой.

У этой традиции долгая история: каждую осень несколько учеников выпускного класса залезают на крышу и краской рисуют на ней свою дату, чтобы было видно из окон школы. Обычно это делают мальчики, но в этом году с Мышью решили взять все в свои руки: почему все веселье должно доставаться парням?! Затем мы привлекли Лали. Она собирается принести лестницу, а мы с Мышью обеспечим нас краской. Потом к нам захотела присоединиться Мэгги. Она, конечно, совершенно, бесполезна в таких делах, но я решила, что и она может пригодиться – принесет выпивку и сигареты. Но Мэгги все растрепала Питеру, хотя я ее просила никому ничего не говорить, но она, судя по ее словам, не смогла удержаться. Теперь Питер заражен этой идеей не меньше нашего, хотя он и говорит, что не будет лично принимать участия, раз уж девушки все хотят т сделать сами. Вместо этого он будет стоять и руководить.

После математического анализа я иду к коровнику, чтобы еще раз все осмотреть и проверить. Ему не меньше ста лет, но стены перекрытия выглядят достаточно крепкими, а вот крыша – выше и круче, чем я себе представляла. Но нам ни в коем случае нельзя сдаваться, потому что на следующей неделе за дело наверняка возьмутся парни, а мне этого, совсем не хочется. Больше никаких упущенных возможностей. Я хочу оставить какой‑нибудь след в школе Каслбери, чтобы, когда я состарюсь, я могла сказать: «Я сделала это. Я нарисовала год нашего выпуска на старом коровнике».

В последнее время старшая школа не раздражала меня, как обычно, и у меня было довольно хорошее настроение. Сегодня я надела комбинезон, сникерсы и футболку в красную и белую клетку, купленную специально для этого в витражном магазине. Я заплела волосы в косы и надела кожаную повязку. И вот я стою здесь, уставившись на крышу, когда меня неожиданно охватывает чувство непостижимого счастья и я чувствую себя героем Джона Белу, из «Зверинца». Я обегаю вокруг коровника и, когда возвращаюсь туда, откуда начала, вижу Себастьяна Кидда, который стоит и с любопытством меня разглядывает.

– Развлекаешься? – скрашивает он.

Ну да, – говорю я. Я должна была смутиться, но не сделала этого: ненавижу, когда девушки постоянно смущаются, поэтому уже давно решила, что в любой ситуации буду сохранять спокойствие, – А что насчет тебя? Тоже развлекаешься?

– Что‑то типа того.

Уверена, он развлекается, но не со мной. После той ночи в «Эмеральд» от него не было ни слуху ни духу – он не позвонил, не зашел. Все, чего я была удостоена, – это брошенных в мою сторону хитрых взглядов на уроках математического анализа, в коридорах или вот сейчас, в коровнике. Я убеждаю себя, что не стоит из‑за этого переживать, я ведь все равно не собираюсь ни с кем встречаться, но это не помогает мне сохранять контроль над своими чувствами каждый раз, когда он оказывается рядом. Ощущение, как тогда, когда мне было двенадцать. Даже хуже, напоминаю я себе, потому что сейчас я должна лучше разбираться в отношениях.

Я смотрю на Себастьяна, думая о том, как же хорошо, что он не может читать мои мысли, но он уже не обращает на меня никакого внимания. Он смотрит через мое плечо на двух Джен, которые поднимаются на холм, аккуратно вышагивая на каблуках, как будто они никогда раньше не ходили по траве. Их появление меня нисколько не удивляет. Две Джен повсюду следуют за Себастьяном, как два маленьких забавных прицепа.

– Посмотри‑ка! – говорю я. – Вот и твой фан‑клуб.

Он вопрошающе смотрит на меня, но ничего не говорит. В моих фантазиях Себастьян обладает великим, рассудительным умом. Но в реальности я ничего о нем не знаю.

 

Лали подъезжает к моему дому на пикапе в девять часов вечера. Мы одеты в черные водолазки, черные джинсы и сникерсы. В небе светит полная луна. Лали дает мне пиво, я включаю радио, и мы начинаем громко подпевать, пытаясь перекричать музыку. Я практически уверена, что это будет лучший поступок, который мы когда‑либо совершали, самый яркий момент нашей «выпускной жизни» – момент, который мы запомним, как сказала бы Синтия Вианде.

– Да пошла ты к черту, Синтия Вианде! – кричу я без какой‑либо причины.

– Пошла к черту старшая школа Каслбери! – кричит Лали. – Пошли к черту «инопланетяне».

Мы выезжаем на дорогу, ведущую к школе, со скоростью около восьмидесяти миль в час, пытаемся проехать прямо через холм по траве, но пикап буксует, поэтому мы решаем припарковаться на неосвещенной части стоянки. Пока мы вытаскиваем лестницу из багажника, я слышу предательский шум восьмицилиндрового двигателя, и рядом с нами останавливается Себастьян Кидд на своей машине.

Какого черта он здесь делает?

Он опускает стекло:

– Девочки, вам нужна какая‑нибудь помощь?

– Нет.

– Да, – говорит Лали и взглядом приказывает мне заткнуться. Я отвечаю ей тем же выражением лица.

Себастьян вылезает из машины и облокачивается о капот. Он похож на леопарда, которого разбудили во время дневного сна. В подтверждение моих мыслей он сладко зевает:

– Долгая ночка?

– Можно и так сказать, – говорит Лали.

– Ты можешь сделать ее короче, если оторвешь свой зад и поможешь нам. Раз уж ты все равно не собираешься уходить, – добавляю я.

– Можем ли мы тебе доверять? – спрашивает Лали.

– Это зависит от того, что вы хотите мне доверить, – говорит он.

Когда мы в конце концов приставили лестницу к коровнику, к нам присоединяется Мышь с краской и большой кистью. Две яркие блуждающие по стоянке фары говорят о том, что приехала Мэгги. Мэгги никогда не может отличить, какой свет она включила – ближний или дальний, поэтому регулярно и слепит других автомобилистов. Она паркуется и поднимается на холм вместе с Уолтом и с Питером – Питер первым делом рассматривает краску.

– Красная? – говорит он, а затем, как будто мы не услышали его в первый раз, повторяет: – Красная?!

– Что плохого и красном цвете?

– Это не тот цвет, которым традиционно пишут год выпуска в Каслбери. Вы должны были купить синюю краску.

– Мы захотели красную, – противлюсь я. – Кто рисует, тот и выбирает цвет.

– Но это неправильно, – настаивает Питер. – До конца года я буду смотреть в окно и видеть год нашего выпуска в красном цвете вместо синего.

– Это действительно так важно? – спрашивает Себастьян.

– Красный цвет – это наш вызов. Это значит: да пошли вы со своими традициями, – говорит Уолт. – Я думаю, что все дело в этом.

– Точно, братишка, – кивает Себастьян.

Мэгги вкладывает руки на груди:

– Я боюсь.

– У меня есть сигарета, – замечает Уолт. – Это успокоит твои нервы.

– Кто принес выпивку? – спрашивает Лали. Кто‑то, протягивает ей бутылку виски, и она делает большой глоток, вытирая рот рукавом кофты.

– Итак, Брэдли. Поднимайся, – командует Мышь.

Все вместе мы поднимаем головы и смотрим вверх. Оранжевая луна поднялась из‑за крыши, которая теперь отбрасывает прямоугольную черную тень. В призрачном свете конек крыши кажется таким же высоким, как Эверест.

– Ты собираешься залезть наверх? – изумляется Себастьян.

– Брэдли была хорошей гимнасткой, – говорит Мышь. – Очень хорошей. Правда, пока ей не исполнилось двенадцать. Помнишь, тогда ты прыгала на гимнастическом бревне и приземлилась прямо на свою…

– Лучше бы я этого не помнила, – перебиваю я, украдкой глядя на Себастьяна.

– Я могла бы это сделать, но я боюсь высоты, – объясняет Лали. На самом деле это единственное, чего она боится, ну или, по крайней мере, признается она только в этом. – Каждый раз, когда я переезжаю мост в Хартфорд, я сползаю на пол, чтобы у меня не закружилась голова.

– А что, если ты одна в машине и ты за рулем? – спрашивает Мышь.

– Тогда она останавливается посреди дороги и трясется от страха, пока не приезжает полиция и не отбуксовывает ее машину, – говорю я, находя свою версию забавной.

Лали смотрит на меня недовольно:

– Это неправда. Если я за рулем, то это другое дело.

– Ага, – говорит Уолт.

Мэгги делает глоток виски:

– Может, нам стоит пойти в «Эмеральд». Я начинаю замерзать.

– О, нет. Только не сейчас, когда все практически готово.

– Ты иди в «Эмеральд», Мэгвич. А я собираюсь сделать то, зачем мы сюда пришли, – я пытаюсь говорить так, чтобы мои слова звучали как можно решительнее. Питер растирает Мэгги плечи, и этот жест не ускользает от внимания Уолта:

– Давайте останемся. Мы можем пойти в «Эмеральд» позже.

– Правильно, – поддерживает его Мышь. – Те, кто не хочет остаться, могут сваливать прямо сейчас. Те, кто хочет остаться, пусть просто заткнутся.

План очень простой: Лали и Питер держат лестницу внизу, пока я поднимаюсь. Когда я буду наверху, за мной поднимется Себастьян с кистью и банкой краски. Я делаю первый шаг: лестница оказывается очень холодной и рифленой на ощупь. Смотреть вверх, напоминаю я себе. Будущее впереди. Не смотреть вниз. Никогда не оглядываться. Никогда не показывать им, что тебе тяжело или страшно.

– Давай, Кэрри.

– Ты можешь это сделать.

– Она уже наверху. Обожемой! Она на крыше!

Это Мэгги.

– Кэрри? – окликает меня Себастьян. – Я прямо за тобой.

Полная оранжевая луна трансформировалась в яркий белый шар, окруженный миллионами звезд.

– Здесь, наверху, очень красиво! – кричу я. – Вам всем нужно посмотреть.

Я медленно поднимаюсь выше и встаю на корточки. Это не так сложно. Я напоминаю себе обо всех тех ребятах, которые уже проделывали это раньше: если они смогли, то и у меня получится. Себастьян стоит наверху лестницы с банкой краски в одной руке и кистью в другой, я ползу к краю крыши и начинаю рисовать. Группа внизу скандирует:

– Один… Девять… Восемь.

– Тысяча девятьсот восемьдесят… – И как раз когда я собираюсь нарисовать последнюю цифру, мои ноги начинают скользить. Банка выпадает из моей руки, один раз подпрыгивает и катится по крыше вниз, оставляя за собой огромное пятно. Мэгги кричит. Я падаю на крышу, карабкаюсь, чтобы ухватиться за деревянный конек, слышу глухой звук, с которым банка ударяется о газон. И больше… ничего.

– Кэрри? – неуверенно спрашивает Мышь. – Ты в порядке?

– Да.

– Не двигайся! – кричит Питер.

– Не буду.

Я так и делаю. Но проходит меньше минуты, и я мучительно медленно начинаю сползать вниз. Я пытаюсь пальцами ног упереться о кровлю, чтобы остановиться, но мои сникерсы скользят прямо по блестящему пятну красной краски. Я убеждаю себя, что не умру, что мое время еще не настало. Ведь если бы я умирала, я бы это знала, правильно? Какая‑то часть моего мозга понимает, что что‑то царапает мои ладони, но я пока не ощущаю боли. Я уже представляю себя в гипсе, когда неожиданно какая‑то сильная рука хватает меня за запястье и тащит наверх к коньку. В этот момент я вижу, как лестница сползает с края крыши, а затем раздается хруст веток, и я понимаю, что лестница упала в кусты.

Стоящие внизу начинают кричать.

– Мы в порядке. С нами все хорошо. Мы не пострадали, – отвечает им Себастьян, когда Вой полицейской сирены пронизывает воздух.

– Спрячьте лестницу в коровнике, – командует Лали. – Если копы упросят, то мы просто стоим здесь и курим. – Мэгги, дай мне бутылку, – говорит Уолт. Он кидает ее в коровник, и она разбивается.

Себастьян тянет меня за руку.

– Нам нужно перебраться на другую сторону.

– Зачем?

– Не задавай вопросов, просто делай, что я говорю, – приказывает он, пока мы карабкаемся через конек крыши. – Лежи ровно на спине, чуть согнув колени.

– Но так я не смогу видеть, что происходит, – протестую я.

– Слушай меня, не двигайся, ничего не говори и молись, чтобы копы нас не заметили.

Сердце у меня в груди устроило настоящий барабанный бой, но я стараюсь не обращать на это внимания и прислушиваюсь к тому, что происходит внизу.

– Здравствуйте, офицеры, – обращается Уолт к подъехавшим полицейским.

– Что вы, ребята, здесь делаете?

– Ничего. Просто стоим курим, – отвечает Питер.

– Вы пили?

– Нет, ну что вы, – отвечают все в один голос.

Тишина, а затем шлепание ног по мокрой траве.

– Это что еще такое, черт побери? – спрашивает один из копов. Свет от его фонарика скользит по крыше и по небу. – Вы, ребята, красите коровник? Это преступление – нарушение частной собственности.

– А ну, Марон, – обращается Лали к одному из конов. – Это же я.

– Вау, – говорит Марон. – Лали Кэндеси. Эй, Джек. Это Лали, дочка Эда.

– Может, осмотрим все вокруг? – осторожно спрашивает Джек коллегу теперь, когда перед ним дочь босса.

– Не. Мне кажется, все в порядке, – говорит Марон.

Джек фыркает:

– Хорошо, детки. Вечеринка окончена. Мы хотим убедиться, что вы сядете в машины и в безопасности доберетесь до дома.

И они все уходят.

Мы с Себастьяном продолжаем лежать мерзнуть на крыше. Я смотрю на звезды, мысленно думая о человеке, который находится всего в нескольких дюймах от меня. Если это не романтично, то я не знаю, как еще это назвать.

Себастьян перегибается через край крыши:

– Я думаю, они ушли.

Неожиданно мы смотрим друг на друга и начинаем смеяться. Смех Себастьяна – я никогда не слышала ничего подобного – глубокий, хриплый и немного мелодичный, похож на спелый фрукт. Я воображаю, что его губы тоже немного фруктовые на вкус, но в то же время сильные. Жалко, что губы парией всегда оказываются не такими, как ты себе их представляешь. Иногда они жесткие и сильные, а иногда похожи на мягкие пуховые подушки.

– Итак. Кэрри Брэдшоу, – говорит он. – Каков твой великий план теперь?

Я подтягиваю колени к груди:

– Никакого.

– У тебя нет плана? Наверное, это впервые.

Неужели он думает обо мне, что я какая‑то нервная тупица? Я что, произвожу впечатление человека, у которого на все случаи жизни заготовлен план? Я всегда считала, что поступаю в большинстве случаев спонтанно:

– У меня не всегда есть план.

– Но ты всегда выглядишь так, как будто точно знаешь, что делаешь.

– Я?

– Ну да. Ты ходишь такая целеустремленная, что я просто не успеваю за тобой.

Что это значит? Это сон? Я действительно сижу и разговариваю с Себастьяном Киддом?

– Ты мог бы позвонить…

– Я звонил. Но твой телефон вечно занят. Поэтому сегодня ночью я хотел заехать к тебе домой, но увидел, как ты садишься в пикап Лали, и последовал за вами. Я решил, что вы надумали что‑то интересное.

Он говорит, что я ему нравлюсь?

– Ты определенно девушка с характером, – добавляет он.

С характером? Это хорошо или плохо? Я имею в виду, разве парни влюбляются в характер?

– Я думаю, иногда я могу быть… забавной.

Ты очень забавная. Ты очень интересная, и это замечательно. Большинство девушек скучные.

– Да?

– Да ладно, Кэрри. Ты девушка, и ты должна это знать.

– Я думаю, что большинство девушек довольно интересные. Я имею в виду, они интереснее, чем парни. Вот ребята действительно скучные.

– Я скучный?

– Ты? Ты совсем не скучный. Я просто имела в виду…

– Я знаю. – Он пододвигается, немного ближе. – Тебе холодно?

– Я в порядке.

Он снимает свой пиджак. Пока я его надеваю, он обращает внимание на мои исцарапанные во время падения ладони.

– О, боже, – говорит он. – Это, должно быть, больно.

– Немного. – На самом деле ладони дико горят в тех местах, где я содрала кожу. – Это не самое ужасное, что со мной происходило. Однажды я упала с пикапа Кэндеси и сломала ключицу. Я не знала об этом до следующего дня, пока Лали не отвела меня к врачу.

– Лали – твоя лучшая подруга?

– Точно. Она моя лучшая подруга с тех пор, как нам исполнилось по десять лет. Эй, – спрашиваю я, – а кто твой лучший друг?

– У меня его нет, – отвечает он, рассеянно глядя на деревья.

– Я думаю, что у мальчишек всегда с этим проблемы, – задумчиво говорю я и оцениваю свои руки. – Как ты думаешь, мы когда‑нибудь слезем с этой крыши?

– А ты этого хочешь?

– Нет.

– Тогда не думай об этом. Когда‑нибудь кто‑нибудь придет и снимет нас. Может быть, Лали или твоя подруга Мышь. Она клевая.

– Угу, – киваю я. – У нее вся жизнь просчитана. Она подала раннее прошение в Йельский университет. И ее определенно примут.

– Это, должно быть, хорошо, – говорит он с оттенком горечи.

– Тебя заботит твое будущее?

– А разве не всех оно заботит?

– Наверное… Но я думала… Я не знаю. Я думала, что ты собираешься в Гарвард или что‑то типа того. Разве ты не учился в частной школе?

– Учился. Но я понял, что я не очень‑то хочу в Гарвард.

– Как кто‑нибудь может не хотеть в Гарвард?

– Потому что все это чушь. Стоит мне поступить в Гарвард, и все пойдет по накатанной. Мне придется пойти в юридическую или бизнес‑школу. Потом я начну носить костюм, работать в большой корпорации, каждый день ездить на электричке в Нью‑Йорк‑Сити. А затем какая‑нибудь девица женит меня на себе, пока я успею это осознать, у меня уже будут дети и ипотека. Все. Игра закончена.

– Эммм. – Это не совсем то, что девушка хочет услышать от парня, но я должна присудить ему дополнительные очки за то, что он был откровенен. – Я понимаю, что ты имеешь в виду. Вот я всегда говорю, что не собираюсь вообще выходить замуж. Это слишком просто и предсказуемо.

– Ты изменишь свое мнение. Все женщины рано или поздно выходят замуж.

– Но не я. Я собираюсь стать писателем.

– Ты похожа на писателя, – говорит он.

– Я?

– Угу. Ты выглядишь так, как будто в твоей голове постоянно роятся какие‑то мысли.

– У меня прозрачная голова?

– Немного. – Он наклоняется и целует меня. И в этот момент моя жизнь разделяется на две части – до и после этого поцелуя.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Превратности любви

 

– Повтори мне слово в слово, что он сказал.

– Он сказал, что я интересная. И что у меня есть характер.

– Он сказал, что ты ему нравишься?

– Я думаю, что произвела на него впечатление.

– Если он под впечатлением от тебя, то это не обязательно значит, что ты ему нравишься, – говорит Мэгги.

– Я думаю, что если парень говорит, что, ты интересная и что у тебя есть характер, то он имеет в виду, что ты особенная, – считает Мышь.

– Но это не означает, что он хочет быть с тобой. Может быть, он думает, что ты особенная… и странная, – говорит Мэгги.

– Итак, что произошло после того, как мы ушли? – перебивает ее Мышь.

Пришла Лали и спасла нас. Себастьян указал, что получил достаточно впечатлений за одну ночь и уехал домой.

– С тех пор вы не общались, я правильно понимаю? – спрашивает Мэгги.

Я притворяюсь, что у меня зуд, и начинаю чесать раздраженное место:

– Неа.

Но ведь это ничего не значит…

– Он позвонит, – уверяет меня Мышь.

– Конечно, позвонит. Он просто обязан позвонить, – говорит Мэгги с излишним энтузиазмом.

С той ночи, когда мы пытались написать год нашего выпуска на коровнике, прошло четыре дня, а наша компания все никак не может успокоиться. Вот, например, сейчас мы уже наверное, раз в двадцатый обсуждаем, что случилось после того, как приехали копы и всех, кроме меня и Себастьяна, разогнали. Сначала вернулась Лали и спасла нас. Затем, подъехали Мышь и Уолт, но к тому моменту мы уже ушли, забрав с собой лестницу, поэтому они решили, что все в порядке, и отправились по домам. Но по‑настоящему смешно было в понедельник, когда мы пришли в школу: стоило кому‑то из нас выглянуть в окно и увидеть цифры 198 и большое красное пятно, как он начинал смеяться так, будто вот‑вот лопнет.

Тем утром на собрании Синтия Вианде затронула вопрос произошедшего и официально заявила, что вандализм не остался незамеченным и что злоумышленникам, если их, поймают, будет предъявлено обвинение. На что мы зафыркали, как котята. Все, за исключением Питера.

– Неужели копы могут быть такими кретинами? – продолжает он спрашивать нас снова и снова. – Они же там были и видели нас.

– И что же они видели? Кучку ребят, стоящих около старого коровника?

– Этот Питер – беее, – говорит мне Лали немного позже. – Он такой параноик. Что, черт возьми, он там делал?

– Я думаю, ему нравится Мэгги.

– Но Мэгги встречается с Уолтом.

– Я знаю.

– Так что, получается, она встречается с ними обоими? Разве это нормально – гулять с двумя парнями одновременно?

– Послушай. – Питер догоняет меня в коридоре. – Я не уверен, что мы можем доверять Себастьяну. Что, если он нас сдаст?

– Не переживай. Он последний человек, то может это сделать.

После того поцелуя одно упоминание имени Себастьяна стало для меня невыносимым, теперь его образ невидимой тенью повсюду следует за мной: в душе он подает мне шампунь, его лицо всплывает между строк в моих тетрадях. В воскресенье Мэгги, Уолт и я ездили на блошиный рынок, и, роясь в корзинах с футболками шестидесятых годов, я постоянно думала, какая из них понравилась бы Себастьяну.

Конечно, он позвонит.

Но он все не звонил.

 

Прошла неделя, наступило утро субботы, и мне нужно было собираться ехать на собеседование в Брауновский университет. В полном недоумении я смотрела на одежду, которую разложила на кровати, чтобы затем упаковать ее в маленький чемоданчик. Вещи напоминали бессвязные мысли тысяч незнакомцев: о чем я думала, когда покупала этот расшитый бисером свитер из пяти десятых? Или эту розовую бандану? Или зеленые леггинсы в желтую полоску? Мне нечего надеть на собеседование. Как я могу выглядеть нормально во всей э той разношерстной одежде? А что значит быть нормальной? Просто быть собой? Но кто я?

Что, если он позвонит, когда меня не будет? Почему он еще не позвонил? Может, с ним что‑то случилось? Что, например? Я видела его каждый день в школе, и с ним все было в порядке.

– Кэрри? – зовет меня отец. – Ты готова?

– Практически. – Я кладу в чемодан клетчатую юбку, свитер с блестками, широкий ремень и напоследок кидаю старый платок «Эрмес», который принадлежал еще моей матери. Она купила его несколько лет назад, когда они с отцом ездили в Париж.

– Кэрри?

– Иду‑иду.

Я спускаюсь по ступенькам.

Мой отец всегда нервничает, когда мы куда‑нибудь едем. Он тщательно изучает карты, рассчитывает время и расстояние. Ему нравятся неизвестные данные только в уравнениях, в жизни же все должно быть определенно. Я в который раз напоминаю ему, что это не такая уж дальняя поездка. Его альма‑матер, Университет Брауна, всего в сорока пяти минутах езды. Но он все равно волнуется: отвозит машину на мойку, снимает со счета наличные деньги, проверяет, на месте ли расческа. Доррит закатывает глаза:

– Ты уезжаешь меньше чем на двадцать четыре часа!

Всю дорогу идет дождь. Я смотрю по сторожам: листья уже готовы покинуть ветви деревьев, а птичьи стаи отправляются на зимовку на юг.

– Кэрри, – говорит отец, – не обращай внимания на всякую ерунду. И не переживай ты так сильно.

Он часто чувствует, что со мной что‑то не так, хотя и не догадывается, в чем именно дело.

– Я стараюсь, пап.

– Потому что если ты так сильно волнуешься, – продолжает он, воодушевляясь одной из своих любимых тем, – ты дважды оказываешься в проигрыше. Во‑первых, ты страдаешь из‑за того, что уже произошло, но в то же время ты упускаешь то, что происходит в настоящем. Это жизнь, и не все в нашей власти. Мы… мы не можем ее контролировать.

Но мы должны. Должен быть какой‑то закон, по которому, если мальчик целует девочку, он должен позвонить ей в течение трех дней.

– Другими словами, старина, жизнь, она такая: мучаешься, а потом все равно умираешь. – Я говорю это так, что мой папа смеется. К сожалению, я слышу, как на заднем сиденье вместе с нами смеется Себастьян.

 

– Кэрри Брэдшоу, правильно? – Парень по имени Джордж в одной руке держит мои документы, а другой пожимает мне руку. – А вы, сэр, должно быть, мистер Брэдшоу.

– Совершенно точно, – говорит мой отец. – Выпуск 1958‑го.

Джордж оценивающе смотрит на меня.

– Вы нервничаете?

– Немного.

– Не стоит. – Он ободряюще улыбается. – Профессор Хоукинс – один из лучших. Он доктор наук по английской литературе и физике. Я читал в вашем заявлении, что вам интересно заниматься наукой и писать рассказы. Здесь, в Брауне, вы можете научиться и тому, и другому. – Он немного краснеет, как будто понимает, что ведет себя, как продавец на рынке, расхваливающий свой товар, и неожиданно добавляет: – Кроме всего прочего, вы выглядите превосходно.

– Спасибо, – бормочу я, чувствуя себя, как ягненок перед забоем. Но затем я вдруг понимаю, что веду себя глупо и излишне все драматизирую. Джордж прав: в Брауне все идеально от очаровательных зданий кампуса Пемброк‑Колледжа из красного кирпича до Колледжа Грин, заросшего пышным вязом, который до сих пор не скинул листву, и роскошного здания с колоннами, где располагается библиотека Джона Картера, остается добавить себя на эту картинку с открытки.

Тем временем все идет своим чередом. Сначала собеседование в офисе профессора, где царит творческий беспорядок. «Какие у вас цели, мисс Брэдшоу?» – «Я хотела бы как‑то повлиять на общество, сделать что‑то значимое». Затем экскурсия по кампусу химическим лабораториям, компьютерному классу, дортуару первокурсников[8] и, наконец, ужин с Джорджем на Тайер‑стрит. Я чувствую себя, как бумажная кукла, которую переставляют в разные места и которая так измотана, что в любой момент может порваться. Во время ужина Джордж упоминает, что в «Эйвоне» сегодня выступает рок‑группа, и я чувствую, что не могу отказаться, даже несмотря на то что вместо вечеринки предпочла бы лежать в гостиничном номере и думать о Себастьяне.

– Сходи, – настаивает отец. Он уже поведал мне, что был бы рад, если бы Джордж пригласил меня на свидание, потому что он интеллигентный и у него хорошие манеры.

 

– Тебе понравится Браун, – говорит Джордж, переходя на «ты», когда мы сидим в его машине. Он водит СААБ, достаточно мощный, недешевый европейский автомобиль. Если бы моим сердцем и мыслями не владел Себастьян, я, наверное, нашла бы Джорджа привлекательным.

– Почему ты так сильно любишь Браун? – спрашиваю я.

– Я вырос в Нью‑Йорк‑Сити, и Браун стал для меня своего рода побегом из тюрьмы. Здесь у меня появилась масса возможностей для самореализации. Например, в Брауне есть отличная интернатура, и благодаря ей летом я поеду в Сити, чтобы работать в «Нью‑Йорк Таймс».

Неожиданно Джордж открывается для меня с новой, более интересной стороны.

– Я всегда хотела жить в Сити, – говорю я.

– Это лучшее место в мире. Но сейчас мне комфортнее в Брауне. – Он нерешительно улыбается. – Мне нужно было разобраться в себе, и университет мне в этом помог.

– А каким ты был раньше?

– Зацикленным, – говорит Джордж и усмехается. – А как насчет тебя?

– О, я тоже немного зацикленная, – говорю я, думая о Себастьяне. Но когда мы останавливаемся около клуба, я торжественно обещаю себе выкинуть Себастьяна из своих мыслей. Снаружи за маленькими французскими столиками стайками сидят студентки, они пьют пиво и флиртуют с париями. Мы же пытаемся пробраться внутрь через толпу около входа. Джордж кладет руку мне на плечо и слегка сдавливает его – я улыбаюсь.

– Ты на редкость милая, Кэрри Брэдшоу, – шепчет он мне на ухо.

Мы остаемся в клубе до самого закрытия, а когда садимся назад в машину, Джордж целует меня. Он целует меня еще раз, пока мы едем к отелю. Это простой и чистый поцелуй мужчины, который точно знает, чего хочет. Он достает из бардачка ручку:

– Могу я попросить номер твоего телефона?

– Зачем? – спрашиваю я.

– Чтобы я мог позвонить тебе, дурочка.

Он пытается поцеловать меня снова, но я отворачиваюсь.

Я чувствую себя немного пьяной и, как только падаю на кровать, понимаю, что я не то что немного пьяна, я прилично перебрала с алкоголем. Я спрашиваю себя, дала бы я Джорджу свой телефон, если бы не была так пьяна? Да я бы даже не позволила ему поцеловать себя. И наверняка сейчас мне позвонит Себастьян. Парни всегда звонят, когда тобой начинает интересоваться другой мужчина. Они, как собаки: никогда не замечают, что ты подстриглась, зато отлично чувствуют, когда на их территории порвался чужак.

 

Мы возвращаемся в Каслбери днем в воскресенье, но моя теория терпит крах: Себастьян не звонил. Правда, звонила Мэгги, причем несколько раз. Я уже собираюсь набрать ее номер, как она сама мне перезванивает.

– Что ты делаешь? Можешь зайти ко мне?

– Я только что вернулась, – говорю я, неожиданно сдувшись от напряжения и ожидания.

– Кое‑что произошло. Кое‑что очень важное. Я не могу объяснить это по телефону, нам нужно встретиться и поговорить. – Голос Мэгги звучит ужасно, и первая мысль, которая приходит мне в голову, что ее родители разводятся.

Мать Мэгги – Анита – открывает мне дверь. Она выглядит изможденной, но невооруженным взглядом видно, что раньше она, вероятно, была очень красивой. На самом деле Анита – очень хорошая, даже слишком хорошая и поэтому мне все время кажется, что это только оболочка, внутри которой прячется другой человек, который однажды вырвется на свободу и сделает что‑то ужасное, например подожжет свой дом.

– О, Кэрри, – говорит Анита. – Я так рада, что ты здесь. Мэгги отказывается выходить из своей комнаты и говорить мне, что произошло. Может быть, ты сможешь заставить ее спуститься вниз. Я была бы тебе очень благодарна.

– Я позабочусь об этом, миссис Стивенсон, – успокаиваю я ее. Сколько я знаю Мэгги, она с завидной регулярностью запирается в своей комнате. Даже не могу припомнить, сколько раз точно мне приходилось уговаривать ее покинуть свое убежище.

У Мэгги обалденная комната с панорамными окнами с трех сторон и шкафом для одежды на всю стену. Практически все в городе знают дом Стивенсонов: он в основном состоит из стекла, а его дизайн разработал известный современный архитектор. Однако внутри дома все довольно аскетично, потому что отец Мэгги терпеть не может нагромождения мебели. Я приоткрываю дверь в комнату Мэгги:

– Мэгвич?

Мэгги лежит на кровати в белой хлопковой ночнушке и вылезает из‑под одеяла как неприветливое привидение.

– Анита! – ворчит она на мать, которая выглядывает из‑за моей спины. – Я же просила тебя оставить меня одну.

Анита выглядит одновременно встревоженной, виноватой и беспомощной, в чем нет ничего удивительно: она всегда так реагирует на истерики дочери. Она быстро исчезает, а я захожу в комнату.

– Мэгз? – беспокоюсь я. – С тобой все в порядке?

Мэгги усаживается на кровати, скрестя ноги по‑турецки, упирается локтями в колени и кладет голову на руки.

– Я не знаю. Я сделала что‑то ужасное.

– Что?

– Не знаю, как тебе сказать.

Всем своим видом я демонстрирую, что не собираюсь никуда уходить и в любом случаю дождусь объяснений, что бы она ни скрывала. Я сажусь на пухлый, набитый ватой предмет, который в этой комнате заменяет кресло. По мнению отца Мэгги, это эргономичное хитроумное изобретение шведского дизайна для формирования правильной осанки, которое предотвращает боли в спине. Это изобретение, помимо прочего, пружинит, поэтому я немного покачиваюсь. Мне уже начинают надоедать проблемы других людей.

– Послушай, Мэгз, – настойчиво говорю я, – у меня не так уж много времени. Мне нужно забрать Доррит из «Гамбургер Шэк».

Я ее даже не обманываю, ну, по крайней мере, в моих словах есть доля правды: мне действительно нужно будет забрать сестру из закусочной, но не прямо сейчас.

– Но там будет Уолт! – выкрикивает она.

– И что?

Родители Уолта настаивают на том, чтобы тот работал после школы, чтобы накопить денег на колледж. «Гамбургер Шэк» – это единственное место, куда его взяли, но это сдельная работа за четыре доллара в час, и я сомневаюсь, что Уолт сможет набрать денег хотя бы на один семестр.

– Это означает, что ты его увидишь.

Мэгги вот‑вот задохнется от волнения.

– Ты собираешься ему сказать, что видела меня?

Меня это все больше и больше раздражает.

– Я не знаю. Я должна ему сказать, что видела тебя?

– Нет! – восклицает она. – Я избегаю его все выходные, сказала, что поеду навестить брата в Филадельфию.

– Зачем?

– Ты что, не понимаешь? – Она драматически вздыхает. – Питер.

– Питер? – повторяю я, несколько озадаченно.

– Я переспала с ним.

– Что?

Мои ноги запутались, и я наклоняюсь так неудачно, что падаю, увлекая за собой всю шведскую конструкцию.

– Тссс! – говорит Мэгги.

– Я ничего не понимаю, – говорю я, пытаясь выпутаться из захватившего меня в плен стула. – Ты занималась сексом с Питером?

– У меня были с ним половые отношения.

В наших рядах девственниц стало еще на одного человека меньше.

– Когда? – спрашиваю я, после того как мне, наконец, удается встать на ноги.

– Прошлой ночью. В лесу за моим домом, – говорит она. – Ты помнишь, той ночью, когда мы красили коровник, он все время крутился около меня? Затем он позвонил мне вчера утром и сказал, что ему нужно меня увидеть. Он сказал, что был тайно влюблен в меня в течение трех лет, но боялся подойти ко мне, потому что думал, что я такая крутая, что даже не буду с ним разговаривать. Затем мы пошли погулять и сразу начали целоваться.

– И что потом? Вы просто сделали это? Прямо в роще?

– Не удивляйся ты так сильно, – голос Мэгги звучит немного обиженно и самодовольно одновременно, – только потому, что ты этого не делала.

– Откуда ты знаешь, что не делала?

– А что, делала?

– Пока нет.

– Ну вот.

– Так ты просто сделала это. Прямо на земле, на листьях? Как насчет веток: они ведь могли, впиться тебе в задницу?

– Поверь мне, когда ты занимаешься сексом, то не замечаешь таких мелочей, как ветки.

– Правда? – Я вынуждена признать, что мне чрезвычайно любопытно. – Как это было?

– Изумительно, – вздыхает она. – Я не знаю, как точно описать, но это было лучшее чувство, которое я когда‑либо испытывала. Нужно только начать, и тогда тебе хочется этого снова и снова. И… – Она делает театральную паузу для пущего эффекта. – Я думаю, что я испытала оргазм.

У меня отваливается челюсть.

– Это невероятно.

– Я знаю. Питер говорит, что девушки практически никогда не испытывают оргазм в первый раз. Вероятно, я очень чувственная.

– Питер занимался этим раньше?

Если да, то я готова застрелиться.

– Должно быть, – самодовольно говорит Мэтти.

На какую‑то долю минуты в комнате повисает тишина. Мэгги мечтательно перебирает бахрому на покрывале, я смотрю за окно, – удивляясь тому, как сильно я от всех отстала. Неожиданно мир кажется мне разделенным на два типа людей – на тех, кто занимался сексом, и на тех, кто не занимался.

– Итак, – говорю я наконец, это означает, что вы с Питером встречаетесь?

– Я не знаю, – шепчет она. – Думаю, что я в него влюбилась.

– А как же Уолт? Я была уверена, что ты любишь Уолта.

– Нет. – Она качает головой. – Я его любила два года назад. Но в последнее время он стад для меня скорее другом, чем парнем.

– Понимаю.

– Мы уже перешли на третью базу, но на ней Уолт и остановился. Он ни как не хочет идти дальше, я даже задумалась, возможно, Уолт меня не любит. Мы вместе уже два года, а парень отказывается от секса. Ну, разве это нормально?

Я хочу сказать, что, возможно, он хочет сохранить себя, но правда в том, что это действительно очень странно.

– Так ты хотела, а он нет? – спрашиваю я, чтобы все прояснить.

– Я хотела переспать с ним на мой день рождения, а он отказался.

– Странно, – говорю я. – Определенно странно.

– И это о чем‑то должно говорить.

Необязательно. Но у меня нет сил спорить с ней. Ни с того ни с сего я вдруг чувствую огромную потерю; Мэгги, Уолт и я были единым целым. В течение последней пары лет мы везде ходили вместе: тайком проникали в загородный клуб ночью и воровали гольф‑кары, охлаждали упаковку пива в реке, разговаривали, и разговаривали, и разговаривали обо всем на свете – от математических терминов до того, с кем встречается Джен Пи. Что теперь будет с нашей троицей? У меня как‑то совсем не получается представить Питера на месте Уолта в наших дурацких приключениях.

– Я думаю, что мне нужно порвать с Уолтом, – говорит Мэгги. – Но я не знаю как. Вот что я должна ему сказать?

– Ты можешь попытаться сказать ему правду.

– Кэрри? – вкрадчиво спрашивает она. – Я бы хотела узнать, может быть, ты можешь…

– Что? Порвать с ним? Ты хочешь, чтобы я рассталась с Уолтом за тебя?

– Ну, просто подготовь его, – говорит Мэгги.

Мэгги и Питер? Я не могу представить двух других людей, которые бы меньше подходили друг другу: Мэгги – такая ветреная и эмоциональная и Питер – такой серьезный. Но может, их личности уравновешивают друг друга.

 

Я заезжаю на стоянку около «Гамбургер Шэк», глушу двигатель машины и думаю: «Бедный Уолт». «Гамбургер Шэк» – это закусочная, известная своими гамбургерами, украшенными сверху луком и перцем. В наших местах это считается чуть ли не высокой кухней: жители Каслбери просто обожают жареный лук и перец. Мне очень нравится, как они пахнут, а вот Уолт, который готовит лук и перец на гриле, говорит, что его тошнит от этого запаха. Он залезает ему под кожу, и даже когда он спит, ему снятся только лук и перец.

Я замечаю Уолта за стойкой около гриля. Единственные посетили, кроме меня, – три девочки‑подростка с волосами, выкрашенными в разные оттенки розового, голубого и зеленого. Я уже прохожу мимо них, как неожиданно понимаю, что один из этих панков – моя сестра. Доррит ест луковое кольцо, как будто ничего не происходит.

– Привет, Кэрри, – говорит она. И нечто вроде «Как тебе мои волосы?». Она берет свой молочный коктейль и шумно осушает стакан.

– Отец тебя убьет, – предупреждаю я, но Доррит только пожимает плечами. – Иди в машину. Я буду через минуту.

– Я еще не закончила с луковыми кольцами, – невозмутимо отвечает она. Ненавижу то, как моя сестра отказывается слушаться старших, особенно меня.

– Немедленно в машину, – настаиваю я и ухожу.

– Куда ты идешь?

– Мне нужно поговорить с Уолтом.

На Уолте испачканной передник, и у него испарина на лбу.

– Ненавижу эту работу, – говорит он, прикуривая сигарету, когда мы выходим на стоянку.

– Но гамбургеры тут хорошие.

– Когда я отсюда выберусь, не хочу больше видеть ни одного гамбургера.

– Уолт, – говорю я. – Мэгги…

Он прерывает меня:

– Она не ездила к брату в Филадельфию.

– Откуда ты знаешь?

– Во‑первых, как часто она к нему ездит?

Раз в год? И во‑вторых, я достаточно хорошо знаю Мэгги и вижу, когда она врет.

Мне интересно, знает ли он о Питере.

– Что ты собираешься делать?

– Ничего, я думаю. Подожду, пока она порвет со мной, а я уверен, что к этому все идет.

– Может, тебе стоит самому расстаться с ней.

– Слишком, много чести. – Уолт бросает окурок в кусты. – Почему я должен суетиться, если результат все равно будет тем же?

Уолт, я думаю, немного пассивен.

– Но может, если ты сделаешь это первым…

– То спасу Мэгги от чувства вилы? Не думаю.

Моя сестра идет со своей новой люминесцентной прической.

– Тебе будет лучше, если отец не увидит, как ты куришь, – говорит она.

– Послушай, детка. Во‑первых, я не курю, во‑вторых, тебе стоит побеспокоиться кое о чем другом, например о своей прическе.

Пока Доррит залезает в машину, Уолт качает головой:

– Мой маленький брат ведет себя точно так же. Молодежь… Никакого уважения к старшим.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Хитрый лис

 

Вот мы с Доррит и дома. Бедному отцу достаточно одного взгляда на ее прическу, чтобы едва не лишиться сознания. Затем он берет себя в руки и поднимается в комнату Доррит. Чувствую я, стоит ожидать самого худшего: когда отец приходит в твою комнату для беседы, он всегда пытается тебя приободрить, но от этого ты чувствуешь себя еще ужаснее, чем до разговора. Обычно он вспоминает какую‑нибудь длинную нравоучительную историю из своей жизни или пытается объяснить все происходящее с точки зрения мировых законов человеческого развития. Именно этим, уверена, он сейчас и занимается в комнате Доррит.

Дверь в ее комнату закрыта, но нашему дому сто пятьдесят лет, поэтому достаточно просто встать рядом с дверью, и ты услышишь все до последнего слова, что мы с Мисси и делаем.

– Итак, Доррит, – говорит отец. – Я подозреваю, что твои действия в отношении твоих… эээ… волос косвенно связаны с проблемой перенаселения, которая все острее встает перед нашей планетой, хотя ты и не осознаешь своей причастности к этому. Люди в густонаселенных регионах стремятся выделиться из толпы, как и ты, – это естественный человеческий инстинкт, но иногда он проявляется все более и более экстремально, и результатом становится нанесение увечий человеческому телу – пирсинг, окраска волос, татуировки… Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Нет.

– Я имею в виду, – продолжает он, – что ты должна стараться противостоять этим глупым, ничем не оправданным инстинктам. Успешный умный человек может подавлять свои неразумные желания. Становится понятнее?

– Конечно, пап, – саркастично говорит Доррит.

– В любом случае, я все равно тебя люблю, – говорит отец, что означает: «беседа» закончена. После нее он обычно плачет, а ты чувствуешь себя настолько ужасно, что клянешься никогда больше его не расстраивать. На этот раз, однако, плач прерывается телефонным звонком. Пожалуйста, пусть это будет Себастьян, молюсь я, когда Мисси снимает трубку. С хитрым видом она прикрывает рукой микрофон:

– Кэрри, тебя. Это парень.

– Спасибо, – спокойно отвечаю я, беру трубку, ухожу в свою комнату и закрываю дверь.

Это должен быть он. Кто же еще?

– Алло? – небрежно спрашиваю я.

– Кэрри?

– Да?

– Это Джордж.

– Джордж, – отвечаю я, стараясь скрыть разочарование.

– Вы нормально добрались до лома?

– Конечно.

– Ну и хорошо. Я прекрасно провел время в субботу вечером, и мне хотелось бы знать, может, мы встретимся еще как‑нибудь?

Я не знаю. Но он так любезно просит, что отказать невозможно. И потом, я не хочу обижать его чувства.

– О'кей.

– Между Брауном и Хартфордом есть милый загородный ресторанчик.

– Звучит прекрасно.

– Я думаю, может быть, мы сможем туда сходить в следующую субботу. Я заеду за тобой около семи. Мы поужинаем в восемь, и я смогу доставить тебя домой к одиннадцати.

Я вешаю трубку и иду в ванную посмотреть, как я выгляжу. У меня вдруг появляется желание радикально изменить свой образ: может, покрасить волосы в розовый или голубой, как Доррит? Или сделать ультрамодную рваную стрижку‑пикси? Или стать блондинкой? Я крашу губы красной помадой, а затем карандашом делаю контур, опуская уголки губ вниз, после чего рисую две большие слезы на щеках и отхожу подальше от зеркала, чтобы оценить результат. Неплохо.

С лицом грустного клоуна я иду в комнату Доррит. Она болтает по телефону, обмениваясь впечатлениями с одной из своих подруг, но, заметив меня, вешает трубку.

– Ну? – спрашиваю я.

– Что ну?

– Что ты думаешь о моем макияже? Я думала пойти так в школу.

– Это имеет какое‑то отношение к моим волосам?

– Что бы ты почувствовала, если бы завтра утром я появилась в школе в таком виде?

– Мне наплевать.

– Спорю, что нет.

– Почему ты такая вредная? – кричит Доррит.

– С чего это я вредная? – Но она права. Я вредничаю, и у меня отвратительное настроение. И все это из‑за Себастьяна. Иногда я думаю, что все проблемы в мире из‑за мужчин: если бы не было мужчин, женщины всегда были бы счастливы. – Да ладно, Доррит. Я просто шучу.

Доррит трогает свои волосы.

– Это действительно смотрится ужасно? – шепчет она.

Моя идея с маской печального клоуна уже больше не безобидная шутка, потому что сестре стало по‑настоящему грустно. Когда мама впервые заболела, Доррит спросила меня, что будет дальше. Я изобразила на лице улыбку, потому что я где‑то прочла, что сокращение отвечающих за улыбку мышц заставляет мозг думать, будто ты счастлив, и посылать радостные импульсы окружающим. «Что бы ни произошло, у нас все будет хорошо», – сказала я тогда Доррит. «Обещаешь?» – «Конечно, Доррит. Вот увидишь».

 

– Здесь кто‑то есть! – кричит Мисси. Мы с Доррит смотрим друг на друга, наша маленькая размолвка забыта. Мы спускаемся вниз – на кухне стоит Себастьян. Он переводит взгляд с моей маски грустного клоуна на розово‑голубые волосы Доррит и медленно качает головой.

– Если ты собираешься к Брэдшоу, то тебе нужно быть во всеоружии: здесь можно ожидать чего угодно.

– Не смешно, – говорит Себастьян. На нем черный кожаный пиджак, тот же, что был на нем на вечеринке Тимми Брюстера и тем вечером, когда мы лазили на коровник – когда мы впервые поцеловались.

– Ты всегда носишь этот пиджак? – спрашиваю я, когда Себастьян переключает машину на пониженную передачу перед поворотом на шоссе.

– Тебе не нравится? Я его купил, когда жил в Риме.

Я вдруг чувствую себя так, как будто меня окатило волной. Я была во Флориде, Техасе и везде в Новой Англии, но никогда в Европе. У меня даже нет паспорта. Парень, который жил в Риме, – как романтично это звучит.

– О чем думаешь? – спрашивает Себастьян.

Я думаю, что, возможно, я тебе не понравлюсь, потому что я никогда не была в Европе и я недостаточно опытная.

Но вместо этого я спрашиваю:

– А ты был в Париже?

– Конечно, – отвечает он. – А ты?

– Немного.

– Звучит, как «немного беременна». Ты либо была там, либо нет.

– Я не была там лично. Но это не означает, что я не путешествовала в Париж в моих мечтах.

Он смеется:

– Ты очень странная девушка.

– Спасибо.

Я смотрю в окно, чтобы скрыть улыбку. Мне все равно, что он считает меня странной. Сейчас я просто невероятно счастлива видеть его, и я не спрашиваю, почему он не позвонил и где пропадал. Когда я увидела его да своей кухне, прислонившегося к столешнице, словно он был у себя дома, я притворилась, что это совершенно нормально и нисколько меня не удивляет.

– Я чему‑то помешал? – спросил он, как будто о том, что он неожиданно решил объявиться, не было ничего странного.

– Зависит от того, зачем ты пришел.

Моя душа наполнилась множеством бриллиантов, которые при появлении Себастьяна озарились солнечным светом и засверкали в нем.

– Не хочешь прогуляться?

– Конечно.

Я бегу наверх и смываю клоунскую маску, зная, что я должна была сказать нет или, по крайней мере, позволить ему себя уговорить, потому что какая девушка согласится пойти на свидание, если ее застигли в такой момент? Это создает плохой прецедент, который заставляет парня думать, что он может видеть тебя, когда только захочет, и вести себя, как ему вздумается. Но у меня не было сил отказаться. Пока я обувалась, я думала, что скорее всего еще пожалею, что так легко согласилась.

Но сейчас я нисколько ни о чем не жалею.

В любом случае, кто выдумал все эти правила насчет свиданий? И почему я не могу быть исключением? Он так непосредственно кладет свою руку на мою ногу, как будто мы уже долгое время встречаемся. Интересно, если бы мы действительно уже давно встречались, вызвал бы этот жест такое же ощущение, какое я испытываю сейчас, смесь смущения и головокружения. Я решаю, что да, даже не представляю, что могу себя чувствовать как‑то по‑другому, когда он рядом. И вот я уже теряю ход беседы.

– Знаешь, не такая уж она и шикарная, – говорит он.

– Кто?

Я поворачиваюсь к нему, мое счастье сменяется необъяснимой паникой.

– Европа, – говорит он.

– А, – облегченно вздыхаю я. – Европа.

– Два года назад, когда я жил в Риме, я побывал во многих странах – Франции, Германии, Швейцарии, Испании – и, когда вернулся сюда, понял, что это место такое же прекрасное…

– Каслбери? – удивляюсь я.

– Такое же прекрасное, как Швейцария, – говорит он.

Себастьяну Кидду на самом деле нравится Каслбери?

– Но я всегда думала, что ты бы идеально вписался, – нерешительно говорю я, – в Нью‑Йорк или Лондон. Или какой‑нибудь другой полный развлечений город.

Себастьян морщится.

– Ты недостаточно хорошо меня знаешь. – Он, видимо, замечает, что я готова умереть от страха из‑за того, что могла его обидеть, поэтому добавляет: – Но ты обязательно узнаешь. На самом деле я уже давно хочу отвезти тебя на одну выставку. Уверен, это поможет нам лучше понять друг друга.

– Ага, – киваю я. Я ничего, черт возьми, понимаю в искусстве. Почему я не учила историю искусства, когда у меня была такая возможность. Я настоящий лузер. Себастьян поймет это и бросит меня еще до того, как у нас стоится настоящее первое свидание.

– На Макса Эрнста, – говорит он. – Это мой любимый художник. А кто твой?

– Питер Макс? – Это единственное имя, которое приходит мне в голову.

– Ты такая забавная, – смеется он.

Он везет меня в Художественный музей Уодспорта Атенеума, который находится в Хартфорде. Я была здесь миллион раз со школьными экскурсиями и ненавидела, что приходилось держаться за липкую руку одноклассника, чтобы не потеряться, и маршировать под ругань помощницы учителя – матери одного из учеников. Где же, интересно, тогда был Себастьян? Он берет меня за руку, я опускаю глаза на наши переплетенные пальцы и вижу кое‑что, что поражает меня. Себастьян Кидд грызет ногти?

– Пойдем, – говорит он, таща меня за собой. Мы останавливаемся перед картиной, на которой изображены мальчик и девочка, сидящие на мраморной скамейке около волшебного озера в горах. Себастьян стоит за мной, положив свою голову сверху моей и обняв меня за плечи. – Иногда мне хочется оказаться, на этой картине, тогда я закрываю глаза и просыпаюсь там. Я бы остался на этой скамейке навсегда.

«А как же я?» – кричит голос у меня в голове. Мне не нравится, что меня нет в его фантазии:

– Тебе бы не было там скучно?

– Нет, если бы рядом со мной была ты.

Я чуть ли не теряю сознание. Предполагается, что парни не должны говорить таких вещей. Или нет, они должны, но никогда этого не делают. Кто же тогда может такое говорить? Парень, который до сумасшествия, безумно влюблен в тебя. Парень, который видит, насколько ты невероятная и восхитительная, даже если ты не член группы поддержки и далеко не самая красивая девушка в школе. Парень, который думает, что ты красивая такая, какая ты есть.

– Мои родители в Бостоне, – говорит он. – Хочешь поехать ко мне?

– Конечно.

С ним я готова поехать куда угодно.

 

У меня есть теория, что по комнате человека можно многое рассказать о нем самом, но в случае с Себастьяном она не работает. Его комната больше похожа на комнату в старомодном пансионе, чем на настоящую берлогу молодого парня. На кровати белое с красным стеганое одеяло ручной работы, на стене висит старый деревянный штурвал. Никаких постеров, фотографий, бейсбольных карточек, билетов с футбольных матчей – нет даже ни одного грязного носка. Я смотрю за окно на увядающее коричневое поле и ярко‑желтое кирпичное знание санатория вдали, закрываю глаза и пытаюсь представить себя и Себастьяна на рисунке Макса Эрнста на берегу озера, под лазурным небосклоном.

Сейчас, когда я в его комнате – о боже мой, неужели, – мне становится немного страшно. Себастьян берет меня за руку, ведет к кровати, мы садимся, и он начинает меня целовать. У меня перехватывает дыхание. Это все по‑настоящему: я и… Себастьян Кидд.

Через какое‑то время он поднимает голову и смотрит на меня. Он так близко, что я могу увидеть крошечные темно‑синие вкрапления на радужке его глаз. Я даже могу их сосчитать, если попытаюсь.

– Эй, – говорит он. – Ты никогда не спрашивала, почему я не позвонил.

– А должна была?

– Большинство девушек спрашивают.

– Может, я – не большинство девушек.

Это звучит немного высокомерно, но я, безусловно, не собираюсь ему рассказывать, что последние две недели провела в страшной панике, подпрыгивая каждый раз, когда звонил телефон, бросая в его сторону косые взгляды на занятиях, обещая себе, что я никогда‑никогда не буду больше делать ничего плохого, если только он поговорит со мной так же, как тогда, на крыше коровника… А еще я ненавидела себя, что постоянно о нем думала, что поступала, как глупая девчонка.

– Ты думала обо мне? – хитро спрашивает он.

Ну и хитрый ты лис. Если я скажу нет, то обижу его. Если скажу да, то это будет звучать лишком трогательно.

– Возможно, немного.

– Я думал о тебе.

– Тогда почему ты не позвонил? – шутливо спрашиваю я.

– Я боялся.

– Меня? – Я смеюсь, но он, похоже, говорит серьезно.

– Я переживал, что смогу влюбиться в тебя, а я совсем не собирался ни в кого влюбляться.

– О! – Мое сердце провалилось в желудок.

– Все в порядке? – спрашивает он, гладя меня по щеке.

Ага, улыбаюсь я, еще один из его хитрых вопросов.

– Может быть, ты просто еще не встретил подходящую девушку, – шепчу я.

Он приближается губами к моему уху:

– Я надеялся, ты скажешь это.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Спасите меня

 

Мои родители познакомились в библиотеке, в которой моя мама работала после колледжа, а отец пришел взять несколько книг. Они увидели друга, влюбились и через шесть месяцев поженились.

Все говорят, что моя мама была похожа на Элизабет Тейлор, но в те времена любой симпатичной девушке говорили, что она похожа на эту актрису. Тем не менее я все время представляю себе, как именно Элизабет Тейлор/мама скромно сидит за дубовым столом, к ней подходит мой отец, долговязый, в очках, со светлым «ежиком» на голове. Элизабет Тейлор/мама встает, чтобы помочь ему. На ней невероятно родная в пятидесятые годы пышная розовая юбка с аппликацией в виде пуделя. Эта юбка сохранилась до сих пор и лежит сейчас где‑то на чердаке вместе с ее остальными вещами: свадебным платьем, двухцветными кожаными туфлями, балетками и рупором лидера группы поддержки, на котором выбито ее имя – Мими.

Я практически никогда не видела свою мать небрежно одетой, без укладки и макияжа. Она сама шила себе и нам вещи, готовила по кулинарной книге Джулии Чайлд, обставляла дом старинной мебелью, у нее был самый ухоженный дворик перед домом и самая лучшая рождественская елка. Мы все еще удивляемся, как тщательно она собирала рождественские и пасхальные корзины, которые сохранились с тех пор, когда мы еще верили в Санта‑Клауса и пасхальных зайцев. Моя мама была такая же, как все остальные матери, но немного лучше, потому что она думала, что ее дом и семья должны выглядеть наилучшим образом, и делала для этого все. Несмотря на то что она пользовалась духами «Уайт Шоулдерс» и считала джинсы одеждой для фермеров, она допускала, что феминизм имеет право на существование.

Летом, перед тем как я пошла во второй класс, моя мама и ее подруги начали читать «Консенсус» Мэри Гордон Ховард. Они все время носили с собой этот роман, переходя из одного пляжного клуба в другой, пряча его в больших сумках среди полотенец, солнцезащитных лосьонов и средств от укусов насекомых. Каждое утро они устраивались в шезлонгах вокруг бассейна и одна за другой доставали «Консенсус». Я до сих пор помню, как выглядела обложка книги: голубое море с одинокой брошенной лодкой, а вокруг черно‑белые школьные фотографии восьми молодых женщин. На обратной стороне была фотография самой Мэри Гордон Ховард в профиль, которая в моих глазах походила на Джорджа Вашингтона, если бы тот надел твидовый костюм и жемчужную нить.

– Ты уже дошла до части о пессарии? – Одна женщина шепотом спрашивала другую.

– Шшш. Нет еще. Не выдавай себя.

– Мам, что такое пессарий? – спросила я.

– Тебе не следует об этом думать, пока ты маленькая.

– А когда я вырасту, мне нужно будет об этом думать?

– Может, да, может, нет. К тому времени, Наверное, будут новые методы.

Я провела все лето, пытаясь выяснить, что такого в этой книге, которая захватила внимание всех женщин в пляжном клубе, причем настолько, что миссис Девиттл даже не заменила, как ее сын Дэвид упал с трамплина для прыжков в воду, и ему пришлось накладывать на голову десять швов.

– Мам! – попробовала я как‑то отвлечь ее внимание от «Консенсуса». – Почему у Мэри Гордон Ховард две фамилии?

Моя мать закрыла книгу, заложив место, где она остановилась, пальцем.

– Гордон – это девичья фамилия ее матери, а Ховард – это фамилия отца.

Я обдумала это и выдала:

– Я что будет, если она выйдет замуж?

Моя мама, похоже, была рада такому вопросу:

– Она замужем уже в третий раз. – Тогда не показалось, что нет ничего лучшего, чем три раза выйти замуж. В то время я не знала никого, кто хоть раз бы разводился. – Но она никогда не брала фамилии мужей. Мэри Горгон Ховард – великая феминистка. Она уверена, что женщины имеют право на самоопределение и не должны позволять мужчинам порабощать их личность.

И мне показалось, что нет ничего лучше, чем быть феминисткой.

До того как вышел «Консенсус», я никогда не думала, что книги могут обладать такой властью. Я прочитала тонны иллюстрированных книг, нее произведения Роальда Даля и «Хроники Нарнии» Клайва Льюса. Но тем летом я все чаше думала о такой книге, которая может изменить людей, и мне хотелось стать ее автором и, возможно, феминисткой.

В тот год на Рождество, когда мы сидели за праздничным столом и ели рождественское полено[9], мама сделала объявление: она решила вновь пойти учиться и получить диплом архитектора. Она пообещала, что в нашей жизни ничего не изменится, кроме того, что папе иногда придется кормить нас ужином.

Несколько лет спустя моя мама получила работу в архитектурном бюро «Бикон и Бикон». После школы я любила заходить к ней в офис, который располагался в старинном доме в центре города. Все комнаты были устланы коврами, а в воздухе стоял запах бумаги и чернил. Там был забавный наклоненный стол, за которым работала мама: она рисовала сложные и в то же время очень элегантные чертежи, делая твердой рукой четкие штрихи и линии. На нее работали два человека – оба молодые мужчины, которые, похоже, боготворили ее. Мне же она казалась настоящей феминисткой, потому я не считала, что колготы, высокие каблуки, красивая заколка в волосах противоречат тому понятию, ведь главное – это то как ты себя ведешь и как строишь свою жизнь. А моя мама была самостоятельной, уверенной в себе женщиной.

Когда мне было тринадцать, я прочитала в частной газете, что Мэри Гордон Ховард будет встречаться с читателями и подписывать книги нашей, городской библиотеке. В это время из‑за болезни мама чувствовала себя уже слишком плохо, чтобы выходить из дома, поэтому я решила сделать ей сюрприз: сходить в библиотеке подписать книгу. Я надела желтое платье с рисунком в индийском стиле, заплела косы, завязала их желтыми лентами и дополнила образ сандалиями на платформе. Прежде чем уйти, я зашла к матери.

Она лежала на кровати, шторы в комнате ли закрыты. Как всегда, старые дедовские часы размеренно отсчитывали минуты: тик‑тик‑так. И я представила, как маленькие зубчики механизма с каждым тик‑таком откупают кусочки времени, отведенного маме, неумолимо сокращая его.

– Куда ты собралась? – спросила мама. Ее голос, прежде ласкающий слух, превратился в писклявый скрежет.

– В библиотеку. – Я так и сияла от того, как мне хотелось раскрыть ей секрет.

– Это хорошо, – сказала она. – Ты выглядишь мило. – Она глубоко вздохнула и продолжила: – Мне нравятся твои ленты. Где ты их взяла?

– В твоей старой коробке для шитья.

Она кивнула:

– Мой отец привез их из Бельгии.

Я потрогала ленты, усомнившись, можно ли было мне их брать.

– Нет‑нет, – угадав ход моих мыслей, сказала мама. – Носи их. Они же для этого и предназначены, так ведь? И потом, – повторила она, – ты выглядишь очень мило.

У мамы опять начался приступ кашля. Впервые он появился за год до того, как выяснилось, что она больна. Я боялась этого звука – пронзительного и слабого одновременно, он напоминал мне стон задыхающегося беспомощного животного. Услышав, что маме плохо, в комнату вошла сиделка. Она сияла зубами колпачок со шприца и зажала мамину руку двумя пальцами.

– Все хорошо, дорогая, все хорошо, – успокаивающе сказала она, осторожно вводя мглу. – Сейчас ты уснешь, а когда проснешься, будешь чувствовать себя лучше.

Мама посмотрела на меня и подмигнула.

– Сомневаюсь я в этом, – сказала она, начиная проваливаться в сон.

Я села на велосипед и поехала по Мейн‑стрит к библиотеке. И пока я жала на педали, в моей голове начала формироваться идея, что Мэри Гордон Ховард здесь, чтобы спасти меня. Она признает меня: увидит и инстинктивно почувствует, что я тоже писатель и феминистка и однажды напишу книгу, которая изменит мир. И я начала еще яростнее крутить педали, понимая, что опаздываю на свое драматическое преображение.

Добравшись до библиотеки, я бросила велосипед в кусты и побежала наверх в главный читальный зал. Двенадцать рядов женщин сидели на складных стульях. Великая Мэри Гордон Ховард стояла перед ними за трибуной. Она выглядела, как женщина, готовая к борьбе, в классическом костюме стального цвета с огромными подкладки плечами. Я ощутила скрытую враждебность в воздухе и прошмыгнула за стеллаж.

– Да? – Мэри Гордон Ховард рявкнула женщине в первом ряду, которая подняла руку. Это была наша соседка, миссис Агноста.

– Все, что вы говорите, очень хорошо, – аккуратно начала Агноста. – Но что, если вы не счастливы в жизни? Я имею в виду, я не уверена, что жизнь моей дочери должна отличаться от моей. На самом деле, я хочу, чтобы моя дочь была такой же, как я.

Мэри Гордон Ховард нахмурила брови. В ее ушах были невероятные голубые камни, а когда она подняла руку, чтобы поправить серьги, заметила на ее запястье прямоугольные часы с бриллиантами. Почему‑то я не ожидала, что Мэри Гордон Ховард будет усыпана украшениями. Затем она опустила голову и уставилась на миссис Агносту, как бык, готовый на нее напасть. На долю секунды я даже испугалась Агносту, которая, без сомнения, понятия не имела, куда она шла, а просто хотела культурно провести день.

– Это, моя дорогая, потому, что вы классический самовлюбленный человек, – заявила Мэри Гордон Ховард. – Вы так любите себя, что уверены, что люди могут быть счастливы, только если они «такие же, как вы». Вы – показательный пример женщины, которая является препятствием мешающим другим женщинам развиваться. Что ж, подумала я, возможно, это и правда, и если бы все женщины были похожи на миссис Агносту, то они целыми днями пекли бы печенье и чистили унитазы.

Мэри Гордон Ховард оглядела комнату, и на ее лице появилось выражение триумфа.

– Сейчас, если вопросов больше нет, я с радостью подпишу ваши книги.

Вопросов больше не было: все были слишком напуганы властностью и авторитетом писательницы. Я встала в очередь, прижимая к груди мамин «Консенсус». Главный библиотекарь, мисс Детутен, которую я знаю еще с детства, стояла рядом с Мэри Гордон Ховард, подавая ей книги. Писательница подписала несколько книг, после чего с выражением досады на лице повернулась к мисс Детутен и проворчала:

– Боюсь, что им уже не поможешь – темные, непросвещенные домохозяйки.

К этому моменту я была уже третьей в очереди и все прекрасно слышала:

– О нет! Это совсем не так.

Я хотела рассказать ей о своей матери, о том, как «Консенсус» изменил ее жизнь. Мисс Детутен сжалась и зардела от смущения, затем обернулась и заметила меня:

– Это же Кэрри Брэдшоу, – объявила она слишком счастливым голосом, словно она была рада, что я здесь, потому что Мэри Гордон Ховард хотела бы со мной познакомиться.

Мои пальцы впились в книгу, я не могла пошевелиться, а на лице застыла глупая, застенчивая улыбка. Гордон, как я сейчас стала ее про себя называть, посмотрела в мою сторону и продолжила подписывать книги.

– Кэрри собирается стать писательницей, – разглагольствовала Детутен.

– Это так, Кэрри?

Я кивнула и неожиданно привлекла внимание Гордон. Она даже отложила ручку.

– И почему? – спросила она.

– Извините? – прошептала я. Мое лицо горело.

– Почему ты хочешь стать писателем?

Я смотрела на мисс Детутен в поисках поддержки, но она выглядела так же испугано, как и я.

– Я… я не знаю.

– Если у тебя нет достойной причины, чтобы стать писателем, то забудь об этом, – огрызалась Гордон. – Писатель должен иметь что‑то, что он хочет рассказать людям. И лучше, ли это будет что‑то интересное. Если ты не можешь сказать ничего интересного, то зачем тебе быть писателем. Начни заниматься чем‑нибудь полезным. Стань, например, врачом.

– Спасибо, – прошептала я.

Гордон потянулась к книге моей мамы. В какой‑то момент я подумала о том, чтобы схватить ее и убежать, но я была слишком испугана. Гордон небрежно надписала свое имя резким, мелким почерком.

– Спасибо, что пришла, Кэрри, – сказала мисс Детутен, отдавая мне книгу.

Во рту у меня пересохло, поэтому я могла только кивнуть, после чего, спотыкаясь, побрела прочь. Я была слишком слаба, чтобы ехать на велосипеде, поэтому я села на обочину пытаясь восстановить силы. Я ждала, пока ядовитые волны стыда за то что я стояла там молчала, накроют меня, и, когда они прошли, вновь почувствовала свое тело и начала мыслить, но у меня было ощущение, что вся моя прежняя система координат разрушена и я не знаю, что мне делать дальше. Потом я села на велосипед и поехала домой.

– Как съездила? – шепотом спросила меня мама позже, когда была в сознании. Я сидела на стуле рядом с ее кроватью и гладила ее руку, думая, что она всегда хорошо заботится о руках, даже сейчас, если смотреть только на ее руки, никогда не догадаешься, что она тяжело больна. Я пожала плечами:

– У них не было нужной мне книги.

– Может быть, в следующий раз.

Я так и не сказала маме, что ходила на встречу с ее кумиром – Мэри Гордон Ховард, что та подписала ее книгу. И конечно, мама так и не узнала, что Мэри Говард Ховард не была феминисткой. Разве можно быть феминисткой и обращаться с другими женщинами, как с грязью? В этом случае ты оказываешься просто дрянной девчонкой вроде Донны ЛаДонны. Я никому так и не рассказала о том, что произошло. Но эта история осталась со мной, как страшная порка, которую можно заставить себя выкинуть из головы, но следы на теле никогда не дадут окончательно о ней забыть.

Я до сих пор чувствую обиду и стыд, когда думаю об этой встрече. Я хотела, чтобы Мэри Гордон Ховард спасла меня, но это было так давно, а я уже совсем не та девочка, я не должна чувствовать себя пристыженной, Я переворачиваюсь на другой бок, кладу подушку под щеку и опять думаю о Себастьяне. Меня больше не нужно спасать.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Конкуренция

 

– Я слышала, Донна ЛаДонна встречается с Себастьяном Киддом, – говорит Лали, подавляя очки для плавания.

Что? Я пробую ногой воду в бассейне, поправляю лямки своего купальника «Спидо» и пытаюсь успокоить себя.

– Правда? – спрашиваю я, придавая твоему голосу будничность. – Откуда ты это взяла?

– Она сказала двум Джен, а они растрепали всем остальным.

– Может, она все выдумывает, – говорю я, разминая ноги.

– Зачем ей это нужно?

Я пожимаю плечами, и мы с Лали занимаем соседние дорожки.

– На старт… Внимание… Марш! – командует тренер Нипси, и, когда мы с Лали одновременно прыгаем в воду, я вдруг кричу: «Я была на свидании с Себастьяном Киддом». И успеваю заметить выражение шока на лице Лали, когда она животом плюхается в воду.

Вода холодная, около двадцати трех градусов. Я проплываю одну дорожку, разворачиваюсь и, когда вижу, что Лали меня догоняет, начинаю усиленно грести. Лали плавает лучше меня, зато я лучше ныряю. Мы дружим уже почти восемь лет и очень много времени проводим вместе. Перед соревнованиями мы встаем в четыре утра, проглатываем странную стряпню из сырых яиц, которая делает нас сильнее, и раскрашиваем наши лица в цвета школы. Летом мы ездим в специальные лагеря для пловцов, где веселимся по полной: меняемся одеждой и обувью, придумываем смешные танцы и демонстрируем их на дискотеках. На нас кричат тренеры, ругаются матери, из‑за нас плачут маленькие дети. Нас определенно считают плохим тандемом, но мы все еще вместе, и никто не смог пометать нашей дружбе.

Мы плывем восемь изнурительных кругов разными стилями. Лали обходит меня на шестом круге, и, когда я, наконец, доплываю до финиша и дотрагиваюсь рукой до стенки, она уже стоит надо мной.

– Хороший способ сорвать соревнование, – говорит она, хлопая меня по ладони.

– Кроме того, что это правда, – говорю я, сгребая полотенце и вытирая голову.

– Что?

– Вчера вечером он пришел ко мне домой. Мы съездили в музей, а затем отправились к нему домой, где полночи целовались.

– Ага. – Она сгибает ногу, похлопывает себя по бедру, чтобы снять напряжение с мышц, и начинает делать растяжку.

– И он провел лето в Риме. И… – я оглядываюсь, чтобы убедиться, что никто нас не подслушивает, – он грызет ногти.

– Ну, хватит, Брэдли.

– Лали, – шепчу я. – Я серьезно.

Она перестает тянуться и пристально смотрит на меня. Сначала мне кажется, что Лали сердится, но потом она ухмыляется и выпаливает тоном:

– Да ладно, Кэрри. С чего бы это Себастьян стал встречаться с тобой?

На какое‑то мгновение мы обе ошеломлены этими ужасно неловкими словами. Так бывает между друзьями, когда вы как будто встаете по разные стороны баррикад. Что будет дальше? Ты говоришь что‑то противное, чтобы защищаться. Она говорит что‑то жестокое из вредности. Ты задумываешься, а будете ли вы после этого вообще разговаривать. Но возможно, она это имела в виду, поэтому ты даешь ей еще один шанс.

– А почему бы и нет? – спрашиваю я, пылясь прояснить ситуацию.

– Только из‑за Донны ЛаДонны, – говорит она. – Я имею в виду, если он встречается ней… Тебе бы тоже показалось странным, что встречается с кем‑то еще.

– Может, между ними ничего нет.

У меня сжимается горло. Я так ждала, когда смогу рассказать Лали о нашем свидании, все в мельчайших подробностей, что он сказал и что сделал, – но сейчас не могу. Что, если он действительно встречается с Донной ЛаДонной? Я буду выглядеть как полная дура.

– Брэдшоу! – кричит, тренер Нипси. – Что, черт возьми, с тобой сегодня происходит? Быстро на трамплин.

– Прости, – говорю я Лали, как будто в чем‑то виновата, беру полотенце и иду к мостикам для прыжков.

– Мне нужно, чтобы к четвергу ты научилась делать половину сальто назад и пируэт! – кричит тренер Нипси.

Великолепно. Я поднимаюсь по ступенькам, ведущим к трамплину, пытаясь представить прыжок. Но вместо этого у меня в голове воспоминания о той ночи в «Эмеральд», когда Донна ЛаДонна и Себастьян целовались у всех на виду. Может, Лали права: зачем ему добиваться моей благосклонности, если у него есть Донна ЛаДонна? Хотя, может, он и не встречается с ней и Лали просто пытается ввести меня в заблуждение. Но зачем ей это делать?

– Брэдшоу! – кричит тренер Нипси. – Я не могу ждать тебя целый день.

Ну, хорошо. Я поднимаюсь еще на четыре ступени, отталкиваюсь левой ногой и подпрыгиваю вверх и вперед. Как только я оказываюсь в воздухе, я понимаю, что прыжок будет ужасным. Мои руки и ноги разлетаются в разные стороны во время исполнения сальто, и я плюхаюсь в воду, ударяясь головой и спиной.

– Ну и что это было, Брэдшоу? Ты даже не стараешься, – распекает меня тренер Нипси.

Обычно я стойко переношу удары, но сейчас у меня в глазах стоят слезы, и я не уверена, что это только из‑за боли от неудачного входа в воду – мое эго уязвлено не меньше моей спины. Я смотрю на сидящую на трибуне Лали, надеясь на сочувствие, но она не обращает на меня никакого внимания. И представьте мое удивление, когда буквально в футе от нее я вижу Себастьяна. Почему он продолжает появляться так неожиданно? Я решительно не готова к этому.

Я возвращаюсь назад на мостик, не осмеливаясь даже посмотреть на него, но я чувствую, он не отрывает от меня глаз. Моя вторая попытка выходит немного лучше, и, когда я врезаю из воды, вижу, что Лали и Себастьян разговаривают. Лали смотрит на меня и поднимет руку с зажатым кулаком, чтобы подбодрив меня:

– Давай, Брэдли!

– Спасибо, – машу я в ответ.

Себастьян перехватывает мой взгляд и подбивает.

Мой третий прыжок получается совсем неплохо, но Лали и Себастьян слишком увлечены беседой, чтобы заметить это.

– Эй, – говорю я, выжимая воду из волос, перешагиваю через ряды кресел, чтобы добиться до них.

– О, привет, – говорит Лали, как будто она меня сегодня еще не видела. Сейчас, когда Себастьян здесь, мне кажется, она должна чувствовать неловкость за то, что наговорила.

– Было больно? – спрашивает Себастьян, когда я сажусь рядом с ним. Он гладит меня по голове. – Со стороны это выглядело ужасно.

Я смотрю на Лали: ее глаза расширяется.

– Да ну, ерунда, – пожимаю я плечами. – Такое часто случается.

– Мы только что разговаривали о той ночи, когда лазили на коровник, – говорит Лали.

– Вот это было шоу, – подхватываю я, пытаясь вести себя так, как будто все в, порядке вещей, словно я нисколько не удивлена, что Себастьян ждет меня здесь.

– Хочешь, я подвезу тебя домой? – спрашивает он.

– Конечно.

Он провожает меня до двери в раздевалку, и мне становится легче: я вдруг понимаю, что злилась из‑за того, что он разговаривал с Лали, а я не хочу его ни с кем делить. Ведь мы так мало знакомы, поэтому все время должны проводить вместе. И затем я чувствую себя ужасно: как вообще я могу так думать, ведь Лали – моя лучшая подруга.

Чтобы лишний раз не встречаться с Лали, я решаю пройти к парковке через спортивный зал. Я так и не досушила волосы, а джинсы, надетые на мокрое тело, неприятно липнут к бедрам. Я вижу машину Себастьяна – она на противоположном конце стоянки – и направляюсь к ней. Вдруг прямо передо, мной проезжает и останавливается бежевая «Тойота». Открывается окно, и из него высовывается Джен Эс.

– Привет, Кэрри, – как ни в чем не бывало говорит она. – Куда идешь?

– Никуда.

Из‑за нее выглядывает Джен Пи:

– Хочешь съездить в «Гамбургер Шэк»?

Я одариваю их скептическим взглядом. Они никогда раньше не предлагали мне сходить в «Гамбургер Шэк», черт, да они вообще никогда никуда меня не приглашали. Они что, действительно думают, что я идиотка?

– Я не могу, – неясно отвечаю я.

– Почему нет?

– Мне нужно идти домой.

– Но у тебя же найдется время на гамбургер, – говорит Джен Эс. Возможно, все дело в моем воображении, но я слышу легкую угрозу в ее голосе.

Себастьян нажимает на клаксон. Я подпрыгиваю от неожиданности. Джен Эс и Джен Пи обмениваются взглядами.

– Залезай, – настаивает Джен Пи.

– Действительно, девчонки, спасибо, но как‑нибудь в другой раз.

Джен Эс свирепо смотрит на меня. И в этот раз в ее голосе определенно слышится враждебность.

– Делай, как, тебе нравится, – говорит она и поднимает стекло.

Затем они просто сидят в машине и смотрят, рак я иду к машине Себастьяна и сажусь в нее.

– Привет, – говорит он и целует меня.

Я отстраняюсь.

– Лучше не стоит. За нами следят. – Я показываю на бежевую «Тойоту». – Две Джен. – Ну и что? – говорит он и целует меня снова. Я отвечаю на его поцелуй, но через несколько секунд отстраняюсь.

– Две Джен – это лучшие подруги Донны ЛаДонны.

– И?

– Ну, очевидно, они ей все расскажут, о тебе и обо мне, – осторожно говорю я, не желая казаться слишком мнительной.

Он морщится, поворачивает ключ зажигания, и машина с визгом трогается со второй передачи. Я оборачиваюсь назад: «Тойота» едет прямо за нами.

– Не могу поверить, – бормочу я. – Они преследуют нас.

– О, ради бога, – говорит он, глядя в зеркало заднего вида. – Может, сейчас самое время преподать им урок.

Он переключает рычаг на четвертую передачу, и двигатель начинает реветь, как дикое животное. Мы резко сворачиваем на шоссе и едем со скоростью семьдесят пять миль в час. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, как там «Тойота».

– Думаю, мы от них отрываемся.

– Зачем они это делают?

– От скуки: им просто нечем больше заняться.

– Лучше бы они нашли себе какое‑нибудь другое развлечение.

– Или что? Ты собираешься их зверски избить? – хихикаю я.

– Что‑то вроде того. – Он гладит мою ногу и улыбается. Мы резко съезжаем с шоссе на Мэйн‑стрит и притормаживаем около моего дома.

– Не здесь, – снова паникую я. – Они увидят твою машину на подъездной аллее.

– Где тогда?

Я задумываюсь.

– В библиотеке.

Никто не догадается искать нас здесь, кроме, может быть, Мыши: она знает, что городская библиотека Каслбери – мое любимое место. Библиотека располагается в белом кирпичном доме, построенном в начале 1900‑х, когда Каслбери был быстроразвивающимся фабричным городом и в нем жили миллионеры, которые хотели показать свой достаток, строят большие дома на реке Коннектикут. Но когда деньги на их содержание у жителей Каслбери закончились, они перешли в государственную собственность.

Себастьян подъезжает к библиотеке и паркуется за углом. Я поспешно вылезаю и осматриваюсь по сторонам: бежевая «Тойота» медленно едет по Мэйн‑стрит мимо библиотеки. Две Джен готовы свернуть головы, лишь бы найти нас. Они так забавно вертятся в машине, что похожи на трубочки в коктейле, которыми кто‑то помешивает лед. Я не могу удержаться складываюсь пополам от смеха. Каждый раз, когда я пытаюсь выпрямиться, я смотрю на Себастьяна, и у меня вновь начинается истерика. Я спотыкаюсь и падаю на землю, держась за живот.

– Кэрри, – говорит он, – это действительно настолько смешно?

– Да, – хохочу я. И меня накрывает новая волна смеха, пока Себастьян смотрит на меня и прикуривает сигарету.

– Держи. – Протягивает он мне ее.

Я поднимаюсь, опираясь о него.

– Это же смешно, ты не находишь?

– Это весело.

– Почему же ты не смеешься?

– Я смеюсь, но мне больше нравится смотреть, как ты смеешься.

– Правда?

– Да. Это делает меня счастливым.

Он обнимает меня, и мы заходим внутрь.

Я веду его на четвертый этаж. Тут мало кто бывает, потому что здесь стоят книги по машиностроению, ботанике и непонятным научным исследованиям, ради которых большинство людей не затрудняют себя преодолением четырех пролетов. В середине зала – старый, покрытый ситцем диванчик. К нему мы и направляемся.

Мы целуемся уже примерно полчаса, когда слышим громкий злой голос:

– Привет, Себастьян. А мне было интересно, куда это ты убежал.

Себастьян лежит сверху меня. Я смотрю через его плечо и вижу Донну ЛаДонну, нависшую над нами, подобно злой Валькирии. Ее руки сложены на груди, подчеркивая пышный бюст. И если бы дыханием можно было убить, я была бы уже мертва.

– Ты отвратителен, – бросает она Себастьяну, пока не переводит внимание на меня: – А ты, Кэрри Брэдшоу. Ты еще хуже.

– Не понимаю, – тихо говорю я.

Себастьян выглядит виноватым:

– Кэрри, прости меня. Я не представлял, что она так отреагирует.

А что же он «представлял», интересно мне. С каждой минутой злость во мне нарастает: завтра утром в школе это станет темой номер один, и я буду выглядеть или дурой, или стервой. Себастьян кладет руку на подлокотник, ковыряя деревянное покрытие обгрызанным ногтем, как будто он смущен происходящим не меньше моего. Возможно, я должна наорать на него, но он выглядит таким милым и невинным, что я не могу этого сделать. Я строго смотрю на него, сложив руки:

– Ты встречаешься с ней?

– Все так запутанно.

– Как?

– Мы с ней не то чтобы встречаемся.

– Это как «я не то, чтобы беременна». Ты либо встречаешься с ней, либо нет.

– Я – нет, но она думает, что да.

И чья это ошибка?

– Разве ты не мог ей сказать, что между вами ничего нет?

– Это не так просто. Я ей нужен.

Теперь с меня точно довольно. Как уважающая себя девушка должна реагировать на такую чушь? Предполагается, что я скажу: «Нет, пожалуйста, ты мне тоже нужен»? И что это за старомодная формулировка – «я ей нужен»?

Он подвозит меня к дому и паркуется.

– Кэрри…

– Я лучше пойду, – резко говорю я.

Что еще я должна делать? Что, если ему больше нравится Донна ЛаДонна и он просто использует меня, чтобы она приревновала? Я выхожу из машины, громко хлопаю дверью и иду к дому. Уже около двери я слышу его быстрые уверенные шаги позади. Он берет меня за руку.

– Не уходи, – говорит он. Я позволяю ему развернуть меня к себе и положить руки на мои волосы. – Не уходи, – шепчет он и наклоняется к моему лицу. – Может быть, мне нужна ты.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1234567Следующая ⇒

Поделиться: