Строгая изоляция в Бралькатрасе

 

Все утро я избегаю подходить к телефону.

Я знаю, что нужно поступить так, как положено. И чем раньше ты поступаешь, как положено, тем лучше. Ты перешагиваешь через препятствие, и тебе больше не о чем беспокоиться.

Но кто так поступает в реальной жизни? На деле ты откладываешь, потом сидишь и думаешь об этом, потом еще раз даешь себе отсрочку, снова думаешь, пока муха не вырастает у тебя в голове до размеров слона. Да это же просто телефонный звонок, говорю я себе.

Но находится громадное количество невероятно важных вещей, которыми я просто обязана озаботиться, прежде чем сделать звонок. Например, совершенно необходимо помыть пол в комнате над гаражом. Там я и нахожусь, одетая в жакет из овечьей шерсти, накидку из меха норки и пушистые варежки. Накидка принадлежала бабушке, она сделана по тогдашней ужасающей моде, – шкурки животных с каждого конца венчают головки и маленькие лапки несчастных животных. Я прикладываю головки норок друг к другу и делаю вид, словно они умеют разговаривать:

– Привет.

– Как дела?

– Не очень здорово. Кто‑то отрезал у меня хвост и задние лапы.

– Гм… Кому нужен хвост, хотела бы я знать?

Я нашла накидку, когда рылась в старой коробке, набитой вещами бабушки. Помимо накидки в коробке оказалась целая россыпь прекрасных фантастических старых шляп, с вуалями и перьями. Я надела одну из них и спустила вуаль себе на нос. Сделав это, я представила, как иду по Пятой авеню в «Плаза» на завтрак и по дороге останавливаюсь перед витриной «Тиффани».

Не снимая шляпы с головы, я отставляю в сторону еще несколько коробок. Я что‑то ищу, но не знаю что. Когда найду – узнаю.

В нос бьет запах плесени, идущий от старых картонных ящиков. Я открываю один из них, на боку его красуется полустертый логотип производителя консервированной кукурузы «Дель Монте». Бабушка всегда называла себя «великой читательницей», хотя ее пристрастия ограничивались романами на любовную тему и греческой: мифологией. Летом мы отдыхали в ее коттедже у моря. Я вместе с ней жадно читала романы, проглатывая их, словно пирожки, и думала о том, как однажды стану писательницей. Я пролистывала книги до конца и разглядывала фотографии авторов с высокими прическами, возлежащих на шезлонгах или кроватях с балдахинами. Эти женщины‑писательницы, я знала, были фантастически богаты, в отличие от героинь их романов, зарабатывали деньги самостоятельно, не нуждались в мужчинах, которые могли прийти им на помощь. Мысль о Том, чтобы примкнуть к рядам этих писательниц, наполнила меня возбуждением, почти сексуальным таким пугающим. Еще бы, если женщина способна позаботиться о себе, зачем вообще ей мужчина? Захочет ли она делить с ним кров? И если ей не нужен мужчина, какой женщиной она будет? Да и вообще, останется ли она женщиной? Ведь если ты – женщина, в сущности, все, что тебе нужно, – это мужчина. Кажется, мне было тогда около восьми лет, может быть, десять. Хотя, может, и двенадцать, вдыхать запах этих старых книг – все равно это дышать тем же воздухом, которым я дышала в детстве. С тех пор я усвоила одну вещь: не важно, что происходит, но мне, вероятно, мужчина нужен будет всегда. В этом, наверное, есть что‑то жалкое?

Я закрываю ящик и перехожу к следующему. И вдруг нахожу то, что искала: старую прямоугольную коробку с пожелтевшими краями. В такие укладывают мужские рубашки в прачечной. Снимаю крышку, вынимаю старую толстую тетрадь и открываю ее на первой странице. На ней моей детской нетвердой рукой написано «Приключения Пинки Уизертон».

Старая добрая Пинки! Я придумала ее, когда мне было шесть. Пинки была шпионкой, обладавшей особыми способностями. Она могла уменьшиться до размера наперстка и умела дышать под водой. Пинки могли смыть водой с раковины в канализацию, а она проплывала по трубам и вылезала из сливного отверстия в ванне.

Я аккуратно вынимаю другие вещи, хранящиеся в коробке, и раскладываю по полу. Кроме тетради с описанием похождений Пинки, я обнаруживаю самодельные карты, рисунки и дневники с металлическими застежками. Я никогда не могла вести их долго, дело обычно кончалось одной‑двумя записями, хотя, помню, как наказывала себя за недостаток дисциплины, так как знала, что даже настоящие писатели ведут ежедневные журналы. На самом дне лежат мои первые рассказы, строчки пляшут по бумаге, ведь они напечатаны на старой маминой машинке фирмы «Роял». Находка оказывается для меня радостной неожиданностью, я испытываю чувство восторга, как будто друзья неожиданно входят в дверь целой толпой, чтобы поздравить меня с днем рождения. Но кроме радости, я ощущаю, что мне был дан тайный знак. Я беру коробку и несу ее вниз. Смысл поданного знака в том, что я должна позвонить Джорджу.

– Нужно позвонить Джорджу, – этими словами папа встретил меня утром.

– Хорошо, пап, не волнуйся, я так и сделаю, – сказала я, хотя в душе рассердилась.

Я дала себе обещание никогда больше не разговаривать с Джорджем после того, что он сказал о Себастьяне. Даже если бы мне довелось попасть на учебу в Браун, что в последнее время приобрело характер неизбежности, так как более‑менее конкурентоспособной альтернативы мне найти так и не удалось, я и там планировала избегать его общества. И тем не менее Джордж умудрился сделать так, что наши жизни снова пересеклись, а это было неправильно.

Я не хотела видеть его в своей жизни. Я знала, что мои чувства неверны и Джордж ни в чем не виноват, но мне казалось, что в случившемся се же есть доля его вины. Если бы он не уделял так много внимания Доррит, когда ее арестовали, если бы он не был таким милым, сестра никогда бы не решилась на побег к нему. Да, это было одно из тех сентиментальных необдуманных решений, на которые так падки подростки, когда, например, девочка решает бежать из дома и следовать за смазливым молодым исполнителем. Это можно понять, но каким образом Джордж стал объектом такого поклонения? Он симпатичный, но красавцем его не назовешь. Он не был даже опасным роковым злодеем. Хотя, возможно, Доррит как раз искала не опасности, а стабильности. А может быть, в этом побеге заключался элемент соревнования. С каждым новым достижением, таким как кража сережек или блеска для губ или захват сумочки, принадлежавшей ранее маме, Доррит становилась все смелее. Если проследить весь этот путь, становится понятно, почему Джордж оказался для Доррит важным трофеем.

Вернувшись из помещения над гаражом в дом, я нахожу папу в той же позе, в которой я оставила его пару часов назад. Он сидит у небольшого столика, на котором лежит извлеченная из ящика почта, сжимает в руке карандаш и смотрит на чистый лист бумаги.

– Ты уже позвонила Джорджу? – спрашивает отец, подняв голову, когда я вхожу в комнату.

– Я как раз собираюсь это сделать. Прямо сейчас.

– Ты просто обязана ему позвонить. Представь, что бы было, если бы его не было дома? И как мне теперь отблагодарить его за то, что он оказался таким ответственным человеком?

На миг в голове появляется ужасная мысль: папа мог бы предложить Джорджу меня в качестве благодарности. Я повторила бы судьбу одной из героинь бабушкиных романов. В них часто случалось так, что семья заставляет девушку выйти замуж за человека, которого она не любит. И потом Себастьяну придется спасать меня. Правда, у него ничего не получится, так как отец запретил нам всем выходить из дома без присмотра. Даже по телефону нам запрещено разговаривать, пока мы не объясним папе, кому и зачем мы звоним. Я иду вверх по лестнице в свою комнату, испытывая ненависть к отцу, Доррит и особенно к Джорджу.

Коробку с рассказами я кладу под кровать и беру трубку. Может быть, Джордж еще спит. Или его нет дома. По крайней мере, я смогу с чистой совестью сказать, что звонила. Он отвечает после второго гудка.

– Ну, ты как там, держишься? – спрашивает он.

– Со мной все в порядке.

– А Доррит?

– Заперта в комнате, – отвечаю я и делаю паузу, прежде чем продолжить. – В любом случае я бы хотела выразить благодарность. Без тебя мы бы не справились.

На последней части фразы я, делаю упор, стараясь изо всех сил, чтобы мои слова звучали искренне. Но кажется, мне это не совсем удается. Впрочем, Джордж, кажется, ничего не заметил.

– Да без проблем, – отвечает он голосом, по которому можно догадаться, в каком он отличном настроении. – Такое случается время от времени. Рад, что смог помочь.

– Спасибо тебе еще раз.

Я уплатила долг вежливости и собираюсь повесить трубку, но вдруг совершаю фатальную ошибку.

– Джордж, – спрашиваю я. – Почему она выбрала тебя?

– А что, звучит ужасно? – смеется он в ответ.

– Нет. Ты прекрасный парень…

– О, правда? – спрашивает он с воодушевлением.

– Да, без сомнения, – тяну я, стараясь понять, как теперь избежать ловушки. – Но ей только тринадцать. Украсть машину и уехать в Провиденс – очень необычный для нее поступок…

В этот момент я слышу характерный звук, который означает, что папа взял трубку в гостиной и слушает наш разговор.

– Я хотел поговорить с тобой на эту тему, – говорит Джордж тихо. – Возможно, я смогу приехать на следующей неделе.

– Надо будет у папы спросить, – вздыхаю я, зная, что папа скажет «да», и удивляюсь, как это он сам до сих пор не вступил в беседу.

Когда мы с Джорджем заканчиваем разговор, я спускаюсь вниз, чтобы разобраться с папой.

– Ты теперь собираешься прослушивать все телефонные звонки?

– Мне жаль, Кэрри, но это так. Я не прослушиваю, просто проверяю, кто говорит.

– Прекрасно, – говорю я саркастически.

– И если ты собираешься позже встретиться с Себастьяном, забудь об этом. Я не хочу, чтобы этот маленький мерзавец отирался в нашем доме.

– Но, пап…

– Извини, Кэрри.

– Но это мой парень.

– Как я сказал, так и будет, – отвечает отец, который словно не замечает, насколько явно я расстроена.

– Никаких парней. Это касается и Себастьяна.

– У нас тут что, Алькатрас[16]?

Отец ничего не отвечает.

О, черт. Гнев ворочается внутри меня, словно доисторическое одноклеточное существо, как взрывоопасный вирус зла, парализующий способность мыслить рационально. Его действие так разрушительно, что я уже не могу думать ни о чем другом, кроме как…

– Я тебя убью! – кричу я, взбегая по ступенькам к комнате Доррит. Запрыгиваю на нее сверху, но она готова к нападению и задрала вверх ноги, чтобы защищаться. Мне известно, что где‑то в огромном мире существуют идеальные семьи, в которых сестры не дерутся. Но у нас не тот случай. Мы можем дать фору профессиональным боксерам или борцам в том, какие удары ногами мы способны наносить или как мы умеем выкручивать руки. Для нас обычное дело гоняться друг за другом с садовой лопатой или граблями, запереть кого‑нибудь в машине или оставить на улице перед закрытой дверью. Мы часто прячемся в шкафах, стряхиваем друг друга с деревьев или преследуем, как собаки кролика. Я снова кричу: «Да я тебя убью!», поднимаю подушку над головой и собираюсь обрушить ее на Доррит, а она бьет меня ногами в пах. Снова заношу подушку, чтобы попасть сестре в лицо, но она отползает и падает на пол, затем вскакивает на ноги и запрыгивает мне на спину. Я истаю на дыбы, как лошадь, но не могу стряхнуть ее. Отчаянно стараюсь удержать равновесие, но мы падаем и оказываемся на кровати, я – сверху, Доррит подо мной.

Затем поток эмоций иссякает, и мы истерически смеемся.

– Не смешно, – пытаюсь сказать я. По моему лицу от хохота ручьем текут слезы. – Ты сломала мне жизнь. Ты заслуживаешь смерти.

– Что происходит? – спрашивает Мисси, появляясь в дверном проеме. Доррит показывает на нее пальцем. В появлении Мисси, равно как и в самом жесте, нет ничего смешного, но нас настигает новый приступ истерического веселья.

– Прекратите смеяться, – требует Мисси ворчливо. – Я только что говорила с папой. Он думает отослать Доррит в исправительную школу.

– Где мне придется носить форму? – спрашивает Доррит, корчась от смеха.

– На этот раз папа говорит серьезно, – убеждает нас Мисси хмуро. – Он сам сказал, что не шутит. У нас серьезные неприятности. У всех. Нам даже запрещено иметь друзей.

– Мы в Бралькатрасе[17], – говорю я.

– Ха, – пренебрежительно отзывается Доррит.

Она слезает с кровати и смотрит в зеркало, накручивая на палец прядь волос, выкрашенную в голубой цвет, которая свисает у нее перед глазами.

– Скоро у него это пройдет. У него всегда так, – говорит она угрожающе.

– Доррит…

– Я вообще не понимаю, как так вышло, что у нас остался только он. Это папа должен был умереть, а мама остаться.

Она вызывающе смотрит на меня и Мисси, на наших лицах застыло ошеломленное выражение. Пожалуй, она высказала то, о чем все думали, но никогда не позволили бы себе произнести вслух.

– И мне плевать, отправит он меня в исправительную школу или нет, – добавляет она. – Все, что угодно, только не застрять в этой семье.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Масло попадает в огонь

 

В тишине за окном раздается гудок машины, стоящей в проезде возле нашего дома. Хоть бы это была Мышь, молю я.

Мисси, Доррит, папа и я вместе сидим за столом и завтракаем. С нашей стороны это бесплодная попытка создать видимость нормальной семейной жизни. Услышав гудок, отец подходит к окну, отдергивает занавеску и смотрит на улицу.

– Это Роберта, – говорит он, подтверждая мое предположение. Я подскакиваю, хватаю пальто и разрисованную сумочку. У меня все наготове.

– Не спеши. Давай еще раз все повторим, – говорит папа, а Доррит закатывает глаза. – Ты едешь в Хартфорд, чтобы пойти на спектакль «Как важно быть серьезным». Ты позвонишь во время антракта. Дома будешь в одиннадцать.

– В одиннадцать, может, чуть позже, – говорю я, всовывая руки в рукава пальто.

– Я буду дожидаться, – говорит отец и смотрит на Мисси и Доррит. Они глядят в тарелки и делают вид, что заняты едой не знают, куда я на самом деле еду.

– Конечно, папа, – говорю я, обматывая шею старой бабушкиной норковой накидкой. При обычных обстоятельствах я бы не стала ее надевать, но, раз уж по легенде я отправляюсь в театр, нужно позаботиться о достоверности.

Когда я быстро иду к машине, возникает ощущение, что у меня на спине мишень. Я солгала, но не во всем. Мы с Мышью идем на шоу, но не в Хартфорде. На самом деле мы должны встретиться с Себастьяном и Лали на концерте «Ацтек Ту‑Степ». Конечно, в моих мечтах встреча с Себастьяном была обставлена иначе, но теперь это уже не имеет значения. Каждая клеточка тела поет в предвкушении.

Я открываю дверь «Гремлина», и в лицо мне ударяет поток горячего, сухого воздуха. Когда я аккуратно застегиваю пряжку ремня безопасности, Мышь смотрит на меня с видом триумфатора.

– Были какие‑нибудь проблемы? – спрашивает она.

– Нет. Он ничего не заподозрил.

Когда мы беспрепятственно покидаем проезд и оказываемся на шоссе, я смеюсь. Голова кружится от возбуждения, я нервно смотрю в зеркальце, вделанное в солнцезащитный козырек, проверяя, не стерлась ли помада.

– Поверить не могу, что мы это сделали, – визжу я. – Мышь, ты лучшая!

– Эй, – говорит она. – Зачем еще нужны друзья?

Я откидываюсь на спинку и улыбаюсь, как умалишенная.

Когда Себастьян позвонил вчера в три часа, а папа сказал ему, что меня нет дома, для семьи Брэдшоу наступил черный день. Я кричала и угрожала, что выдеру волосы с корнем, но на папу это никак не подействовало. Он вынул все телефонные шнуры из розеток, а сам заперся в ванной. Тогда мы с сестрами решили украсть машину, но оказалось, что папа предусмотрительно спрятал ключи. Мы пытались вломиться в ванную, но когда нам показалось, что мы слышим, как он плачет, пошли в спальню и легли втроем на одну кровать, как испуганные сироты. В конце концов, когда отец пришел к нам в комнату, Мисси сдалась и сообщила, что сожалеет обо всем, после чего разрыдалась. Папа сказал: «Это не твоя вина. Просто я слишком люблю своих девочек». Мы согласились попробовать стать лучше в будущем. Но на самом деле я могла думать только о Себастьяне и о том, как с ним связаться. От того, что до него можно добраться за считанные минуты, но я не могу его увидеть, у меня появилось чувство, словно я проглотила крысу, которая теперь грызет мои внутренности. Устав от бесплодных усилий, я ушла наверх, достала коробку со своими старыми рассказами и постаралась забыться в мечтах о лучшем будущем, в котором я нахожусь в Нью‑Йорке, пишу книги и у меня совершенно другая жизнь. Я думала о своем будущем, как о бриллианте, сокрытом где‑то в глубине моего существа. Драгоценность нельзя просто так достать, даже будучи заключенной Балькатраса на всю оставшуюся жизнь. Пока я предавалась грустным размышлениям, в комнату незаметно вошел папа.

– Я не хотел так жестоко поступать с тобой, – сказал он.

Пожалуй, если я буду разумной и спокойной, подумала я, у меня есть шансы на освобождение.

– Да, я понимаю, папа.

– Я просто стараюсь быть справедливым. Если я выпущу тебя и Мисси, мне придется выпустить и Доррит. А что, если она снова задумает побег?

– Да уж, пап, – ответила я, чтобы успокоить его.

– Это не навсегда. Неделя, другая, и все. Придется подождать, пока я придумаю, как поступить правильно.

– Я понимаю.

– Понимаешь, Кэрри, все дело в системе. И в нашем доме ее как раз не хватает. Если бы можно было придать поступкам людей большую систематичность… Если бы можно было вернуть людей к равенству, которое у них есть на молекулярном уровне… В конце концов, мы все состоим из молекул, электронов и тому подобного. А микромир управляется набором строгих правил. В общем, – заключил папа, вставая с таким видом, будто правильное решение все‑таки пришло ему в голову, – я знал, что могу рассчитывать на тебя. И я тебе благодарен. Да‑да.

Папа неловко обнял меня и сказал то, что он обычно говорит в подобных ситуациях:

– Помни, я не просто тебя люблю. Ты мне еще и нравишься.

– Ты мне тоже нравишься, – ответила я, составляя в уме комбинацию. – Пап, могу я позвонить кое‑кому? – быстро добавила я. Мне нужно поговорить с Мышью. Я собиралась с ней встретиться.

Думаю, папе и вправду было не по себе, потому что он позволил мне это сделать.

Сегодня утром страсти улеглись, и отец разрешил телефонные разговоры, хотя и настаивал по‑прежнему, что на все звонки будет отвечать сам. Мышь позвонила и поговорила с ним, а я подслушивала, стоя у другого аппарата.

Я знаю, Кэрри нельзя выходить из дома, но мы купили билеты несколько месяцев назад. Они на спектакль в хартфордском театре, и их нельзя сдать. Кроме того, посещение спектакля было рекомендовано нам на занятиях по английской литературе. Идти, конечно, не обязательно, но это может выгодно отразиться на оценках.

И вот она – свобода. Мы, покуривая, едем в «Гремлине», звук выкручен на полную, мы во всю глотку подпеваем песне группы «Би‑52», которая играет по радио. От наглости совершенного бегства у меня стоит гул в ушах. Да, я готова зажечь сегодня как следует. Сегодня я неукротима.

 

Хотя кто знает. На полпути к тайному месту я начинаю волноваться. Вдруг Себастьян опоздает? Или вообще не появится? Хотя почему я думаю о том, что события могут развиваться по такому плохому сценарию? Кто знает, вдруг верна старая примета, согласно которой, если думаешь о плохом, все будет плохо? Может быть, мои опасения – тайный знак?

Но желтый «Корвет» на месте, он стоит в грязном проезде, ведущем к клубу. Я рывком открываю входную дверь. Он сидит у барной стойки, и я на ходу замечаю, что Лали тоже здесь.

– Эй! – кричу я.

Лали замечает меня первая. На лице ее странная вялость, все мимические мышцы словцо расслабились. Выражение разочарованное. Что‑то с ней не так. Он поворачивается, и Лали ему что‑то шепчет. Себастьян с ног до головы покрыт загаром и производит впечатление беспечного пляжного мальчика. Видимо, часть его существа все еще находится там, на отдыхе, и он не в состоянии пока полностью скинуть маску крутого парня, которую носил там.

Он кивает мне и натянуто улыбается. Не такой реакции я ждала от человека, которого люблю больше жизни, да еще и после двух недель разлуки. Но может быть, с ним как с собакой, которую оставил хозяин. Требуется время, чтобы он снова ко мне привык.

– Привет! – восклицаю я. Голос мой звучит слишком громко и слишком полон энтузиазма. Я заключаю его в объятия и начинаю прыгать вверх‑вниз.

– Ух ты, – отзывается он и целует меня в щеку. – У тебя все нормально?

– Конечно.

– А как Доррит? – спрашивает Лали.

– А, ты про это, – отмахиваюсь я. – Это ерунда. С ней все в порядке. Я так счастлива, что я здесь.

Я пододвигаю к стойке табурет для себя, сажусь рядом с Себастьяном и заказываю пиво.

– А где Мышь? – спрашивает он.

Мышь? А как же я?

– Она в туалете. Так когда ты вернулся? – спрашиваю я нетерпеливо, хотя мне это известно, ведь он мне звонил.

– Вчера после обеда, – отвечает Себастьян, почесывая руку.

– Извини, не смогла с тобой поговорить. Но Мышь же тебе перезвонила, верно? Так что ты в курсе, что случилось с Доррит?

Лали и Себастьян обмениваются взглядами.

– Понимаешь, – говорит он. – Когда твой отец не подозвал тебя к телефону, я позвонил Лали. Она и рассказала мне, что случилось с Доррит в пятницу вечером.

– Мы с Себастьяном пошли в «Эмеральд», – продолжает за него Лали.

– Я понял, что с тобой что‑то не так, – быстро добавляет Себастьян, постукивая меня по носу пальцем. – В общем, не хотелось проводить еще один вечер с родителями.

Я чувствую себя так, словно проглотила камень и он разрывает мои внутренности.

– Как прошли каникулы?

– Скучно, – отвечает он.

Через плечо Себастьяна я ловлю взгляд Лали. У нее нездоровый вид. Что‑то случилось прошлой ночью? Неужели Лали и Себастьян… Нет, она же моя лучшая подруга, а он мой парень. Они и должны дружить. Не будь такой ревнивой, укоряю я себя. А то будешь выглядеть слабой.

– Привет всем, – говорит Мышь, подходя к бару. Себастьян обхватывает ее, как медведь.

– Мышь! – восклицает он.

– Эй, – отвечает Мышь, похлопывая Себастьяна по спине. Она, как и я, смущена его несдержанным поведением. Себастьян никогда себя так дружественно не вел с ней раньше. Я глотаю свое пиво. Интересно, это я сошла с ума или действительно происходит что‑то странное?

– Мне нужно в туалет, – говорю я, соскакиваю с табурета и обращаюсь к Лали: – Пойдешь со мной?

Она в нерешительности смотрит на Себастьяна, затем ставит бокал с пивом на стойку:

– Пойдем.

– Мне кажется или Себастьян ведет себя странно? – спрашиваю я Лали из кабинки.

– Я ничего не заметила.

– Да? Не может быть. Он правда странно себя ведет.

Когда я выхожу из кабинки, Лали стоит возле раковины, смотрит на свое отражение в выцветшем зеркале и взбивает волосы. На меня она упорно смотреть не хочет.

– Возможно, это от того, что он был в отъезде.

– Думаешь, что‑то случилось, пока он уезжал? Может, он другую девушку встретил?

– Может быть.

Это неверный ответ. Правильно было бы сказать: нет, ни в коем случае. Он с ума по тебе сходит. Или что‑то в этом роде.

– Значит, вы ходили в «Эмеральд» вчера вечером?

– Ага.

– Он что‑нибудь говорил по поводу другой девушки?

– Нет.

Лали очень сильно занята прядью волос на шее.

– Долго сидели?

– Не знаю. Выпили немного. Ему нужно было выбраться из дома. Мне тоже. В общем…

– Ну, понятно, – киваю я.

Меня тянет выведать все подробности. Какие песни они слушали, что пили, танцевали или нет. Я хочу устроить ей допрос, забраться внутрь ее черепной коробки и узнать, что же произошло вчера. Но не могу. Я не хочу слышать то, с чем мне не справиться. Когда мы возвращаемся, Мышь поглощена беседой с Себастьяном.

– О чем вы говорите? – спрашиваю я.

– О тебе, – отвечает Себастьян, поворачиваясь ко мне. На лице его застыло серьезное выражение, что не характерно для Себастьяна.

– О чем именно? – спрашиваю я с легким смешком.

– О том, как нелегко тебе приходится.

О, только не об этом.

– Да ничего особенного, – говорю я пренебрежительно, допиваю пиво и заказываю еще одну кружку. Потом заказываю стопку водки.

– Давайте все выпьем, – предлагает Себастьян.

При мысли об алкоголе настроение у всех улучшается. Мы подымаем стопки и чокаемся – за новый год, за предстоящее лето и за наше будущее. Обняв меня за плечи, Себастьян курит сигарету. Мышь беседует с Лали. Я прижимаюсь к Себастьяну и затягиваюсь его сигаретой.

– Что‑то не так?

– Что ты имеешь в виду? – говорит он, затягиваясь. Он отворачивается от меня, и в его тоне появляется агрессивная нотка.

– Не знаю. Ты себя забавно ведешь.

– Правда? Я бы сказал, что это ты себя ведешь странно.

– Я?

– Ты, – подтверждает он и смотрит на меня широко открытыми глазами.

Я решаю, что пора совершить небольшое тактическое отступление.

– Все может быть. Вся эта история с Доррит…

– Вот как? – замечает он, отворачиваясь, чтобы затушить сигарету.

– В любом случае я бы не хотела погружаться в это слишком сильно. Мне хочется проводить время за более интересными делами.

С этими словами я тащу его танцевать.

Потом у меня происходят чересчур уж интересные дела. На сцену выходит группа, мы поем вместе с ней. Алкоголь творит чудеса, и вскоре я понимаю, что мне уже на все наплевать. Я снимаю накидку и предлагаю норкам выпить пивка. Видя, как у нас весело, вокруг собираются люди. Стрелки часов приближаются к девяти, затем идут дальше, а я этого не замечаю до тех пор, пока не оказывается слишком поздно.

В десять пятнадцать Мышь показывает на часы:

– Брэдли, пора ехать.

– Я не хочу ехать.

– Еще две песни, – предупреждает она. – И едем.

– Хорошо.

Я хватаю бокал с пивом, прорываюсь сквозь толпу к самой сцене и ловлю взгляд вокалиста, который радостно мне улыбается. Он симпатичный. Очень симпатичный. У него гладкое лицо и длинные курчавые волосы, как у мальчика с полотна эпохи Возрождения. Лали заочно влюблена в него с тех пор, когда нам было по четырнадцать лет. Мы слушали песни группы, и Лали с тоской смотрела на его фотографию. Когда заканчивается песня, он наклоняется и спрашивает, что бы я хотела услышать.

– Моя космическая леди! – кричу я.

Группа начинает играть. Вокалист не спускает с меня глаз, я вижу, как движутся его губы над микрофоном, музыка играет все громче, и песня обволакивает меня, как плотное облако гелия. Возникает ощущение, что на свете нет ничего, кроме музыки и вокалиста с его полными, мягкими губами. Затем, внезапно, я снова оказываюсь в том клубе в Провинстауне, с Уолтом и Рэнди, дикая и свободная. Мне уже мало просто слушать музыку, я должна принять участие. Я должна спеть…

На сцене. На виду у всех.

Вдруг оказывается, что желания могут материализовываться. Вокалист протягивает мне руку, я хватаюсь за нее, и он втягивает меня на сцену и отодвигается от микрофона, давая мне место.

И вот я уже пою, от всей души. А потом внезапно оказывается, что песня кончилась, и публика смеется и аплодирует нам. Вокалист склоняется к микрофону:

– Это была…

– Кэрри Брэдшоу! – кричу я, и мое имя отдается в зале громовым эхом.

– Давайте еще раз поаплодируем Кэрри Брэдшоу, – говорит вокалист.

Я слабо машу рукой публике, спрыгиваю со сцены и зигзагами пробираюсь сквозь толпу. Голова у меня кружится от глупости собственного поведения. Я… Я здесь. Вот все, о чем я в состоянии думать.

– Не могу поверить, что ты была на сцене, – говорит пораженная Лали, когда я возвращаюсь к стойке.

– Почему? – спрашиваю я и перевожу взгляд с Лали на Себастьяна, а после на Мышь. Потом я дрожащей рукой беру бокал с пивом. – Что в этом плохого?

– Да нет в этом ничего плохого, – говорит Себастьян.

– Брэдли, ты была великолепна! – восклицает Мышь.

Я смотрю на Себастьяна с подозрением.

– Я не знал, что ты поешь, – говорит он. В голосе его снова слышится попытка защититься. – Я просто удивлен, вот и все.

– О, Кэрри всегда пела, – говорит Лали голосом, полным яда. – Она пела в школьной опере, когда была в третьем классе.

– Нам точно пора ехать, – заявляет Мышь.

– Вечеринка окончена, – говорит Себастьян. Он наклоняется и быстро целует меня в губы.

– Вы едете с нами? – спрашиваю я.

Лали и Себастьян снова обмениваются загадочными взглядами. Потом Лали отводит глаза в сторону.

– Да, через минуту.

– Поехали, Брэдли. Твоему папе точно не нужны новые проблемы, – нервничает Мышь.

– Конечно, – отвечаю я, наматывая на шею накидку с норками.

– Ну… говорю я смущенно.

– Ну… – отзывается Себастьян. – Увидимся завтра, ладно?

– Да, – соглашаюсь я, разворачиваюсь и отправляюсь вслед за Мышью.

Чуть позже, на стоянке, меня вдруг начинает мучить совесть.

– Может, не стоило это делать?

– Что делать?

– Подниматься на сцену. Себастьяну, наверное, это не понравилось.

– Если так, то это его проблемы. Мне кажется, это было здорово, – безапелляционно заявляет Мышь.

Мы садимся в машину, и она заводит двигатель. Мы сдаем задом, когда я неожиданно стучу по панели кулаком.

– Останови машину.

– Что? – удивляется Мышь, нажав на тормоз.

Я выскакиваю из машины.

– Что‑то не так. Мне нужно извиниться. Себастьян обижен. Я не могу ехать домой с таким чувством.

– Кэрри, не надо! – кричит Мышь мне вслед, но уже поздно.

Я стою на пороге входной двери и оглядываю помещение. Я обшариваю взглядом каждый уголок, и меня охватывает замешательство. Там, где мы их оставили, пусто. Как они могли уехать раньше нас? Я подхожу к стойке на несколько шагов и понимаю, что ошиблась. Они на том же месте, возле стойки. Но я сразу их не узнала, потому что они сидят, крепко прижавшись друг к другу лицами, их тела сплетены, и целуются они так, словно, кроме них, на планете больше не осталось людей.

Это невозможно. Должно быть, у меня галлюцинации. Я слишком много выпила.

– Эй, – зову я.

Глаза меня не обманывают: они целуются. Но мое сознание отказывается верить, что я вижу это наяву.

– Эй, – говорю я снова. – Эй!

Оба разом скашивают на меня глаза и, как мне кажется, неохотно разнимают губы. На мгновение разыгрывается немая сцена, как будто мы попали в стеклянный шар, внутрь которого помещен макет бара и наши фигурки. Я внезапно ловлю себя на том, что киваю. Голос в голове говорит «да». Ты знала, что все именно так и будет. А потом я слышу свой голос:

– Ты думала, я ничего не узнаю?

Я разворачиваюсь, чтобы уходить, и вижу боковым зрением, как Лали спрыгивает с табурета, ее губы шевелятся, по ним можно прочесть мое имя. Себастьян протягивает руку и хватает ее за запястье. Я пересекаю бар и направляюсь к выходу, не оборачиваясь. «Гремлин» стоит на стоянке у входа, двигатель работает. Я запрыгиваю в машину и захлопываю за собой дверь.

– Поехали.

На полпути к дому я снова прошу Мышь остановить машину. Она встает поближе к обочине, я выхожу, и меня несколько раз тошнит.

Когда мы добираемся до проезда, ведущего к нашему дому, я вижу, что на крыльце горят огни. Я твердой походкой поднимаюсь по тропинке и вхожу в дом. Войдя, я останавливаюсь у кабинета и заглядываю внутрь. Папа сидит на кушетке и читает. Он поднимает глаза, закрывает журнал и аккуратно кладет его на чайный столик.

– Я рад, что ты дома, – говорит он.

– Я тоже.

Мне приятно, что папа не стал меня отчитывать за то, что я не позвонила в девять часов.

– Как спектакль?

– Нормально.

В голове у меня возникает изображение карточного домика, на каждой карте написано «Что, если?». Карты начинают падать, они разлетаются и превращаются в пепел. Что, если Доррит не убежала бы из дома? Что, если я смогла бы повидаться с Себастьяном вчера? Что, если бы я не вылезла на сцену на всеобщее посмешище? Что, если бы я ему отдалась?

– Спокойной ночи, пап.

– Спокойной ночи, Кэрри.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Девочка, которая…

 

Типичный гроб. Конечно, на самом деле это не гроб, а что‑то вроде лодки. Она отплывает, и я должна на нее попасть, но какие‑то люди загораживают мне путь. Я не могу пройти мимо. Одна из них – Мэри Гордон Ховард. Она хватает меня за рукав пальто и тянет назад. Она глумится надо мной.

– Ты никогда не забудешь это. Клеймо останется на всю жизнь. Тебя никогда не полюбит ни один мужчина…

– Нет. Н‑е‑е‑е‑е‑е‑т!

 

Просыпаюсь. Состояние отвратительное. Вспоминаю, что вчера случилось что‑то ужасное.

Припоминаю, что именно.

Не могу поверить, что это правда.

Знаю, что это правда.

Размышляю над тем, что делать. Сойти с ума, позвонить Лали и Себастьяну и устроить скандал? Или вылить на них ведро свиной крови, как в кино? Но где достать эту кровь, да еще и в таком большом количестве? Или заработать серьезную болезнь, предпринять попытку самоубийства? Им, конечно, будет жаль меня, но зачем давать им повод чувствовать себя такими важными персонами? Может быть, сделать вид, что ничего не случилось? Вести себя так, словно мы с Себастьяном счастливы вместе, а эпизод с Лали был просто небольшим сбоем в отлаженном механизме прекрасных отношений.

Проходит пять минут. В голову приходят странные мысли. Например, о том, что девушки делятся на четыре типа. Девушка, которая играла с огнем. Девушка, которая открыла шкатулку Пандоры. Девушка, которая дала Адаму яблоко. И девушка, которая украла у подруги ее любимого.

Нет. Он не может любить ее больше, чем меня. Не может. Хотя может.

Почему? Я бью по постели кулаком, пытаюсь сорвать одежду. На мне фланелевая пижама, не помню, когда я переоделась. Кричу в подушку. Падаю на спину в прострации. Лежу, глядя в потолок, как вдруг меня словно громом поразило: что, если никто никогда не захочет заниматься со мной сексом? Что, если я останусь девственницей на всю жизнь?

Я пулей вылетаю из кровати, бегу вниз, хватаю телефон.

– Что‑то ты не слишком здорово выглядишь, – говорит Доррит.

– С тобой я позже разберусь, – рычу я, прыгая вверх по лестнице, как белка. Осторожно закрываю дверь. Дрожащей рукой набираю номер Лали.

– Здравствуйте, можно Лали?

– Кэрри? – отвечает она. Голос у нее напуганный, но не до смерти, как я надеялась. Плохой знак.

– Скажи мне, что того, что я видела вчера вечером, на самом деле не было.

– Гм. Ну, на самом деле – было.

– Зачем?

– Что зачем?

– Как ты могла это сделать? – кричу я с неистовостью умирающего.

Наступает тишина.

– Я не хотела тебе говорить…

Лали делает паузу, во время которой в моей душе проносится ураган чувств. Смерть кажется неизбежной.

– В общем, я встречаюсь с Себастьяном.

Вот так, просто, буднично. Бесспорно. Невозможно поверить, что это происходит со мной на самом деле.

– Мы уже некоторое время встречаемся, – добавляет она.

Я так и знала. Я видела, что между ними что‑то происходит, но не верила своим глазам. Да и сейчас не могу поверить.

– Как долго? – требую я.

– Ты правда хочешь знать?

– Да.

– С тех пор, как он уехал на каникулы, мы вместе.

– Что?

– Я знаю только одно. Он нуждается во мне.

– Он и мне говорил, что я ему нужна!

– Наверное, он передумал.

– Или ты ему в этом помогла.

– Думай, что угодно, – говорит она грубо. – Он хочет меня.

– Нет, не хочет! – кричу я в трубку. – Это ты хочешь его больше, чем меня.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не понимаешь? Мы больше не друзья. Никогда уже не будем ими. Как я вообще могу с тобой разговаривать?

Следует долгая, ужасающая пауза.

– Я люблю его, Кэрри, – в конце концов произносит Лали. Слышен щелчок, потом непрерывный сигнал. Я сижу на кровати в состоянии шока.

 

Не хочу встречаться с людьми. Прокрадываюсь в кладовую, где хранятся молочные продукты. Может быть, я проведу здесь, целый день. Выкурю десять сигарет подряд. Здесь офигительно холодно. Я решаю использовать слово «офигительно» как можно чаще.

Как это могло произойти? Что такое есть у Лали, чего нет у меня? Хотя понятно. Вероятно, я неадекватна. Или я этого заслуживаю. Я увела его у Донны ЛаДонны, а теперь Лали увела его у меня. Как аукнется, так и откликнется. В конце концов, у Лали его тоже кто‑нибудь отберет. Почему я была так глупа? Я всегда знала, что не смогу удержать его. Я не была достаточно интересной. Или достаточно сексуальной. Или достаточно красивой. Или умной. А может быть, я была слишком умной?

Обхватываю голову руками. Иногда я вела себя с ним как дура. «Ой, что такое?» – спрашивала я, хотя отлично понимала, о чем он говорит. Иногда я не могла понять, кто я или кем я должна быть. Я нервно смеялась над тем, что на самом деле не было смешным. Я слишком пристально следила за тем, что говорю, как жестикулирую. Я жила с черной дырой, в которую, я знала, в любую минуту может провалиться мое благополучие. Это чувство пришло, как незваный гость, в мое сознание. Знаете, бывают такие люди, которые постоянно жалуются на то, как плохо их принимают, а уезжать не хотят. Я должна испытывать облегчение. Ведь то, как я жила, больше напоминало войну.

– Кэрри? – произносит нерешительно Мэгги.

Я поднимаю глаза и вижу ее. Румяные щечки, две косы волнистых волос. Она прижимает руки в варежках к губам.

– У тебя все нормально?

– Нет.

– Мыть рассказала мне о том, что случилось, – шепчет Мэгги.

Я киваю. Вскоре все будут знать. Надо мной будут исподтишка смеяться и шушукаться за моей спиной. Я стану предметом острот. Девушка, которая не смогла удержать своего парня. Девушка, которая не была достаточно хороша. Девушка, которую подставила ее лучшая подруга. Девушка, о которую можно вытирать ноги. Девушка, о которой не стоит говорить.

– Что будешь делать? – спрашивает Мэгги, нарушая молчание.

– А что я могу сделать? Она сказала, он говорит, что она ему нужна.

– Она лжет! – восклицает Мэгги. – Она вечно врет. Все время хвастается тем, какая она крутая. Это очень на нее похоже. Украла Себастьяна, потому что завидовала.

– Может, она ему действительно нравится больше, – говорю я устало.

– Не может быть. А если так, тогда он дурак. Они оба злые, мерзкие люди и заслуживают друг друга. Хорошо, что ты от него избавилась. Он для тебя был недостаточно хорош.

Нет, был. Он был таким парнем, о котором я мечтала. Мы подходили друг другу. Я никогда не смогу любить другого так, как я любила его.

– Нужно что‑то предпринять, – говорит Мэгги. – Что‑то с ней сделать. Взорвать ее пикап.

– Ох, Мэгвич, – отвечаю я, подняв голову. – Я слишком устала.

Во время урока математики я прячусь в библиотеке и исступленно читаю книгу по астрологии. Лали – Скорпион, Себастьян (ублюдок) – Лев. Судя по книге, в сексуальном плане у них все должно быть прекрасно.

Я стараюсь понять, что меня больше всего бесит в этой ситуации. Позор, которому я подверглась? Потеря подруги и любимого человека? Предательство? Они, должно быть, планировали это несколько недель. Говорили обо мне и о том, как от меня избавиться. Делали секретные приготовления. Обсуждали, как сказать мне. У них не хватило чувства приличия. Ничего другого, кроме как поставить меня перед фактом, им в голову не пришло. Они так и не нашли другого способа, просто позволили мне застать себя. Они не думали о моих чувствах. Я была для них просто препятствием, им не было до меня дела. Я для них никто.

А ведь столько лет дружили…

Неужели все это было ложью?

Я помню, когда мы были в шестом классе, Лали не пригласила меня на день рождения. Однажды я пришла в школу, а Лали со мной не разговаривает, как и все остальные. По крайней мере, мне так показалось. Мэгги и Мышь, правда, со мной продолжали общаться. А вот Лали и другие девочки, с которыми я дружила, перестали. Например, Джен Пи. Я не знала, что делать. Мама посоветовала позвонить Лали. Я так и сделала, а ее мама сказала, что Лали нет дома, хотя я слышала, как она и Джен Пи хихикают в комнате.

– Почему они со мной так поступили? – спросила я у мамы.

– Я не могу тебе объяснить, – сказала она беспомощно. – Просто девочки порой себя так ведут.

– Но почему?

– Это зависть, – сказала мама и покачала головой.

Но я думаю, дело было не в зависти. Это было инстинктивное поведение. Так ведут себя животные в естественной среде. Бывает, они выгоняют из стаи одного из членов и оставляют его умирать в одиночестве.

Было страшно, ведь девочке трудно жить без друзей.

– Не обращай внимания, – посоветовала мама. – Веди себя так, словно ничего не случилось. Лали сама к тебе подойдет. Вот увидишь.

Мама была права. Я не обращала внимания, день рождения Лали наступил и прошел, и спустя четыре дня мы с ней таинственным образом снова дружили.

Однако в течение нескольких последующих недель, когда Лали вспоминала о своем дне рождения и о том, как она в компании шести других девочек ходила в парк развлечений, щеки мои краснели от стыда, потому что я вспоминала, как меня обошли. Наконец я решила спросить Лали, почему она меня не пригласила. Лали посмотрела на меня с удивлением.

– А разве ты не приходила? – спросила она.

Я покачала головой.

– О, – сказала она. – Наверное, ты вела себя, как дура, или что‑то такое.

– Лали твоя – сволочь порядочная, – прокомментировала мама.

Этими оскорбительными словами мама всегда называла людей, которые, по ее мнению, принадлежали к человеческим существам низшей категории.

Я не придала инциденту большого значения. Списала на то, что «девочки так поступают». А как быть с нынешним предательством? Неужели девочки поступают и так тоже?

– Эй, – зовет Мышь, обнаружив меня среди книжных полок. – Себастьяна не было на математике. А ее не было в раздевалке. Наверное, им стыдно показываться людям на глаза.

– А может быть, просто трахаются где‑нибудь в гостинице.

– Ты не должна позволять им занять выигрышное положение. Они не должны одержать верх. Нужно вести себя так, как будто тебе наплевать.

– Но мне не наплевать.

– Я знаю. Но иногда приходится вести себя не так, как люди ожидают. Они думают, что ты сойдешь с ума. Будешь их ненавидеть. Чем больше ты их ненавидишь, тем более сильными они себя чувствуют.

– Я просто хочу знать почему.

 

– Трусы, – говорит Уолт, ставя поднос рядом с моим. – У них не хватает смелости даже на то, чтобы прийти в школу.

Я смотрю вниз, в тарелку. Жареная курица неожиданно напоминает мне большое насекомое, а пюре – лужу клея цвета перламутра.

Я отталкиваю тарелку.

– Зачем он это сделал? Скажи мне с точки зрения парня.

– Она другая. И так легче. Начинать отношения всегда легко, – отвечает Уолт, затем делает паузу. Это может даже не иметь к тебе никакого отношения.

Тогда почему я себя чувствую так, словно все это имеет ко мне самое непосредственное отношение? Я иду на все оставшиеся: уроки. Физически я в школе, но в голове беспрерывно прокручивается одна и та же картинка: я вижу ошеломленное лицо Лали, такое же, как вчера, когда я застала их целующимися. Я вижу, как рот Себастьяна кривится от неудовольствия, когда он понимает, что я вернулась. Возможно, он надеялся, что ему удастся ходить от меня к Лали и обратно.

– Она – маленькая сучка, – говорит Мэгги.

– Ты вроде бы говорила, что она тебе нравится, – задаю я каверзный вопрос. Мне нужно понять, кто действительно на моей стороне.

– Она мне и вправду нравилась, – говорит Мэгги, нервно крутя руль «Кадиллака», отчего машина едва вписывается в поворот, так что мы оказываемся на полосе встречного движения. – Пока она не сделала это.

– Стало быть, если бы она этого не сделала, ты бы по‑прежнему с ней дружила?

– Не знаю. Возможно. Я никогда не была от нее в восторге. Она вечно такая надменная и самоуверенная. Вроде как все, что она делает, так круто.

– Да уж, – говорю я с горечью.

Фраза Лали «Я нужна ему» отдается звоном в ушах. Открываю ящичек для перчаток и достаю из него сигарету. Руки дрожат.

– Знаешь, что самое страшное? Если бы она это не сделала, я бы и сама по‑прежнему с ней дружила.

– И что?

– Странно, не находишь? Дружишь с кем‑то так долго, а потом раз – он делает что‑то такое, и дружбе конец. А раньше этот кто‑то был нормальным человеком. По крайней мере, ты так думал. Так что приходится гадать, всегда ли этот человек мог поступить с тобой плохо и просто ждал подходящего случая или это происходит неожиданно для него самого. Тогда, получается, человек остается нормальным, просто ты ему больше не можешь доверять.

– Кэрри, Лали так поступила, – говорит Мэгги так, словно ей приходится объяснять мне азбучную истину. – Значит, она плохой человек. Просто раньше ты этого не замечала. Но рано или поздно ты бы это поняла.

Мэгги притормаживает, когда в поле зрения появляется кирпичный фасад дома Себастьяна. Мы медленно проезжаем мимо. Красный пикап Лали стоит в проезде за желтым «Корветом» Себастьяна. Меня сводит судорога, словно я получила удар в живот.

– Я тебе говорила, – говорит Мэгги с видом триумфатора. – Надеюсь, теперь ты начнешь вести себя, как нормальный человек, и признаешь, что тебе нужно ее ненавидеть?

 

День второй. Я просыпаюсь злая и разбитая. Всю ночь мне снился сон, в котором я пыталась ударить Себастьяна по лицу, но никак не могла дотянуться.

Я лежала в постели, никак не решаясь встать. В голове не укладывается, что мне приходится жить в новых обстоятельствах. Это когда‑нибудь закончится?

Они наверняка придут сегодня в школу. Я не могу не появляться в раздевалке и не ходить на математику два дня подряд.

Прибываю в школу. Решаю выкурить сигарету, прежде чем встретиться с ними. Вероятно, Себастьяну пришла в голову та же мысль. Когда я захожу в амбар, застаю их там вместе с Лали. Они с Уолтом сидят у стола для пикников.

– Привет, – говорит он как ни в чем не бывало.

– О, отлично! – восклицает Уолт нервно. – У тебя есть сигареты?

– Нет, – отвечаю я, прищуриваясь. – А у тебя?

Лали пока никак не реагирует на мое появление.

– Возьми у меня, – предлагает Себастьян, протягивая пачку.

Я смотрю на него с подозрением, но сигарету беру. Он открывает крышку зажигалки с изображением вставшей на дыбы лошади и дает мне прикурить.

– Спасибо, – говорю я, глубоко затягиваясь и выпуская дым.

Что они здесь делают? На секунду у меня возникает смутная надежда, что они пришли, чтобы извиниться, что Себастьян признает, какую он совершил ошибку, а то, что я видела два дня назад, не то, о чем я подумала. Но вместо этого он украдкой кладет ладонь на запястье Лали, потом спускается ниже и берет ее за руку. Она несмело поглядывает в мою сторону, на губах появляется неуверенная улыбка. Это тест, понимаю я. Они проверяют, как далеко можно зайти прежде, чем я взорвусь.

Я стараюсь не смотреть на них.

– Слушай, – говорит Себастьян Уолту. – Лали сообщила мне, что ты сделал серьезное заявление перед Новым годом…

– Ой, да заткнись ты, – обрывает его Уолт.

Он бросает сигарету и уходит. Я поднимаю руку, бросаю окурок на землю и давлю его ногой.

Уолт ждет меня на улице.

– Я хочу сказать тебе только одно слово, – говорит он. – Месть.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Красивые картинки

 

Проходит неделя. Каждый раз, когда я встречаю Лали, мое сердце начинает биться учащенно, и становится страшно. Появляется чувство, что жизнь моя в опасности. Я старательно избегаю ее. На деле это означает, что мне приходится постоянно ее высматривать. Я обшариваю взглядом холл, ища глазами ее голову со взбитыми на макушке волосами. Мало того, я постоянно оглядываюсь, нет ли за спиной ее красного пикапа, и даже заглядываю под закрытые дверцы кабинок в туалете, проверяя, нет ли там знакомой обуви.

Я так хорошо знаю Лали. Мне знакома ее походка, я помню, как она размахивает руками возле лица, когда старается объяснить что‑то важное, знаю, что ее передние зубы слишком вызывающе торчат вперед. В общем, я могу отличить Лали в толпе, даже если она будет от меня на расстоянии мили.

При всех моих предосторожностях мы дважды сталкиваемся лицом к лицу. Каждый раз у меня перехватывает дыхание, и мы стараемся не смотреть друг на друга, расходясь, как два безмолвных айсберга в тумане. Я постоянно слежу за Лали, когда она на меня не смотрит.

Мне не хочется наблюдать за ней, но я не могу себя преодолеть.

Они с Себастьяном больше не садятся рядом с нами во время ланча.

Они не каждый день ходят в школьную столовую. Иногда, поднимаясь в гору, на которой стоит наш амбар, я наблюдаю, как желтый «Корвет» Себастьяна отъезжает от школы, и вижу на пассажирском сиденье Лали. В столовой они теперь сидят с двумя Джен, Донной ЛаДонной, Синтией Вианде и Тимми Брюстером. Может быть, Себастьян всегда считал, что это его компания, но из‑за меня не мог с ними общаться. Кто знает, возможно, именно поэтому он предпочел меня Лали.

Кстати, последнее время Джен Пи ведет себя странно. Однажды она села за наш стол во время ланча. Во время еды она хихикала и вела себя так, словно мы с ней закадычные подруги.

– Что произошло между тобой и Себастьяном? – спросила Она, сгорая от девичьего любопытства. – Мне казалось, у вас все хорошо.

На лице ее при этом воцарилось такое неискреннее, такое лицемерное выражение – просто любо‑дорого посмотреть.

Потом она спросила Питера и Мэгги, не хотят ли они стать членами комитета по организации выпускного вечера для учеников старших классов.

– Конечно, – ответил Питер и повернулся к Мэгги за одобрением.

– Почему бы и нет! – воскликнула Мэгги.

Странно услышать такое от человека, который так ненавидит вечеринки, что не может заставить себя выйти из машины, чтобы пойти на одну из них. Иногда я спрашиваю себя, не начинаю ли я ненавидеть всех и каждого. На самом деле, есть только два человека, с которыми я могу находиться рядом, – Уолт и Мышь. С Уолтом мы над всеми насмехаемся. Свободное время мы проводим в своем амбаре. Мы смеемся над тупостью Тимми Брюстера, над родимым пятном на шее Джен Пи и над тем, как глупо со стороны Мэгги и Питера было согласиться вступить в комитет по организации вечера. Обсуждая выпускной, мы обещаем себе, что бойкотируем его, потом решаем, что все‑таки пойдем, но все вместе, и оденемся при этом, как панки.

В среду после полудня Питер останавливается возле моего шкафчика, пока я копаюсь в нем.

– Эй, – спрашивает он голосом, который тут же вызывает подозрение, что он пытается сделать вид, будто ему неизвестно, что произошло между мной и Себастьяном. – Ты идешь на встречу авторов газеты?

– А что? – спрашиваю я, соображая, что, вероятно, спросить об этом его подговорила Мэгги.

– Подумал, ты захочешь пойти, – отвечает он, пожимая плечами. – Впрочем, не мое это дело.

Он уходит, а я продолжаю стоять, пристально глядя в глубину шкафчика. Потом я захлопываю дверь и бросаюсь вдогонку. Нет уж, я не дам ему так легко закончить разговор.

– Что ты думаешь по поводу Себастьяна и Лали? – спрашиваю я, догнав его.

– Я думаю, что мы в выпускном классе.

– В смысле?

– В смысле, не так уж все это и важно. Время, проведенное в выпускном классе, – для многих не самое лучшее воспоминание. Но это лишь короткий промежуток жизни. Через пять месяцев у нас начнется другая жизнь. Через пять месяцев у всех будут другие заботы.

Тут он не прав. Кое для кого пережитое останется в памяти надолго. Например, для меня.

Вслед за ним я поднимаюсь по лестнице в кабинет, где происходит встреча авторов. Никто, похоже, не удивлен тем, что я пришла. Я сажусь у стола. Мисс Смидженс кивает мне. Вероятно, она перестала придавать серьезное значение обязательному посещению. Первая половина года прошла, и, наверное, уже не стоит слишком сильно стараться.

Входит малышка Гейл и садится возле меня.

– Я расстроена, – говорит она.

О господи. Даже младшие знают обо мне и Себастьяне? Все хуже, чем я думала.

– Ты говорила, что напишешь статью о группе поддержки. Сказала, что выведешь Донну ЛаДонну на чистую воду. Ты вроде бы…

– Я много чего говорила, так ведь?

– Зачем же ты так сказала, если у тебя на самом деле не было намерения…

Я приложила палец к губам, чтобы она замолчала.

– Я не говорила, что не буду писать. Я просто пока не нашла для этого времени.

– Значит, ты все‑таки напишешь?

– Посмотрим.

– Но…

Внезапно я понимаю, что больше не хочу терпеть приставания Гейл. Не думая, я делаю то, что мне всегда хотелось сделать, но я никогда себе этого не позволяла: собираю книги, встаю и ухожу. Легко и просто, даже ни с кем не попрощавшись.

Как хорошо.

Стуча каблуками, я сбегаю вниз по лестнице и выхожу на улицу, чтобы глотнуть холодного зимнего воздуха.

Что теперь?

Надо пойти в библиотеку. Это одно из немногих мест, где воздух не испорчен присутствием Себастьяна или Лали. Она никогда не любила ходить в библиотеку. А когда Себастьян однажды зашел туда со мной, я была счастлива.

Буду ли я когда‑нибудь снова счастлива?

Не думаю.

Спустя несколько минут я осторожно пробираюсь через слякоть перед входом в библиотеку. Навстречу попадается несколько человек. Похоже, в библиотеке сегодня много посетителей. Милая библиотекарша, мисс Детутен, стоит возле лестницы.

– Привет, Кэрри, – говорит она. – Давненько тебя не было видно.

– Было много дел, – бормочу я.

– Ты пришла на занятия по фотографии? Если да, то поднимайся по лестнице.

Занятия по фотографии? Почему бы и нет? Я всегда этим интересовалась, хотя не могу сказать, что очень сильно.

Я поднимаюсь, чтобы заглянуть в помещение, где будет лекция. Комната небольшая, в ней стоит около двадцати складных стульев.

Большая часть уже занята людьми разного возраста. Наверное, занятия организованы специально для того, чтобы люди ходили в библиотеку. Я сажусь в последнем ряду. Возле стола стоит достаточно симпатичный лектор с темными волосами и тонкими усиками. На вид ему лет тридцать. Он оглядывает комнату и улыбается.

– Отлично. Похоже, все в сборе, – начинает он. – Меня зовут Тод Апскай. Я профессиональный фотограф, работаю в городе, точнее, в газете «Каслбери Ситизен». Я считаю себя фотохудожником, но также занимаюсь съемкой свадеб. Так что, если кто‑нибудь из ваших знакомых собирается устроить свадьбу, вы можете смело направлять их ко мне.

Фотограф привычно улыбается, видимо, это его дежурная шутка. Публика одобрительно посмеивается.

– Курс рассчитан на двенадцать недель, – продолжает он. – Мы будем встречаться раз в неделю. К каждому занятию вы будете делать фотографии, печатать их и показывать мне, а потом мы будем обсуждать, что получилось и что…

Он обрывает фразу на полуслове и смотрит в конец комнаты. По лицу фотографа понятно, что он чем‑то приятно удивлен.

Я поворачиваю голову, чтобы посмотреть. О нет. Только не это. В дверях стоит Донна ЛаДонна. На ней толстый стеганый пуховик и наушники, отороченные кроличьим мехом.

Какого черта она здесь делает?

– Простите, я опоздала, – говорит она чуть слышно.

– Нет проблем, – отвечает Тод Апскай, улыбаясь необыкновенно широко. – Подыщите место и садитесь. Например, туда.

Фотограф указывает на пустой стул, стоящий рядом со мной.

Черт.

Пока Донна ЛаДонна снимала пуховик и наушники, приглаживала волосы и запихивала под стул сумку с камерой, я ни разу не вздохнула. Нет, это все не со мной происходит.

– Итак, – продолжает Тод Апскай, хлопая в ладоши, чтобы привлечь внимание всех присутствующих. – У кого есть камера?

Несколько человек, включая Донну, поднимают руки.

– У кого нет?

Я поднимаю руку, гадая, сколько времени понадобится, чтобы выбраться из комнаты.

– Отлично, – продолжает Тод. – Сейчас мы сформируем команды. Те, у кого есть камеры, выберут себе пару из тех, у кого камер нет. Например, вы, мисс, – кивает фотограф в сторону Донны. – Почему бы вам не взять в пару девушку, сидящую рядом?

Девушку?

– Когда пары сформируются, мы выйдем на улицу и сделаем снимки природы. Можно выбрать дерево, корень или что‑нибудь другое. Главное, чтобы предмет как‑то вас заинтересовал, чтобы заработало воображение. У вас пятнадцать минут, – заключает Тод.

Донна поворачивается ко мне, ее губы приоткрываются, на лице появляется улыбка. Возникает впечатление, что я смотрю в пасть аллигатора.

– Имей в виду, мне нравится фотографировать не меньше, чем тебе, – сообщаю я.

Донна поднимает камеру:

– Зачем ты решила пойти на эти курсы?

– А ты зачем? – отвечаю я вопросом на вопрос.

Большой вопрос, думаю я, пойду ли я на следующее занятие. Особенно теперь, когда я узнала, что на них ходит Донна.

– Если ты не догадалась, я собираюсь стать моделью.

– Я всегда считала, что модели находятся по другую сторону объектива.

Подбираю ветку и бросаю ее вверх что есть сил. Ветка крутится в воздухе и падает в двух футах от нас.

– Лучшие модели знают о фотографии все. Я знаю, ты высокого мнения о себе, но ты не единственная, кто выберется из Каслбери в будущем. Двоюродная сестра посоветовала мне стать моделью, она живет в Нью‑Йорке. Я послала ей несколько фотографий, она перешлет их в «Эйлин Форд».

– А, ну да, – отвечаю я саркастически. – Желаю, чтобы твои мечты, сбылись. Надеюсь, ты станешь моделью и мы увидим твое лицо на обложке каждого журнала в нашей стране.

– Именно это я и планирую сделать.

– Да кто бы сомневался, – говорю я.

От моих слов так и веет цинизмом.

Донна снимает небольшой кустик с голыми ветками.

– Что ты имеешь в виду?

– Да ничего, – отвечаю я и протягиваю руку за камерой. На глаза мне попался пенек, который может получиться интересно. Он очень напоминает мою жизнь: такой же безжизненный, обрубленный и слегка подгнивший.

– Слушай, мисс сарказм, – отрывисто говорит Донна, – если ты пытаешься сказать, что я недостаточно красива…

– Что? – продолжаю ерничать я, пораженная тем, что Донна, оказывается, не так уж уверена в своей внешности. Похоже, у нее все‑таки есть слабое место.

– Я позволю себе сообщить, что разные придурки уже пытались сказать мне что‑то в этом роде.

– О, правда? – говорю я, сделав снимок и возвращая камеру.

Оказывается, находятся «придурки», которые говорят ей нелицеприятные вещи. Интересно, а как насчет тех гадостей, на которые не скупится она сама? Что насчет тех ребят, жизнь которых стала кошмаром благодаря Донне ЛаДонне?

– Прости, но большая часть людей именно так и полагает.

Когда я нервничаю, вечно начинаю использовать словечки вроде «полагать». Определенно, я слишком много читаю.

– Нет, ты меня прости, – отвечает Донна, – но ты не имеешь понятия о том, о чем говоришь.

– Рамона Маркуарт? – говорю я.

– Кто?

– Девочка, которая хотела стать членом команды болельщиц. Ты отвергла ее кандидатуру, потому что сочла слишком уродливой.

– Она? – спрашивает Донна удивленно.

– Тебе когда‑нибудь в голову приходило, что, возможно, тем самым ты испортила ей жизнь?

Донна ухмыляется:

– Ты так думаешь?

– А как еще?

– Может быть, я избавила ее от позора. Что бы случилось, как ты думаешь, если бы я позволила ей выйти на поле? Люди жестоки, если ты еще до сих нор этого не поняла. Ее бы засмеяли. Парни сделали бы ее объектом шуток. Ребята ходят на футбол не ради того, чтобы смотреть на уродливых женщин.

– Ты шутишь, что ли? – спрашиваю я, делая вид, что ее слова меня не убедили. Хотя, на самом деле, она права. Возможно, не во всем. Ужасный мир. Однако я не готова разделить ее точку зрения. – Ты так и собираешься поступать в дальнейшей жизни? Постоянно оглядываться на то, что нравится парням? Это патетично.

Она самоуверенно улыбается:

– А что здесь такого? Это жизнь. И если в ней есть что‑то патетичное, так это ты. Девушки, не способные найти парня, всегда считают, что с теми, кто может, что‑то не так. Если бы ты была способна находить парней, уверена, мы бы с тобой здесь об этом не разговаривали.

– Ты думаешь?

– Я тебе скажу только два слова: Себастьян Кидд, – смеется она.

Мне приходится стиснуть зубы изо всех сил, чтобы удержаться. Я бы с удовольствием прыгнула на нее и разбила кулаком лицо, которое она считает таким красивым.

А потом меня разбирает смех:

– Он и тебя бросил, забыла?

Я мерзко ухмыляюсь:

– Помнится, на попытки испортить мне жизнь у тебя ушла большая часть весны. Ведь тогда я встречалась с Себастьяном, а не ты.

– Себастьян Кидд? – насмешливо говорит Донна. – Ты думаешь, мне есть дело до Себастьяна Кидда? Да, он ничего. Где‑то даже сексуален. Но он у меня уже был! А значит, он бесполезен. Себастьян Кидд не оставил в моей жизни никакого следа.

– А зачем тогда было так напрягаться…

– Да, я хотела испортить тебе жизнь, потому что ты дура, – пожимает плечами Донна.

Я разве дура?

– Ну, в этом мы сходимся. Я о тебе такого же мнения.

– На самом деле, ты хуже, чем дура. Ты – сноб.

– Вот как?

– Если хочешь знать правду, – говорит она, – я тебя ненавижу с того дня, как мы впервые встретились в детском саду. И не я одна.

– С детского сада? – изумленно спрашиваю я.

– У тебя были красные туфельки «Мэри Джейн». И ты считала себя особенной. Ты думала, что лучше всех остальных. Потому что у тебя были красные туфельки, а у нас не было.

Да, я помню эти туфли. Мама подарила мне их в честь того, что я стала ходить в детский сад. Я их все время носила, даже спать в них пыталась лечь. Но это же были просто туфли.

Кто мог подумать, что они могут стать причиной такой ревности?

– Ты ненавидишь меня из‑за туфель, которые я носила, когда мне было четыре года? – недоверчиво спрашиваю я.

– Нет, не из‑за туфель, – возражает Донна. – Из‑за отношения к жизни. Тебя и твою идеальную маленькую семью. Девочки Брэдшоу, – передразнивает она. – Разве они не прекрасны? А как хорошо воспитаны.

Да уж. Знала бы она.

Внезапно я чувствую усталость. Зачем девочки годами носят в душе такую чепуху? Интересно, с мальчиками такая же история?

На ум мне приходит Лали, и я ежусь. Донна смотрит на меня, издает победное восклицание и уходит в библиотеку.

А я остаюсь на месте и размышляю, что делать. Пойти домой? И все? Но если я уйду, значит, Донна ЛаДонна выиграла. Она решила, что курсы по фотографии – ее территория и, если я уйду, значит, ей удалось изгнать меня. Нет, я не дам ей одержать победу. Даже если мне придется терпеть ее общество раз в неделю.

Интересно, может в жизни произойти что‑то худшее?

Я открываю тяжелую дверь, устало тащусь вверх по лестнице и сажусь рядом с Донной.

В течение последующего получаса, пока Тод Апскай толкует о выдержке и диафрагме, мы сидим рядом молча и отчаянно делаем вид, что не замечаем друг друга.

Точно так же, как с Лали.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Гордон

 

– Почему бы тебе об этом не написать? – спрашивает Джордж.

– Нет, – отвечаю я, отламывая тонкий, нежный кончик ветки. Я смотрю на него, растираю древесину между пальцами, потом бросаю в лес.

– А почему нет?

– Потому, – отвечаю я и быстро иду вперед по крутой горной тропе. Я слышу, как Джордж тяжело дышит от усилий позади. Я хватаюсь за молодое упругое деревце, и сила согнутого ствола выталкивает меня на вершину. – Я не для того хочу стать писательницей, чтобы писать о своей жизни. Скорее, я хотела бы этого избежать.

– Тогда не становись писательницей, – отвечает Джордж, отдуваясь.

Да уж.

– Меня тошнит от того, что каждый пытается сказать, что мне делать и чего не делать. Может быть, я буду не такой писательницей, какую ты себе представляешь? Думал об этом когда‑нибудь?

– Эй, – отвечает он, – не надо так напрягаться.

– Нет, я буду напрягаться. И не буду слушать ни тебя, ни кого‑либо другого. Знаешь почему? Все считают, что они, черт их возьми, знают все обо всем. На самом деле ни черта они не знают.

– Ну, извини, – говорит Джордж.

Его губы вытянуты в струнку. Видно, мои слова ему не по душе.

– Я просто хотел помочь.

Себастьян бы посмеялся надо мной, думаю я, издыхая. Мне было бы на какое‑то время обидно, а потом я бы посмеялась вместе с ним. А Джордж все воспринимает всерьез.

Хотя он прав, конечно. Старается помочь. А Себастьяна нет. Он бросил меня, как Джордж и говорил.

Я должна быть благодарна Джорджу. По крайней мере, ему хватает такта не напоминать мне о том, что он говорил.

– Помнишь, я хотел познакомить тебя с сестрой бабушки? – спрашивает он.

– А, с писательницей? – отзываюсь я, все еще испытывая некоторую обиду.

– Да, верно. Ты хочешь с ней познакомиться?

– О Джордж, – говорю я, испытывая чувство вины.

– Я хочу организовать встречу на следующей неделе. Надеюсь, ты от этого приободришься.

Я просто готова дать самой себе пинка. Джордж такой хороший. Если бы я только могла полюбить его!

Проехав почти весь Хартфорд, мы поворачиваем на широкую улицу, вдоль которой растут клены. Дома здесь расположены достаточно далеко от проезжей части. Это большие, белые здания, практически дворцы, с колоннами и красивыми окнами, в которых вместо больших стекол вставлено несколько маленьких, в английском стиле. Это западный Хартфорд, здесь живут старинные богатые семьи. Я думаю о том, что, наверное, здесь принято держать садовников, которые ухаживают за розами, бассейнами и теннисными кортами с покрытием из красной глины. Меня не удивляет, что мы с Джорджем приехали именно сюда. Джордж из богатой семьи. Он никогда об этом не говорит, но иначе и быть не может, потому что он живет в квартире с четырьмя спальнями в Нью‑Йорке на Пятой авеню, вместе с отцом, который работает на Уолл‑стрит, а его мама проводит каждое лето в Хэмптонсе, хоть я и не знаю, где это. Мы заворачиваем на покрытую гравием подъездную аллею с декоративной изгородью по сторонам. Джордж останавливает машину у дома с мансардой и башенкой на крыше.

– Сестра твоей бабушки живет здесь?

– Я тебе говорил, она успешный человек, – отвечает Джордж с таинственной улыбкой.

Я испытываю приступ легкой паники. Одно дело – представлять себе человека с деньгами, другое дело – столкнуться с материальными признаками богатства лицом к лицу. Покрытая плиткой дорожка огибает дом и заканчивается возле застекленной оранжереи, в которой можно разглядеть растения и причудливую, садовую мебель. Мы подходим к двери, ведущей в зимний сад, Джордж стучится, затем открывает ее, и нас окутывает облако теплого, влажного воздуха.

– Кролик? – кричит он.

Как? Кролик?

Из другого конца помещения появляется рыжеволосая женщина в серой рабочей одежде.

– Мистер Джордж! – восклицает она. – Вы меня напугали.

– Здравствуйте, Гвинет. Это моя подруга, Кэрри Брэдшоу. А Кролик дома?

– Она вас ждет.

Мы идем за Гвинет через большой холл, проходим столовую, библиотеку и входим в огромную гостиную.

В одну из стен комнаты встроен камин с мраморной доской, над которой висит картина. На ней изображена молодая женщина в платье из розового тюля. У нее широкие карие глаза и властный взгляд. Я уверена, что мне он знаком. Но откуда?

Джордж подходит к медной тележке, на которой стоят напитки, и поднимает бутылку шерри.

– Выпьешь? – спрашивает он.

– Это уместно? – Спрашиваю я шепотом, не отрывая взгляда от портрета.

– Конечно. Кролик любит шерри. И она злится, если люди отказываются с ней выпить.

– Ты говоришь, Кролик. Она что, милая и пушистая?

– Ну уж нет.

Глаза Джорджа широко открываются от сдерживаемого смеха, когда он подает мне хрустальный бокал, наполненный янтарной жидкостью.

– Некоторые люди считают, что она чудовище.

– Это кто так говорит? – раздается громовой голос.

Если бы я не знала, что Кролик – женщина, наверняка подумала бы, что голос принадлежит мужчине.

– Привет, пожилая родственница, – говорит Джордж, пересекая комнату, чтобы поприветствовать обладательницу громового голоса.

– А кто у нас здесь? – спрашивает она. – Кого на этот раз ты притащил чудовищу?

Джордж совершенно не смущен. Видимо, он привык к мрачному чувству юмора тети.

– Кэрри, – говорит он с гордостью. – Это моя тетя Кролик.

Едва дыша, я только и могу, что вяло кивнуть и протянуть руку для приветствия.

– К‑к‑к… – заикаюсь я, не в силах вымолвить ни одного слова.

Под кличкой Кролик скрывается Мэри Гордон Ховард.

 

Мэри Гордон аккуратно усаживается на кушетку, двигаясь осторожно, словно она – из китайского фарфора. Физически она кажется мне более хрупкой, чем в первый раз, хотя, конечно, я помню, что ей восемьдесят лет. Но ее личность остается для меня все такой же пугающей, как в нашу первую встречу четыре года назад, когда она атаковала меня в библиотеке.

У меня снова возникает чувство, как будто все, что я вижу, происходит не со мной.

У Мэри Гордон густые, седые волосы, собранные в тугой пучок на затылке. Глаза усталые, зрачки карих глаз выцвели, словно время наполовину стерло их первоначальный цвет.

– Итак, дорогая, – говорит она, делая глоток из бокала с шерри и быстро облизывая губы языком. – Джордж сказал, ты хочешь быть писательницей.

О нет. Только не это. Опять. Я поднимаю бокал дрожащей рукой.

– Она не хочет стать писательницей. Она уже писательница, – с нескрываемой гордостью сообщает Джордж. Я читал ее рассказы, у нее есть потенциал…

– Понятно, – говорит МГХ со вздохом. Несомненно, она слышала эти слова уже много раз. Видимо, по привычке она начинает читать лекцию: – Есть два вида людей, из которых получаются хорошие писатели, настоящие мастера: выходцы из господствующего класса, получившие отличное образование, и те, кому в жизни пришлось много страдать.

– Выходцы же из среднего класса, – продолжает она, глядя на меня, – бывает, способны произвести на свет некое подобие произведений искусства, но они либо слабы, либо сделаны с откровенно коммерческой целью, следовательно, реальной ценности не имеют. Их назначение – быть развлечением на потребу толпы.

Я ошеломленно киваю. Мне представляется лицо матери. Щеки ввалились, головка стала маленькой, как у ребенка.

– Знаете, м‑м… Мы с вами уже однажды встречались, – говорю я почти шепотом. – В библиотеке города Каслбери.

– О боже. У меня так часто бывают небольшие чтения.

– Я попросила вас подписать книгу. Для мамы, она умирала.

– Она умерла? – требовательно спрашивает Мэри Гордон.

– Да.

– О Кэрри, – говорит Джордж, переминаясь с ноги на ногу. – Какая ты умница. Это здорово, что ты попросила тетю подписать книгу.

Внезапно Мэри Гордон наклоняется и говорит, внимательно глядя на меня:

– А, точно. Я вспомнила тот случай. Когда мы встречались, у тебя в волосах были желтые ленты.

– Да.

Как она могла вспомнить? Неужели я произвела на нее впечатление?

– Полагаю, я посоветовала тебе не становиться писательницей. И ты, я вижу, моим советом не воспользовалась.

Мэри Гордон поглаживает волосы с видом триумфатора.

– Я никогда не забываю лица.

– Тетушка, ты гений! – восклицает Джордж.

Я перевожу взгляд с него на Мэри Гордон и обратно. Они, похоже, играют в какую‑то дурацкую игру.

– А почему Кэрри не стоит становиться писательницей? – смеется Джордж. Похоже, ему кажется, что все, произнесенное «тетушкой Кроликом», чрезвычайно забавно.

Знаете что? Я тоже могу поиграть.

– Она слишком красива, – отвечает «тетушка Кролик».

– Простите, что? – переспрашиваю я, чуть не подавившись шерри, который кстати, напоминает по вкусу микстуру от кашля.

Вот ведь ирония судьбы: я слишком красива, чтобы стать писательницей, но не настолько, чтобы удержать парня.

– Не настолько красива, чтобы стать кинозвездой. Вернее, не того типа красоты, – продолжает Мэри Гордон. – Но достаточно красива, чтобы считать, что можно пройти по жизни, полагаясь на красивые глазки.

– А с какой целью я должна использовать «красивые глазки»?

– Чтобы заполучить мужа, – отвечает она, глядя на Джорджа.

Ага, вот оно что. Тетушка Кролик считает, что я охочусь за ее племянником. Все это слишком смахивает на творчество Джейн Остин и кажется мне каким‑то бредом.

– Я считаю, Кэрри очень красива, – возражает Джордж.

– И конечно, ты захочешь иметь детей, – констатирует МГХ голосом, полным яда.

– Тетя Кроль, – спрашивает Джордж, улыбаясь до ушей, – как ты догадалась?

– Потому что каждая женщина хочет иметь детей. Если, конечно, она не уникум. Я, например, никогда не хотела детей.

Тетушка передает бокал Джорджу, жестом давая знать, что ей требуется новая порция.

– Если ты хочешь стать действительно великой писательницей, ты не сможешь иметь детей. Книги должны стать твоими детьми!

И тут я понимаю, что не в силах сдержаться. Слова слетают с языка помимо воли.

– А книги тоже нужно пеленать, как детей? – …спрашиваю я голосом, полным сарказма.

У тетушки Кролика отвисает челюсть. Определенно, она не привыкла, чтобы кто‑то бросал вызов ее авторитету. Она смотрит на Джорджа, который пожимает плечами, давая понять, что я – сама невинность. А потом Мэри Гордон разражается смехом. Она хохочет самым непосредственным образом, похлопывая рукой по кушетке, на которой сидит.

– Напомни мне, как тебя зовут, дорогая? Кэрри Брэдшоу?

Мэри Гордон смотрит на нас с Джорджем и подмигивает.

– Садись, посиди, так Джордж мне все время говорит. Если уж я становлюсь старухой, так хоть посмеяться я могу вволю?

«Жизнь писательницы», автор – Мэри Гордон Ховард.

Я открываю книгу и читаю посвящение на титульном листе: «Кэрри Брэдшоу, не забывай пеленать детей».

Переворачиваю страницу. Глава первая: «Как важно вести журнал». Ух. Я кладу книгу и беру в руки тяжелую тетрадь в черном кожаном переплете – подарок Джорджа.

– Я же говорил, ты ей понравишься! – воскликнул он, когда мы ехали домой в его машине. А потом, возбужденный встречей с тетушкой, он сам настоял на том, чтобы мы остановились у супермаркета и купил мне эту тетрадь. Я раскрываю книгу, положив ее поверх тетради, и перелистываю страницы. Наконец останавливаюсь на четвертой главе. Она называется «Как развивать характер».

 

Читатели часто спрашивают, правда ли, что персонажи книг имеют прототипы в реальной жизни. Конечно, первым импульсом, который ощущает новичок, становится желание написать о ком‑то, кого он знает. Профессионал же, наоборот, понимает, что задача эта невыполнима. Человек, перед которым стоит задача создания персонажа, должен знать о нем больше, чем кому‑либо удается угнать о жизни реально существующего человека. Автор должен знать все о своем персонаже: что он надевал наутро после Рождества, когда ему было пять лет, какие подарки получал, кто и как их дарил. Стало быть, персонаж и есть реальное существо, живущее в параллельном измерении, в другой Вселенной, порожденной авторским восприятием реальности.

Пишите о том, что вы знаете. Не о том, что лежит на поверхности, а о том, что скрыто внутри.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Несчастные случаи будут

 

Я пишу короткий рассказ о Мэри Гордон Ховард. Горничная добавляет яд в ее шерри, и она умирает долгой мучительной смертью. Я написала шесть страниц и застряла. Кладу рассказ в стол.

Я часто и подолгу разговариваю с Джорджем по телефону. Вожу Доррит к психотерапевту, которого он нашел для нее в западном Хартфорде. Чувство такое, словно я вынуждена выполнять формальную работу. Доррит сердита, но больше на неприятности не нарывается.

– Папа говорит, ты будешь учиться в Брауне, – говорит она однажды днем, когда я везу ее домой после встречи с доктором.

– Меня еще пока не приняли.

– Я сплю и вижу, чтобы ты поступила. Папа всегда хотел, чтобы кто‑то из нас пошел учиться в его альма‑матер. Если ты поступишь, мне уже не придется беспокоиться.

– А если я не хочу учиться в Брауне?

– Тогда ты дура, – резюмирует Доррит.

– Кэрри! – кричит Мисси, выбегая из дома нам навстречу и размахивая толстым конвертом. – Это из Брауна.

– Посмотрим? – спрашивает Доррит. Даже она заинтригована.

Я разрываю конверт. В нем полным‑полно расписаний, карт и других бумаг. В глаза бросаются заголовки вроде «Студенческая жизнь». Я нахожу письмо и разворачиваю его трясущимися руками.

«Дорогая мисс Брэдшоу, – написано в нем. – Мы поздравляем… »

О боже!

– Я поступила в Браун!

Я с ликованием прыгаю вверх‑вниз, обегаю вокруг машины, потом вдруг замираю. Прошло всего сорок пять минут. Моя жизнь будет такой же, как прежде, но теперь я знаю, что поступила в колледж. И не в какой‑нибудь, а в Браун. Что чрезвычайно лестно. Серьезное дело, что ни говори.

– Браун! – визжит Мисси. – Папа будет счастлив!

– Да, знаю, – отвечаю я, наслаждаясь моментом.

Кто знает, вдруг мне все‑таки повезло. Как знать, может, жизнь, наконец, покатилась в нужную сторону.

– Пап, слушай, – говорю я через некоторое время отцу, который успел уже меня обнять, похлопать по спине и сказать все приличествующие случаю фразы вроде «Я знал, малыш, что ты можешь это сделать, если постараешься…». – Раз уж я еду учиться в Браун…

Я в нерешительности останавливаюсь, подыскивая слова, пригодные для того, чтобы описать то, что я хочу попросить, в самом выгодном свете.

– Я хотела спросить тебя, нельзя ли мне провести лето в Нью‑Йорке?

Видимо, папа не ожидал такого вопроса, но он слишком растроган тем, что я поступила в Браун, и не в состоянии оценить его серьезность.

– С Джорджем? – спрашивает он.

– Да нет, не обязательно с ним, – говорю я быстро. – Я тут пыталась поступить на курсы писательского мастерства…

– Писательского мастерства? – спрашивает отец: – Если ты собираешься учиться в Брауне, это вроде как означает, что ты готовишься стать инженером.

– Пап, я пока еще не знаю.

– Это не важно, – говорит он, махнув рукой с видом, означающим, что он не видит, о чем тут можно говорить. – Важно то, что ты поступила в Браун. А строить планы на всю оставшуюся жизнь в данный момент не обязательно.

Вскоре наступает день начала нового сезона занятий в бассейне.

Перерыв закончен. Придется снова встретиться с Лали.

Прошло шесть недель, а они с Себастьяном по‑прежнему вместе.

Мне совершенно не обязательно туда идти. Я вообще теперь ничем никому не обязана. Меня приняли в колледж. Папа уже послал чек. Я могу прогуливать, бросить занятия прыжками в воду, приходить в школу в пьяном виде, и со мной уже ничего не сделаешь. Меня приняли.

Так что, возможно, с моей стороны прийти в холл бассейна и отправиться в раздевалку – просто извращение.

Она здесь. Стоит возле наших шкафчиков, где мы всегда переодевались. Такое впечатление, что она заявляет права на паше общее пространство точно так же, как заявила права на Себастьяна. Кровь закипает в моих жилах. Из нас двоих не права – она, именно Лали поступает неправильно. Могла бы, по крайней мере, перебраться в другой шкафчик.

Голова внезапно словно наливается свинцом.

Я бросаю спортивную сумку рядом с ее вещами. Она напрягается, почувствовав мое присутствие, так же как я чувствую ее, даже если она находится в противоположном конце коридора. Я с силой распахиваю дверцу шкафчика, она со стуком ударяется о ее дверцу так, что почти прищемляет Лали палец. В последний, момент она успевает отдернуть руку. Смотрит на меня сначала с удивлением, потом со злобой.

Я пожимаю плечами.

Мы раздеваемся. Но теперь я не ухожу в себя, как обычно, чтобы отстраниться от ощущения наготы. Да она все равно на меня не смотрит, а старательно натягивает костюм. Вот она надевает бретельки, которые хлопают ее по плечам. Через мгновение ее не будет в раздевалке.

– Как Себастьян? – спрашиваю я.

И вот когда мне удается заглянуть в ее глаза, я вижу там все, что хотела узнать. Она никогда не извинится передо мной. Никогда не признает, что совершила нечто нелицеприятное.

Никогда не допустит, что причинила мне боль. Никогда не скажет, что ей меня не хватает или что ей без меня плохо. Она будет жить как ни в чем не бывало, как будто ничего не случилось. С мыслью, что мы были друзьями, но никогда не были особенно близки.

– Отлично, – отвечает она и уходит, помахивая плавательными очками, зажатыми в руке.

Отлично. Я одеваюсь. Мне больше ничего не нужно от нее. Пусть занимается плаванием. И пусть владеет Себастьяном. Если он нужен ей больше, чем дружба, мне ее жаль. Когда я выхожу из здания бассейна, из спортзала доносятся крики. Я заглядываю внутрь сквозь проделанное в деревянной двери окошко. У группы поддержки футбольной команды репетиция.

Я иду через весь зал по блестящему, начищенному полу, поднимаюсь на трибуну и выбираю кресло в четвертом ряду. Сажусь, опершись подбородком на руки, и задаю себе вопрос, что я здесь делаю.

Члены команды одеты в трико или леггинсы в сочетании с футболкой. Волосы зачесаны и убраны в пучок на затылке. Помимо гимнастической одежды на них старомодные сапоги для верховой езды. В углу стоит магнитофон, из которого разносятся звуки марша «Плохой, плохой Лерой Браун», обильно сдобренные духовыми инструментами. В гулком помещении звуки музыки отдаются эхом. Девочки строятся в колонну, размахивают помпонами, делают шаг вперед, затем назад, поворачиваются направо, затем каждая кладет руку на плечо соседки, и, наконец, они по очереди, с разной степенью умения и грации делают шпагат.

Музыка заканчивается девочки вскакивают на ноги, трясут помпонами над головами и кричат: «Команда, вперед!»

Честно? Очень плохо.

Девочки расходятся. Донна ЛаДонна вытирает потное лицо белой повязкой, которая во время репетиции была у нее на лбу. Она и еще одна девочка из группы поддержки по имени Наоми идут к трибунам и садятся двумя рядами ниже, Не подозревая о моем присутствии.

Донна сушит волосы, тряся головой.

– Бекки надо что‑то делать с дурным запахом, – говорит она об одной из девочек, которая на пару лет моложе нас.

– Может, подарим ей упаковку дезодорантов? – предлагает Наоми.

– Дезодорант не поможет. Не от такого запаха. Я думаю, не поучить ли ее азам женской гигиены, – говорит Донна, ухмыляясь. Наоми гнусно хихикает над ее глубокомысленным замечанием. Донна снова заговаривает, на этот раз громче и на другую тему:

– Ты можешь поверить в то, что Себастьян Кидд все еще встречается с Лали Кэндеси?

– Слышала, он любит девственниц, – отвечает Наоми. – Конечно, пока они не перестают ими быть. Потом он их бросает.

– Да уж, своего рода помощь в потере девственности, – продолжает Донна еще громче, словно она не в состоянии сдержать волну переполняющего ее веселья. – Интересно, кто следующий? Вряд ли это будет симпатичная девочка. Все симпатичные – уже не девственницы. Это будет уродина. Как эта, как ее, Рамона. Помнишь, которая пыталась попасть к нам в команду три года подряд? Некоторые люди просто не в состоянии понять, что им говорят. Это печально.

Неожиданно она оборачивается, видит меня, и на лице ее появляется выражение неподдельного удивления:

– Кэрри Брэдшоу! – восклицает она.

Донна широко открывает глаза, а на лице ее начинает играть жизнерадостная улыбка.

– Мы как раз о тебе говорим. Расскажи, как Себастьян? Я имею в виду, каков он и постели? Он реально так хорош, как описывает Лали?

Я подготовилась. Ожидала чего‑нибудь в этом духе.

– Более, Донна, – говорю я с невинным выражением. – Ты что, не знаешь? Ты что, не завалилась с ним в постель через час после знакомства? Или я ошибаюсь и вы были знакомы всего пятнадцать минут?

– Нет, Кэрри, – отвечает она, жмурясь. – Я думала, ты меня лучше знаешь. Себастьян для меня слишком неопытен. Я не сплю с мальчиками.

Я наклоняюсь вперед и смотрю ей прямо в глаза.

– Всегда было интересно узнать тебя поближе, – говорю я, затем обвожу взглядом зал и вздыхаю. – Теперь мне ясно, что быть тобой весьма утомительное занятие…

Я беру вещи и спрыгиваю с трибуны. Когда я иду к двери, слышу, как она кричит мне вдогонку:

– Размечталась, Кэрри Брэдшоу! Ты у нас такая везучая.

Ага, ты тоже. Ты мертва.

Зачем я это делаю? Зачем я раз за разом ставлю себя в ситуацию, когда шансов на выигрыш нет? Но похоже, не делать этого выше моих сил. Это затягивает, как игра с огнем. Однажды обжигаешься, потом привыкаешь к ощущению боли, а потом хочется обжечься снова и снова. Просто чтобы доказать, что ты жив. Напомнить себе, что ты все еще способен чувствовать.

Психиатр, к которому ходит Доррит, говорит, что лучше чувствовать хоть что‑нибудь, чем совсем ничего. А Доррит считает он, перестала чувствовать. Сначала она боялась проявлять чувства, потом боялась стать бесчувственной. Вот и начала проявлять беспокойство доступным ей путем.

Для всего находится разумное и убедительное объяснение. Укрась свои проблемы ленточкой с большим бантом, и тебе покажется, что это подарок.

На улице, у входа, который ведет непосредственно в бассейн, я замечаю Себастьяна Кидда. Он ставит машину на стоянку.

Я бегу.

Нормальный человек побежал бы прочь, а я бегу к нему. Он находится в блаженном неведении и не подозревает, что сейчас произойдет. Сидит и разглядывает лицо в зеркале заднего вида. Я хватаю самый тяжелый учебник из тех, что у меня есть. Это математический анализ. Продолжая бежать, я изо всех сил швыряю книгу в его машину. Тяжелый том слегка задевает багажник и падает на мостовую обложкой вверх. Книга лежит на асфальте, страницы ее раскрыты. В таком положении она напоминает девочку из группы поддержки, выполняющую шпагат. Однако удар оказывается достаточно сильным, чтобы отвлечь Себастьяна от его самовлюбленной задумчивости. Он быстро поворачивает голову, чтобы посмотреть, что происходит. Я подбегаю ближе и бросаю в машину еще одну книгу. На этот раз под руку мне попалась «Фиеста» в бумажном переплете. Она попадает в стекло двери. Через несколько секунд Себастьян уже снаружи. Он готов к бою.

– Что ты делаешь?

– А ты как думаешь? – ору я, целясь ему в голову учебником по биологии. Обложка у книги из глянцевой бумаги, она скользкая, и кидать ее неудобно. Я поднимаю книгу над головой и бросаюсь на него.

Он закрывает машину руками, стараясь защитить ее от удара.

– Не делай этого, Кэрри, – предупреждает он меня. – Не трогай машину. Никто не может безнаказанно царапать мою девочку.

В голове у меня возникает картинка, изображающая его машину, разбитую на миллион кусков. Осколки пластика и стекла разлетелись по стоянке, как после взрыва. Потом до меня доходит, как он смешон и как нелепо то, что он только что сказал. Я останавливаюсь, но лишь на мгновение. Глаза мои наливаются кровью, и я снова налетаю на него.

– Да мне плевать на твою машину. Я хочу врезать тебе.

Замахиваюсь книгой, но он успевает выхватить ее прежде, чем она попадает ему по голове. Я в ярости проскакиваю мимо него и его машины, оступаясь, бегу по гравию, которым покрыта площадка, пока на моем пути не попадается бордюр, которым ограничена территория стоянки. Споткнувшись об него, я падаю на замерзшую траву. Вслед мне летит учебник биологии, он падает, ударившись о землю в нескольких футах от меня.

Я не горжусь своим поведением. Но отступать уже некуда, я зашла слишком далеко.

– Да как ты посмел? – ору я, поднимаясь на ноги.

– Прекрати, прекрати! – кричит он в ответ, хватая меня за руки. – Ты с ума сошла.

– Расскажи мне почему!

– Не расскажу, – отвечает он мне.

Видно, как здорово мне удалось его взбесить. Я счастлива тем, что смогла вывести его из равновесия.

– Ты обязан.

– Я тебе ни черта не должен.

Он отталкивает мои руки, как будто прикасаться ко мне для него нестерпимо. Он старается убежать, а я запрыгиваю на него, как черт из коробочки.

– В чем дело? Ты меня боишься? – издеваюсь я.

– Отвали.

– Ты должен объясниться.

– Хочешь узнать? – спрашивает он, остановившись. Теперь он развернулся ко мне и выставил на меня лицо.

– Да.

– Она лучше, – произносит он.

Лучше?

Что за чушь?

– Я хороша, – говорю я, стуча себя кулаком в грудь. В носу начинает пощипывать – верный признак подступающих слез.

– Давай закончим с этим? – просит он, приглаживая волосы рукой.

– Нет уж. Не дождешься. Это несправедливо…

– Она просто лучше, ясно?

– Да что это за чушь? – стенаю я.

– Она… с ней не надо спорить.

С Лали? Спорить не надо?

– Да она самая упрямая из тех, кого я знаю.

Он трясет головой:

– Она хорошая.

Хорошая… Хорошая? Да чего он привязался к этому слову! Что он хочет сказать? И вдруг на меня снисходит озарение. Хорошая – значит, не сопротивляется. Она занимается с ним сексом. Идет на все. А я – нет:

– Надеюсь, вы будете счастливы вместе, – говорю я и отступаю на шаг назад. – Надеюсь, вы счастливо поженитесь и заведете кучу детишек. Надеюсь, вы останетесь в этом паршивом городишке навсегда и сгниете, как… как пара червивых яблок.

– Ну, спасибо, – саркастически отвечает он, направляясь к бассейну. Больше я его не останавливаю. Я просто стою и кричу ему вслед всякие глупости. Слова вроде «амебы», «плесень» и прочее.

 

Я глупая, знаю. Но мне уже все равно.

Я беру чистый лист бумаги и заправляю в старую мамину машинку фирмы «Рояль». Подумав несколько минут, я пищу: «Чтобы быть пчелой‑королевой, необязательно быть красавицей. Главное – трудолюбие. Красота помогает, но если у тебя нет стимула прорываться на самый верх и нет сил, чтобы оставаться на вершине, красивая пчела остается просто красивой пчелой на подхвате».

Через три часа я перечитываю то, что написала. Неплохо. Теперь нужно придумать псевдоним. Такой, чтобы люди понимали, что тут все серьезно и со мной не стоит связываться. Но нужно еще подумать над тем, чтобы в имени сквозило чувство юмора, может быть, даже абсурдность. Я в задумчивости разглаживаю листы, размышляя над именем. Перечитываю название – «Хроники Каслбери: путеводитель по флоре и фауне старших классов». Дальше написано – «Глава первая. Пчела‑королева». Я беру ручку и щелкаю кнопкой. Щелкаю, щелкаю, и вдруг имя само приходит мне на ум. «Автор – Пинки Уизертон», – пишу я аккуратными печатными буквами.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: