VIII. Для чего человек в черном явился вместе со стражниками на ферму

 

А теперь вернемся на ферму и расскажем о случившейся там катастрофе, развязкой которой был эпизод с Питу. В шесть утра в Виллер‑Котре явился из Парижа полицейский в сопровождении двух стражников, представился комиссару полиции и получил сведения о местонахождении фермера Бийо.

Не доходя шагов пятьсот до фермы, полицейский увидел работающего на поле поденщика. Он подошел и справился, дома ли г‑н Бийо. Поденщик ответил, что г‑н Бийо никогда не возвращается домой раньше девяти, то есть только к завтраку. Но в этот миг поденщик случайно поднял взгляд и показал пальцем на верхового, который беседовал с пастухом примерно в четверти лье от них.

– Вы его ищете, – сказал поденщик, – а он вот он.

– Господин Бийо?

– Да.

– Этот всадник?

– Он самый.

– Послушайте, друг мой, а не хотели бы вы доставить радость своему хозяину? – поинтересовался полицейский.

– С огромным удовольствием.

– Тогда подите и передайте ему, что на ферме его ждет один господин из Парижа.

– Уж не доктор ли Жильбер?

– Идите, идите, – произнес в ответ полицейский.

Поденщик тотчас же пошел через поле к хозяину, а полицейский и оба стражника затаились за полуразрушенным забором, как раз почти напротив входа в дом.

Очень скоро послышался цокот копыт: это прискакал Бийо.

Он въехал во двор, соскочил с коня, бросил поводья конюху и поспешил на кухню в полной уверенности, что сейчас увидит доктора Жильбера в широком дорожном плаще; однако в кухне была только матушка Бийо: она сидела на стуле и со всем тщанием и старательностью, каких требует подобное занятие, ощипывала уток.

Катрин же у себя в комнате шила чепец к следующему воскресенью. Катрин готовилась к нему загодя: женщинам доставляет одинаковое удовольствие не только, как они выражаются, принарядиться, но и сам процесс принаряживания и подготовка к нему.

Бийо остановился на пороге, оглядел кухню и поинтересовался:

– Кто меня спрашивает?

– Я, – ответил за спиной у него приятный голос.

Бийо обернулся и увидел человека в черном и двух стражников.

– Вот те на! – воскликнул он, отступая назад. – Что вам от меня нужно?

– Сущий пустячок, господин Бийо, – сообщил обладатель приятного голоса. – Произвести у вас обыск, только и всего.

– Обыск? – удивился Бийо.

– Да, обыск, – подтвердил полицейский.

Бийо бросил взгляд на ружье, висящее над очагом.

– А я‑то думал, – сказал он, – что с тех пор как у нас образовалось Национальное собрание, граждане больше не подвергаются притеснениям, которые свойственны прошлым временам и отдают старым режимом. Я смирный человек, законов не нарушаю. Чего вы от меня хотите?

У всех полицейских мира есть нечто общее: они никогда не отвечают на вопросы своих жертв. Только обыскав их, арестовав, связав, они начинают сострадать этим несчастным; такие‑то опаснее всего, потому что кажутся лучше других.

Тот же, кто заявился к фермеру Бийо, был из школы Тапена и Дегре, людей елейной доброты, всегда готовых пустить слезу над участью тех, кого они преследуют, однако руки у них при этом заняты отнюдь не утиранием глаз.

И вот полицейский, испустив горестный вздох, дал знак стражникам, которые шагнули к Бийо, однако тот стремительно отскочил назад и попятился к ружью. Но рука его, чуть было уже не схватившая оружие, вдвойне в этот миг опасное, потому что оно убило бы и того, кто им воспользовался бы, и того, против кого оно было бы использовано, так вот рука его была удержана парой ручек, силу которым придал ужас, а любовь придала твердости.

Дело в том, что Катрин вышла на шум и вовремя подоспела, чтобы не дать отцу стать преступником, взбунтовавшимся против правосудия.

После этого Бийо уже не оказывал никакого сопротивления. Человек в черном велел запереть его в комнате на первом этаже, Катрин – в комнате на втором этаже, что же касается г‑жи Бийо, то он счел ее совершенно безвредной и, не испытывая на ее счет никаких опасений, позволил ей остаться в кухне. После чего, сочтя себя хозяином положения, принялся обшаривать секретеры, шкафы и комоды.

Бийо, оказавшись в одиночестве, решил бежать. Однако на окнах этой комнаты были решетки. Человек в черном сразу приметил их, а вот Бийо, который сам их ставил, про них запамятовал.

Тогда он приник к замочной скважине и увидел, что полицейский и два приспешника перевернули всю кухню вверх дном.

– Эй, вы! – закричал Бийо. – Вы что делаете?

– Вы сами отлично видите, милейший господин Бийо, – отвечал полицейский, – мы ищем некую вещь, которую пока еще не нашли.

– А вдруг вы грабители, разбойники, воры?

– Сударь, вы обижаете нас, – укоризненно произнес полицейский. – Мы такие же честные люди, как и вы, но только мы состоим на службе его величества и, следовательно, обязаны исполнять его приказания.

– Приказания его величества! – возопил Бийо. – Значит, это король Людовик Шестнадцатый приказал вам рыться в моем секретере и все переворошить в моих шкафах и комодах?

– Да.

– Его величество? – повторил Бийо. – Но почему‑то его величество не соизволил побеспокоиться о нас, когда в прошлом году настал такой страшный голод, что мы уже думали, что придется съесть лошадей, и в позапрошлом году, когда тридцатого июля град побил все наши посевы. Чем же сейчас его заинтересовала моя ферма, которой он никогда не видел, и я, которого он не знает?

– Сударь, сейчас вы меня, вне всякого сомнения, извините, – промолвил полицейский, осторожно приотворив дверь и показывая Бийо приказ, подписанный начальником полиции, однако начинающийся, как обычно, словами «Именем короля». – Его величество слышал о вас, и даже если он вас лично не знает, не отвергайте чести, которую он оказывает вам, и примите, как надлежит, тех, кто пришел к вам от его имени.

Полицейский отвесил учтивый поклон и, дружелюбно прищурив глаз, закрыл дверь, после чего обыск возобновился.

Бийо молчал, скрестив на груди руки, метался по низенькой комнатке, словно лев в клетке; он понимал, что находится во власти этих людей.

Обыск продолжался в полной тишине. Казалось, эти люди упали с неба. Никто их не видел, кроме поденщика, указавшего им дорогу. Собаки во дворе даже не залаяли; надо полагать, глава экспедиции был опытен в своем деле, а подобная вылазка была не первой в его жизни.

Бийо слышал всхлипывания дочки, запертой в комнате над ним. Ему припомнились ее почти пророческие слова; вне всяких сомнений, преследование, которому подвергся фермер, имеет причиной книгу доктора Жильбера.

Но вот пробило девять, и Бийо уставился в зарешеченное окно, подсчитывая работников, которые один за другим возвращались с полей. Этот подсчет дал ему уверенность, что в случае столкновения если не право, то сила будет на его стороне. Когда он подумал об этом, кровь закипела у него в жилах. Он уже был больше не в силах сдерживаться и, подскочив к двери, так грохнул по ней кулаком, что второго подобного удара она бы не выдержала и сорвалась с петель.

Полицейские тут же открыли ее, фермер с угрожающим видом встал на пороге: все в доме было перевернуто вверх дном.

– Черт возьми, так что вы ищете у меня в доме? – крикнул Бийо. – Говорите, а иначе, клянусь, я заставлю вас сказать!

Приход работников не ускользнул от наблюдательного, в чем можно не сомневаться, взгляда человека в черном. Он прикинул число батраков на ферме и понял, что в случае конфликта поле боя отнюдь не обязательно останется за ним. Поэтому он с преувеличенной учтивостью подошел к Бийо, поклонился чуть не до земли и произнес:

– Дорогой господин Бийо, сейчас я вам все объясню, хотя это и против моих правил. Мы ищем у вас подрывную книгу, поджигательское сочинение, внесенное в запретный индекс королевскими цензорами.

– Книгу у фермера, который даже не умеет читать?

– А что в этом удивительного, коль вы друг автора, который вам ее прислал?

– Я вовсе не друг доктора Жильбера, – отвечал Бийо, – я всего‑навсего его покорный слуга. Быть другом доктора слишком большая честь для ничтожного фермера вроде меня.

Необдуманное это признание, которым Бийо выдал себя, признавшись, что знает не только автора – это‑то было вполне естественно, поскольку автор являлся владельцем фермы, – но и книгу, обеспечило победу полицейскому. Он выпрямился, изобразил самую любезную улыбку, хотя улыбался одними губами, дотронулся до локтя Бийо и произнес:

– «Ты имя назвала»[56]. Вам знаком этот стих, дражайший господин Бийо?

– Я вообще не знаю стихов.

– Это господин Расин, великий поэт.

– Ну и что же значит этот стих? – осведомился обеспокоенный фермер.

– То, что вы себя выдали.

– Я?

– Да, вы.

– Каким же образом?

– Первым назвав господина Жильбера, имя которого мы предусмотрительно не упоминали.

– Да, ваша правда, – буркнул Бийо.

– Итак, вы признаетесь?

– Я сделаю даже большее.

– О дорогой господин Бийо, вы слишком добры к нам. Так что же вы сделаете?

– Если я вам скажу, где эта книга, которую вы ищете, – спросил фермер с тревогой, которую ему не удавалось скрыть, – вы перестанете рыться?

Человек в черном сделал знак своим подручным.

– Ну, разумеется, – сказал он, – потому что она и есть причина обыска. Но только, – добавил он, скорчив улыбку, – не будет ли так, что вы выдадите нам один экземпляр, меж тем как у вас их десяток?

– Клянусь вам, у меня всего одна книга.

– Вот это‑то мы и обязаны установить, произведя самый тщательный обыск, дражайший господин Бийо. Потерпите еще минуток пять. Мы всего лишь ничтожные полицейские, получающие приказы от властей, и вы, дорогой господин Бийо, надеюсь, не захотите препятствовать людям чести – а они есть во всех сословиях – исполнить их долг.

Человек в черном нашел верный тон. Именно так и следовало говорить с Бийо.

– Ладно, делайте свое дело, – буркнул фермер, – только побыстрей.

И он повернулся спиной к полицейским.

Человек в черном тихонько затворил дверь, еще тише повернул ключ в замке. Бийо, пожав плечами, не воспрепятствовал ему запереть себя.

А полицейский дал знак стражникам вернуться к прерванному занятию, и они все трое с удвоенной энергией принялись рыться в ящиках, разворачивая белье, быстро проглядывая книги и бумаги.

Вдруг в глубине опустошенного шкафа полицейский обнаружил дубовую шкатулку, окованную железом. Он ринулся на нее, как стервятник на падаль. С первого взгляда, с первого прикосновения, а вернее сказать, нюхом он понял – это то, что он искал, мгновенно спрятал шкатулку под лоснящийся плащ и знаком дал понять стражникам, что дело сделано.

Бийо же, терпение которого дошло до предела, как раз подошел к запертой двери.

– Я же говорил вам, что вы не найдете книгу, если я не скажу, где она! – крикнул он. – Вы только зря перевернули все мое имущество. Я же никакой не заговорщик, черт бы вас подрал! Эй, вы меня слышите? Отвечайте, а не то, провалиться мне на этом месте, я отправлюсь в Париж и буду жаловаться королю, Собранию, всем и вся!

В ту эпоху короля еще ставили выше народа.

– Мы слышим вас, дорогой господин Бийо, и готовы внять вашим доводам. Мы вполне убедились, что у вас один экземпляр, так что скажите нам, где он, мы заберем его и удалимся.

– Ну ладно, – сказал Бийо, – книга у одного славного паренька, которому я дал ее, чтобы он отнес моему другу.

– И как зовут этого славного паренька? – ласково осведомился человек в черном.

– Анж Питу. Это сирота, которого я взял из милости. Он даже не знает, о чем эта книга.

– Благодарю вас, дорогой господин Бийо, – отвечал полицейский, заталкивая белье в шкаф, после чего запер его, хотя шкатулки в нем недоставало. – А где находится этот милый отрок?

– Кажется, когда я приехал, он сидел у беседки, увитой турецкими бобами. Заберите у него книгу, но только не причиняйте ему зла.

– Чтобы мы причинили зло!.. О дорогой господин Бийо, как вы плохо нас знаете! Да мы и мухи не обидим.

Полицейские направились туда, куда им было указано. Обнаружив беседку, увитую турецкими бобами, они сразу же увидели и Питу, который благодаря своему росту выглядел более опасным, чем был в действительности. Решив, что стражникам понадобится его помощь, чтобы справиться с юным гигантом, полицейский снял плащ, завернул в него ларец и спрятал сверток, но так, чтобы в любой момент его можно было взять.

Однако Катрин, которая подслушивала, приникнув ухом к двери, уловила смутные слова «книга», «доктор», «Питу». И вот, видя, что гроза, которую она предсказывала, разразилась, Катрин решила смягчить ее последствия. Поэтому‑то она шепнула Питу, чтобы он назвал себя владельцем книги. Мы уже рассказывали, что произошло в дальнейшем: как Питу был схвачен и связан полицейским и его подручными, как Катрин вернула ему свободу, воспользовавшись тем, что оба стражника пошли поискать стол, а человек в черном взять плащ и шкатулку. Еще мы рассказали, как Питу убежал, перескочив через забор, но еще не поведали об одном – о том, как полицейский, будучи человеком весьма умным, воспользовался его бегством.

И то сказать, теперь, когда оба поручения, полученные сыщиком, были выполнены, бегство Питу стало для него и для обоих стражников превосходным поводом сбежать самим.

Человек в черном, хоть и не имел никакой надежды догнать беглеца, подстрекнул и собственным голосом, и собственным примером обоих стражников, да так успешно, что через минуту вся троица уже неслась по клеверам, по люцерне, по хлебам с таким видом, словно они были злейшими врагами Питу, хотя в глубине души благословляли его.

Но едва Питу скрылся среди деревьев, а сами они достигли кромки леса, как сразу же за кустами остановились. По дороге к ним присоединились еще два стражника, оставленные вблизи фермы в засаде; им велено было прибежать, только ежели их позовет предводитель.

– Какое, ей‑богу, счастье, – промолвил сыщик, – что у этого верзилы была книга, а не шкатулка. Тогда нам пришлось бы, чтобы поймать его, брать почтовую карету. Проделывать такие прыжки и так бегать впору оленю, а не человеку.

– Но шкатулка не у него, господин Тихой Сапой? – спросил один из стражников. – Она у вас?

– Разумеется, мой друг. Вот она, – отвечал человек в черном, чье имя, а вернее, кличку мы впервые упомянули. Она была ему дана за бесшумную походку и коварство.

– Значит, мы имеем право на наградные?

– Держите, – промолвил Тихой Сапой, извлек из кармана четыре луидора и выдал по одному каждому из четырех стражников, не делая различия между тем, кто участвовал в обыске, и теми, кто сидел в засаде.

– Ура господину начальнику полиции! – завопили стражники.

– Кричать ура господину начальнику полиции – дело похвальное, – заметил Тихой Сапой. – Но всякий раз, когда кричишь, это надо делать с соображением. На этот раз платит не господин начальник полиции.

– А кто же?

– Кто‑то из его друзей, пожелавший остаться неизвестным, так что я даже не знаю, мужчина это или дама.

– Голову готов прозакладывать, что шкатулка будет передана этому господину или госпоже, – объявил один из стражников.

– Риголо, друг мой, – сказал человек в черном, – я всегда утверждал, что ты чертовски проницателен, но в ожидании, когда твоя проницательность принесет плоды и подтвердится наградой, нам надо бы взять ноги в руки. У этого чертова фермера вид не слишком благодушный, и, обнаружив, что шкатулка исчезла, он вполне может пустить в погоню за нами всех своих работников, а это такие парни, что вполне способны подстрелить вас не хуже самого меткого швейцарца из гвардии его величества.

Мнение это, как видно, разделяла вся пятерка полицейских, потому что они тут же тронулись в путь вдоль кромки леса, который скрывал их от чужих глаз, и, пройдя примерно три четверти лье, вышли на дорогу.

Предосторожность эта была отнюдь не излишней, так как Катрин, едва увидела, что человек в черном и оба его спутника покинули ферму и бросились в погоню за Питу, тут же, уверенная в быстроте того, кого они преследуют, и в том, что он в силах, если ничего непредвиденного не случится, увести их весьма далеко, позвала поденщиков, которые видели, что на ферме что‑то происходит, но не знали, что именно, и велела им открыть дверь. Поденщики тут же прибежали, и Катрин, обретшая свободу, тотчас же возвратила свободу отцу.

Бийо, казалось, пребывал в странной задумчивости. Он отнюдь не бросился из комнаты, а с какой‑то недоверчивостью медленно вышел на середину кухни. Казалось, он не решается остаться в своем узилище и в то же время боится бросить взгляд на мебель, взломанную и обшаренную полицейскими.

– Ну что, взяли они книгу или нет? – спросил Бийо.

– Думаю, взяли, отец, но его не взяли, – ответила Катрин.

– Кого его?

– Питу. Он сбежал. И если они все еще гонятся за ним, то сейчас должны быть уже где‑нибудь в Кеоле или в Восьене.

– Тем лучше. Бедный парень, это я виноват в том, что с ним случилось.

– Не тревожьтесь за него, отец, подумайте лучше о нас. Можете быть уверены, Питу выпутается. Боже мой, какой разгром! Матушка, вы только посмотрите!

– Мой бельевой шкаф! – возопила г‑жа Бийо. – Они даже в него залезли! Да они же сущие разбойники!

– Они рылись в бельевом шкафу? – воскликнул Бийо.

Он ринулся к шкафу, который, как мы помним, сыщик старательно закрыл, и стал что‑то нащупывать в беспорядочной куче наваленных туда полотенец.

– Нет, этого не может быть, – пробормотал он.

– Что вы ищете, отец? – спросила Катрин.

С какой‑то растерянностью Бийо огляделся вокруг.

– Посмотри в шкафу, есть ли там что‑нибудь? Да нет, пусто. И в этом комоде тоже. В секретере тоже ничего. К тому же она была здесь, здесь! Я сам ее туда положил. Еще вчера я видел ее. Эти мерзавцы искали не книгу, а шкатулку.

– Какую шкатулку? – спросила Катрин.

– Да ты сама прекрасно знаешь какую.

– Шкатулку доктора Жильбера? – отважилась вступить в разговор г‑жа Бийо, которая в сложных обстоятельствах всегда хранила молчание, давая другим возможность действовать и говорить.

– Ну да, шкатулку доктора Жильбера! – с яростью крикнул Бийо. – И мне даже в голову это не пришло! Я даже не подумал о шкатулке! Господи, что скажет доктор? Что он подумает обо мне? Он сочтет, что я предатель, трус, негодяй!

– Боже мой, отец, а что было в этой шкатулке?

– Не знаю. Единственное, могу сказать, что поручился за нее перед доктором своей жизнью и должен был погибнуть, а не отдать ее.

И Бийо с таким отчаянием махнул рукой, что жена и дочь в ужасе попятились от него.

– Господи, отец, уж не сходите ли вы с ума? – простонала Катрин и заплакала. – Ну что вы молчите? Да ответьте же, ради всего святого! – упрашивала она его сквозь всхлипывания.

– Пьер, дорогой, – вступила г‑жа Бийо, – ответь же своей дочери, ответь жене.

– Коня! Коня! – крикнул фермер. – Подать мне коня!

– Куда вы, отец?

– Предупредить доктора. Я должен его предупредить.

– Но где его искать?

– В Париже. Разве ты не прочла в письме, которое он прислал нам, что он едет в Париж? Он должен быть там. Я отправляюсь в Париж. Коня! Коня!

– И вы покинете нас, отец? Покинете в такую минуту? Оставите нас, исполненных тревог и страха?

– Так надо, детка. Так надо, – повторил фермер, взяв в ладони лицо дочери и судорожно целуя ее. – «Если ты когда‑нибудь потеряешь шкатулку, – сказал мне доктор, – или, тем более, если у тебя ее похитят, в тот же миг, как только обнаружишь кражу, поспеши, Бийо, известить меня, где бы я ни был, и пусть ничто не остановит тебя, даже человеческая жизнь».

– Господи, да что же может быть в этой шкатулке?

– Не знаю. Знаю только одно: она была мне отдана на сохранение, а я позволил взять ее у меня. А, вот и лошадь. Я заеду в коллеж к сыну и узнаю, где найти отца.

Поцеловав в последний раз жену и дочь, фермер вскочил в седло и напрямик через поля галопом поскакал к парижской дороге.

 

IX. Дорога в Париж

 

Однако вернемся к Питу.

Питу несся без оглядки, побуждаемый двумя величайшими стимулами – страхом и любовью.

Страх говорил прямо: «Питу, тебя могут арестовать или поколотить, а потому – берегись!»

И этого было достаточно, чтобы Питу мчался, как лань.

Любовь же говорила голосом Катрин: «Скорее спасайтесь, дорогой Питу!»

И Питу спасался.

Воздействие этих двух, как мы уже сказали, стимулов привело к тому, что Питу не бежал, а летел.

Воистину велик бог и непогрешим в своем творении!

Длинные ноги, которые Питу казались рахитичными, и огромные колени, так некрасиво выглядевшие на балу, показали себя с самой лучшей стороны при беге по полю, а сердце его, расширившееся от страха, билось со скоростью три удара в секунду.

Да уж, господин де Шарни с его маленькими ступнями, изящными коленками, икрами, симметрично посаженными там, где и надлежит им быть, так бежать бы не смог.

Питу припомнилась прелестная басня[57], в которой олень, глядясь в источник, сокрушался по причине своих тонких ног, и хотя на голове юноши не было того украшения, в котором четвероногий герой басни увидел некое возмещение за худобу конечностей, Анж даже упрекнул себя за то, что столь пренебрежительно относился к своим жердям.

Именно так – жердями – назвала г‑жа Бийо ноги Питу, когда он созерцал их в зеркале.

И вот Питу мчался по лесу, оставив Кеоль справа, а Ивор слева; время от времени он оглядывался, чтобы посмотреть, а вернее, прислушаться, потому как давно никого не видел, обогнав преследователей благодаря поразительной быстроте своих ног: расстояние между ними, первоначально составившее тысячу шагов, возрастало с каждой секундой.

Ах, почему Аталанта[58] была замужем! Питу вступил бы с ней в состязание, но чтобы одолеть ее, ему в отличие от Гиппомена не было бы нужды прибегать к хитрости с тремя золотыми яблоками.

Правда, люди г‑на Тихой Сапой вполне, как мы уже упоминали, удовлетворенные полученным трофеем, не собирались более преследовать Питу, но он‑то этого не знал.

Так что за Питу никто, кроме тени, не гнался.

Что же касается людей в черном, они были полны уверенности в себе, что вообще присуще тем, кто ленив.

– Беги, беги! – бормотали они, позвякивая в карманах наградными, полученными от г‑на Тихой Сапой. – Беги, глупый. Когда надо будет, мы тебя все равно отыщем.

И эти слова были отнюдь не пустым хвастовством, а истинной правдой.

А Питу бежал, как будто слышал эти речи подручных г‑на Тихой Сапой.

Он петлял, как это делают лесные звери, чтобы сбить со следа свору гончих, и когда так хитроумно запутал следы, что даже сам Нимрод[59] не сумел бы их распутать, внезапно принял решение повернуть вправо и выйти неподалеку от Кондревильских вересковищ на дорогу, что соединяет Виллер‑Котре с Парижем.

Приняв такое решение, он свернул почти под прямым углом, пошел по лесосеке и через пятнадцать минут увидел дорогу – желтые песчаные откосы и два ряда растущих вдоль нее зеленых деревьев.

Итак, через час после бегства с фермы он очутился на королевском тракте.

За этот час он проделал четыре с половиной лье. Это все равно как если бы скакать на хорошей лошади крупной рысью.

Питу бросил взгляд назад. На дороге пусто.

Питу глянул вперед. Две женщины на ослах.

Мифологию Питу постигал по гравюрам в книжке младшего Жильбера. В ту эпоху очень интересовались мифологией.

История богов и богинь греческого Олимпа входила в круг образования молодых людей. Разглядывая гравюры, Питу познакомился с мифологией: видел, как Зевс превратился в быка, чтобы похитить Европу[60], в лебедя – чтобы бесстыдно овладеть дочерью Тиндара[61], видел он, как и другие божества совершают более или менее живописные перевоплощения, но чтобы агент полиции его величества превратился в осла – нет, такое просто немыслимо! Даже у царя Мидаса были всего‑навсего только ослиные уши, а ведь он был царь и мог все, что угодно, превращать в золото, так что имел возможность купить целиком шкуру этого четвероногого.

Несколько успокоенный увиденным, а вернее тем, что он не увидел, Питу рухнул на кромке леса в траву, вытер рукавом покрасневшее лицо и, растянувшись на зеленом ковре, предался сладостному отдохновению.

Однако нежные ароматы люцерны и майорана не могли заставить Питу забыть ни свинину матушки Бийо, ни краюху черного хлеба весом фунта в полтора, которую Катрин отрезала ему за каждой трапезой, то есть три раза в день.

Хлеба, стоившего тогда четыре с половиной су за фунт – чудовищная цена, соответствует современным девяти су, – не хватало по всей Франции, и ежели он был пригоден в пищу, то казался вкуснее тех самых сказочных пирожных, которыми герцогиня де Полиньяк[62] велела или посоветовала питаться парижанам, когда у них не будет больше муки.

Питу философски решил, что м‑ль Катрин – самая великодушная принцесса на свете, а ферма папаши Бийо – самый роскошный дворец во вселенной.

После чего, подобно израильтянам на берегу Иордана, он обратил томный взгляд на восток, то есть в сторону благословенной фермы, и вздохнул.

Впрочем, вздыхать не так уж неприятно для человека, которому нужно отдышаться после безумного бега.

Вздыхая, Питу переводил дыхание, и чувствовал, что мысли его, доселе смятенные и запутанные, приходят в порядок вместе с обретением способности ровно дышать.

«Почему, – вопрошал он себя, – со мной произошло столько необыкновенных событий за такой короткий промежуток времени? Почему на три дня пришлось происшествий больше, чем на всю предшествующую жизнь? Все потому, что мне приснилась кошка, которая шипела на меня», – решил Питу.

И он кивнул своим мыслям, как бы подтверждая, что причина всех его несчастий найдена.

«Нет, – продолжал Питу после минуты размышлений, – тут нет логики, которой учил нас преподобный аббат Фортье. Все эти события произошли со мной вовсе не потому, что мне снилась разъяренная кошка. Сны ниспосылаются человеку только как предостережение.

Вот ведь не помню, какой автор сказал: «Ты видел сон – будь осторожен». Cave, somniasti[63].

Somniasti? – испуганно спохватился Питу. – Уж не допустил ли я опять варваризм? Нет, я просто пропустил буквы. Somniavisti, вот как надо правильно сказать.

Это удивительно, – восхитился собой Питу, – до чего хорошо я знаю латынь, хотя перестал учить ее».

И, похвалив таким образом себя, он продолжал путь.

Питу шел широким, но спокойным шагом. Так он делал два лье в час.

В результате спустя два часа после выхода в дорогу он миновал Нантейль и приближался к Даммартену.

Вдруг до его слуха, столь же чуткого, как слух американского индейца, донесся стук лошадиных подков по каменному мощению дороги.

«O! – воскликнул Питу и продекламировал знаменитый стих Вергилия: Qudrupedante putrem sonitu unqula campum»[64].

Он оглянулся.

Дорога была пуста.

Может, то ослы, которых он обогнал в Левиньяне и которые перешли на галоп? Нет, поскольку по камням стучали стальные копыта, как сказал поэт, а Питу за все годы, прожитые им в Арамоне и даже в Виллер‑Котре, видел всего одного подкованного осла, который принадлежал мамаше Сабо, да и подкован он был только потому, что мамаша Сабо осуществляла почтовое сообщение между Виллер‑Котре и Крепи.

Он тут же позабыл про донесшийся звук и вернулся к размышлениям.

Кто такие эти люди в черном, которые выспрашивали у него про доктора Жильбера, связали ему руки, преследовали его, но от которых он все‑таки удрал?

Откуда появились эти люди, которых в кантоне никто не знает?

И почему они набросились именно на него, Питу, хотя он их никогда не видел и, следовательно, не знает?

И вообще, как это получается: он их не знает, а они его знают? Почему м‑ль Катрин велела ему отправиться в Париж и, чтобы он не терпел нужды в дороге, дала двойной луидор, составляющий сорок восемь ливров, иначе говоря, на сто сорок фунтов хлеба, если считать по четыре су за фунт, каковым хлебом можно питаться восемьдесят дней, то есть почти три месяца, ежели разумно ограничивать его потребление?

Быть может, м‑ль Катрин предположила, что Питу придется восемьдесят дней не возвращаться на ферму?

Вдруг Питу вздрогнул.

– Снова цокот подков, – промолвил он.

И он оглянулся.

– Нет, сейчас мне не послышалось, – пробормотал Питу. – Я действительно слышу цокот подков скачущей лошади. Поднимусь‑ка повыше, чтобы увидеть ее.

Не успел он закончить эту фразу, как на вершине невысокого холма, с которого он недавно спустился, то есть шагах в четырехстах от него показалась лошадь.

Питу, который совершенно не допускал, что агент полиции способен обернуться ослом, очень даже допускал, что тот может сесть на коня, чтобы как можно скорее настигнуть ускользнувшую добычу.

Страх, совсем недавно отпустивший Питу, опять овладел им и придал его ногам неутомимость и стремительность даже больше, чем два часа назад.

Поэтому, не раздумывая, не осмотревшись как следует, не попытавшись даже придать какую‑то видимость бегству и рассчитывая только на неутомимые ноги, Питу одним прыжком перемахнул через дорожную канаву и понесся по полю в направлении Эрменонвиля. Питу не знал, что бежит к Эрменонвилю. Просто он увидел на горизонте верхушки деревьев и подумал: «Ежели я добегу до этих деревьев, которые, вероятнее всего, стоят у кромки леса, я спасен».

И он помчался к Эрменонвилю.

На сей раз ему предстояло обогнать скачущую лошадь. У Питу на ногах выросли крылья.

Способствовало этому и то, что, пробежав по полю с сотню шагов, Питу оглянулся и обнаружил: всадник принудил лошадь совершить прыжок и перенести его через канаву.

С этого момента у беглеца уже не было сомнений относительно намерений всадника; поэтому он удвоил скорость и бежал, даже не оглядываясь, из страха потерять время. Подгонял беглеца сейчас вовсе не стук подков по камню: люцерна и вспаханная земля глушили этот звук; нет, подгонял беглеца преследующий его крик, последний слог фамилии Питу, выкрикиваемой всадником, – у! у! – и казавшийся отзвуком его ярости; крик этот летел по воздуху следом за беднягой.

После десяти минут такого безумного бега Питу ощутил тяжесть в груди и туман в голове. Глаза у него вылезали из орбит. Ему казалось, будто колени у него вздулись до чудовищных размеров, а в крестец кто‑то насыпал мелкие камешки. Иногда он запинался за борозды – он, который при беге обычно так высоко поднимал ноги, что можно было видеть все гвозди в подошвах его башмаков.

Как бы там ни было, лошадь уже по своей природе превосходит человека в искусстве бега, и она настигла двуногого Питу, который теперь уже слышал, что всадник кричит не «у! у!», а совершенно явственно и отчетливо: «Питу! Питу!»

Питу стало ясно: он погиб.

Тем не менее он продолжал бежать, но это были уже какие‑то механические движения, и совершались они лишь благодаря силе отталкивания. Вдруг колени у него подогнулись, он пошатнулся и, испустив тяжелый вздох, рухнул навзничь на землю.

Но в тот же миг, как он упал, твердо решив не вставать по крайней мере по собственной воле, удар кнута обжег ему поясницу. Одновременно раздалось громогласное проклятие, и голос, показавшийся ему знакомым, произнес:

– Ах ты, тупица! Ах, болван! Да ты, никак, решил загнать Каде!

Имя Каде положило конец нерешительности Питу.

– Ой! – воскликнул он и перевернулся, так что теперь уже лежал не лицом к земле, а на спине. – Да это же голос господина Бийо!

Действительно, это был папаша Бийо. Окончательно удостоверившись, что это и вправду он, Питу сел.

Фермер же остановил Каде, покрытого хлопьями белой пены.

– Ах, дорогой господин Бийо! – вскричал Питу. – Как хорошо, что вы догнали меня! Клянусь, я вернулся бы на ферму, как только проел бы двойной луидор мадемуазель Катрин. Но поскольку вы догнали меня, возьмите этот двойной луидор, который все равно принадлежит вам, и давайте возвратимся на ферму.

– Тысяча чертей! – рявкнул Бийо. – Какая, к дьяволу, ферма! Там фараоны.

– Фараоны? – переспросил Питу, не понявший значения этого слова, значения, которое совсем еще недавно вошло в язык.

– Да, фараоны, – подтвердил Бийо, – или люди в черном, если так тебе понятнее.

– Ах, люди в черном! Как вы прекрасно понимаете, дорогой господин Бийо, мне совсем не улыбалось дожидаться их.

– Браво! Но они отстали.

– Надеюсь на это. Во всяком случае, я так бегаю, что думаю, оторвался от них.

– Но если ты уверен, что оторвался, почему так удирал от меня?

– Да потому что решил: их начальник гонится за мной на коне, чтобы его не обвинили, будто он упустил меня.

– Поди ж ты! А ты вовсе не так бестолков, как мне казалось. Ну, пока дорога свободна, вперед в Даммартен!

– Как? Вперед?

– Да. Вставай, пойдешь со мной.

– В Даммартен?

– Да. Я возьму лошадь у кума Лефрана, а Каде оставлю у него, бедный конь выбился из сил. Вечером мы будем в Париже.

– Ладно, господин Бийо.

– Ну, вперед!

Питу попытался встать.

– Я с дорогой бы душой, господин Бийо, но не могу, – сообщил он.

– Не можешь подняться?

– Не могу.

– Но совсем недавно ты так подскочил.

– В этом нет ничего удивительного: я услышал ваш голос и к тому же получил плеткой по спине. Но такие вещи действуют только раз, сейчас я уже привык к вашему голосу, что же касается плетки, то уверен: вы используете ее лишь для того, чтобы стронуть с места беднягу Каде, который устал не меньше меня.

Рассуждения Питу, в точности следовавшие логике, которой учил его аббат Фортье, убедили и, можно сказать, тронули фермера.

– Ладно, у меня нет времени оплакивать твою судьбу, – объявил он Питу. – Сделай усилие и садись на круп Каде.

– Но ведь мы так погубим бедного Каде, – сказал Питу.

– Не бойся, через полчаса мы будем у папаши Лефрана.

– Но, дорогой господин Бийо, – запротестовал Питу, – мне кажется, что мне совершенно незачем ехать к папаше Лефрану.

– Почему?

– Да потому что вам нужно в Даммартен, а не мне.

– Все так, но мне нужно, чтобы ты поехал со мной в Париж. Там ты мне пригодишься. У тебя крепкие кулаки, а я уверен, что вскоре там со всех сторон посыплются тумаки и затрещины.

– Вот как? – протянул Питу, не слишком обрадованный открывающейся перспективой. – Вы так думаете?

И он вскарабкался на Каде, причем Бийо подсаживал его, словно он был куль с мукой.

Фермер выехал на дорогу и так успешно действовал уздой, коленями и каблуками, что меньше чем через полчаса доехал до Даммартена.

В город Бийо въехал по узенькой улочке. Он оставил Питу и Каде во дворе фермы папаши Лефрана, а сам пошел прямиком в кухню, где папаша Лефран как раз застегивал гетры, собираясь объехать поля.

– Кум, быстрее самую сильную твою лошадь, – потребовал Бийо, не дав папаше Лефрану даже времени высказать удивление.

– Это значит Марго, – отвечал тот. – Добрая кобыла. Она как раз оседлана, я собирался ехать.

– Ладно, Марго так Марго. Только предупреждаю, может вполне случиться, что я ее загоню.

– Загонишь Марго! А зачем это тебе?

– Сегодня вечером мне нужно быть в Париже, – хмуро ответил Бийо.

И он показал Лефрану масонский знак, свидетельствующий о крайней срочности.

– В таком случае можешь загнать Марго, – согласился папаша Лефран. – Но ты мне отдашь Каде.

– Согласен.

– Стаканчик вина?

– Два.

– Похоже, ты не один?

– Да, со мной один славный парень, но он так устал, что даже не смог зайти сюда. Вели дать ему что‑нибудь.

– Сейчас, сейчас, – сказал фермер.

За десять минут кумовья выпили каждый по бутылке вина, а Питу проглотил двухфунтовый хлеб и полфунта сала. Пока он насыщался, работник фермы, добрый малый, обтирал его пучком свежей люцерны, словно Питу был его любимым конем.

Растертый и подкрепившийся, Питу тоже выпил стакан вина, налитый из третьей бутылки, которая была опустошена куда быстрее, чем первые две, поскольку Питу, как мы уже упомянули, принял участие в ее распитии. После этого Бийо сел верхом на Марго, а Питу, негнущийся, словно циркуль, устроился у него за спиной.

Подстрекаемая шпорами, добрая кобыла мужественно потрусила в Париж, неся на спине двойную тяжесть: на ходу она неутомимо отгоняла хвостом мух, смахивая заодно пыль со спины Питу, а временами и хлестала его по тощим икрам в плохо натянутых чулках.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: