II. Глава, в которой доказывается, что тетка – Это совсем не то, что мать

 

В тот момент, с которого начинается наше повествование, Луи Анжу Питу, как он сам сообщил в только что происходившем разговоре с аббатом Фортье, было семнадцать с половиной лет. Это был длинный худой парень, желтоволосый, краснощекий, с темно‑голубыми глазами. По его круглой физиономии был разлит свежий, невинный румянец, а толстогубый и, что называется, до ушей рот, который Питу частенько разевал, позволял увидеть полный набор великолепных, грозных – для всего, что съедобно, – зубов. Костистые руки, заканчивающиеся лапищами размером с лопату, умеренно кривоватые ноги, могучие колени чуть ли не с детскую голову, из‑за которых едва не лопались тесные черные панталоны, ступни, огромные, но тем не менее вполне удобно помещавшиеся в порыжевших от долгой носки кожаных башмаках, а если к этому еще добавить некую хламиду из бурой саржи, нечто среднее между курткой и блузой, то вот вам точный и беспристрастный портрет теперь уже бывшего воспитанника аббата Фортье.

Теперь нам остается обрисовать его нравственный облик.

В возрасте двенадцати лет Анж Питу имел несчастье стать сиротой, лишившись матери, у которой он был единственным сыном. А это означает, что после смерти отца, которая случилась, когда Анж был младенцем, он мог, поскольку мать души в нем не чаяла, делать все, что ему заблагорассудится, и это весьма способствовало его физическому развитию, каковое изрядно обогнало духовное. Родившись в очаровательной деревне по названию Арамон, расположенной в лесу на расстоянии одного лье от города, юный Анж, едва начав ходить, принялся за изучение родимых чащоб, а все силы ума направил на войну с животными, населяющими их. И таковое направление ума к одной‑единственной цели привело к тому, что в десять лет Анж Питу был искуснейшим браконьером и первоклассным птицеловом, причем стал он им без особого труда, а главное, без чьих‑то наставлений, дойдя до всего благодаря лишь инстинкту, которым природа одаривает человека, рожденного среди лесов, инстинкту, в какой‑то мере сходному с инстинктом животных. Следы зайцев и кроликов были для него открытой книгой. На три лье в окружности он знал все мочажки[23], и повсюду там на деревьях, пригодных для ловли птиц на манок, можно было обнаружить следы его ножа. Непрестанными упражнениями Питу достиг в некоторых видах подобной охоты высочайшего мастерства.

Его длинные руки и ноги позволяли ему обхватывать самые толстые стволы, и он, разоряя птичьи гнезда, взбирался на высочайшие деревья с легкостью и уверенностью, которые вызывали восхищение приятелей, а в экваториальных широтах снискали бы ему уважение обезьян; не было ему равных и в охоте с манком, охоте, заманчивой и для взрослых, при которой охотник подманивает птиц на дерево, намазанное клеем, подражая крику сойки либо галки, которые вызывают у пернатых ненависть столь сильную, что каждый зяблик, каждая синица, каждый чиж со всех крыльев несутся на этот крик в надежде вырвать хотя бы перышко у извечного недруга, но чаще всего сами оказываются ощипанными. Приятели Питу при этой охоте использовали либо живых галок и соек, либо делали дудочки и с их помощью более или менее удачно подражали голосу одной из этих птиц. А вот Питу пренебрегал подобными средствами, презирал подобные ухищрения. Он сражался, рассчитывая лишь на собственные силы, расставлял ловушки, используя лишь природные способности. Одними только губами и горлом он воспроизводил резкие, неприятные звуки, приманивавшие даже птиц той же самой породы, которые обманывались, заслышав столь безукоризненное подражание их – нет, тут, пожалуй, надо сказать не песне, а крику. Что же касается ловли птиц возле мочажек, то для Питу это было плевое дело, и с позиций высокого искусства он, несомненно, презирал бы этот способ, не будь оный так продуктивен в смысле добычливости. Так что презрение ничуть не мешало ему заниматься этим легким видом охоты, и ни один, даже самый опытный охотник, не умел так искусно, как Питу, накрыть папоротником мочажку, слишком большую для расстановки ловушек: то был вопрос навыка; никто лучше Питу не умел придать веткам, намазанным клеем, нужное положение, чтобы даже самая сторожкая птица не смогла попить ни под ними, ни над ними; наконец, никто не обладал столь верной рукой и точным глазомером, необходимым при смешении неравных и ведомых только изготовителю долей древесной смолы, масла и клея, чтобы полученная ловчая субстанция не оказалась ни слишком жидкой, ни слишком быстро высыхающей.

Поскольку почет, определяемый достоинствами человека, меняется в зависимости от сцены, где эти достоинства проявляются, и от зрителей, перед которыми человек проявляет их, можно утверждать, что Анж Питу, живший в родной деревне Арамон среди крестьян, то есть людей, удовлетворяющих по меньшей мере половину своих потребностей за счет природы и питающих, как все крестьяне, инстинктивную неприязнь к цивилизации, пользовался там определенным признанием, и это обстоятельство мешало его бедной матушке предположить, что сын ее идет неверным путем и что истинное образование, которое человек может получить лишь за большие деньги, не имеет ничего общего с тем образованием, какое ее ребенок приобретает самостоятельно и задаром.

Но когда эта славная женщина заболела, почувствовала, что приближается смерть, и поняла, что оставляет свое дитя одного‑одинешенька в целом мире, она стала искать опору для будущего сироты. И тут ей припомнилось, как десять лет назад к ним в дверь среди ночи постучался молодой человек, принесший новорожденного младенца, на содержание которого он не только отвалил довольно внушительную сумму, но еще более круглую сумму положил на сохранение у нотариуса в Виллер‑Котре. Сначала она знала про этого таинственного молодого человека только то, что его зовут Жильбер. Но примерно три года назад она снова увидела его; то был уже двадцатисемилетний мужчина с несколько чопорными манерами, который говорил тоном, не допускающим возражений и поначалу несколько холодным. Однако этот образовавшийся было ледок тотчас же треснул, стоило ему только взглянуть на своего ребенка; Жильбер убедился, что тот красив, здоров, весел и вырос в непосредственном общении с природой, как он сам того и пожелал; поэтому он пожал доброй женщине руку и заявил: «В случае необходимости рассчитывайте на меня».

После чего забрал сына, осведомился о дороге на Эрменонвиль, совершил паломничество на могилу Руссо и вернулся в Виллер‑Котре. Здесь, соблазненный, надо думать, здоровым воздухом и прекрасным отзывом, который нотариус дал о пансионе аббата Фортье, он оставил Жильбера‑младшего у этого достойнейшего человека, чью философическую направленность угадал с первого же взгляда; дело в том, что в ту эпоху философия была настолько великой силой, что проникла даже в среду церковнослужителей.

Затем, оставив свой адрес аббату Фортье, он возвратился в Париж.

Мать Анжа Питу знала это обстоятельство. И в смертный час слова: «В случае нужды рассчитывайте на меня» всплыли у нее в памяти. Это было как озарение. Несомненно, провидение вело все к тому, чтобы бедняга Питу обрел, быть может, больше, чем утрачивал. Она послала за кюре, поскольку сама была неграмотна; кюре написал письмо, и в тот же день оно было вручено аббату Фортье, который немедленно надписал адрес и отдал его на почту.

Сделано это было в самую пору, потому что через день она скончалась.

Питу был слишком мал, чтобы осознать всю огромность постигшей его утраты; он плакал по матери, но не потому, что понимал: могила воздвигла между ними вечную преграду, а потому что мать лежала остывшая, бледная, обезображенная; скоро бедный ребенок инстинктивно догадался, что ангел‑хранитель их домашнего очага отлетел, что дом их со смертью матери стал пустым и нежилым; он не только не представлял, что с ним станется в будущем, но даже не знал, как проживет завтрашний день; и вот он проводил покойницу в последний путь; первые комья забарабанили по крышке гроба, потом вырос холмик свежей, рыхлой земли, и тогда Анж уселся на нем и на все призывы уйти с кладбища только мотал головой и отвечал, что никогда не покинет свою матушку Мадлен и останется там, где она.

Конец дня и всю ночь он провел на ее могиле.

Там‑то достойный доктор – надо ли говорить, что будущий покровитель Питу был врач? – и нашел мальчика; поняв всю огромность долга, какой он взял на себя, дав некогда обещание, Жильбер самолично приехал в Арамон уже спустя двое суток после отсылки письма.

Анж был очень мал, когда в первый раз видел доктора. Но как известно, детские впечатления необыкновенно остры и на всю жизнь отпечатываются в памяти, да к тому же приезд таинственного молодого человека не прошел бесследно для их дома. В нем поселился уже упоминавшийся нами младенец, а вместе с ним и благосостояние; Анж помнил, что мать всегда произносила имя Жильбера с чувством, смахивающим на благоговение; ну, и наконец, когда он вновь появился у них уже взрослым человеком и со званием доктора медицины, посулив к прошлым благодеяниям и будущие, Питу счел необходимым присоединить к материнским благодарностям и свои: он пролепетал, не слишком понимая смысла, услышанные от матери слова о безграничной признательности и о том, что он вечно будет помнить доброту г‑на Жильбера.

Так что, едва заметив доктора сквозь решетчатую кладбищенскую калитку, увидев, как тот идет вдоль заросших травою могил с порушенными крестами, Анж сразу узнал его, встал и пошел навстречу, так как понял, что тот приехал по зову его матери; когда Жильбер взял его за руку и, плачущего, уводил прочь с кладбища, мальчик не сопротивлялся, а лишь, пока была возможность, оглядывался. У ворот их ждал элегантный кабриолет; Жильбер посадил в него мальчика и, оставив пока что дом под охраной общественной совестливости и сочувствия к беде, повез его в город, где вышел вместе с ним у лучшего постоялого двора, каковым в ту эпоху был «Дофин». Едва поселившись, Жильбер послал за портным, который был заранее предупрежден и явился с уже готовой одеждой. Жильбер предусмотрительно выбрал для Питу одежду на два‑три дюйма длиннее, но ежели судить по той быстроте, с какой рос наш герой, этого запаса должно было хватить ненадолго; затем он отправился с мальчиком в уже упоминавшийся нами квартал, именуемый Пле.

По мере приближения к этому кварталу Питу все замедлял и замедлял шаг, так как ему стало ясно, что его ведут к тете Анжелике, и хотя бедный сирота отнюдь не часто видел свою крестную – именно тетушка Анжелика выбрала ему при крещении столь поэтическое имя, – он сохранил о почтенной родственнице самые ужасные впечатления.

И то сказать, в тете Анжелике не было ничего хоть сколько‑нибудь привлекательного для ребенка, привыкшего, подобно Питу, к материнской заботе; к тому времени тетя Анжелика являла собой образчик старой девы лет пятидесяти пяти – пятидесяти восьми, одуревшей от чрезмерно щепетильного исполнения самых ничтожных религиозных обрядов; в душе ее превратно понятое благочестие вытеснило все теплые, сострадательные, человеческие чувства, чтобы принять на их месте природный побег алчной хватки, который изо дня в день разрастался все сильнее и сильнее благодаря неустанному общению с городскими святошами. Нельзя сказать, что тетушка Анжелика жила подаянием: она продавала лен, который сама пряла на прялке, сдавала во время богослужения стулья внаем, на что получила право от капитула церкви, однако иные богобоязненные души, поддавшись на ее притворную набожность, время от времени вручали ей небольшие суммы денег; мелкую медную монету она меняла на серебряную, а серебряную на луидоры, и те тут же исчезали, да так, что никто не только не замечал их исчезновения, но даже не догадывался об их существовании: исчезали они в сиденье ее рабочего кресла и в этом темном тайнике встречались с изрядным числом своих собратьев, которым выпала такая же судьба быть изъятыми из обращения до того пока что неведомого дня, когда смерть старой девы не предаст их в руки ее наследника.

В обиталище этой почтенной родственницы и направлялся доктор Жильбер, ведя за руку долговязого Анжа Питу.

Мы сказали – долговязого, потому что начиная с трехмесячного возраста Анж был куда длиннее, чем его ровесники.

В тот момент, когда отворилась дверь, чтобы впустить племянника и доктора, мадемуазель Роза Анжелика Питу пребывала в исключительно радостном настроении. В тот же день, когда в арамонской церкви служили заупокойную мессу над телом ее невестки, в церкви Виллер‑Котре происходили крестины и свадьбы, так что выручка за сданные стулья в один этот день составила шесть ливров. Медяки, слагающие эти шесть ливров, м‑ль Анжелика преобразовала в большой экю, каковой, будучи добавлен к трем таким же монетам, скопленным в разное время, дал золотой луидор. И этот луидор присоединился к другим луидорам, а день, когда происходило такое соединение, был, как это легко понять, для м‑ль Анжелики праздничным.

Тетушка Анжелика только‑только отперла дверь, запертую на время операции, в последний раз обошла кресло, желая убедиться, что по внешнему его виду невозможно догадаться о том, какие сокровища оно скрывает, и тут вошли доктор и Анж Питу.

Последовавшая сцена могла бы показаться умилительной, но, на взгляд столь наблюдательного человека, как доктор Жильбер, она выглядела всего лишь гротескной. Узрев племянника, старая ханжа произнесла несколько слов о своей драгоценной сестре, которую она так любила, и сделала вид, будто утирает слезу. Со своей стороны, доктор, желавший составить более основательное впечатление о сердце старой девы, прежде чем вынести окончательный приговор, похоже, собрался прочесть ей наставление о долге тетушек по отношению к племянникам. Но едва он завел речь, едва с его уст начали срываться елейные слова, как с неувлажнившихся глаз старой девы испарились незримые слезы, в лице ее проступила та сухость, о которой начинаешь думать, когда видишь старинный пергамент; она оперлась острым подбородком на левую руку, а на пальцах правой принялась подсчитывать, сколько еще су примерно может принести ей до конца года сдача стульев в церкви; по случайности подсчет этот завершился, когда доктор закончил свою речь, так что м‑ль Анжелика незамедлительно смогла сообщить, что, как ни велика ее любовь к несчастной сестре, какое бы безмерное сочувствие она ни испытывала к своему дорогому племяннику, недостаточность средств не дает ей возможности, невзирая на то что она является и его тетушкой, и крестной матерью, позволить себе столь непомерные дополнительные расходы.

Впрочем, доктор ждал отказа и ничуть не удивился ему; он был пылким сторонником всех новых идей и, поскольку уже прочитал недавно вышедший первый том труда Лаватера[24], решил применить физиогномическую доктрину цюрихского философа к тощей, желтой физиономии м‑ль Анжелики.

Результат же оказался следующий: горящие глаза старой девы, длинный нос и тонкие губы свидетельствовали, что в ней сошлись алчность, эгоизм и лицемерие.

Поэтому ответ ее, как мы уже сказали, не вызвал у доктора ни малейшего удивления. Однако как исследователь человеческих характеров он пожелал удостовериться, до какой степени старая богомолка готова проявлять эти свои гнусные пороки.

– Мадемуазель, но ведь Анж Питу – сын вашего брата, и теперь остался сиротой, – заявил он.

– Ах, господин Жильбер, да вы послушайте, – отвечала старая дева, – ведь это же увеличение расходов самое малое на шесть су в день, да и то при самых дешевых ценах: этот шалопай съедает за день, должно быть, не меньше фунта хлеба.

Питу скорчил гримасу: он съедал полтора фунта только за завтраком.

– Это если не считать мыла, что пойдет на стирку, – продолжала м‑ль Анжелика. – Я ведь помню, как он пачкает одежду.

Да, правда, Питу очень быстро пачкал одежду, что вполне объяснимо, если взять в соображение, какую жизнь он вел, но тут следует отдать ему справедливость и добавить, что еще быстрее он ее рвал.

– Господи! – воскликнул доктор. – Мадемуазель Анжелика, вы так преуспели в следовании христианскому милосердию и вдруг начинаете считать, когда дело идет о вашем племяннике и крестнике!

– Это без учета расходов на починку одежды! – взорвалась криком старая святоша, вспомнив, сколько ее невестка зашивала прорех на блузе племянника и ставила заплат на штанах.

– Короче, – подытожил доктор, – вы отказываетесь принять к себе племянника. Ну что ж, сирота, выгнанный из дома своей тети, вынужден будет просить милостыню в чужих домах.

Как ни жадна была м‑ль Анжелика, но тут она смекнула, какой позор падет на нее, ежели вследствие отказа принять племянника он будет вынужден прибегнуть к подобной крайности.

– Нет, нет, я позабочусь о нем, – объявила она.

– Прекрасно! – промолвил доктор, обрадованный тем, что в сердце, которое он считал совершенно иссохшим, еще сохранились добрые чувства.

– Да, – продолжала старая дева, – я порекомендую его августинцам в Бур‑Фонтене, они возьмут его послушником.

Доктор, как мы уже упоминали, был философ. А что значило слово «философ» в ту эпоху, известно всем.

Он тут же решил вырвать юного неофита из лап августинцев с тем же рвением, с каким августинцы, в свой черед, постарались бы вырвать юного адепта у философов.

– Ну что ж, дражайшая мадемуазель Анжелика, – объявил он, глубоко засунув руку в карман, – раз вы находитесь в таком трудном положении, что из‑за недостатка средств вынуждены препоручить родного племянника милосердию чужих людей, мне придется поискать кого‑нибудь, кто способен успешнее использовать на содержание бедного сироты ту сумму, которую я для него предназначил. Мне необходимо вернуться в Америку. Перед отъездом я отдам вашего племянника Питу в учение к столяру или каретнику. Впрочем, он сам выберет, к чему его больше влечет. Пока меня не будет, он вырастет, а когда я вернусь, у него уже будет ремесло, и тогда я посмотрю, что еще смогу для него сделать. Итак, мой мальчик, – заключил доктор, – поцелуй свою тетю и пошли отсюда.

Доктор не успел закончить, а Питу протянул уже к почтенной девице свои длинные руки; он страшно торопился запечатлеть на ее лице прощальный поцелуй в надежде, что этот поцелуй станет знаком вечной разлуки между ними.

Однако слово «сумма», жест, каким доктор запустил руку к себе в карман, серебряный звон, раздавшийся при этом и свидетельствовавший, как, впрочем, и выпуклость кармана, что в нем находится изрядное количество больших экю, произвели огромное впечатление на старую деву, и она чуть не задохнулась от жадности.

– А знаете, дорогой господин Жильбер, – объявила она, – я вам кое‑что скажу.

– Что же? – поинтересовался Жильбер.

– Как бог свят, никто на свете не будет любить это бедное дитя больше, чем я.

И, сплетя свои иссохшие руки с протянувшимися к ней руками Питу, она кисло чмокнула племянника в обе щеки, отчего тот содрогнулся от макушки до пяток.

– Я в этом не сомневаюсь, – заверил доктор. – Я уверен в ваших добрых чувствах к нему и хотел, чтобы вы стали его естественной опорой. Но недавние ваши слова, дражайшая мадемуазель Анжелика, убедили меня как в вашей доброй воле, так и в невозможности оказать помощь тому, кто беднее вас, ибо вы сами, как я вижу, крайне бедны.

– Ах, дорогой господин Жильбер, – отвечала старая ханжа, – разве нет на небе всемилостивого господа и разве небо не посылает пищу своим созданиям?

– Вы правы, – согласился Жильбер. – Но дело в том, что оно дает пищу птицам небесным, но вот сирот в учение не определяет. А именно это и нужно сделать для Анжа Питу, однако вы, как я понял, при ваших ничтожных средствах на это не способны.

– Господин доктор, но если вы дадите ту сумму…

– Какую сумму?

– Про которую вы только что упомянули и которая лежит у вас в кармане, – пояснила м‑ль Анжелика, указав крючковатым пальцем на полу докторского каштанового кафтана.

– Можете быть спокойны, дражайшая мадемуазель Анжелика, я дам ее, – заверил доктор, – но предупреждаю: при одном условии.

– Каком?

– При условии, что мальчик получит профессию.

– Обещаю вам, господин доктор, он ее получит. Слово Анжелики Питу! – воскликнула старая пустосвятка, не отрывая глаз от кармана.

– Значит, обещаете?

– Обещаю!

– Без обмана?

– Господом истинным клянусь, господин Жильбер!

И мадемуазель Анжелика вытянула костлявую руку.

– Ну что ж, ладно, – сказал доктор и извлек из кармана пузатый, туго набитый мешочек. – Как видите, я готов дать деньги, а вы, со своей стороны, готовы отвечать передо мной за этого мальчика?

– Истинный крест!

– Не стоит, дражайшая, так злоупотреблять клятвами. Лучше мы с вами подпишем договор.

– Подпишу, господин Жильбер.

– У нотариуса?

– У нотариуса.

– Идемте тогда к папаше Ниге.

Ниге, которого доктор, по причине долгого знакомства назвал по‑дружески папашей, был, как известно читателям, знакомым с нашей книгой «Жозеф Бальзамо», лучшим здешним нотариусом.

Папаша Ниге был, кстати, и нотариусом м‑ль Анжелики, так что она ничего не могла возразить против выбора доктора. И вот они пришли в контору, и там нотариус зарегистрировал на письме данное девицей Розой Анжеликой Питу обещание принять под свою опеку и отдать в учение для получения достойного ремесла племянника Луи Анжа Питу, за что ей ежегодно будет выплачиваться двести ливров. Договор был заключен на пять лет; восемьсот ливров доктор положил у нотариуса, а двести выдал авансом м‑ль Анжелике.

На следующий день, уладив кое‑какие дела с одним из своих арендаторов, с которым позже нам еще предстоит встретиться, доктор покинул Виллер‑Котре. А м‑ль Питу, схватившая, подобно коршуну, вышеупомянутые двести полученных авансом ливров, спрятала в своем кресле восемь луидоров.

Что же касается оставшихся восьми ливров, то они еще три недели ждали на фаянсовом блюдечке, куда в течение чуть ли не сорока лет складывались монеты самого разного достоинства, пока от сборов в церкви не накопилась сумма в двадцать четыре ливра, каковая, как мы уже объяснили, была достаточна для обращения в золото, после чего тоже исчезли в сиденье кресла.

 

III. Анж Питу у тетки

 

Мы видели, сколь мало склонности выказал Анж Питу к длительному проживанию у своей доброй тети Анжелики; несчастный мальчик, одаренный инстинктом, равным, а может, и превосходящим инстинкт лесных зверей, с которыми он вел неустанную войну, заранее предугадал, какие оно сулит ему, нет, вовсе не разочарования – на этот счет, как мы заметили, у него ни на миг не было даже малейших иллюзий, – но огорчения, неприятности и муки.

Надо, правда, сказать, что поначалу, после отъезда доктора Жильбера, вопрос об отдаче в учение даже не возникал, и вовсе не это настраивало его против тетушки. Добрейший нотариус было заикнулся об этом главнейшем условии, но м‑ль Анжелика заявила, что племянник слишком мал, а главное, слишком нежного здоровья, чтобы отдавать его в работу, которая, вполне возможно, будет ему не под силу. Услышав такой ответ, нотариус восхитился добрым сердцем м‑ль Питу и перенес срок отдачи в учение на следующий год. Время терпит, мальчику исполнилось всего лишь двенадцать лет.

Питу, поселившись у тетушки, пока та ломала голову, как извлечь наибольшую выгоду из племянника, сразу же отправился, можно уже так сказать, к себе в лес и произвел обследование на местности, поскольку намеревался вести в Виллер‑Котре ту же жизнь, что и в Арамоне.

Обойдя окрестности, он определил, что наилучшие мочажки располагаются близ дорог в Данпле, в Компьень и Вивьер, а дичью всего богаче так называемые Волчьи вересковища.

Определив это, Питу произвел соответственные приготовления.

Самым простым, не требующим вложения никаких денежных средств, было изготовление клея и ловушек для ловли птиц на клей: он истолок пестом кору остролиста, промыл как следует в большом количестве воды и получил клей, ну, а что касается ловушек, для них годились ветки чуть ли не любого дерева в окрестностях. Питу втайне нарезал с тысячу веток, запасся горшочком первоклассного клея и как‑то утром на рассвете, взяв накануне у булочника за тетушкин счет четырехфунтовый хлеб, ушел на весь день и возвратился только вечером, когда уже темнело.

Питу, разумеется, никогда бы не решился на это, не рассчитав результат. Он предвидел: будет гроза. Но, даже, не обладая мудростью Сократа, он изучил характер тети Анжелики не хуже, чем прославленный наставник Алкивиада изучил характер своей супруги Ксантиппы[25].

Питу не ошибся в предвидении, но только он рассчитывал противостоять грозе, представив старой лицемерке плоды своих дневных трудов. Однако он не смог угадать, где и когда поразит его молния…

А она поразила его уже при входе.

Мадемуазель Анжелика, чтобы не прозевать возвращения племянника, затаилась в засаде за дверью, и едва Питу посмел переступить порог, как тут же получил здоровенную затрещину по затылку; ему не потребовалось проводить тщательного расследования, чтобы понять, что затрещину эту нанесла костлявая рука старой пустосвятки. К счастью, у Питу была крепкая голова, и хотя затрещина не причинила ему особых страданий, он, желая умилостивить тетку, гнев которой еще более возрос, потому как, не рассчитав силы удара, она ощутила боль в костлявых пальцах, притворился, будто падает, и растянулся во весь рост на полу; увидев, что тетка направляется к нему с веретеном в руках, он поспешно вытащил из кармана талисман, который, как он надеялся, поможет ему снискать прощение за целодневное отсутствие.

То были дюжины две птиц, в том числе дюжина малиновок и с полдюжины певчих дроздов.

Глаза м‑ль Анжелики до невозможности округлились от изумления; не переставая ворчать, она выхватила у племянника его добычу и засеменила с нею к лампе.

– Это что такое? – спросила она.

– Птицы, тетечка, – ответил Питу.

– А есть их можно? – осведомилась старая дева, которая, как большинство святош, была изрядной чревоугодницей.

– Можно ли их есть? – изумился Анж Питу. – Малиновок и дроздов? Еще как можно!

– Где ты украл этих птичек, негодник?

– Я их не украл, я их поймал.

– Где?

– У мочажки, где же еще.

– Что такое мочажка?

Питу с изумлением воззрился на тетку: он не мог поверить, будто существуют люди, чье невежество столь велико, что они не знают, что такое мочажка.

– Мочажка? – переспросил он. – Мочажка – это мочажка и есть.

– Вот как? А вот я, негодяй ты этакий, не знаю, что такое мочажка.

Поскольку Питу был весьма сострадателен к невеждам, он пояснил:

– Мочажка – это небольшая лужица, в лесу их тут штук тридцать. Вокруг них устанавливают ловушки, намазанные клеем, птицы прилетают туда попить, ни о чем, глупые, не догадываются и ловятся.

– На что?

– На клей.

– А‑а, – протянула тетя Анжелика, – теперь понятно. Но кто тебе дал деньги?

– Деньги? – удивился Питу, у которого, как легко можно понять, никогда в жизни не было ни денье. – Вы спрашиваете, кто мне дал деньги?

– Да.

– Никто.

– А на что ты в таком случае купил клей?

– Я сам его сделал.

– А ловушки?

– Тоже.

– Значит, эти птички…

– Да, тетечка?

– Они тебе достались даром?

– Мне нужно было только наклониться и взять их.

– А часто можно ходить на мочажку?

– Да хоть каждый день.

– Это хорошо.

– Только это нельзя.

– Что нельзя?

– Ходить каждый день.

– Почему?

– Потому что это погубит.

– Что погубит?

– Да мочажку. Понимаете, тетя Анжелика, вот эти птицы, они уже пойманы…

– Ну да.

– И там их больше нет.

– Верно, – согласилась тетя.

Впервые после появления племянника в своем доме тетя Анжелика признала его правоту, и это, пусть непроизвольное, признание обрадовало Анжа Питу.

– Но в тот день, когда нельзя пойти на одну мочажку, можно пойти на другую. А когда нельзя ловить птиц, можно ловить еще кого‑нибудь.

– Кого?

– Ну, хотя бы кроликов.

– Кроликов?

– Да. Мясо их едят, а шкурки можно продавать. Одна шкурка стоит два су.

Тетя Анжелика с восхищением смотрела на племянника: она даже не подозревала, что он такой великий экономист. Он буквально вырос в ее глазах.

– Но кроличьи шкурки продавать буду я?

– Конечно, – отвечал Питу. – Моя мама Мадлен тоже продавала их.

В его детском мозгу никогда не возникала мысль, что он может предъявить на свою добычу иные права, кроме участия в ее съедении.

– И когда ты пойдешь ловить кроликов? – поинтересовалась тетя Анжелика.

– Когда у меня будут силки, – отвечал Питу.

– Так сделай их.

Питу замотал головой.

– Но ведь ты сделал клей и ловушки для птиц.

– Клей и ловушки я умею делать, а медную проволоку – нет. Ее надо покупать в лавке.

– И дорого она обойдется?

– Если у меня будет четыре су, – отвечал Питу, посчитав на пальцах, – я сделаю две дюжины силков.

– И сколько же кроликов ты сможешь поймать в эти две дюжины силков?

– Это как повезет, – четыре, пять, шесть, а потом силки служат долго, до тех пор, пока их не найдет лесник.

– Вот тебе четыре су, – сказала тетя Анжелика, – ступай купи у господина Данбрена медной проволоки и завтра отправляйся на охоту за кроликами.

– Завтра я их поставлю, – пояснил Питу, – и только послезавтра утром, если что‑нибудь попадется, принесу кроликов.

– Ну хорошо, ступай.

Медная проволока в городе оказалась дешевле, чем в деревне, так как арамонские торговцы сами делали закупки товаров в Виллер‑Котре. За две дюжины силков Питу заплатил три су. Одно су он возвратил тетке.

Столь неожиданная честность прямо‑таки растрогала старую деву. На миг она даже заколебалась, не оставить ли племяннику это неистраченное су. Но, к несчастью для Питу, кто‑то расплющил эту монетку молотком, и в темноте она могла бы сойти за два су. М‑ль Анжелика решила, что грех отказываться от монеты, которая может принести сто процентов барыша, и опустила ее в карман.

Питу заметил колебания тетки, но не удосужился их проанализировать. Ему и в голову не могло прийти, что его тетя Анжелика способна подарить ему су.

Он принялся за изготовление силков.

Утром он попросил у м‑ль Анжелики мешок.

– Зачем тебе? – осведомилась старая дева.

– Нужно, – кратко ответил Питу. Он был полон таинственности.

Мадемуазель Анжелика выдала ему требуемый мешок, положив туда кусок хлеба с сыром, который должен был послужить племяннику, уходящему спозаранку на Волчьи вересковища, завтраком и обедом.

Сама же м‑ль Анжелика начала день с того, что ощипала дюжину малиновок, каковых предназначила себе на завтрак и обед. Двух дроздов она отнесла аббату Фортье, а четырех оставшихся продала трактирщику, хозяину «Золотого шара», который заплатил ей по три су за штуку и пообещал в дальнейшем брать по такой же цене столько дроздов, сколько она принесет.

Тетушка Анжелика возвратилась домой, исполненная ликования. Поистине с появлением Питу на ее дом снизошла небесная благодать.

«Да, – думала она, поедая малиновок, которые оказались жирными, как садовые овсянки, и нежными, как лесные жаворонки, – правильно говорят, что ни одно доброе дело никогда не останется без награды».

Вечером вернулся Анж, притащив восхитительно набитый мешок. На сей раз тетя Анжелика караулила его не за дверью, а на пороге, и встречен мальчик был не затрещиной, а гримасой, которая могла бы с натяжкой сойти за улыбку.

– А вот и я! – объявил Питу, входя в дом с уверенностью, свидетельствующей, что совесть его чиста и день он провел не зря.

– Ты и мешок! – поправила тетя Анжелика.

– Да, я и мешок, – согласился Питу.

– И что же у тебя в нем? – с любопытством поинтересовалась тетя Анжелика, протягивая к нему руки.

– Буковые орешки[26], – сообщил Питу.

– Буковые орешки?

– Ну, конечно. Вы же понимаете, тетя Анжелика, что если бы папаша Ла Женес, лесник на Волчьих вересковищах, увидел, как я без мешка брожу по его участку, то задал бы мне вопрос: «Что ты тут делаешь, побродяжка?» Не говоря уж о том, что он заподозрил бы меня. А вот если бы он задал вопрос, что я тут делаю, увидев меня с мешком, я ответил бы: «Собираю буковые орешки. Это что, запрещено?» – «Нет». – «А если не запрещено, так чего вы ко мне цепляетесь?» Так что у папаши Ла Женеса не было бы никакого права приставать ко мне.

– Выходит, бездельник, ты весь день собирал буковые орешки, вместо того чтобы ставить силки! – возмутилась тетя Анжелика, запутавшаяся в хитростях племянника и решившая, что кроликов ей теперь не видать.

– Вовсе нет, собирая орешки, я ставил силки, и лесник все время видел, что я занят своим делом.

– И он тебе ничего не сказал?

– Нет, сказал: «Передай поклон своей тете Питу». Он вроде славный человек, этот папаша Ла Женес.

– Ну, а как же кролики? – осведомилась тетя Анжелика, которую ничто не могло сбить с главной мысли.

– Кролики? Луна восходит в полночь, а в час я пойду погляжу, не попалось ли что.

– Куда пойдешь?

– В лес.

– Как! В час ночи ты пойдешь в лес?

– Ну да.

– И не боишься?

– А чего бояться?

От храбрости Питу тетя Анжелика пришла в восторг, сравнимый разве с изумлением от его рассуждений.

Действительно, Питу, как всякое дитя природы, не имел даже представления о тех надуманных опасностях, которые так пугают городских детей.

В полночь он вышел из дому и проследовал вдоль кладбищенской ограды, ни разу даже не взглянув на нее. Невинный ребенок, даже в мыслях никогда не оскорбивший ни бога, ни людей, он боялся мертвых ничуть не больше, чем живых.

Он опасался одного‑единственного человека, и этим человеком был папаша Ла Женес; поэтому из предосторожности Питу сделал крюк и прошел мимо его дома. Окна и ставни в нем были закрыты, свет погашен, однако Питу, чтобы убедиться, что лесник дома, а не на участке, залаял по‑собачьи, причем проделал он это с таким совершенством, что Ронфло, такса папаши Ла Женеса, поддалась на обман, залилась лаем и, приникнув носом к щели под дверью, принялась жадно втягивать воздух.

С этой минуты Питу был спокоен. Ежели Ронфло дома, то, значит, и папаша Ла Женес тоже. Ронфло и лесник были неразлучны; стоило увидеть одного, и можно было быть уверенным, что сейчас же появится и вторая.

Убедившись в безопасности, Питу прямиком направился на Волчьи вересковища. Силки были поставлены не зря: в двух из них Питу нашел задохнувшихся кроликов.

Питу сунул их в карман куртки, которая поначалу была ему длинновата, а по истечении года станет коротковатой, и возвратился к тетушке.

Старая дева уже легла, но жадность не давала ей заснуть; подобно Перетте[27], она подсчитывала, сколько могут дать ей четыре кроличьих шкурки в неделю, и эти расчеты завели ее так далеко, что она просто не в силах была сомкнуть глаза и потому прямо‑таки с нервической дрожью спросила у вернувшегося племянника, что он принес.

– Двух кроликов. Я не виноват, тетя Анжелика, что не принес больше: похоже, кролики папаши Ла Женеса очень хитры.

Но добыча и без того превзошла все надежды старой девы: трепеща от радости, она взяла бедных зверьков, тщательно осмотрела их шкурки, убедилась, что они не повреждены, и заперла их в кладовой, которая никогда, пока за снабжение не взялся Анж Питу, не хранила в себе подобной провизии.

После этого тетя Анжелика ласково велела Анжу ложиться спать, что тот, утомясь за день, тут же и исполнил, не попросив даже поужинать, чем дополнительно порадовал тетушку.

Через день Питу повторил поход в лес, и на сей раз ему повезло больше. Он принес трех кроликов.

Два из них отправились в трактир «Золотой шар», а третий – в церковный дом. Тетя Анжелика была весьма внимательна к аббату Фортье, который при случае рекомендовал ее своим милосердным прихожанам.

Так все продолжалось месяца четыре. Тетя Анжелика была в восторге, а Питу находил свое положение вполне терпимым. Да и то сказать, он, хоть и лишившись осенявшей его материнской любви, продолжал и в Виллер‑Котре вести почти такую же жизнь, что в Арамоне. Но одно неожиданное событие, которого, в сущности, следовало ожидать, разбило тетушкин горшок с молоком и прекратило лесные походы племянника.

От доктора Жильбера из Нью‑Йорка пришло письмо. Ступив на землю Америки, наш философ‑путешественник не забыл про своего маленького протеже. Он написал мэтру Ниге, чтобы узнать, следуют ли его инструкциям, а ежели нет, предложил потребовать исполнения условий договора, либо в случае отказа расторгнуть его.

Положение сложилось тяжелое. На карту была поставлена репутация нотариуса, поэтому он с письмом доктора явился к м‑ль Питу и ультимативно предложил исполнить данное обещание.

Отступать было некуда, всякие ссылки на слабость здоровья мальчика опровергались его внешним видом. Питу был длинный и тонкий, однако ведь и деревья в лесу длинные и тонкие, но это не мешает им превосходно чувствовать себя.

Мадемуазель Питу попросила неделю, чтобы мысленно настроиться на выбор ремесла для своего племянника.

Питу впал в такую же унылость, что и его тетка. Свое нынешнее положение он считал наилучшим и никаких перемен не желал.

Всю эту неделю не было и речи ни о мочажках, ни о браконьерстве; впрочем, уже настала зима, а зимой птицы могут утолять жажду где угодно, и к тому же пошел снег; по снегу же Питу не осмеливался ставить силки. Дело в том, что на снегу остаются следы, а у Питу были такие лапищи, что по их отпечаткам папаша Ла Женес в один миг догадался бы, какой коварный вор опустошает его участок.

За эту неделю старая дева вновь выпустила когти. Тетя Анжелика стала снова такой, какой ее узнал с самого начала Питу и которая нагнала на него столько страха: ведь только корысть, извечный движитель всей ее жизни, принудила старую лицемерку притворяться, будто у нее бархатные лапки.

Чем ближе подходил срок, тем ужаснее становилось настроение старой девы. На пятый день Питу уже пламенно желал, чтобы тетка немедля выбрала какое‑нибудь ремесло; ему было все равно какое, лишь бы перестать быть козлом отпущения, лишь бы старая святоша не срывала на нем злость.

И вдруг в ее воспаленном, возбужденном мозгу блеснула прекрасная мысль. И эта мысль мгновенно вернула ей покой, которого она не имела уже шесть дней.

А состояла эта мысль в том, чтобы упросить аббата Фортье принять бедняжку Питу без всякой платы к себе в школу, а кроме того, добыть для него стипендию в семинарии, установленную его светлостью герцогом Орлеанским. При таком исходе учение не стоило бы ни гроша м‑ль Анжелике, а г‑н Фортье, не говоря уж о том, что старая ханжа в течение полугода снабжала его дроздами и кроликами, просто обязан был что‑то сделать для племянника той, кто сдает внаем стулья у него в церкви.

Так оно и случилось. Анж был принят аббатом Фортье без всякой мзды. Этот аббат был славный человек, совершенно бескорыстный, щедро раздававший свои знания нищим духом, а свои деньги просто нищим; он был неуступчив лишь в одном‑единственном пункте: солецизмы выводили его из себя, а от варваризмов он впадал в ярость. Тут для него не существовало ни друга, ни врага, ни бедного, ни богатого, ни ученика своекоштного, ни ученика бесплатного, и за эти провинности он карал с римской беспринципностью и лакедемонским стоицизмом, а так как рука у него была сильная, то карал он крепко. Это обстоятельство было известно родителям, и им предстояло выбирать: вручать или не вручать своих чад попечениям аббата Фортье, поскольку, вручив, они их полностью отдавали в его власть; на все материнские ходатайства аббат отвечал девизом, который велел выгравировать на ручках указки и плетки: «Кто крепко любит, тот крепко наказывает».

Анж Питу по рекомендации своей тетушки был принят в школу аббата Фортье. Старая ханжа, страшно гордая найденным выходом, который оказался куда менее радостным для Анжа, так как ставил конец его вольготной, независимой жизни, явилась к г‑ну Ниге и объявила, что не только исполнила, но и превзошла пожелания доктора Жильбера. В самом деле тот потребовал, чтобы Анжу Питу дали приличную профессию, а она сделала стократ больше, так как дает ему приличное образование. А главное, где она дает ему образование? В том самом пансионе, где получил оное Себастьен Жильбер, за что доктор платил пятьдесят ливров.

На самом деле Анж получал образование даром, но никакой необходимости сообщать об этом доктору Жильберу не было, а буде это стало бы ему известно, то только лишний раз подтвердило бы беспристрастность и бескорыстие аббата Фортье. Подобно своему небесному владыке аббат раскрывал объятия со словами: «Пустите детей ко мне»[28]. Только вот, раскрывая отеческие объятия, он в одной руке держал учебник латыни, а в другой пучок розог, и ежели к Иисусу дети приходили в слезах, а уходили утешенные, то с аббатом все было наоборот: бедные дети шли к нему со страхом, а уходили плачущими.

Новый школяр явился в класс со старым сундучком под мышкой, чернильницей из рога в руке и тремя огрызками перьев за ухом. Сундучок должен был заменить, насколько это возможно, пюпитр. Чернильницу Анжу подарил бакалейщик, а огрызки перьев м‑ль Анжелика прибрала у мэтра Ниге, когда делала ему визит.

Анж Питу был принят с той братской нежностью, которая зарождается в детстве и упрочивается во взрослом возрасте, то есть ошикан. Весь класс принялся насмехаться над ним. При этом два школяра были оставлены после уроков из‑за его желтых волос, а два других из‑за его великолепных колен, о которых мы уже имели возможность упомянуть. Один из этих двоих сказал, что ноги Питу похожи на колодезную веревку, на которой завязан узел. Шутка имела успех, обошла по кругу весь стол, возбудила всеобщую веселость и, как следствие, раздражение аббата Фортье.

В конечном итоге, выходя в полдень, то есть после четырех часов занятий из класса, Питу, который не сказал никому ни слова и вообще ничем иным не занимался, кроме как зевал за своим сундучком, уже имел шестерых врагов, тем более ожесточенных, что ни одному из них он ничего худого не сделал. Над печкой, которая в классе представляла алтарь отечества, эта шестерка принесла торжественную клятву – кто вырвать у Питу его желтые космы, кто поставить под его синими глазами не менее синие фонари, кто выпрямить его кривые ноги.

Питу не имел ни малейшего представления об этих враждебных приготовлениях. Выходя, он спросил у соседа, почему шестеро их товарищей остаются в классе, когда все уходят.

Сосед посмотрел сквозь Питу, обозвал его ябедником и удалился, не пожелав продолжить разговор.

Питу задумался, почему его обозвали ябедой, хотя за все четыре часа занятий он ни разу не открыл рта. Однако за это время он наслушался столько непонятного и от учеников, и от аббата Фортье, что отнес обвинение соседа к числу вещей, слишком возвышенных для его понимания…

Когда Питу в полдень возвратился домой, тетя Анжелика, горя желанием тоже приобщиться к учению, ради которого она принесла столь огромные жертвы, поинтересовалась у племянника, чему он научился.

Питу ответил, что он научился молчать. Ответ был достоин пифагорейца[29]. Только пифагореец дал бы его посредством знаков.

На вечерние занятия новый ученик шел без особого отвращения. Если утренние занятия ученики посвятили изучению внешности Питу, то вечерние занятия учитель посвятил исследованию его духовных качеств. Проведя же это исследование, аббат Фортье пришел к твердому убеждению, что у Питу есть все предрасположения стать Робинзоном Крузо, но крайне мало шансов стать Фонтенелем или Боссюэ[30].

В продолжение всего вечернего урока, куда более тягостного для будущего семинариста, нежели утренний, школяры, наказанные из‑за него, неоднократно показывали ему кулаки. Во всех странах, как цивилизованных, так и нецивилизованных, демонстрация кулака воспринимается как угроза. Питу решил быть настороже.

Наш герой не ошибся: едва он вышел или, вернее сказать, покинул пределы дома аббата, шестеро учеников, оставленных после уроков, возвестили Питу, что он им заплатит за эти два часа беззаконного заключения.

Питу понял, что речь идет о кулачном поединке. Хоть он еще не изучал шестую книгу Энеиды, в которой юный Дарет и старец Энтелл упражняются в кулачном бою под громкие рукоплескания быстроногих троянцев, но этот вид развлечения был ему знаком, поскольку не был чужд поселянам из его родной деревни. Он объявил, что готов сойтись на ристалище сначала с тем из противников, который пожелает выйти первым, а затем поочередно с остальными пятью. Это заявление снискало ему всеобщее уважение.

Предложенные Питу условия поединка были приняты. На ристалище был образован круг, и бойцы, скинув – один куртку, а второй кафтанчик, – вступили в него и встали друг против друга.

Мы уже говорили о руках Питу. Созерцание его рук не доставляло удовольствия, но еще меньше удовольствия доставляло соприкосновение с ними. Руки его кончались кулаками величиной с детскую голову, и хотя бокс еще не получил распространения во Франции и, следовательно, Питу не имел возможности ознакомиться с началами этого искусства, тем не менее он сумел нанести такой точный удар первому противнику, что вокруг глаза у того мгновенно появился темно‑синий круг, геометрически столь совершенный, как если бы его очертил с помощью циркуля опытнейший математик.

На ристалище вступил второй противник. Следовательно, для Питу это был второй поединок, но на сей раз его соперник был куда слабее, чем первый. И сражение было куда более коротким. Чудовищный кулак врезался в нос, и почти в ту же секунду из ноздрей, подвергшихся воздействию кулака, двойным потоком хлынула кровь.

Третий отделался легче всех: у него был выбит зуб. Трое остальных заявили, что не имеют к Питу никаких претензий.

Питу прошел сквозь толпу, которая расступилась перед ним с почтением, достойным триумфатора, и, целый и невредимый, возвратился к родимому, а вернее будет сказать, к теткиному очагу.

На следующий день, когда трое учеников пришли в школу – один с подбитым глазом, другой с расквашенным носом, а третий со вздувшейся губой, аббат Фортье произвел дознание. Но школяры держались молодцом. Ни один из пострадавших не показал себя болтливым, и только назавтра аббат Фортье узнал – причем не прямым путем, а от случайного свидетеля драки, не имеющего никакого касательства к школе, – что это Питу произвел такие повреждения на физиономиях его учеников, повреждения, разбору причин которых он посвятил весь вчерашний день.

Надо иметь в виду, что аббат Фортье отвечал перед родителями не только за нравственные успехи своих учеников, но и за их телесную сохранность. Три семейства подали наставнику жалобу. Следовало дать им удовлетворение. И Питу трижды оставался после занятий: один день за глаз, один день за нос, один день за зуб.

В один из этих трех дней м‑ль Анжелике пришла хитроумная мысль. А состояла она в том, чтобы лишать Питу обеда всякий раз, когда аббат Фортье будет оставлять его после уроков. Такой порядок несомненно должен был пойти на пользу Питу, поскольку вынуждал дважды подумать, прежде чем совершить проступок, влекущий двойную кару.

Да только вот Питу никак не мог взять в толк, почему его обозвали ябедой, хотя он не промолвил ни слова, и почему наказали за то, что он побил намеревавшихся побить его, но если бы он все в мире понимал, то жизнь утратила бы для него одну из главнейших своих прелестей – таинственность и непредсказуемость.

Питу три дня сидел в классе после уроков, и все эти три дня довольствовался лишь завтраком и ужином.

Нет, довольствовался – не совсем то слово, поскольку Питу отнюдь не был доволен этим, но язык наш так скуден, а Академия[31] так строга, что приходится довольствоваться тем, что у нас есть.

Но зато наказание, которое претерпел Питу, ни словечком не выдав, что он всего‑навсего противостоял нападению, снискало ему всеобщее уважение. Правда, три нанесенных им могучих удара кулаком, надо полагать, тоже в какой‑то мере способствовали этому уважению.

Начиная с этого дня жизнь его стала схожа с жизнью остальных школяров с той лишь незначительной разницей, что остальным могло повезти или не повезти на письменных работах, тогда как Питу неизменно оказывался в числе пяти или шести последних, вследствие чего оставался после уроков вдвое чаще, чем любой другой из его однокашников.

Правда, следует сказать, что в характере Питу была одна особенность, проистекающая от начального образования, какое он получил, или, вернее, не получил, особенность, которой он обязан по меньшей мере третьей части наказаний, а именно прирожденная склонность к животным.

Пресловутый сундучок, который тетушка Анжелика одарила именем пюпитра, являл собой благодаря объемистости и множеству перегородок, устроенных внутри его Анжем Питу, некое подобие Ноева ковчега, где обитало по паре всевозможных тварей – ползающих, скачущих и летающих. В нем имелись ящерки, ужи, муравьиные львы, жуки, лягушки, и все эти создания были настолько дороги Питу, что ради них он неоднократно терпел более или менее суровые наказания.

Обитателей своего зверинца Питу набирал во время воскресных прогулок. Ему очень хотелось иметь саламандр, которые были весьма популярны в Виллер‑Котре, поскольку были гербом Франциска I и тот велел изваять их на всех трубах; Питу удалось их раздобыть, и только одна деталь весьма его озадачивала, хотя в конце концов он опять отнес ее к числу вещей, превосходящих его разумение; дело в том, что саламандр он неизменно находил в воде, меж тем как поэты утверждают, будто те живут в огне. Это несоответствие преисполнило Питу, обладающего точным умом, глубочайшим презрением к поэтам.

Заполучив двух саламандр, Питу взялся за поиски хамелеона, однако на сей раз все его старания оказались тщетны и не принесли никаких плодов. В результате этих своих бесплодных поисков Питу пришел к заключению, что либо хамелеонов вообще не существует, либо они обитают в других широтах.

И на том Питу прекратил поиски хамелеона.

Причиной же остальных двух третей наказаний, которым подвергался Питу, были чертовы солецизмы и проклятые варваризмы, пышно расцветавшие в сочинениях Питу, словно куколь на пшеничном поле.

Что же касается четвергов и воскресений, то есть дней, когда занятий не было, то Питу проводил их или на мочажках, или за браконьерством, но поскольку он вырос, вымахал за пять футов четыре дюйма ростом и достиг шестнадцатилетия, появилось некое обстоятельство, которое несколько отвлекло его от излюбленных занятий.

По дороге к Волчьим вересковищам находится деревня Пислё, быть может, та самая, что дала фамилию прекрасной Анне д’Эйи, возлюбленной Франциска I.

В деревне Пислё была ферма папаши Бийо, и на пороге этой фермы почти всякий раз, когда мимо проходил Анж Питу, по чистой случайности оказывалась прелестная девушка, свежая, игривая, жизнерадостная, крестильное имя которой было Катрин, но которую чаще всего называли малышка Бийо.

Питу начал с того, что стал кланяться малышке Бийо, затем понемножку до того осмелел, что поклон сопровождал улыбкой, а однажды дошел до неслыханной отчаянности, остановился и, покраснев, выпалил фразу, казавшуюся ему вершиной вольности:

– Добрый день, мадемуазель Катрин!

Катрин была славная девушка, она ответила Питу как старому знакомому. Она действительно давно знала его, так как чуть ли уже не года три наблюдала, как он, самое меньшее, раз в неделю, проходит мимо фермы то в сторону леса, то из леса. Но Катрин обращала внимание на Питу, а Питу на Катрин не обращал. Дело в том, что в самом начале Катрин было шестнадцать лет, а Питу четырнадцать. Ну, а теперь мы видели, что случилось, когда Питу тоже достиг шестнадцати лет.

Постепенно Катрин начала оценивать таланты Питу, поскольку он приобщал ее к своим талантам, одаривая самыми красивыми птицами и самыми жирными кроликами. Она осыпала Питу похвалами, а Питу, падкий на похвалы, тем более что ему редко приходилось выслушивать их, поддался очарованию новизны и, вместо того чтобы продолжить путь до Волчьих вересковищ, как сделал бы он это прежде, и посвятить день сбору буковых орешков и установке силков, застревал на полдороге и терял время, бродя вокруг фермы папаши Бийо в надежде хоть на секунду увидеть Катрин.

Результатом этого стало чувствительное уменьшение количества кроличьих шкурок и почти полное отсутствие малиновок и дроздов.

Тетя Анжелика сетовала. Питу отвечал, что кролики стали недоверчивы, а птицы, которые теперь научились распознавать ловушки, утоляют жажду с листиков и в дуплах деревьев.

При такой столь далеко продвинувшейся сообразительности кроликов и хитрости птиц, каковые тетя Анжелика связывала с успехами философии, ее утешало лишь одно: племянник получит стипендию, поступит в семинарию и через три года выйдет из нее аббатом. Дело в том, что м‑ль Анжелика всегда мечтала стать домоправительницей аббата.

И эта честолюбивая мечта должна была в скором времени осуществиться, поскольку, став аббатом, Анж Питу просто не посмел бы не взять свою тетушку домоправительницей, учитывая все то, что она сделала для него.

Блаженные мечты старой девы омрачала одна‑единственная тучка: однажды она заговорила об этой своей надежде с аббатом Фортье, и тот, покачав головой, сказал:

– Дорогая мадемуазель Питу, чтобы стать аббатом, вашему племяннику надо бы поменьше заниматься естественной историей и побольше «De viris illustribus» или «Selectoe profanis scriptoribus»[32].

– Как это понимать? – осведомилась м‑ль Анжелика.

– А так, что он допускает слишком много варваризмов и бесконечно больше солецизмов, – ответствовал аббат Фортье.

После такого ответа м‑ль Анжелика пребывала в самой тягостной неопределенности.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: