XII. Что происходило в ночь с 12 на 13 июля 1789 года

 

Оказавшись на набережной, оба провинциала взглянули на мост Тюильри, заметили там блеск оружия нового воинского отряда, по всей очевидности, отнюдь не дружественного, прокрались до края набережной и спустились на берег Сены.

На часах Тюильри пробило одиннадцать.

Добравшись до красавиц осин и высокоствольных тополей, растущих вдоль Сены, и укрывшись в их темной сени, фермер и Питу легли на траву и открыли совет.

Следовало решить, и вопрос этот был поставлен фермером, оставаться ли здесь, куда они пришли, то есть в безопасном или хотя бы относительно безопасном месте, либо ринуться в центр возмущения и принять участие в сражении, которое, похоже, будет продолжаться и ночью. Задав этот вопрос, Бийо ждал ответа от Питу. Питу весьма вырос во мнении и в глазах фермера. Тому способствовала и ученость, которую он продемонстрировал накануне, и, конечно, проявленная им этим вечером храбрость. Питу инстинктивно чувствовал это, однако вместо того чтобы возгордиться, лишь испытывал еще большую признательность к доброму фермеру; по природе Питу был склонен к послушанию.

– Господин Бийо, – начал он, – сейчас совершенно очевидно, что вы гораздо храбрее меня, а я не такой уж трус, как мне думалось. Гораций, который все‑таки не сравним с нами, хотя бы в части поэзии, при первой опасности бросил оружие и бежал. Я же не бросил свой мушкетон, патронную сумку и саблю, и это доказывает, что я куда отважнее Горация.

– Ну хорошо, а к чему это ты ведешь?

– А веду я, господин Бийо, к тому, что пуля может убить даже самого отважного человека.

– Ну и что? – не понимал фермер.

– А то, сударь, что, как вы мне объяснили, покидая ферму, направились вы сюда ради некоторой весьма важной вещи.

– Проклятие! Ведь правда… Шкатулка!

– Вот, вот. Итак, вы сюда приехали ради шкатулки?

– Тысяча чертей! Ну, конечно, из‑за шкатулки, а не по какой другой причине.

– Ну, а если вас застрелят, дело, ради которого вы сюда приехали, не будет сделано.

– Ты сто раз прав, Питу.

– Слышите, как там что‑то рушится? Слышите крики? – продолжал уже смелее Питу. – Дерево раздирается, как бумага, железо рвется, как пенька.

– Это потому, Питу, что народ разгневался.

– Но мне кажется, – рискнул заметить Питу, – что король тоже изрядно разгневался.

– Почему ты так решил?

– А как же иначе? Австрияки, немцы, короче, цесарцы, как вы их назвали, – солдаты короля. И ежели они нападают на народ, значит, так им приказал король. А чтобы король отдал подобный приказ, он должен очень сильно разгневаться. Правильно?

– Питу, ты сейчас прав и не прав.

– Дорогой господин Бийо, мне кажется, такое просто невозможно, и я просто не решаюсь вам заметить, что если бы вы изучали логику, то никогда не осмелились бы высказать подобный парадокс.

– Нет, Питу, ты все‑таки и прав и не прав, и сейчас поймешь почему.

– Я очень бы этого хотел, хотя и сомневаюсь, что пойму.

– Видишь ли, Питу, при дворе имеются две партии: партия короля, которая любит народ, и партия королевы, которая любит австрийцев.

– Это потому что король – француз, а королева – австриячка, – философски заметил Питу.

– Погоди. С королем господин Тюрго[77] и господин Неккер, с королевой господин де Бретейль[78] и Полиньяки. Но король не хозяин, и поэтому он вынужден был уволить в отставку господина Тюрго и господина Неккера. Хозяйка – королева, а это значит, всем распоряжаются Бретейли и Полиньяки. Вот почему все идет так худо. Понимаешь, Питу, во всем виновата госпожа Дефицит. Госпожа Дефицит разгневана, и от ее имени войска нападают на народ. Все очень просто: австрияки защищают австриячку.

– Простите, господин Бийо, но дефицит – латинское слово и означает «нехватка». Чего же у нас не хватает? – спросил Питу.

– Господи, да денег же! Потому что не хватает денег, потому что любимчики королевы пожирают все деньги, которых не хватает, ее и прозвали госпожой Дефицит. Нет, это не король разгневался, а королева. Король просто недоволен, что все так плохо идет.

– Понятно, – сказал Питу. – А что же со шкатулкой?

– Да, да, верно. Это чертова политика завела меня бог знает куда. Главное, это шкатулка. Ты прав, Питу. Когда я повидаюсь с доктором Жильбером, мы вернемся в политику. Это наш святой долг.

– Нет ничего более святого, чем святой долг, – заметил Питу.

– Так что пошли в коллеж Людовика Великого к Себастьену Жильберу, – сказал Бийо.

– Пошли, – ответил Питу со вздохом, потому что надо было вставать с мягкой травки, а он уже так удобно устроился. Кроме того, несмотря на то что вечер прошел чрезвычайно бурно, сон, этот верный спутник чистой совести и усталого тела, слетел, держа в руках охапку маков, на добродетельного и усталого Питу.

Бийо уже встал, Питу тоже поднимался, но тут часы пробили получас.

– Слушай, мне думается, в половине двенадцатого коллеж Людовика Великого будет закрыт, – заметил Бийо.

– Разумеется, – подтвердил Питу.

– К тому же ночью можно попасть в засаду. Мне кажется, я вижу бивачные огни возле Дворца правосудия. Меня могут арестовать или убить, а ты, Питу, прав: нельзя допустить, чтобы меня арестовали или убили.

За сегодняшний день вот уже в третий раз Бийо, обращаясь к Питу, произнес слова, столь приятные для слуха и лестные для гордости человека: «Ты прав».

Питу счел, что повторить слова Бийо – самое лучшее, что он может.

– Вы правы, – пробормотал он, укладываясь на травке, – нельзя, чтобы вас убили.

Однако конец этой фразы застрял в гортани Питу. Vox faucibus haesit[79], можно было бы сказать, если бы Питу бодрствовал, но он уже засыпал.

Бийо этого не заметил.

– Мысль! – воскликнул он.

– М‑гм, – промычал Питу.

– Слушай, у меня мысль. Какие бы предосторожности я ни принимал, меня могут убить – застрелить в упор или издали, смертельно ранить или прикончить сразу. Если такое случится, надо, чтобы ты знал, что передать от меня доктору Жильберу. Но только, Питу, держи язык за зубами.

Питу не слышал и, естественно, держал язык за зубами.

– Ежели меня смертельно ранят, и я не сумею довести дело до конца, ты вместо меня найдешь доктора Жильбера и скажешь ему… Питу, ты слышишь? – Бийо наклонился к Анжу. – Значит, ты скажешь ему… Э, да он, бедняга, вовсю храпит!

Вид спящего Питу пригасил возбуждение фермера.

– Ладно, будем спать, – пробормотал он.

И Бийо, даже не очень ворча, лег рядом с сотоварищем. Ведь как бы ни был фермер привычен к труду и усталости, дневная поездка и вечерние события тем не менее оказали на него снотворное действие.

Они проспали, вернее, провели в забытьи часа три, и тут взошло солнце.

Когда Бийо и Питу открыли глаза, ожесточенный облик Парижа, каким они его увидели вчера, не изменился, разве что всюду стало больше солдат, больше народа.

Народ вооружился наскоро изготовленными пиками, ружьями, с которыми большинство не умело обращаться, старинным оружием, вызывавшим восторг его обладателей инкрустациями из золота, слоновой кости и перламутра, хотя ни назначения его, ни устройства они не понимали.

Сразу же после отвода солдат было разграблено Хранилище мебели.

И народ выкатил к ратуше две пушечки.

В соборе Парижской Богоматери, в ратуше, во всех церквах били в набат. Появились (откуда? – никто этого не знал – может быть, из‑под земли?) легионы бледных, изможденных, одетых в отрепья мужчин и женщин, которые еще вчера кричали: «Хлеба!», а сегодня: «К оружию!»

Эти зловещие толпы призраков уже месяца два стягивались из провинции, в молчании проходили через заставы и заселяли голодный Париж, как заселяют кладбище арабские гулы[80].

В тот день вся Франция, представленная в Париже голодающими из каждой провинции, вопияла к своему королю: «Дай нам свободу!» – и к богу: «Насыть нас!»

Бийо, проснувшийся первым, разбудил Питу, и они отправились в коллеж Людовика Великого, с содроганием осматриваясь и ужасаясь своему участию в кровопролитных бедствиях.

Они шли через район, который нынче называют Латинским кварталом, по улице Арфы, по улице Сен‑Жак, которая и была их целью, и видели, что всюду, как во времена Фронды[81], возводятся баррикады. Женщины и дети таскали на верхние этажи книги ин‑фолио, тяжелую мебель и бесценные мраморные скульптуры, чтобы сбрасывать их на головы чужеземных солдат, ежели те осмелятся сунуться в извилистые и узкие улочки старого Парижа.

Время от времени Бийо замечал одного или двух французских гвардейцев, стоящих в центре собравшейся вокруг них толпы, которой они показывали, как обращаться с ружьем; женщины и дети с интересом и, можно даже сказать, с желанием научиться повторяли все эти упражнения.

А в коллеже Людовика Великого был мятеж: ученики взбунтовались и изгнали учителей. Когда Бийо и Питу подошли к коллежу, школяры, выкрикивая угрозы, осаждали решетчатые ворота, а позади них с жалобными воплями бегал перепуганный принципал коллежа.

Фермер несколько секунд наблюдал за этой междоусобицей, а потом зычным голосом крикнул:

– Кто из вас Себастьен Жильбер?

– Я, – ответил мальчик, красивый почти женской красотой, который в компании еще нескольких товарищей тащил лестницу, чтобы с ее помощью преодолеть стену, раз уж ворота оказались для них непреодолимыми.

– Подойди ко мне, дружок.

– Что вам угодно, сударь? – осведомился Себастьен.

– Куда вы собираетесь увести его? – закричал принципал, напуганный появлением двух вооруженных людей, одежда одного из которых – как раз того, кто обратился к юному Жильберу, – была вся перепачкана засохшей кровью.

Мальчик тоже с удивлением смотрел на обоих пришельцев, не узнавая своего молочного брата Питу, который мало того что изрядно вымахал с тех пор, как они расстались, но еще и совершенно переменил внешний вид, явившись в облике этакого воителя.

– Увести! – воскликнул Бийо. – Увести сына господина Жильбера, ввергнуть его в эту сумятицу, рискуя, что с ним что‑то случится? Нет, черт побери, ни за что!

– Вот видите, Себастьен, – обратился к мальчику принципал, – видите, безумец, даже ваши друзья не хотят вас брать с собой. Я предполагаю, что эти господа – ваши друзья… Господа, воспитанники, дети мои, – вопил несчастный, – перестаньте! Послушайтесь меня… Приказываю, умоляю вас!

– Oro obtestorque[82], – бросил Питу.

– Сударь, – промолвил Жильбер с твердостью, необычной для мальчика такого возраста, – удерживайте, если вам угодно, моих товарищей, но я – вы слышите? – я желаю выйти.

И он направился к воротам. Наставник поймал его за руку.

Но мальчик, откидывая с бледного лба прекрасные темно‑русые волосы, объявил:

– Сударь, не смейте меня задерживать. Я в ином положении, чем другие: мой отец арестован и брошен в тюрьму. Мой отец во власти тиранов!

– Во власти тиранов! – воскликнул Бийо. – Ну‑ка, мой мальчик, что ты хочешь этим сказать?

– Да! Да! – закричали ученики. – Себастьен говорит правду, его отца арестовали. Народ открыл тюрьмы, и он хочет, чтобы открыли тюрьму, в которой сидит его отец.

– Ах, вот как! – произнес фермер, с геркулесовой силой дергая ворота. – Значит, доктор Жильбер арестован. Черт побери, малышка Катрин была права.

– Да, сударь, моего отца арестовали, – продолжал юный Жильбер, – и поэтому я хочу уйти отсюда, получить оружие и сражаться до тех пор, пока не освобожу отца!

Его слова были поддержаны сотней голосов, неистово кричавших во всех регистрах:

– К оружию! К оружию! Дайте нам оружия!

Собравшаяся на улицах толпа, возбужденная этими пылкими героическими криками, ринулась к воротам, намереваясь выпустить школяров на свободу.

Принципал бросился на колени между учениками и толпой и, умоляюще протягивая руки сквозь прутья ворот, закричал:

– Друзья мои! Друзья мои! Пожалейте этих детей!

– Уж будто мы их не пожалеем! – бросил какой‑то французский гвардеец. – Они прекрасные ребятки и будут делать ружейные артикулы, как ангелочки.

– Друзья мои! Друзья мои! Эти дети доверены мне их родителями, я отвечаю за них своей жизнью. Их родители рассчитывают на меня. Во имя всего святого, не уводите детей отсюда!

Ответом на эту отчаянную мольбу было гиканье, раздавшееся из глубины улицы, то есть из задних рядов толпы.

И тут выступил Бийо, не побоявшийся вступить в спор с французскими гвардейцами, с толпой и даже с самими школьниками:

– Он прав, и его святой долг сохранить их. Пусть сражаются мужчины, пусть они, черт побери, идут на гибель, но дети должны жить. Мы должны сберечь семя будущего.

Его слова были встречены недовольным ропотом.

– Кто тут против? – крикнул Бийо. – Сразу видно, у него нет детей. А я вчера держал на этих вот руках двух убитых, их кровь у меня на рубахе. Смотрите!

И он величественным жестом, приведшим всю толпу в возбуждение, указал на свою блузу и рубашку.

– Вчера, – продолжал Бийо, – я дрался у Пале‑Рояля и в Тюильри, и этот парнишка тоже. Но у него нет ни отца, ни матери, и к тому же он уже почти мужчина.

Бийо указал на выпятившего грудь Питу.

– Сегодня я тоже пойду драться, – кричал Бийо, – но нельзя допустить, чтобы кто‑то мог сказать: «Парижане бессильны против чужеземных солдат и призвали на помощь детей».

– Правильно! Правильно! – зазвучали со всех сторон голоса женщин и солдат. – Он верно говорит! Дети, останьтесь!

– О, благодарю вас, сударь, благодарю! – бормотал принципал, пытаясь сквозь прутья решетки пожать Бийо руку.

– А самое главное, берегите Себастьена, – отвечал фермер.

– Беречь меня! Я не желаю, чтобы меня берегли! – закричал побледневший от ярости мальчик, вырываясь от удерживающих его служителей.

– Позвольте‑ка мне войти, и я берусь его успокоить, – сказал Бийо.

Толпа подалась, и Бийо, увлекая за собой Анжа Питу, вошел во двор коллежа.

Четыре французских гвардейца и в придачу к ним с десяток парижан встали на страже у ворот, не выпуская юных инсургентов.

Бийо подошел к Себастьену и, взяв в свои мозолистые ладони его белые, тонкие, такие еще детские руки, спросил:

– Себастьен, вы узнаете меня?

– Нет.

– Я папаша Бийо, арендатор вашего отца.

– Да, сударь, теперь узнаю.

– А этого парня узнаешь? – И Бийо показал на Питу.

– Это Анж Питу, – ответил мальчик.

– Да, Себастьен, это я.

Питу, прослезившись от радости, бросился на шею своему молочному брату и товарищу по учению.

– И что же? – ничуть не обрадовавшись, спросил мальчик.

– А то, что, если у тебя отняли отца, я тебе верну его. Ясно?

– Вы?

– Да, я и все, кто здесь со мной. Кой черт! Мы вчера переведались с австрияками и видели, какие у них лядунки.

– А вот и доказательства: одна из них у меня, – сообщил Питу.

– Ну как, освободим его отца? – крикнул народу Бийо.

– Да! Да! Освободим! – взревела толпа.

Себастьен покачал головой.

– Мой отец в Бастилии, – печально промолвил он.

– И что из того? – спросил Бийо.

– Бастилию не взять, – ответил мальчик.

– А если ты так думаешь, что же ты собирался делать?

– Я хотел пойти на площадь. Там начнется сражение, и, быть может, отец увидит меня сквозь решетку.

– Это невозможно.

– Невозможно? Но почему? Однажды мы всем коллежем были там на прогулке, и я видел в окне голову узника. Если бы я увидел отца, как того узника, я узнал бы его и крикнул: «Будь спокоен отец, я люблю тебя!»

– А если гарнизон Бастилии застрелит тебя?

– Что ж, я буду убит на глазах отца.

– Тысяча чертей! Ты недобрый мальчик, Себастьен, раз хочешь, чтобы тебя убили на глазах отца! Да он же умрет от горя в тюрьме. Он так любит тебя, и, кроме тебя, у него нет никого. Нет, Жильбер, у тебя определенно злое сердце.

И фермер оттолкнул мальчика.

– Да, да, злое сердце, – взревел Питу, заливаясь слезами.

Себастьен не ответил ни слова.

И пока он в угрюмом молчании размышлял, Бийо с восхищением смотрел на его перламутрово‑белое лицо, горящие глаза и изысканный, иронический рот, орлиный нос, волевой подбородок, свидетельствующие и о благородстве души, и о благородстве крови.

– Так ты говоришь, твой отец в Бастилии? – прервал молчание Бийо.

– Да.

– За что?

– За то, что отец – друг Лафайета и Вашингтона, за то, что он шпагой сражался за свободу Америки, а пером за свободу Франции, за то, что в обеих частях света известна его ненависть к тирании, за то, что он проклинал Бастилию, где страдают другие… За это его схватили.

– Когда?

– Шесть дней назад.

– И где его арестовали?

– В Гавре, куда он приплыл.

– А как ты об этом узнал?

– Я получил от него письмо.

– Из Гавра?

– Да.

– Значит, оно отправлено из Гавра, где его арестовали?

– Нет, из Лильбонна.

– Слушай, мальчик, не надо на меня дуться, лучше подробно расскажи все, что тебе известно. Клянусь тебе, либо я буду убит на площади Бастилии, либо ты снова увидишь отца.

Себастьен взглянул на фермера и, видя, что тот говорит от всего сердца, смягчился.

– В Лильбонне, – сообщил он, – отцу удалось написать карандашом на книге несколько строчек:

 

«Себастьен, меня арестовали и препровождают в Бастилию. Терпение. Надейся и трудись.

Лильбонн, 7 июля 1789.

 

 

P. S. Меня арестовали за любовь к свободе.

В Париже в коллеже Людовика Великого у меня сын. Во имя человеколюбия прошу того, кто найдет эту книгу, доставить ее моему сыну. Его зовут Себастьен Жильбер».

 

– И что было дальше? – спросил взволнованный Бийо.

– В книгу он вложил золотой, обвязал ее шпагатом и выбросил в окно.

– И дальше?

– Ее нашел лильбоннский священник. Среди прихожан он выбрал храброго молодого человека и сказал ему: «Оставь двенадцать ливров своей семье, у которой нет хлеба, а двенадцать возьми на дорогу и отвези эту книгу в Париж несчастному ребенку, у которого отняли отца за то, что тот чрезмерно сильно любит народ».

Вчера в полдень этот молодой человек пришел ко мне и передал отцовскую книгу. Так я узнал, что отец арестован.

– Ну что ж, это немножко примиряет меня с попами, – бросил Бийо. – Жаль, они не все такие. А где этот отважный молодой человек?

– Вчера вечером он отправился обратно. Он надеется привезти семье еще пять ливров из тех двенадцати, что он получил на дорогу.

– Прекрасно! Прекрасно! – бормотал Бийо, прослезившись от радости. – О народ, сколько в нем доброты! Помни об этом, Жильбер.

– Теперь вы все знаете.

– Да.

– Вы пообещали мне, что, если я вам все расскажу, вы вернете мне отца. Я рассказал, теперь вспомните про свое обещание.

– Я сказал, что либо освобожу его, либо погибну. Покажи‑ка мне эту книгу, – попросил Бийо.

– Вот она, – сказал мальчик и достал из кармана томик «Общественного договора» Руссо.

– А где тут написал твой отец?

– Вот, – показал Себастьен надпись, сделанную отцом.

Фермер приложился губами к строчкам, написанным рукой доктора Жильбера.

– Можешь быть спокоен, – обратился он к мальчику, – я пойду к твоему отцу в Бастилию.

– Несчастный! – воскликнул принципал, хватая Бийо за руки. – Да как же вы пройдете к государственному преступнику?

– Тысяча чертей! Да взяв Бастилию!

Французские гвардейцы расхохотались. Через несколько секунд смеялась уже вся толпа.

– Ну‑ка, ответьте, – крикнул Бийо, обводя хохочущих гневным взглядом, – что такое Бастилия?

– Камни, – ответил один солдат.

– Железо, – сказал второй.

– И огонь, – добавил третий. – Прошу заметить, драгоценный мой, на нем можно обжечься.

– Еще как можно, – прошел ропот по толпе.

– Эх вы, парижане! – вскричал Бийо. – У вас есть кирки, а вы боитесь камней. У вас есть свинец, а вы боитесь железа, у вас есть порох, а вы боитесь огня. Выходит, парижане малодушны, трусливы, парижане – рабы! Найдется ли тут хоть один мужественный человек, который пойдет со мной и Питу отнимать у короля Бастилию? Меня зовут Бийо, я – фермер из Иль‑де‑Франса. Вперед!

Речь Бийо была возвышенна и отважна.

Воспламененная ею толпа заклубилась вокруг фермера, крича:

– На Бастилию! На Бастилию!

Себастьен попытался схватить Бийо за руку, но тот легонько оттолкнул мальчика.

– Себастьен, – спросил он, – какое последнее слово в письме твоего отца?

– Трудись! – ответил Себастьен.

– То есть трудись здесь, а мы потрудимся там. Только наш труд – разрушать и убивать.

Мальчик не промолвил ни слова; даже не пожав руку Анжу Питу, который поцеловал его, он спрятал лицо в ладони, и вдруг у него начались такие страшные конвульсии, что его пришлось унести в лазарет коллежа.

– На Бастилию! – кричал Бийо.

– На Бастилию! – кричал Питу.

– На Бастилию! – вторила им толпа.

И они пошли к Бастилии.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: