VII. Глава, в которой наглядно демонстрируется, что длинные ноги хоть и неуклюжи в танце, зато очень удобны, когда удираешь

 

Народу в риге собралось много. Работники, как мы уже говорили, почитали Бийо; хотя он часто поругивал их, зато кормил и платил хорошо.

Поэтому все они поспешили явиться по его приглашению.

А ко всему прочему, в ту эпоху среди народа распространилось странное возбуждение, охватывающее нации, когда они приступали к трудам. Незнакомые, новые, почти непонятные речи срывались с уст, которые доселе никогда не произносили их. То были речи о свободе, независимости, равенстве в правах, и, странное дело, речи эти звучали не только в народе, нет, прежде всего их стало произносить дворянство, так что голос народа был всего лишь эхом.

Свет этот, столь яркий, что способен был не только все осиять, но сжечь, пришел с Запада. В Америке взошло это солнце, и, верша свой путь, оно уже готово было разжечь во Франции гигантский пожар, при зареве которого ужаснувшиеся народы прочтут слово «республика», начертанное кровавыми письменами.

Поэтому в ту пору собрания, на которых обсуждались политические проблемы, были не так уж редки, как можно подумать. Люди, явившиеся неведомо откуда, апостолы незримого и почти непостижимого божества, обходили города и веси, рассеивая слова свободы. Правительство, которое до сей поры было слепо, начинало прозревать. Те, кто стоял во главе огромного механизма, именуемого государством, чувствовали, что некоторые шестеренки застопорились, хотя не могли понять, откуда идут помехи. Противодействие было в умах, пока еще не в руках; незримое, но существующее, ощутимое, угрожающее, оно было тем более опасным, что, подобно призраку, было неосязаемым: о нем догадывались, однако схватить его не могли.

Более двух десятков батраков – все они зависели от Бийо – собрались в риге.

Вошел Бийо в сопровождении Питу. Присутствующие сняли шапки. Чувствовалось, что эти люди готовы пойти на смерть по одному знаку своего хозяина.

Фермер объяснил им, что книга, которую сейчас будет читать Питу, написана доктором Жильбером. Доктора Жильбера хорошо знали в кантоне: ему тут принадлежали многие земли, а самой крупной была ферма Бийо.

Для чтеца приготовили бочку. Питу влез на эту импровизированную трибуну и начал читать.

Замечено, что люди из народа, а я так даже осмелюсь сказать, все люди вообще, слушают с тем большим вниманием, чем меньше понимают. Было очевидно, что общий смысл брошюры ускользает даже от самых просвещенных участников этой сельской ассамблеи, в том числе и от Бийо. Но среди заумных фраз сверкали, подобно молниям на темном, заряженном электричеством небе, блистающие слова: свобода, независимость, равенство. И этого оказывалось достаточно; тотчас же начиналась овация, звучали возгласы: «Ура доктору Жильберу!» Когда примерно треть брошюры одолели, было принято решение, что полное ее прочтение произойдет в три приема.

Слушатели получили приглашение собраться в следующее воскресенье, и все пообещали прийти.

Питу читал просто превосходно. Ничто так не воодушевляет, как успех. Чтец получил свою долю аплодисментов, какими было награждено сочинение, и даже г‑н Бийо под влиянием обретенного относительного знания ощутил, что в нем рождается нечто вроде уважения к ученику аббата Фортье. Питу же, и без того достаточно высокорослый, внутренне вырос на целых десять локтей.

И лишь одного ему недоставало: м‑ль Катрин не видела его триумфа.

Но папаша Бийо, обрадованный воздействием, какое произвело творение доктора Жильбера, рассказал об успехе жене и дочери. Г‑жа Бийо промолчала, она была женщина недалекая.

Катрин же грустно улыбнулась.

– Ну, чего ты? – спросил фермер.

– Отец! Отец! – воскликнула Катрин. – Я боюсь, вы этим повредите себе.

– Ну что ты каркаешь? Я предпочитаю слышать жаворонка, а не ворону.

– Отец, меня уже просили предупредить вас, что вы на заметке.

– Ну‑ка выкладывай, кто тебя предупредил?

– Друг.

– Друг? Такое предупреждение заслуживает благодарности. Скажи‑ка мне имя этого друга. Ну, кто он?

– Человек, которому, очевидно, многое известно.

– Так кто же он?

– Господин Изидор де Шарни.

– Какого черта этот щеголь суется не в свои дела? Он что, собирается мне указывать, как я должен думать? Или, может быть, я лез к нему с советами, как ему одеваться? Похоже, придется ему намекнуть, что это не его дело.

– Отец, я ведь передала вам это не для того, чтобы попугать. Совет был дан от доброго сердца.

– Ну, а ты передай ему мой совет.

– Какой?

– Чтобы его собратья поостереглись. Их здорово трясут в Национальном собрании, и там не раз уже поднимался вопрос о фаворитах и фаворитках. Это предупреждение его братцу господину Оливье де Шарни, который, как говорят, в большой милости у австриячки.

– Отец, вы опытнее нас, поступайте, как вам угодно, – промолвила Катрин.

– И правда, – проворчал Питу, исполнившись после сегодняшнего успеха самоуверенности, – чего это ваш господин Изидор лезет, куда его не просят.

Катрин то ли не расслышала, то ли сделала вид, что не слышит, и на этом тема исчерпалась.

Обедали, как обычно. Никогда еще Питу обед не казался таким долгим. Ему не терпелось показать себя в новом роскошном наряде да еще рука об руку с м‑ль Катрин. Да, это воскресенье было для него великим днем, и он поклялся навсегда сохранить в памяти дату 12 июля.

Вышли они около трех. Катрин выглядела очаровательно. Она была прелестная блондинка с черными глазами, тоненькая и гибкая, словно ивы, что склонялись над родником, откуда брали воду для фермы. Сверх того она обладала той природной кокетливостью, что подчеркивает все преимущества женщины, ну, а чепец, который она, как похвасталась Питу, сшила сама, был ей чудо как к лицу.

Танцы обыкновенно начинались не раньше шести. В этом бальном зале под открытым небом с эстрадой, сколоченной из досок, играли четверо местных музыкантов, получавших два су шесть денье за контрданс. В ожидании шести часов все прогуливались по пресловутой Аллее вздохов, которую уже упоминала тетя Анжелика, или смотрели, как молодые люди из города и окрестностей играют в мяч под руководством мэтра Фароле, главного смотрителя зала для игры в мяч его высочества герцога Орлеанского. Мэтра Фароле слушались, как оракула, и все его решения по части, как отбит, как подан, куда упал мяч, принимались с благоговением, какого и заслуживали его годы и достоинства.

Питу, сам не зная почему, очень хотел остаться в Аллее вздохов, но Катрин не для того сшила элегантный чепец, так восхитивший Питу, чтобы оставаться в сени двух рядов высоких буков, образующих эту аллею.

Женщины подобны цветам, что по случайности выросли в тени; они беспрерывно тянутся в свету, им просто необходимо раскрыть свои свежие, благоуханные венчики на солнце, от жара которого они вянут и засыхают.

И только фиалки, если верить поэтам, настолько скромны, что предпочитают укрываться в тени, но зато их бесполезная красота исполнена грусти.

Катрин достаточно настойчиво тянула за руку Питу в направлении площадки, где играли в мяч. И нам придется признать, что Питу не очень сопротивлялся. Ему так же не терпелось показать свой небесно‑голубой кафтан и кокетливую треуголку, как Катрин – свой чепец и сине‑сизый корсаж.

Одно обстоятельство особенно радовало нашего героя и давало ему некоторое преимущество над Катрин. Поскольку Питу до сих пор никто не видел в столь роскошном наряде, то его просто не узнавали, принимая за приезжего, племянника или кузена семейства Бийо, возможно даже, претендента на руку Катрин. Однако Питу весьма старательно способствовал собственному опознанию, так что заблуждение вскорости разъяснилось. Он так усердно кивал друзьям, приподнимал шляпу перед знакомыми, что в конце концов в нарядном поселянине узнавали недостойного ученика аббата Фортье и среди гуляющих пошли перешептывания:

– Это Питу! Вы видели Анжа Питу?

Слух такой дошел и до м‑ль Анжелики, но поскольку общественное мнение, ежели судить по этому слуху, приняло за ее племянника симпатичного уверенно выступающего юношу, меж тем как она привыкла к тому, что Питу косолапил и ходил при ней, втянув голову в плечи, то старая дева лишь покачала головой и изрекла:

– Ошибаетесь, это не может быть мой лоботряс‑племянник.

Двое молодых людей играли в мяч. В этот день состоялось состязание между игроками из Суассона и Виллер‑Котре, так что игра проходила весьма азартно. Катрин и Питу встали на уровне веревки, ограждающей площадку, почти у самого подножия откоса; Катрин сочла, что это самая удобная позиция.

Почти в тот же миг раздалась громкая команда мэтра Фароле:

– Оба! Перебегаем!

Игроки побежали – каждый к тому месту, куда упал его мяч. Один из них на бегу с улыбкой поклонился Катрин, она ответила реверансом и зарделась. А Питу почувствовал, как рука Катрин, которую он сжимал в своей, нервно вздрогнула.

Какое‑то доселе неведомое ощущение, похожее на испуг, сжало сердце Питу.

– Это господин де Шарни? – спросил он, взглянув на свою спутницу.

– Да, – ответила Катрин. – Вы что, знаете его?

– Нет, не знаю, но догадался.

Да, после того, что говорила вчера Катрин, Питу было легко угадать г‑на де Шарни.

Игрок, поклонившийся м‑ль Бийо, был элегантный молодой дворянин лет двадцати трех – двадцати четырех, красивый, стройный, изящного вида; движения его отличались той особой ладностью, которая присуща тем, кто с колыбели получил аристократическое воспитание. Все физические упражнения, хорошо получающиеся лишь при условии, ежели ими заниматься с детства, г‑н Изидор де Шарни выполнял с отменным совершенством; кроме того, он принадлежал к людям, чья одежда в точности соответствует своему назначению. Всем была известна элегантность его охотничьих костюмов; когда он по утрам упражнялся в фехтовальном зале, то мог бы послужить моделью для самого святого Георгия; наконец, костюмы для верховой езды у него были, а вернее, казались благодаря манере носить их какого‑то особенного покроя.

В этот день г‑н де Шарни, младший брат нашего старого знакомого графа де Шарни, причесанный с небрежностью, присущей утреннему туалету, был одет в светлые облегающие панталоны, которые позволяли вполне оценить все изящество его бедер и икр, тонких и в то же время мускулистых, и элегантные сандалии для игры, подвязанные ремешками, которые он надел на время игры, сняв туфли на красных каблуках[47] или сапоги с отворотами; жилет из белого пике облегал его грудь, словно это был корсет; наконец, на откосе стоял его слуга, держащий зеленый кафтан с золотыми галунами.

Оживление от игры на время вернуло ему все очарование и свежесть юности, которые, несмотря на свои двадцать три года, он из‑за приверженности к ночным бдениям и кутежам, а также карточной игре, затягивавшейся до рассвета, уже утратил.

Ни одно из его достоинств, оцененных, вне всякого сомнения, Катрин, не ускользнуло и от Питу. Глядя на руки и ноги г‑на де Шарни, он начал меньше гордиться щедростью природы, которая помогла ему одержать верх над сыном башмачника, и подумал, что природа могла бы лучше и разумнее распределить на его теле то, чем его наделила.

Действительно, из того излишнего материала, который был затрачен на ступни, руки и колени Питу, природа могла бы вылепить очень красивые ноги. Дело в том, что все у него было не на месте: где должно быть тонко, там оказалось вздутие, где полагается быть выпуклости, там было ровно.

Питу глянул себе на ноги с тем же настроением, с каким олень из басни[48] смотрел на свои.

– Что с вами, господин Питу? – поинтересовалась Катрин.

Питу ничего не ответил и только вздохнул.

Партия кончилась. Виконт де Шарни воспользовался перерывом между партиями, чтобы подойти и поздороваться с Катрин. Он приближался, а Питу видел, как кровь приливает к щекам Катрин; ее рука нервно трепетала в его руке.

Виконт кивнул Питу, а потом со снисходительной вежливостью, с какой в те времена дворяне разговаривали с горожаночками и гризетками, осведомился у Катрин о ее здоровье и пригласил на первый контрданс. Катрин приняла приглашение. Молодой дворянин улыбкой поблагодарил ее. Началась следующая партия, его позвали. Он поклонился Катрин и удалился с той же непринужденностью, с какой подошел.

Питу почувствовал, какое преимущество перед ним имеет этот человек, который умеет так разговаривать, улыбаться, подходить, уходить.

Да если бы он даже целый месяц подряд пытался подражать самым простейшим движениям г‑на де Шарни, это все равно выглядело бы – и Питу это понимал – самой настоящей пародией.

Если бы сердцу Питу было ведомо чувство ненависти, с этой минуты он возненавидел бы виконта де Шарни.

Катрин наблюдала за игрой в мяч до того момента, когда игроки велели своим слугам подать кафтаны. После этого она направилась на танцы к великому отчаянию Питу, которому, похоже, в этот день предназначено было против своей воли следовать за девушкой всюду, куда бы она ни шла.

Господин де Шарни не заставил себя долго ждать. Незначительная перемена в туалете превратила игрока в мяч в элегантного танцора. Только скрипки подали сигнал, как он, напомнив Катрин о данном обещании, предложил ей руку.

То, что испытывал Питу, когда почувствовал, как рука Катрин высвобождается из его руки, когда смотрел, как зардевшаяся девушка вступает со своим кавалером в круг танцующих, было, надо полагать, самым неприятным ощущением в его жизни. Холодный пот выступил у него на лбу, в глазах появился какой‑то туман; он протянул руку и ухватился за балюстраду, так как его колени, несмотря на всю их огромность, стали вдруг ватными.

Ну, а Катрин даже не представляла, да, вероятно, и не могла представить, что происходит в сердце Питу, она была счастлива и горда – счастлива, оттого что танцует, горда тем, что танцует с самым красивым кавалером в округе.

Если Питу поневоле пришлось восхищаться тем, как г‑н де Шарни играет в мяч, то тем более он должен был отдать должное г‑ну де Шарни‑танцору. В ту эпоху мода еще не дошла до того, чтобы заставлять людей заниматься вместо танцев маршировкой. Танец был искусством, составляющим часть системы воспитания. Не говоря уж о г‑не де Лозене[49], который обязан своим возвышением тому, как он станцевал первую куранту в кадрили[50] короля, очень многие составили себе положение при дворе благодаря особой манере выпрямлять колено или тянуть носок. В этом смысле виконт был образец изящества и совершенства и мог бы, как Людовик XIV, танцевать в театре, имея все шансы сорвать аплодисменты, хотя он не был ни королем, ни актером.

Питу снова взглянул на свои ноги и вынужден был признать, что даже произойди большие изменения в этой части его организма, ему все равно пришлось бы отказаться от попытки снискать успех, подобный тому, какой сейчас пожинал г‑н де Шарни.

Контрданс кончился. Для Катрин он длился всего несколько секунд, для Питу – целую вечность. Вернувшись под руку со своим кавалером, Катрин обратила внимание на перемену, какая произошла в Питу. Он был бледен, на лбу блестел пот, и хотя он сдерживал слезы ревности, одна слезинка все‑таки сползла у него по щеке.

– Господи! – воскликнула Катрин. – Что с вами, Питу?

– После того как я видел, как вы танцуете с господином де Шарни, – отвечал бедняга, – я никогда не осмелюсь танцевать с вами.

– Ну не стоит так унывать, – успокоила его Катрин. – Будете танцевать, как умеете, и мне все равно это будет очень приятно.

– Ах! – вздохнул Питу. – Вы говорите так, мадемуазель, чтобы утешить меня, но я‑то понимаю, что вам всегда будет куда приятнее танцевать с этим молодым дворянином, чем со мной.

Катрин промолчала, так как не хотела лгать, но поскольку она была человек исключительной доброты и поскольку начала замечать, что в душе бедного парня происходят какие‑то странности, она принялась всячески выказывать ему свое расположение, однако даже это было не способно вернуть Питу утраченную радость и веселость. Папаша Бийо правильно сказал: Питу становился мужчиной – он страдал.

Катрин станцевала еще несколько контрдансов, причем один из них опять с г‑ном де Шарни. На этот раз Питу, хоть и страдал, и не меньше, внешне выглядел спокойнее. Он следил взором за каждым движением Катрин и ее кавалера. По движению их губ пытался прочитать, о чем они говорят, а когда, исполняя очередную фигуру танца, им приходилось браться за руки, мучительно старался угадать, просто ли они держатся или при этом еще обмениваются пожатиями.

Несомненно, именно этого контрданса и дожидалась Катрин, потому что едва он кончился, предложила Питу возвращаться на ферму. Никогда ни одно предложение не принималось с большей поспешностью, однако удар был уже нанесен, и Питу, шедший таким широким шагом, что Катрин время от времени приходилось сдерживать его, молчал как рыба.

– Да что это с вами? – спросила наконец Катрин. – Почему вы молчите?

– Потому, мадемуазель, – отвечал Питу, – что я не умею говорить так красиво, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после тех любезностей, которые он наговорил, когда танцевал с вами?

– Вы несправедливы, господин Анж. Мы как раз говорили о вас.

– Обо мне? То есть как это?

– Видите ли, господин Питу, если вы лишитесь старого покровителя, вам придется найти нового.

– Что же, я не подхожу вести счетные книги на ферме? – со вздохом осведомился Питу.

– Напротив, господин Анж, мне кажется, что ведение счетов на ферме не слишком подходит вам. При том образовании, какое вы получили, вы могли бы преуспеть гораздо больше.

– Я не знаю, в чем я могу преуспеть, но одно знаю твердо: преуспевать с помощью господина де Шарни я не желаю.

– А почему вы отказываетесь от его покровительства? Его брат граф де Шарни, мало того что занимает высокое, прекрасное положение при дворе, но еще и женат на близкой подруге королевы. Господин Изидор сказал, что если мне это будет приятно, он сумеет достать вам место в управе по сбору соляной пошлины.

– Крайне обязан, мадемуазель, но я уже сказал, что мне нравится мое нынешнее положение, и если только ваш отец не прогонит меня, я останусь на ферме.

– А какого черта мне тебя прогонять? – раздался громкий голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.

– Дорогой Питу, прошу вас, не упоминайте про господина Изидора, – шепнула она.

– Ну, чего молчишь?

– Не… не знаю, – пролепетал смущенный Питу. – Может, вы считаете меня недостаточно сведущим, чтобы быть вам полезным.

– Недостаточно сведущим! Да ты считаешь, как Барем[51], а читаешь стократ лучше, чем наш школьный учитель, который тем не менее полагает, будто он большой ученый. Нет, Питу, это сам бог посылает сюда людей, которые нанимаются ко мне, и, войдя в мой дом, они остаются в нем столько, сколько угодно богу.

Получив такие заверения, Питу вошел в дом, однако хоть они и обнадежили его, этого все‑таки оказалось недостаточно. За короткое время между уходом на танцы и возвращением в нем произошла большая перемена. Он утратил нечто, что, единожды утратив, уже невозможно обрести, и это нечто было уверенность в себе. Оттого Питу вопреки обыкновению плохо спал. Во время бессонницы он вспоминал книгу доктора Жильбера; она была направлена главным образом против дворянства, против злоупотреблений привилегированного класса, против малодушия тех, кто соглашается с ними; Питу казалось, что только сейчас он начал понимать все те прекрасные слова, которые читал утром, и потому он пообещал себе, как только рассветет, про себя и для себя перечитать шедевр, прочитанный громко и для других.

Но поскольку спал он плохо, то проснулся поздно. Тем не менее он не отказался от намерения перечитать книгу. Было еще только семь, фермер возвратится в девять; впрочем, возвратясь, он может лишь одобрить занятие, к которому сам и призывал.

Питу спустился по узенькой лестнице и уселся на скамейке под окошком Катрин. По случайности ли Питу выбрал это место, или, может быть, знал, какая скамейка под чьим окном находится?

Но как бы то ни было, Питу, облаченный в свое старое каждодневное платье, которое еще не успели заменить, состоявшее из черных панталон, зеленой хламиды и порыжевших башмаков, вытащил из кармана брошюру и стал читать.

Не станем утверждать, будто, начав чтение, Питу не отрывал глаз от книги и не поднимал их к окну, но так как в окошке, обрамленном настурциями и вьюнками, не появлялось девичье лицо, взгляд его вновь обращался к строчкам.

Но, несмотря на кажущееся глубокое внимание, его рука то забывала перевернуть страницу, то переворачивала сразу несколько, и это позволяло сделать вывод, что мысли Питу бродили далеко и он, вместо того чтобы читать, предавался мечтам.

Вдруг Питу показалось, что на страницы, доселе освещенные утренним солнцем, упала тень. Она была слишком темной, чтобы быть тенью облачка, и могла быть отброшена лишь непрозрачным телом; однако бывают непрозрачные тела, весьма приятные для глаза, и Питу живо обернулся, желая посмотреть, кто же это заслонил ему солнце.

Питу ждало разочарование. Да, действительно непрозрачное тело застило ему солнечный свет, тепло, точь‑в‑точь как Александр Македонский Диогену, что и возмутило философа. Но это непрозрачное тело отнюдь не было очаровательным и даже, напротив того, было крайне неприятного вида.

Мужчина лет сорока пяти, ростом и худобой превосходящий Питу и в такой же, как у него, поношенной одежде, стоял у него за спиной и через плечо читал книгу с интересом, сравнимым разве что с рассеянностью юноши.

Питу пребывал в крайнем изумлении. Мужчина в черном раздвинул в вежливой улыбке губы, явив взору четыре последних зуба – два сверху, два снизу, – торчащих вперед, точно клыки у кабана.

– Американское издание, – гнусавым голосом произнес он, – формат ин‑октаво, «О свободе людей и независимости наций», Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год.

Человек в черном сообщал это, а Питу в удивлении все шире и шире раскрывал глаза, так что когда тот кончил, глаза юноши стали совершенно круглыми и дальше открываться им было просто некуда.

– Бостон, тысяча семьсот восемьдесят восьмой год. Верно, сударь, – подтвердил Питу.

– Сочинение доктора Жильбера, – продолжал человек в черном.

– Да, сударь, – вежливо отвечал Питу.

И он встал, поскольку ему всегда твердили, что неприлично разговаривать сидя с теми, кто выше тебя по положению, а по простоте душевной Питу полагал, что любой человек имеет право считать себя вышестоящим по отношению к нему.

Встав же, Питу заметил в окошке движение чего‑то розового и тотчас обратил туда взор. Этим розовым видением была м‑ль Катрин. Она как‑то странно смотрела на Питу и делала ему непонятные знаки.

– Сударь, не сочтите за нескромность, – спросил человек в черном, который стоял спиной к окну и потому не видел, что там происходит, – скажите, кому принадлежит эта книга?

И он указал пальцем, однако не касаясь страницы, на книгу, которую держал в руках Питу.

Питу собрался уже ответить, что книга принадлежит г‑ну Бийо, но тут до него долетели слова, произнесенные чуть ли не умоляющим шепотом:

– Скажите, что она ваша.

Человек в черном, все внимание которого было приковано к книге, этих слов не расслышал.

– Сударь, книга принадлежит мне, – величественно объявил Питу.

Человек в черном поднял голову: он заметил, что время от времени Питу отводит от него удивленный взгляд и куда‑то смотрит. Он оглянулся на окно, но Катрин догадалась о его намерении и, быстрая, как птичка, скрылась.

– Что это вы все смотрите наверх? – поинтересовался человек в черном.

– Сударь, – с улыбкой сказал ему Питу, – позвольте вам заметить, что вы чрезмерно любопытны. Curiosus, или вернее, avidus cognoscendi[52], как сказал бы мой учитель аббат Фортье.

– Значит, вы утверждаете, – спросил человек в черном, ничуть, похоже, не оробевший от доказательства учености, которое дал ему Питу, дал намеренно, дабы его собеседник составил о нем более высокое мнение, нежели у того сложилось с первого взгляда, – что эта книга принадлежит вам?

Питу скосил глаза так, чтобы окошко оказалось в поле его зрения. Там на миг возникла Катрин и кивнула.

– Да, сударь, – подтвердил Питу. – Вы хотели бы почитать ее? Avidus legendi libri или legendoe historioe[53].

– Сударь, – сказал человек в черном, – мне кажется, ваше положение выше, чем можно было бы подумать, судя по вашему платью: Non dives vestiti sed ingenio[54]. Вследствие чего я вас арестую.

– Как арестуете? – вскричал совершенно потрясенный Питу.

– Да, сударь, вы арестованы. Прошу вас, следуйте за мной.

Питу оглянулся вокруг и обнаружил двух полицейских стражников, ожидающих распоряжений человека в черном; они, казалось, выросли из‑под земли.

– Составим протокол, господа, – распорядился человек в черном.

Один из стражников связал Питу руки веревкой и забрал у него книгу доктора Жильбера.

Второй веревкой он привязал Питу к кольцу, вбитому под окном.

Питу намеревался протестовать, но услышал, как тот же самый голосок, имевший такую власть над ним, шепнул:

– Не противьтесь.

Поэтому Питу покорно позволил себя связать и привязать, чем очаровал стражников, а главное, человека в черном. По этой причине они спокойно оставили его, а сами вошли в дом, где оба стражника уселись за стол, а человек в черном… Впрочем, о его действиях мы узнаем чуть позже.

Чуть только стражники и человек в черном скрылись за дверью, как тот же самый голос произнес:

– Поднимите руки.

Питу поднял не только руки, но и голову и увидел бледное, растерянное лицо Катрин, в руках у нее был нож.

– Выше, еще выше, – прошептала она.

Питу встал на цыпочки.

Катрин свесилась из окна, лезвие перерезало веревку, и руки Питу снова стали свободны.

– Возьмите нож, – сказала Катрин, – и перережьте веревку, которой вы привязаны к кольцу.

Питу не заставил повторять дважды: он перерезал веревку, и теперь был полностью свободен.

– А теперь вот вам двойной луидор, – продолжала Катрин. – У вас быстрые ноги, спасайтесь. Бегите в Париж и предупредите доктора.

Она успела закончить; в дверях показались оба стражника, и двойной луидор упал к ногам Питу.

Питу мигом поднял его. А стражники стояли в дверях, застыв от изумления при виде представившейся им картины: тот, кого они так хорошо связали, освободился. У Питу же при виде стражников волосы зашевелились на голове, чем‑то смутно напоминая in crinibus angues Эвменид[55].

Питу и стражники какое‑то мгновение, замерев, смотрели друг на друга, точь‑в‑точь как заяц и гончая. Но как заяц при малейшем движении собаки задает стрекача, так и Питу, стоило стражникам шевельнуться, совершил чудовищный прыжок и перемахнул через ограду.

Стражники издали согласный крик и ринулись к полицейскому в черном, который держал под мышкой небольшую шкатулку. Тот не стал тратить время на выяснение и бросился в погоню за Питу. Стражники последовали его примеру. Однако у них недостало бы силы перемахнуть, подобно Питу, через забор высотой в три с половиной фута, и потому им пришлось обежать его.

Когда же они добежали до края ограды, то обнаружили, что Питу опередил их шагов на пятьсот и прямиком устремился к лесу, до которого ему не больше четверти лье, так что через несколько минут он в нем скроется.

В этот миг Питу оглянулся, увидел, что стражники намерены преследовать его – скорее для очистки совести, чем в надежде догнать, – наддал еще, достиг кромки леса и исчез.

Так Питу бежал еще минут пятнадцать, хотя мог бы бежать и два часа, будь в том необходимость: дыхание и скорость у него были, как у оленя.

Но через четверть часа, инстинктивно сообразив, что опасность миновала, он остановился, отдышался, прислушался и, убедившись, что погони нет, пробормотал:

– Просто невероятно, сколько событий может произойти за три дня.

Потом осмотрел двойной луидор, нож и подумал: «Да, неплохо было бы разменять золотой и вручить мадемуазель Катрин два су, а то боюсь, как бы этот нож не перерезал нашу дружбу. Ну, да не важно, раз она велела сегодня быть в Париже, пойду в Париж».

Сориентировавшись, Питу понял, что находится между Бурсоном и Ивором, и взял направление на Кондревильские вересковища, через которые проходит дорога в Париж.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: