IV. Какое влияние могут оказать

 

Эти подробности необходимы, чтобы достаточно сообразительный читатель, каким мы его и считаем, мог представить себе весь ужас положения, в котором оказался внезапно вышвырнутый из школы Анж Питу. В ушах у него еще гремели гневные слова аббата Фортье: уныло свесив одну руку, а второй придерживая на голове сундучок, он брел по дороге к кварталу Пле в задумчивости, которую можно определить лишь как высшую степень ошеломления.

И вдруг в мозгу Питу забрезжила некая мысль, и с уст его сорвались два слова, выражающие ее:

– Господи, тетка!

Ведь надо же будет сказать м‑ль Анжелике, что все ее надежды рухнули!

О планах старой девы Анж узнал благодаря тому же способу, каким умные, верные собаки узнают о планах своих хозяев, то есть наблюдая за ее лицом. Это путеводитель, столь же драгоценный, как инстинкт: он никогда не обманывает. А вот умозаключения могут оказаться ложными из‑за вмешательства воображения.

Поводом для этих размышлений Анжа Питу и жалобного возгласа, изданного им и приведенного нами чуть выше, было то, что он понимал, как разочарована будет старая дева, когда узнает ужасную новость. И еще то, что он на собственном горьком опыте знал, каковы бывают последствия разочарований м‑ль Анжелики. Только на сей раз причина разочарования была неизмеримо огромнее, а следовательно, и последствий надо ждать неизмеримо более страшных.

Вот под каким жутким впечатлением Питу вступил в Пле. На путь от ворот дома аббата Фортье до их улицы он затратил почти четверть часа, хотя всего‑то надо было пройти сотни три шагов.

В этот миг часы на церкви пробили час.

Питу сообразил, что его последний разговор с аббатом и медлительный путь к дому заняли шестьдесят минут, иначе говоря, он на тридцать минут опоздал к тому крайнему сроку, после которого в доме тети Анжелики обеда ему уже не полагалось.

Мы уже упоминали, каким благотворным способом старая дева пыталась воздействовать на племянника, дабы он, во‑первых, старательно учился, а во‑вторых, не шалил, и благодаря этому ей удавалось за год сэкономить на бедняге Питу, худо‑бедно, до шестидесяти обедов.

Но на сей раз опоздавшего школяра беспокоили не сожаления о скудном тетушкином обеде; как бы ни был скуден завтрак, у Питу было слишком тяжело на сердце, чтобы он заметил, что желудок его пуст.

Существует чудовищная пытка, хорошо знакомая школьнику, будь он даже величайшим лодырем, и пытка эта – противоестественное безделье после исключения из школы, вынужденный и бессрочный отдых, к которому он приговорен, меж тем как его соученики идут с книгами под мышкой заниматься своим каждодневным трудом. В такие дни прежде столь ненавистная школа становится желаннейшим местом в мире. Школьник самым серьезным образом раздумывает о столь важных вещах, как переводы с латыни и на латынь, которыми там занимаются в его отсутствие, хотя прежде он никогда о них не думал. И вообще у школьника, изгнанного своим наставником, есть изрядное сходство с тем, кто отлучен от церкви за неверие и больше не имеет права войти в храм: он тоже умирает от желания прослушать мессу.

Вот почему по мере приближения к теткиному дому будущее бездельное прозябание в этом жилище все больше ужасало беднягу Питу. Вот почему впервые в жизни школа ему представилась земным раем, откуда только что его изгнал карающий ангел аббат Фортье, правда, не огненным мечом, а плеткой.

И хотя Питу плелся медленнее нельзя, хотя после каждых десяти шагов делал передышки, которые становились тем продолжительнее, чем ближе была цель, все же в конце концов он добрел до порога этого столь пугающего его дома.

– Ах, тетя Анжелика, я так болен, – сразу же объявил он, желая предотвратить любые насмешки или попреки, а может быть, даже пробудить к себе сострадание.

– Ну‑ну, – заметила м‑ль Анжелика, – мне известна эта болезнь. Ее легко можно вылечить, передвинув стрелки часов назад на полтора часа.

– Вовсе нет, – горестно промолвил Питу. – Я ничуть не хочу есть.

Тетя Анжелика удивилась и даже, можно сказать, встревожилась; болезнь вызывает тревогу и у любящих матерей, и у мачех: у любящих матерей из‑за опасности, которую она несет, у мачех из‑за опустошений, которые она производит в кошельке.

– Ну‑ка, говори, что с тобой? – спросила старая дева.

После этих слов, произнесенных тем не менее без всякой нежности и сочувствия, Анж Питу заревел, и надо признать, что гримасы, которые он корчил, заливаясь горючими слезами, были самые безобразные и противные, какие только можно представить.

– Ах, милая тетечка, со мною случилась страшная беда! – объявил он.

– Какая еще беда? – бросила старая дева.

– Господин аббат выгнал меня! – возопил Анж Питу, взрываясь громогласными рыданиями.

– Выгнал? – переспросила м‑ль Анжелика, словно еще не поняв, в чем дело.

– Да, тетечка.

– Откуда?

– Из школы.

И Питу зарыдал еще громче.

– Из школы?

– Да, тетечка.

– Насовсем?

– Да, тетечка.

– Значит, не будет ни экзаменов, ни конкурса, ни стипендии, ни семинарии?

Теперь Питу уже не рыдал, а прямо‑таки выл. М‑ль Анжелика смотрела на него с такой пронзительностью, словно хотела проникнуть в глубины его сердца и вычитать там причину изгнания.

– Готова поклясться, что вы прогуливали уроки и бродили вокруг фермы папаши Бийо. Фи, и это будущий аббат!

Анж замотал головой.

– Вы лжете! – взвизгнула старая дева, гнев которой возрастал по мере того, как она прониклась пониманием, что положение сквернее некуда. – Лжете! В воскресенье вас видели в Аллее вздохов с этой девицей Бийо.

Лгала‑то сейчас м‑ль Анжелика, но во все времена ханжи уверены в своем праве лгать, опираясь на правило иезуитов: «Дозволено утверждать ложь, дабы вызнать правду».

– Да не могли меня видеть в Аллее вздохов, – запротестовал Анж, – мы прогуливались у оранжереи.

– Ага, негодник! Вот видите, вы были с нею!

– Да нет, тетечка, – покраснев, отвечал Анж, – мадемуазель Бийо тут вовсе ни при чем.

– Вот‑вот, называйте ее мадемуазель, чтобы скрыть свое порочное поведение! Но я все расскажу исповеднику этой кривляки.

– Тетечка, но я клянусь вам, мадемуазель Бийо вовсе не кривляка.

– А, так вы защищаете ее, вместо того чтобы повиниться! Я вижу, вы спелись с нею. Чего уж лучше! Куда мы катимся, господи боже ты мой! Шестнадцатилетние дети!

– Тетечка, да вовсе мы не спелись с Катрин. Напротив, Катрин всегда прогоняет меня.

– Ага! Вот вы и выдали себя! Сейчас вы назвали ее просто Катрин. Конечно, она, лицемерка, прогоняет вас… когда люди смотрят.

– Гляди ты, – протянул Питу, которого вдруг осенило. – Ведь верно. А мне и в голову даже не приходило!

– Ага, вот видишь, – бросила старая дева, использовав простодушное восклицание племянника для того, чтобы убедить его, что он в сговоре с малышкой Бийо. – Ну, а теперь позвольте мне заняться этим делом. Господин Фортье – ее исповедник. Я попрошу его подержать тебя две недели взаперти на хлебе и воде. Что же касается мадемуазель Катрин, то если для того, чтобы умерить ее страсть к тебе, потребуется монастырь, что ж, она отведает его. Мы запрем ее в монастырь Сен‑Реми.

Последние слова старая дева произнесла с такой властностью и с такой убежденностью в своем всемогуществе, что Питу затрепетал.

– Милая тетечка, – молитвенно сложив руки, обратился он к ней, – клянусь вам, вы ошибаетесь, если думаете, будто мадемуазель Бийо хоть капельку повинна в моем несчастье.

– Разврат – родитель всех пороков, – наставительно обрезала его м‑ль Анжелика.

– Тетечка, да повторяю вам: господин аббат выгнал меня не потому, что я порочный. Он выгнал меня, потому что я допускаю слишком много варваризмов, а также из‑за солецизмов, которые время от времени тоже случаются у меня. И он сказал, что это лишает меня всяких шансов на получение стипендии в семинарии.

– Ты говоришь, всяких шансов? Значит, ты не получишь стипендии и не станешь аббатом? И значит, я не стану твоей домоправительницей?

– Да, тетечка, да.

– А кем же ты тогда станешь? – в смятении поинтересовалась старая дева.

– Не знаю. – Питу скорбно возвел глаза к небу. – Как будет угодно провидению, – добавил он.

– Провидению? А, теперь я понимаю, в чем дело! – вскричала старая дева. – Ему задурили голову, научили новым идеям, внушили принципы философии.

– Нет, тетечка, так не бывает, потому что философию начинают учить, только когда закончат риторику, а я все никак не могу покончить с тривиумом[33].

– Смейся, смейся. Я говорю не про эту философию. Я имею в виду философию философов, негодник ты этакий! Я имею в виду философию господина Аруэ[34], философию господина Жан Жака, философию господина Дидро, который написал «Монахиню».

Мадемуазель Анжелика перекрестилась.

– «Монахиню»? – переспросил Питу. – А что это такое?

– Ты читал ее, несчастный?

– Тетечка, клянусь, нет!

– Вот почему ты и не хочешь стать служителем церкви.

– Тетечка, ведь все же не так: это церковь не хочет, чтобы я стал ее служителем.

– Нет, это решительно не ребенок, это змееныш. Он дерзит мне.

– Да нет же, тетечка, я просто объясняю.

– Все, он погиб! – вскричала м‑ль Анжелика, выказывая все признаки глубокого упадка сил, и побрела к своему любимому креслу.

На самом‑то деле возглас «Он погиб!» означал совсем другое, а именно: «Я погибла!»

Опасность была неминуема. Тетя Анжелика приняла окончательное решение, вскочила, как будто ее подбросила пружина, и помчалась к аббату Фортье, чтобы попросить у него объяснений, а главное, попытаться умилостивить его.

Питу следил за тетушкой до самой двери, а когда она выскочила, сам вышел на порог и увидел, как она стремительно – он даже и заподозрить не мог, что она способна развить такую скорость, – несется в сторону Суассонской улицы. С этой минуты у него не было никаких сомнений насчет намерений м‑ль Анжелики: она направлялась к его наставнику.

Это означало по меньшей мере четверть часа покоя. И Питу решил воспользоваться этой четвертью часа, дарованной ему провидением. Он собрал остатки тетушкиного обеда и покормил ящериц, наловил мух для муравьев и лягушек, а затем открыл хлебный ларь и шкаф и позаботился о еде для себя, так как вместе с одиночеством к нему вернулся аппетит.

Произведя все вышеназванные действия, он встал в дверях, чтобы не прозевать возвращения своей второй матери.

Мадемуазель Анжелика величала себя второй матерью Питу.

Он стоял и смотрел, и вдруг в переулке, идущем от Суассонской улицы к Лорметской, показалась красивая девушка. Она сидела на крупе лошади, везущей две корзины; в одной были куры, во второй – голуби. И эта девушка была Катрин. Завидев Питу, торчавшего на пороге теткиного дома, она остановила лошадь.

Питу по своему обыкновению покраснел и замер с открытым ртом, восхищенно взирая на м‑ль Бийо, поскольку для него она была высшим воплощением женской красоты.

Катрин стрельнула глазками вдоль улицы, чуть заметным кивком поздоровалась с Анжем и продолжила свой путь.

Питу ответил ей, дрожа от радости.

Эта сцена заняла ровно столько времени, сколько нужно, чтобы долговязый школяр, восхищенно взиравший на м‑ль Катрин и продолжавший созерцать то место, где только что находилась она, прозевал возвращение тетки; та как раз вернулась от аббата Фортье и, побледнев от гнева, схватила племянника за руку.

Анж, внезапно вырванный из дивных мечтаний электрическим ударом, ибо именно такое действие всегда производило на него прикосновение м‑ль Анжелики, очнулся, перевел взгляд с гневного тетушкиного лица на собственную руку и с ужасом обнаружил в ней огромный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем сливочного масла и накрытый солидным куском белого сыра.

Мадемуазель Анжелика издала яростный вопль, Питу ойкнул от страха. Анжелика подняла руку, Питу наклонил голову. Анжелика зацепилась рукавом за стоящую рядом метлу, Питу уронил бутерброд и, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, задал деру.

Два этих сердца без слов поняли – отныне между ними все кончено.

Мадемуазель Анжелика вошла в дом и заперла дверь. Питу, которого скрежет ключа, поворачивающегося в замке, ужаснул как свидетельство продолжающейся бури, понесся с удвоенной скоростью.

А из этого проистекли последствия, которые м‑ль Анжелика просто не могла предвидеть, а уж Питу, разумеется, тем более не ожидал.

 

V. Фермер‑философ

 

Питу бежал, словно за ним по пятам гнались все силы ада, и в мгновение ока очутился за пределами города. Завернув за угол кладбища, он чуть было не ткнулся носом в лошадиный круп.

– Боже мой! – раздался приятный голосок, так хорошо знакомый Питу. – Да куда же вы так мчитесь, господин Анж? Вы так нас перепугали, что еще немного и наш Каде понес бы.

– Ах, мадемуазель Катрин! – вскричал Питу, отвечая своим мыслям, а вовсе не девушке. – Какое несчастье, мадемуазель Катрин! Господи, какое несчастье!

– Боже, вы меня пугаете, – ответила Катрин, останавливая лошадь. – Что с вами приключилось, господин Анж?

– А то, мадемуазель Катрин, – произнес Питу таким тоном, словно он собирался открыть страшную тайну, – что я никогда не буду аббатом.

Но вместо того чтобы горестно всплеснуть руками, чего ожидал от нее Питу, м‑ль Бийо расхохоталась.

– Не будете аббатом? – переспросила она.

– Нет, – отвечал потрясенный Питу, – похоже, этому никогда не бывать.

– Ну, тогда станете солдатом, – бросила Катрин.

– Солдатом?

– Ну да. Господи, да стоит ли отчаиваться из‑за такого пустяка! Я‑то вначале решила, что вы пришли сообщить о скоропостижной смерти вашей тетушки.

– Но для меня, – с горечью промолвил Питу, – это все равно как если бы она умерла, потому что она выгнала меня.

– Прошу прощения, но тогда у вас вообще нет причины плакать, – заметила м‑ль Бийо и опять залилась прелестным смехом, чем опять же возмутила Питу.

– Вы, я вижу, не поняли, что она выгнала меня! – воскликнул отчаявшийся школяр.

– Вот и прекрасно, – ответила Катрин.

– Вам легко смеяться, мадемуазель Бийо. Это доказывает, что у вас счастливый характер и беды других людей для вас ничто.

– А кто вам сказал, господин Анж, что я не пожалела бы вас, если бы с вами случилась настоящая беда?

– Вы пожалели бы меня, если бы со мной случилась настоящая беда? Но вам, видно, неизвестно, что я остался без всякой поддержки.

– Тем лучше! – бросила Катрин.

Питу был совершенно сбит с толку.

– А есть?! – возопил он. – Ведь мне же нужно есть, мадемуазель, тем паче что я все время хочу есть.

– А вы не хотели бы поработать, господин Питу?

– Работать? Где? Как? Господин Фортье и тетушка всегда твердили мне, что я ни на что не годен. Уж лучше бы меня отдали в учение к столяру или каретнику, чем пытаться сделать из меня аббата! Ах, мадемуазель Катрин, – произнес Питу с жестом отчаяния, – решительно надо мной тяготеет проклятие.

– Увы, – сочувственно вздохнула девушка, знавшая, как и все в округе, горестную историю Питу. – В том, что вы говорите, дорогой господин Анж, очень много справедливого, но… А почему бы вам не сделать одну вещь?

– Какую? – воскликнул Питу, хватаясь за предложение м‑ль Бийо, как утопающий хватается за соломинку. – Скажите, какую?

– Мне кажется, у вас есть покровитель?

– Да, господин доктор Жильбер.

– И вы были школьным товарищем его сына, потому что он учился вместе с вами у аббата Фортье.

– Ну да. И я даже неоднократно выручал его, когда его хотели поколотить.

– Тогда почему бы вам не обратиться к его отцу? Он вас не оставит.

– Я обязательно бы это сделал, знай я, где он находится. Но, может быть, вашему отцу это известно? Он ведь арендует ферму у доктора Жильбера.

– Я знаю только, что часть арендной платы отец посылает в Америку, а часть кладет у нотариуса в Париже.

– В Америку? Это далеко, – произнес со вздохом Питу.

– Вы поедете в Америку? – воскликнула девушка, можно сказать, напуганная решением Питу.

– Я – в Америку? Нет, мадемуазель Катрин, никогда! Ни за что! Если бы я знал, где и как найти себе пропитание, я нашел бы его и во Франции.

– Вот и хорошо, – облегченно вздохнула м‑ль Бийо.

Питу опустил глаза. Катрин замолчала. Молчание продлилось некоторое время. Питу погрузился в мечты, весьма поразившие бы аббата Фортье, который был очень логичным человеком.

Мечты эти, родившиеся из некой темной точки, постепенно засверкали, потом стали чуть более расплывчатыми, оставшись, правда, столь же яркими, как зарницы, происхождение которых сокрыто, а источник неведом.

Каде тем временем пошел шагом, и Питу побрел рядом с ним, держась рукой за одну из корзинок. Что же касается м‑ль Катрин, она тоже, подобно Питу, погрузилась в мечты, не испытывая опасений, что ее скакун понесет. Впрочем, чудовища на дороге не предвиделось, да и Каде был из породы, не имеющей никакого отношения к коням Ипполита[35].

Когда лошадь встала, Питу машинально тоже остановился. Они прибыли на ферму.

– А, это ты, Питу! – воскликнул человек могучего сложения, стоявший с гордым видом у корыта, из которого пил его конь.

– Да, господин Бийо, это я.

– С беднягой Питу опять случилось несчастье, – сообщила Катрин, соскакивая с лошади и ничуть не обеспокоенная тем, что юбка ее задралась и присутствующие могут видеть, какого цвета у нее подвязки, – тетка выгнала его.

– А чем он так досадил старой пустосвятке? – поинтересовался фермер.

– Оказывается, я не слишком силен в греческом, – объяснил Питу.

Хвастун, он должен был сказать – в латыни!

– Не силен в греческом? – удивился широкоплечий фермер. – А на кой тебе быть сильным в греческом?

– Чтобы толковать Теокрита[36] и читать «Илиаду».

– А какая тебе польза от толкования Теокрита и чтения «Илиады»?

– Это помогло бы мне стать аббатом.

– Вот возьми меня, – сказал г‑н Бийо. – Разве я знаю греческий? Разве я знаю латынь? Разве я знаю французский? Разве я умею читать и писать? И что же, по‑твоему, это мешает мне сеять, жать и сохранять собранный урожай?

– Ну, так вы же, господин Бийо, не аббат, вы – земледелец, adricola, как пишет Вергилий. О fortunatos nimium[37]…

– Уж не думаешь ли ты, глупый поповский прихвостень, что земледелец не стоит попа, особенно если у земледельца на виду шестьдесят арпанов земли и припрятана тысяча луидоров?

– Мне всегда говорили, что нет ничего на свете лучше, чем стать аббатом. Правда, – добавил Питу, улыбнувшись самой приятной своей улыбкой, – я не всегда слушал, что мне говорили.

– И был прав, парень. Между прочим, я ведь тоже не больно‑то слушаю, когда лезут в мои дела. Мне кажется, в тебе достаточно доброго материала, чтобы стать кем‑нибудь получше, чем аббатом, и тебе повезло, что ты не стал им, а погода теперь скверная для аббатов.

– Ну да? – удивился Питу.

– Надвигается гроза, – продолжал фермер. – Так что можешь мне поверить. Ты парень честный, ученый…

Питу, крайне польщенный, поклонился: впервые в жизни его назвали ученым.

– Ты ведь и по‑другому можешь заработать на жизнь, – заключил фермер.

Мадемуазель Бийо, которая снимала с лошади корзины с курами и голубями, с интересом прислушивалась к разговору между Питу и ее отцом.

– Вот заработать‑то на жизнь как раз для меня самое трудное.

– Что ты умеешь делать?

– Ловить птиц на клей, ставить силки. А еще я очень хорошо подражаю птичьим голосам. Правда ведь, мадемуазель Катрин?

– Что правда, то правда. Он свищет, как зяблик.

– Да, но только это не ремесло, – заметил папаша Бийо.

– Так черт меня подери, я о том и толкую!

– О, ты умеешь ругаться? Это уже хорошо.

– Я выругался? – испугался Питу. – Господин Бийо, прошу меня простить.

– Не за что, – успокоил его фермер, – со мной иногда тоже такое случается. Разрази тебя гром небесный! – вдруг повернулся он к своей лошади. – Ты что, не можешь постоять спокойно? Ох, уж эти чертовы першероны, вечно они то ржут, то копытом бьют. Ну‑ка, скажи мне, – вновь обратился он к Питу, – ты ленив?

– Не знаю, я ведь всю жизнь занимался только латынью да греческим и…

– И что?

– И не скажу, чтобы я в них особенно преуспел.

– Тем лучше, – сделал вывод папаша Бийо. – Это доказывает, что ты не так глуп, как я думал.

От изумления глаза Питу округлились и расширились до невозможности: впервые перед ним гласно исповедовали круг идей, ниспровергавших все теории, которые ему приходилось слышать до сих пор.

– Так вот я спрашиваю, ленив ли ты, скоро ли устаешь?

– А, устаю? Это совсем другое дело. Мне случалось проделывать по десять лье, и я не чувствовал усталости, – заверил Питу.

– Это уже кое‑что, – усмехнулся папаша Бийо. – Если бы тебе похудеть еще на несколько фунтов, из тебя получился бы скороход.

– Похудеть? – удивился Питу, взглянув на себя, на свои костистые руки и длинные, похожие на палки ноги. – Мне кажется, господин Бийо, что я и без того достаточно худой.

– Нет, право, дружище, – рассмеялся фермер, – ты настоящее сокровище.

И опять же впервые в жизни Питу оценили столь высоко. Неожиданности следовали одна за другой.

– Послушай меня, – продолжал Бийо. – Я все‑таки хочу знать, ленив ли ты в работе?

– В какой работе?

– Вообще в работе.

– Не знаю, я же никогда не работал.

Катрин расхохоталась, но на этот раз папаша Бийо воспринял ответ Питу крайне серьезно.

– Вот каковы они, эти мерзавцы‑попы! – вскричал фермер, грозя кулачищем в направлении города. – Вот как они воспитывают молодежь – в праздности и никчемности! Чем, спрашиваю я вас, такой малый может быть полезен своим братьям?

– Да ничем, – промолвил Питу, – и я это знаю. К счастью, у меня нет братьев.

– Под братьями я подразумеваю всех людей, – пояснил Бийо. – Уж не желаешь ли ты, случаем, сказать, что люди не являются братьями?

– Нет, нет. Кстати, так написано и в Евангелии.

– И равными друг другу, – продолжал фермер.

– А вот это уже другое дело, – не согласился Питу. – Если бы мы были равны с аббатом Фортье, он не бил бы меня так часто плетью и линейкой, а если бы мы были равны с тетей, она не выгнала бы меня.

– А я тебе говорю, что все люди равны, – упорствовал фермер. – И очень скоро мы это докажем тиранам.

– Tirannis! – повторил Питу.

– И в подтверждение этого, – продолжал Бийо, – я беру тебя к себе.

– Вы берете меня к себе, господин Бийо? Это правда, или вы решили посмеяться надо мной?

– Правда, правда. Что тебе нужно, чтобы прожить?

– Примерно три фунта хлеба в день.

– А кроме хлеба?

– Немножко масла или сыра.

– Я гляжу, прокормить тебя нетрудно, – заметил Бийо. – Ну что ж, прокормим.

– Господин Питу, – вступила в разговор Катрин, – а вам больше ничего не нужно от моего отца?

– Нет, мадемуазель, нет!

– А почему вы сюда пришли?

– Потому что вы сюда ехали.

– Весьма галантный ответ, – улыбнулась Катрин, – но я оцениваю комплименты только так, как они того стоят. Господин Питу, вы пришли сюда, чтобы узнать у моего отца известия про вашего покровителя.

– Верно! – воскликнул Питу. – Странно, но я совсем забыл.

– Ты имеешь в виду достойнейшего господина Жильбера? – осведомился фермер, и по тону его было ясно, какое глубокое уважение он питает к своему арендодателю.

– Ну да, – отвечал Питу, – только теперь мне в этом нет нужды. Господин Бийо взял меня к себе, и я могу спокойно подождать его возвращения из Америки.

– В таком случае, дружок, тебе и не придется долго ждать: он уже вернулся.

– Да? – удивился Питу. – И когда же?

– Точно не знаю, мне известно только, что неделю назад он был в Гавре, потому как у меня в седельной сумке лежит пакет от него, который он отправил сразу по прибытии и который сегодня утром мне вручили в Виллер‑Котре. Вот он, можете убедиться.

– Отец, а кто вам сказал, что он от господина Жильбера?

– Черт побери, но в пакете лежит письмо от него.

– Простите, папа, – улыбнулась Катрин, – но вы, как мне известно, не умеете читать. Я говорю это только потому, что вы недавно хвастались, что не умеете ни читать, ни писать.

– Да, я хвастаюсь этим. Я хочу, чтобы обо мне могли сказать: «Папаша Бийо никому ничем не обязан, даже школьному учителю. Папаша Бийо сам составил себе состояние». Вот чего я хочу. А письмо мне прочел жандармский унтер‑офицер, которого я встретил.

– И что же написано в письме? Господин Жильбер по‑прежнему доволен нами?

– Суди сама.

Папаша Бийо извлек из кожаного бумажника письмо и протянул дочери.

Катрин прочла:

 

«Дорогой господин Бийо!

Я прибыл из Америки, где нашел народ, который куда богаче, могущественнее и счастливее, чем наш. И причина в том, что он свободен, а мы – нет. Но мы тоже движемся к новой эре, и каждый должен трудиться, чтобы приблизить день, когда воссияет свет. Дорогой господин Бийо, мне известны Ваши правила, я знаю, как велико Ваше влияние на Ваших собратьев‑фермеров и на Ваших честных работников и землепашцев, над которыми Вы властвуете, но не как король, а как отец. Внедряйте в них принципы самоотверженности и братства, которые я встретил в Вас. Философия всеобъемлюща, все люди должны прочитать о своих правах и обязанностях при свете ее факела. Посылаю Вам книжицу, в которой изложены все эти обязанности и права. Эта книжица написана мной, хотя на обложке мое имя отсутствует. Распространяйте же принципы, проистекающие из всеобщего равенства, велите читать их вслух в долгие зимние вечера. Чтение насыщает ум, как хлеб насыщает тело.

В ближайшие дни я приеду повидать Вас и предложить Вам новый принцип арендной платы, весьма широко распространенный в Америке. Он заключается в разделе урожая между арендатором и владельцем земли. Мне представляется, что он более соответствует первородным законам общества, а главное, божеским.

Привет и братство!

Оноре Жильбер,

гражданин Филадельфии».

 

– О! – воскликнул Питу. – Мне кажется, это письмо очень хорошо написано.

– Правда, да? – обрадовался Бийо.

– Да, папа, – подтвердила Катрин, – только я сомневаюсь, что мнение лейтенанта жандармов совпадает с вашим.

– Почему же?

– Мне кажется, что это письмо может повредить не только доктору Жильберу, но и вам.

– Ну да, – сказал Бийо, – вечно ты всего боишься. Но как бы то ни было, брошюра у меня, а заодно я нашел тебе дело, Питу: вечером ты будешь нам ее читать.

– А днем?

– Днем будешь пасти овец и коров. А вот и брошюра.

И фермер извлек из седельной сумки брошюру в красной обложке, одну из тех, что в огромном количестве издавались в ту эпоху – с дозволения либо без дозволения властей.

Правда, в последнем случае автор рисковал угодить на галеры.

– Питу, прочти‑ка мне название, чтобы я мог говорить о нем в ожидании, когда смогу пересказать содержание книги. Ее ты прочтешь мне позже.

Питу на первой странице прочел слова, смысл которых впоследствии от частого употребления сделался неопределенным и ничтожным, но которые в ту эпоху вызывали глубокий отзвук во всех сердцах: «О Независимости Человека и Свободе Наций».

– Ну, что ты на это скажешь, Питу? – поинтересовался фермер.

– Скажу, господин Бийо, что, как мне кажется, независимость и свобода – это одно и то же. Господин Фортье выгнал бы моего покровителя из класса за употребление плеоназма[38].

– Не знаю, плеоназм тут или нет, но это книга о человеке, – заявил фермер.

– И все равно, папа, – сказала Катрин, побуждаемая поразительным женским инстинктом, – умоляю вас, спрячьте вы ее! Наделает она вам неприятностей. Мне и видеть‑то ее боязно.

– А почему ты думаешь, что у меня будут из‑за нее неприятности, если их не было у автора?

– Да откуда вы это знаете, отец? Это письмо написано неделю назад. Неужели пакет из Гавра шел целую неделю? Да, я ведь тоже получила сегодня утром письмо.

– От кого?

– От Себастьена Жильбера. Он шлет приветы своему молочному брату Питу, я просто забыла передать их.

– И что же еще он пишет?

– Что вот уже три дня ждет отца, который должен был приехать в Париж, но так и не приехал.

– Мадемуазель права, – заметил Питу. – Мне тоже такая задержка кажется подозрительной.

– Помолчи‑ка, трус, и прочти лучше книгу доктора: тогда ты станешь не только ученым, но и человеком.

Да, именно так выражались в ту пору, бывшую вступлением к десятилетию, в которое французская нация повторила все фазы великой истории греков и римлян: самоотверженность, проскрипции, победы и рабство.

Питу с такой торжественностью принял книгу и сунул ее под мышку, что окончательно завоевал сердце фермера.

– Кстати, ты обедал? – поинтересовался Бийо.

– Нет, сударь, – отвечал Питу с благоговейно‑героическим видом, который появился у него, как только он получил книгу.

– Он как раз собирался обедать, но тут его прогнали, – объяснила Катрин.

– Тогда ступай к матушке Бийо, пусть она тебя накормит, а завтра приступишь к работе, – распорядился фермер.

Питу поблагодарил г‑на Бийо выразительным взглядом и, сопровождаемый Катрин, проследовал в кухню, место, где самодержавно правила г‑жа Бийо.

 

VI. Буколика

 

Госпоже Бийо было лет тридцать шесть; крупная, круглая, как шарик, свежая, пухлая, добродушная, она непрестанно сновала между птичником и голубятней, между овчарней и коровником, проверяла, подобно генералу, инспектирующему квартиры своей армии, кастрюли, горшки, противни, с одного‑единственного взгляда определяя, все ли в порядке, и уже по запаху распознавая, достаточно ли положено в еду тимьяна и лаврового листа; по привычке она при этом ворчала, но без всякого намерения уязвить мужа, которого почитала наравне с самыми могущественными монархами, или дочь, которую любила ничуть не меньше, чем г‑жа де Севинье[39] любила г‑жу де Гриньян, или поденщиков, которых кормила, как ни одна фермерша на десять лье в окружности. Совершенно естественно, что люди домогались работать у г‑жи Бийо. Но, к сожалению, как и на небе, среди тех, кто претендовал на работу, было много званых, а мало избранных[40].

Как мы видели, Питу, не будучи зван, оказался среди избранных. И эту свою удачу он смог вполне оценить, только когда увидел справа от себя золотистый каравай, слева кувшин сидра, а прямо перед собой кусок вареной свинины. После того как Питу потерял мать, а с той поры прошло уже пять лет, ему ни разу, даже в большие праздники, не доводилось видеть такого обеда.

Исполненный признательности Питу поглощал хлеб со свининой, обильно орошая их сидром, и в нем все возрастали и возрастали восхищение фермером, уважение к его жене и любовь к его дочери. И только одно омрачало настроение Питу: унизительная роль, которую ему предстоит исполнять днем, то есть пасти овец и коров, и которая так мало соответствовала его будущим вечерним занятиям, состоящим в возвещении человечеству самых возвышенных принципов общественного устройства и философии. Именно об этом размышлял Питу после обеда. Но превосходный обед все‑таки оказал воздействие и на эти его мысли. Питу начал смотреть на вещи под другим углом зрения, на который не был способен натощак. Роль охранителя овец и коровьего пастыря, которую он считал ниже своего достоинства, между прочим, исполняли и боги, и полубоги.

Аполлон, оказавшийся в положении, сходном с его, то есть изгнанный Юпитером с Олимпа, точь‑в‑точь как Питу был изгнан тетей Анжеликой из Пле, вынужден был заняться пастушеским ремеслом и охранял стада Адмета[41]. Правда, Адмет был царем‑пастухом, но ведь и Аполлон был богом.

Геракл, как следует из мифологии, тоже был в некоторой степени скотником, так как утащил за хвосты коров Гериона[42]; ну, а тянуть корову за хвост или за рога – всего лишь дело привычки того, кто ее тянет, и это вовсе не повод отказать ему в звании погонщика коров, то есть пастуха.

Более того, возлежащий у подножия бука Титир[43], о котором повествует Вергилий и который в таких прекрасных стихах благодарит Августа за дарованный ему отдых, тоже был пастухом. Пастухом был и Мелибей, который так поэтически оплакивает расставание с родным домом.

И хотя оба они достаточно хорошо говорили по‑латыни, чтобы стать аббатами, тем не менее предпочитали следить за тем, как их козы обгладывают горький ракитник, а не служить обедни и вечерни. Из этого можно заключить, что в положении пастуха есть своя прелесть. А кроме того, кто мешает Питу вернуть званию пастуха утраченные достоинство и поэтичность, кто мешает вызвать на состязание в пении Меналков и Палемонов из окрестных деревень? Питу неоднократно пел в церкви, и если бы однажды не хлебнул вина из церковного сосуда, за что аббат Фортье со своей обычной суровостью сей же момент изгнал его из певчих, талант его мог бы весьма развиться. Правда, он не умел играть на свирели, зато умел извлекать любые звуки из манка, а свирель и манок очень похожи. Он не вырезал себе свирель из высоченного тростника, как это сделал поклонник Сиринги[44], а только свистки из каштана и липы, но совершенство его свистков как раз снискивало ему шумное одобрение товарищей. Так что Питу вполне мог стать пастухом, не испытывая от этого унижения: он не опустился бы до этого занятия, весьма мало ценимого в новые времена, но возвысил бы его до себя.

К тому же овчарни находились в ведении м‑ль Бийо, а это значит, что Питу получал бы распоряжения от Катрин.

Но Катрин, со своей стороны, тоже следила, чтобы достоинство Питу не было унижено.

Вечером, когда он подошел в ней и спросил, в котором часу ему явиться в овчарню, Катрин улыбнулась и ответила:

– А вам не нужно в овчарню.

– Как это? – удивился Питу.

– Я дала понять отцу, что полученное вами образование не позволяет вам исполнять те обязанности, о которых он говорил. Вы останетесь на ферме.

– Прекрасно! – воскликнул Питу. – Значит, мне не придется разлучаться с вами!

Это восклицание непроизвольно вырвалось у простодушного Питу, и только оно вырвалось, как он тут же залился краской до корней волос, а Катрин опустила голову и улыбнулась.

– О, простите, мадемуазель, мне эти невольные слова, – принялся оправдываться Питу. – Не надо на меня сердиться.

– Я нисколько не сержусь на вас, господин Питу, – отвечала Катрин. – То, что вам нравится быть со мной, вовсе не преступление.

И они оба замолчали. В этом нет ничего удивительного: молодые люди, произнеся так мало слов, сказали очень много.

– Но я же не могу оставаться на ферме без дела. Что я буду делать? – спросил Питу.

– То, что делала я: вести счетные книги, расчеты с поденщиками, записывать расход‑приход. Вы ведь умеете считать?

– Я знаю четыре правила арифметики, – гордо объявил Питу.

– Значит, на одно больше, чем я, – сказала Катрин. – Мне так и не удалось продвинуться дальше трех. Вот видите, отец выиграет от того, что вы будете у него счетоводом, я выиграю, вы выиграете, короче, все будут в выигрыше.

– А в чем же ваш выигрыш, мадемуазель? – удивился Питу.

– Во времени, и это время я потрачу на шитье чепцов, чтобы стать еще красивей.

– А по мне, – заявил Питу, – вы и без чепцов красивы.

– Вполне может быть, – рассмеялась девушка, – но это только на ваш вкус. И потом, не могу же я пойти в воскресенье танцевать в Виллер‑Котре, не надев чепец. Это только знатные дамы, которым разрешено пудрить волосы, могут ходить простоволосыми.

– А я так считаю, что ваши волосы куда красивей без пудры, – объявил Питу.

– Глядите‑ка, вы, кажется, уже начинаете делать мне комплименты.

– Нет, мадемуазель, я не умею их делать, у аббата Фортье этому не учили.

– А танцевать учили?

– Танцевать? – изумился Питу.

– Да, танцевать.

– Танцевать у аббата Фортье! Господи Иисусе, мадемуазель! Это же надо, танцевать!..

– Значит, танцевать вы не умеете? – спросила Катрин.

– Нет, – ответил Питу.

– Ну да все равно, вы проводите меня в воскресенье на танцы и поглядите, как танцует господин де Шарни. Он танцует лучше всех молодых людей в округе.

– А кто этот господин Шарни? – поинтересовался Питу.

– Владелец замка Бурсон.

– И в воскресенье он будет танцевать?

– Разумеется.

– С кем?

– Со мной.

Непонятно почему сердце Питу сжалось.

– Значит, вы хотите быть красивой, чтобы танцевать с ним? – спросил он.

– С ним, с другими, со всеми.

– Кроме меня.

– А почему, кроме вас?

– Потому что я не умею танцевать.

– Научитесь.

– Ах, мадемуазель Катрин, если бы вы согласились показать мне, уверяю, я научился бы гораздо скорее, чем наблюдая за господином де Шарни.

– Посмотрим, – сказала Катрин. – А пока пора спать. Спокойной ночи, Питу.

– Спокойной ночи, мадемуазель Катрин.

В том, что м‑ль Бийо сообщила Питу, было и хорошее, и плохое; хорошее – что он возвысился от пастуха до счетовода; плохое – что он не умеет танцевать, а г‑н де Шарни умеет, и мало того, по словам Катрин, даже танцует лучше всех.

Всю ночь Питу снилось, будто он смотрит, как танцует г‑н де Шарни, и тот танцует очень скверно.

Назавтра Питу под руководством Катрин приступил к трудам, и тут его поразила одна вещь: оказывается, у иных учителей очень приятно учиться. Через два часа он уже твердо знал все, что ему нужно будет делать.

– Ах, мадемуазель, – промолвил он, – если бы латыни учили меня вы, а не аббат Фортье, уверен, я не допускал бы варваризмов.

– И тогда вы стали бы аббатом?

– Да, стал бы аббатом, – подтвердил Питу.

– Но тогда вас заперли бы в семинарии, куда не может войти ни одна женщина…

– Да‑а, – протянул Питу. – Я об этом даже не подумал, мадемуазель Катрин… Нет, лучше уж я не буду аббатом.

В девять вернулся папаша Бийо, а ушел он задолго до того, как поднялся Питу. Каждый день в три утра фермер назначал, куда какой телеге, куда какой лошади ехать, затем до девяти обходил поля, присматривая, все ли на своих местах, у всех ли есть работа; в девять он возвращался позавтракать, а в десять вновь уходил; в час был обед, а после обеда Бийо обходил, как утром, свои владения. Поэтому дела у папаши Бийо шли отлично. Как он сказал, на виду у него было шестьдесят арпанов и тысяча луидоров припрятана. Но вполне вероятно, что если бы хорошо посчитать и если бы Питу провел этот подсчет, не слишком отвлекаясь присутствием м‑ль Катрин или мечтами о ней, то у добряка Бийо могло бы оказаться на несколько луидоров и на несколько арпанов больше, чем он признавался.

Позавтракав, фермер предупредил Питу, что первое чтение опуса доктора Жильбера состоится послезавтра в десять утра в риге.

Питу робко заметил, что десять утра – это время мессы, но фермер заявил, что он намеренно выбрал этот час, чтобы испытать своих работников. Мы уже упоминали, что папаша Бийо был философ.

Он питал отвращение к попам, считал их апостолами тирании и, найдя случай воздвигнуть против старого алтаря новый, поспешил этим случаем воспользоваться.

Госпожа Бийо и Катрин рискнули высказать кое‑какие возражения, но фермер ответил, что женщины могут, если им хочется, идти к мессе, поскольку религия была придумана для женщин, а вот что касается мужчин, они либо будут слушать произведение доктора, либо могут катиться на все четыре стороны.

У себя дома философ Бийо был крайне деспотичен; у одной только Катрин была привилегия оспаривать его решения, но ежели решение уже прочно укоренилось в его мозгу, ему достаточно было нахмурить брови, и дочь тотчас же замолкала, подобно остальным домочадцам.

Но зато Катрин придумала, как использовать сложившиеся обстоятельства на пользу Питу. Встав из‑за стола, она обратила внимание отца, что Питу слишком бедно одет для тех возвышенных материй, которые послезавтра ему предстоит возвещать; он же будет как бы учителем, потому что будет учить, а учитель не должен краснеть перед учениками.

Бийо велел дочери сговориться насчет одежды Питу с г‑ном Делоруа, портным из Виллер‑Котре.

Катрин была права, и новый наряд был для бедняги Питу отнюдь не предметом излишества: он носил все те же панталоны, что ему заказал пять лет назад доктор Жильбер; панталоны эти, бывшие поначалу чересчур длинными, стали чересчур короткими, но надо сказать, что заботами м‑ль Анжелики за год они удлинялись на два дюйма. Что же касается кафтанчика и куртки, то они уже года два как сносились, и теперь их заменила хламида из саржи, в которой наш герой предстал перед очами читателей на первых страницах этого повествования.

Питу никогда не думал о том, как он одет. В доме тетушки Анжелики зеркала отсутствовали, а поскольку в отличие от прекрасного Нарцисса Питу не имел ни малейших поползновений влюбиться в самого себя, то ему никогда и не приходило в голову глядеться в источники, над которыми он устанавливал намазанные клеем ловушки.

Но после того как м‑ль Катрин попросила Питу пойти с ней на танцы, после того как она упомянула об элегантном кавалере де Шарни, рассказала про чепцы, благодаря которым рассчитывает стать еще красивее, он взглянул на себя в зеркало, пришел в уныние от ветхости своего туалета и задумался, чем может он дополнить свою природную привлекательность.

К сожалению, на этот вопрос никакого ответа Питу не сумел найти. Его одежда пришла в полную негодность. Но на новую одежду нужны деньги, а у Питу в жизни не было ни гроша.

Питу знал, что, оспаривая награду за игру на свирели или за стихи, пастушки увенчивали себя розами, однако подумал, и вполне справедливо, что венок, как бы ни был он ему к лицу, лишь подчеркнет убогость его наряда.

В воскресенье в восемь утра Питу сидел и ломал голову, каким образом ему приукрасить себя, и тут произошел приятный сюрприз: вошел Делоруа и повесил на стул небесно‑голубые кафтан и панталоны, а также длинный белый в красную полоску жилет.

Следом вошла белошвейка и положила на второй стул сорочку и галстук; ежели сорочка окажется впору, она сошьет полдюжины таких же.

Это был час сюрпризов: за белошвейкой явился шляпник. Он принес маленькую треуголку по самой последней моде, ладную и элегантную, одним словом, какую могли сделать только у г‑на Корню, лучшего шляпника Виллер‑Котре.

Затем было явление сапожника, положившего к ногам Питу пару сшитых специально для него башмаков с серебряными пряжками.

Питу был потрясен и не мог поверить, что все это великолепие предназначается ему. Даже в самых дерзких своих мечтах он не осмеливался возноситься до подобного гардероба. Слезы навернулись ему на глаза, и он только и смог пробормотать:

– Ах, мадемуазель Катрин, мадемуазель Катрин, я никогда не забуду того, что вы сделали для меня.

Все было прекрасно, все было сшито словно в точности на Питу, кроме башмаков, которые оказались малы, вдвое меньше, чем нужно. Сапожник г‑н Лодро снял мерку для них с ноги своего сына, который был на четыре года старше Питу.

Наш герой, узнав о таком своем превосходстве над Лодро‑младшим, было возгордился, но эта вспышка гордости тут же погасла при мысли, что на танцы ему придется идти либо босиком, либо в старых башмаках, а это ни в коей мере не сочетается с его новым нарядом. Однако тревога его длилась недолго. Дело было улажено с помощью пары башмаков, заказанных для папаши Бийо и принесенных вместе с башмаками Питу. По счастью, у папаши Бийо и у Питу ноги оказались одинакового размера, что постарались скрыть от фермера из боязни, как бы он не оскорбился.

Пока Питу облачался в новый роскошный наряд, вошел парикмахер. Он разделил желтые волосы Питу на три части: средней и самой значительной предназначено было ниспадать в форме хвоста на воротник, а боковым – ниспадать вдоль висков, и это носило не слишком поэтическое название «собачьи уши», но что поделать, таково название.

А сейчас признаемся: когда Питу, причесанный, завитой, с хвостом и собачьими ушами, в голубом кафтане и голубых панталонах, бело‑розовом жилете и сорочке с жабо подошел к зеркалу, то не узнал себя и оглянулся, желая увериться, не снизошел ли на землю Адонис[45] собственной персоной.

Но он был один. И тогда Питу улыбнулся, горделиво вздернул голову, сунул большие пальцы в карманы жилета и, приподнявшись на цыпочки, промолвил:

– Что ж, поглядим на этого господина де Шарни!

Надо признать, что в своем новом наряде Анж Питу был похож как две капли воды, нет, не на пастухов Вергилия, а на пастушков Ватто[46].

Питу вошел в кухню – и это был его триумф.

– Матушка, посмотрите, как хорош собой Питу! – воскликнула Катрин.

– Да его и не узнать, – заметила г‑жа Бийо.

К сожалению, от общего впечатления девушка перешла к частностям. А ежели разбирать по частностям, то Питу оказался не так хорош, как в целом.

– Смешно, – сказала Катрин, – какие у вас огромные руки!

– Да, – согласился Питу, – руки у меня сильные.

– И большущие колени.

– Это означает, что я еще буду расти.

– Но мне кажется, господин Питу, что вы и так высокий.

– Все равно я еще буду расти, мне же только семнадцать с половиной.

– И у вас совсем нет икр.

– Да, правда. Но ничего, они тоже нарастут.

– Будем надеяться, – сказала Катрин. – Но все равно, вы очень хороши.

Питу отвесил поклон.

– О! – воскликнул фермер, войдя в кухню и оглядев Питу. – Эк ты славно выглядишь, парень! Очень бы мне хотелось, чтобы твоя тетя Анжелика увидела тебя.

– Мне тоже, – сказал Питу.

– Интересно, что бы она сказала?

– А ничего бы не сказала, разозлилась бы.

– Папа, – с некоторой тревогой поинтересовалась Катрин, – а она не имеет права забрать его у нас?

– Нет, потому что она его выгнала.

– И еще потому, что пять лет уже прошли, – сообщил Питу.

– Какие пять лет? – спросила Катрин.

– На которые доктор Жильбер оставил ей тысячу франков.

– Он оставил твоей тетке тысячу франков?

– Да. Чтобы выучить меня ремеслу.

– Вот человек! – восхитился фермер. – Расскажи такое кому‑нибудь, скажут, придумал. Нет, за него, – Бийо решительно махнул рукой, – можно в огонь и в воду!

– Он хотел, чтобы я получил профессию, – сказал Питу.

– И был прав. И вот как извращаются самые лучшие намерения. Человек оставляет тысячу франков, чтобы научить мальчишку ремеслу, а вместо этого его отдают к попу, который собирается сделать из него семинариста. И сколько же она платила этому твоему аббату Фортье?

– Кто?

– Твоя тетка.

– Нисколько не платила.

– Выходит, она прикарманивала двести ливров господина Жильбера?

– Наверное.

– Послушай, Питу, я тебе дам хороший совет. Когда эта старая пустосвятка, твоя тетка, окочурится, хорошенько перерой все шкафы, тюфяки да горшки.

– Зачем? – не понял Питу.

– А затем, что ты найдешь клад, старые луидоры, которые она складывала в чулок. Будь уверен, ей не найти такого большого кошелька, чтобы туда поместились ее сбережения.

– Вы так думаете?

– Убежден. Но поговорим об этом в должное время и в должном месте. А сейчас нам предстоит небольшой моцион. У тебя с собой книга доктора Жильбера?

– Да, лежит в кармане.

– Отец, вы хорошо подумали? – спросила Катрин.

– Дитя мое, чтобы сделать доброе дело, не нужно долго думать, – ответил ей фермер. – Доктор велел мне читать его книгу, распространять принципы, которые в ней изложены, значит, книга будет прочитана и принципы будут распространены.

– А нам с матушкой можно пойти к мессе? – робко поинтересовалась Катрин.

– Ступайте к мессе, – разрешил Бийо. – Вы женщины, а мы – мужчины, это совсем другое дело. Пошли, Питу.

Питу поклонился г‑же Бийо и Катрин и последовал за фермером, страшно гордый тем, что его назвали мужчиной.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: