В туманной дали растаяли огни маяков,

Пропали огни костров, горевших на берегу и на холмах.

Вот так и наши шумные торжества

Уйдут в Вечность, как ушли Ниневия и Тир!

Великий Судья, наблюдающий за жизнью народов, Смилуйся над нами, дай нам вечное забвение!^’

Упоминая «шумные торжества», поэт имел в виду закладку и строительство громадной новой столицы Индии – города Нью‑Дели. Наверное, Клемансо был не единственным скептиком, предвидевшим, что это будут последние руины в длинной череде разрушенных столиц исчезнувших империй. Разве не было господство над миром столь же шатким, как господство над массами населения в своей собственной стране?

Неопределенность была двоякой. Если власть империи (и господство правящих классов) над своими подданными казалась уязвимой для действий с их стороны (хотя непосредственной угрозы как будто не было), то еще более уязвимой и непрочной казалась сама воля к господству, стойкость в борьбе за выживание, разрушаемая внутренней неуверенностью. Похоже было на то, что именно богатство и роскошь, достигнутые благодаря мощи и предприимчивости, стали причиной слабости мускулов, которые прежде укреплялись под действием постоянных усилий. Ведь раньше уже бывало, и не раз, что паразитизм в центре империи приводил в конце концов к торжеству покоренных варваров.

Нигде подобные вопросы не звучали с такой роковой тревогой, как в этой величайшей из всех империй, превзошедшей размерами и славой империи прошлого, и в то же время – самой уязвимой и оказавшейся на краю упадка. Даже энергичные и трудолюбивые германцы понимали, что империализм идет рука об руку с «государством рантье», которое не имеет других перспектив, кроме саморазрушения. Вот что говорил, например, Дж. А. Хобсон в связи с подобными опасениями: «Если бы произошел раздел Китая, то большая часть Западной Европы приняла бы вид и характер, подобные тем, которые имеют Южная Англия, Ривьера и обжитые, освоенные туристами области Италии и Швейцарии, где находится множество поместий богатых аристократов, живущих на дивиденды и пенсии, получаемые с Дальнего Востока; население этих областей составляют слуги и обслуживающий персонал, торговцы и работники транспорта; рабочие заняты, в основном, конечной обработкой скоропортящихся продуктов, так как никакой промышленности нет; основные продукты питания и прочие товары поставляются из Африки и Азии»^·**

Так «прекрасная эпоха» буржуазии разрушила сама себя. Очаровательные, безобидные «элои», описанные в фантастической повести Герберта Уэллса, проводившие жизнь в играх на солнце, существовали по милости «морлоков», жителей темных подземелий, от которых были совершенно беззащитны^’

«Европа, – писал германский экономист Шульце‑Гаверниц, – переложила бремя тяжелого физического труда, сельскохозяйственных и горных работ и утомительного труда в промышленности на небелые расы, а себе оставила роль рантье, живущего на прибыли; тем самым она открыла путь к экономическому, а затем – и к политическому освобождению и равенству небелых народов»^**

Таковы были мрачные видения, тревожившие сладкий сон «прекрасной эпохи». Империю преследовали кошмары, вызванные страхом перед демократией.

ГЛАВА 4

 

ПОЛИТИКА ДЕМОКРАТИЗАЦИИ

 

Все те, кто, благодаря своему богатству, образованию, уму или хитрости, имеют склонность возглавлять сообщество людей и получают возможность делать это – иными словами, все клики правящего класса, – должны склониться перед властью всеобщего избирательного права, как только оно становится частью государственного устройства; хотя и могут, если того требуют обстоятельства, использовать подкуп и обманы.

Гаэтано Моска, 1895 г.**

Демократия все еще проходит испытательный срок, но пока не опорочила себя; верно и то, что она еще не показала всех своих возможностей, и тому есть две причины: одна – более или менее постоянная по своему действию, а другая – более преходящего характера. Прежде всего: сколько бы голосов или мест ни получили богатые – их власть все равно будет всегда несоизмеримо больше, чем обеспечивает полученное представительство. И во‑вторых: плохая организация классов, лишь недавно получивших право голоса, препятствует решительному изменению установившегося баланса сил.

Джон Мэйнард Кейнс, 1904 г.^*

Важно то, что ни одно из современных светских государств не отказалось от установления национальных праздников, дающих возможность проводить массовые собрания и мероприятия.

Американский социологический журнал, 1896 г.^*

Исторический период, рассмотренный в этой книге, начался со вспышки истерии, охватившей правителей Европы и перепуганные средние классы, вызванной недолгим существованием Парижской Коммуны в 1871 г., установление которой стало причиной столь массовой гибели парижан, которая при обычных условиях казалась немыслимой в цивилизованном государстве девятнадцатого века. Число погибших было значительным даже по более варварским меркам двадцатого века (см. «Век Капитала», гл. 9). Эта короткая, яростная и, казалось бы, несвойственная своему времени вспышка слепого террора, разразившегося в респектабельном обществе, отразила фундаментальную политическую проблему буржуазного общества, а именно; необходимость его демократизации.

Демократия, как сказал когда‑то легендарный Аристотель, есть власть народных масс, состоящих, в основном, из бедных. Интересы бедных и богатых, привилегированных и непривилегированных людей, конечно, не одинаковы; если даже предположить, что они иногда совпадают (или могут совпадать), все равно – отношение народных масс к общественным делам вряд ли будет таким же (в смысле точки зрения и предъявляемых условий), как отношение буржуазии и аристократов, которых писатели викторианской Британии именовали «классами», полагая, что только им присущи политические действия классового характера. В этом и состояла главная дилемма либерализма XIX века, создавшего конституцию и суверенный выборный парламент, но делавшего все возможное, чтобы действовать в обход этих институтов, лишая права голосовать и избираться большую часть мужского населения страны, не говоря уже о женщинах (см. «Век Капитала», гл. 6). До самого начала рассмотренного здесь исторического периода в основе либерализма неизменно оставалось различие между, так сказать, «юридическим государством» и «реальным государством» (по терминологии одного французского любителя логики, жившего в эпоху Луи Филиппа). Как только «реальное государство» начало проникать в пределы «юридического» или «политического» государства, защищенные укреплениями в виде имущественного и образовательного ценза и существовавших в большинстве стран аристократических привилегий (вроде Палаты Лордов британского парламента, в которую попадали по наследству), – так общественный строй оказался под угрозой. Действительно, что сталось бы с политикой, если бы массы людей, невежественных и грубых, неспособных понять элегантную и прагматичную логику свободного рынка, обрисованную Адамом Смитом, вдруг взяли бы в свой руки политическую судьбу страны? Скорее всего, они вступили бы на путь, ведущий к социальной революции, прообраз которой, ненадолго возникший в 1871 г., так напугал респектабельных граждан. Возможно, революция и не приняла бы старую форму народного мятежа, но кто знал, к каким последствиям могло бы привести наделение правом голоса не только богатых и образованных? Не привело ли бы это к коммунизму, как опасался позднее, в 1866 году, лорд Солсбери?

Однако после 1870 года стало ясно, что демократизации государственной политики не избежать. Массы были намерены вступить на политическую арену, не считаясь с тем, нравится это их правителям или нет. И это действительно произошло. Избирательная система, основанная на широком предоставлении права голоса и даже (теоретически) на всеобщем избирательном праве (для мужского населения), появилась в 1870‑х годах во Франции, в Германии (по крайней мере, при выборах во Всегерманс‑кий парламент), в Швейцарии и в Дании. В Британии, в результате введения «Законов о реформе» в 1867 и в 1883 гг.'^, электорат вьфос почти в 4 раза, т. е. количество избирателей в возрасте более XX лет увеличилось с 8% до 29%. В Бельгии в 1894 году произошла реформа избирательного права, после проведения всеобщей забастовки с этим требованием; в результате количество избирателей выросло с 3,9% до 37,3 процента от всего взрослого населения. В Норвегии число избирателей в 1898 году удвоилось, с 16,6% до 34,8%. В Финляндии после революции 1905 года произошла беспримерная демократизация избирательного права: 76% взрослого населения получили право голоса. В Швеции в 1908 году электорат удвоился, так как там решили не отставать от Норвегии. В Австрии в 1907 году было введено всеобщее избирательное право (только в австрийской части империи). В Италии всеобщее избирательное право было введено в 1913 г. За пределами Европы США, Австралия и Новая Зеландия были демократическими странами. В 1912 г. такой же стала Аргентина. Если оценивать все по более поздним стандартам, то демократизация была пока неполной, так как электорат составлял лишь 30–40% взрослого населения, которое могло бы участвовать в выборах при условии введения всеобщего избирательного права; тем не менее даже требование избирательного права для женщин перестало быть просто утопическим лозунгом. В 1890‑е годы были приняты соответствующие законы в США (в щтате Вайоминг), в Новой Зеландии и в Южной Австралии, т. е. на окраинах мира белых поселенцев, а в 1905–1913 гг. это произощло в демократической Финляндии и в Норвегии.

Все эти преобразования отнюдь не вызывали энтузиазма правительств, занимавшихся их проведением, даже если они совершались на основе идеологических убеждений в необходимости народного представительства. Читатели, вероятно, уже заметили, как поздно ввели широкие избирательные права даже такие страны, которые с давних пор считались глубоко демократическими, например, скандинавские страны; не говоря уже о Нидерландах, где, в отличие от Бельгии, систематическая демократизация встречала сопротивление вплоть до 1918 года (хотя электорат рос примерно такими же темпами). Политики довольствовались профилактическим расширением избирательного права до тех пор, пока они, а не крайние левые, могли контролировать ситуацию. Так было во Франции и в Британии. Среди консерваторов находились циники, подобные Бисмарку, не сомневавшиеся в традиционной «лояльности» (а на самом деле – в невежестве и глупости, как откровенно выражались либералы) массового электората, считая, что всеобщее избирательное право усилит правых, а не левых. Но даже Бисмарк предпочел не рисковать в Пруссии (которая доминировала в Германской империи), где он поддержал введение избирательного права только для трех классов, что обеспечивало прочное преимущество для правых. Такая предосторожность оказалась мудрой, так как массовый электорат вышел из‑под контроля сверху. То в одной стране, то в другой политики отступали перед давлением и волнениями народных масс или перед возможностью внутренних политических конфликтов. В обоих случаях они страшились последствий того, что Дизраэли называл «прыжком в темноту», которые могли оказаться непредсказуемыми. Конечно, социалистическая агитация 1890‑х годов, а также прямое и косвенное влияние первой русской революции ускорили демократизацию. Как бы то ни было, но в период 1830–1914 годов большинство западных стран было вынуждено смириться с неизбежностью и принять демократизацию, каким бы путем она ни развивалась. Откладывать и дальше демократические преобразования было уже невозможно. Теперь проблема заключалась уже в том, чтобы уметь манипулировать ими.

И такая манипуляция, даже в самом примитивном виде, осуществлялась пока достаточно легко. Например, можно было наложить строгие ограничения на политическую деятельность народных собраний, избранных путем применения всеобщего избирательного права. Это был способ Бисмарка, по которому конституционные права германского парламента (Рейхстага) были сведены к минимуму. Другой способ состоял в том, что вторая палата парламента, составленная по праву наследования (как в Великобритании), или другие подобные органы тормозили работу народного собрания, избранного демократическим путем. Либо сохранялись, хотя бы частично, имущественные ограничения избирательного права, усиленные к тому же неравноправием по признаку образования: например, в Бельгии, в Италии и в Нидерландах давали дополнительные голоса гражданам с высшим образованием; в Британии оставляли места для выпускников университетов. В Японии парламентаризм с подобными же ограничениями был введен в 1890‑е годы. Такое «маскарадное» избирательное право (как называли его в Британии) подкреплялось еще одним полезным изобретением: изменением границ избирательных округов (которые в Австрии называли «избирательной геометрией»), позволявшим либо увеличить, либо свести до минимума возможности определенных партий. Боязливые или просто осторожные избиратели подвергались давлению путем проведения открытого голосования, чтобы за процессом могли наблюдать могущественные лендлорды или другие хозяева: например, в Дании открытое голосование сохранялось ΑοΊ901 г.; в Пруссии – до 1913 года; в Венгрии – до 1930‑х годов. Можно было повлиять на результаты выборов путем создания предвыборных блоков (этот способ любили применять американские политические боссы); в Европе таким мастером политики по принципу «чего изволите» оказался итальянский либерал ДжованнйчДжолитти. Минимальный возраст

ДЛЯ получения права голоса тоже открывал возможности для манипуляций: в демократической Швейцарии он составлял 20 лет, а в Дании – 30 лет; нередко его повышали при расширении избирательного права по другим критериям. Наконец, всегда оставалась возможность для обыкновенного саботажа: например, путем усложнения процесса регистрации избирателей. По оценкам исследователей, в Британии в 1914 году в результате подобных ухищрений были фактически лишены права голоса примерно 50% всех рабочих.

Все же подобные «тормозные устройства» могли только замедлить движение «политического экспресса» к демократии, но они были не в состоянии его остановить. Западный мир, в который после 1905 года вошла даже царская Россия, явно продвигался к политической системе, основанной на все большем расширении электората, в котором доминировали простые люди.

Логическим следствием такой системы стала политическая мобилизация масс – для проведения выборов и с помощью выборов, с целью оказания давления на правительства своих государств. Это повлекло за собой организацию массовых движений, массовых партий и массовой пропаганды, а также развитие средств массовой информации, представленных на этом этапе так называемой «желтой прессой»; возникли и другие новые явления, создавшие опять‑таки новые и серьезные проблемы для правительств и правящих классов. К сожалению для историков, в Европе эти проблемы перестали быть предметом открытых политических дискуссий, поскольку растущая демократизация сделала невозможным их откровенное публичное обсуждение. Никакой кандидат не мог сказать своим избирателям, что он считает их слишком глупыми и невежественными для того, чтобы как следует разбираться в политике, а также что их требования столь абсурдны, что могут быть опасны для будущего страны. Ни один государственный деятель не мог раскрыть свои намерения в окружении репортеров, доносивших его слова до самой отдаленной таверны. Политикам приходилось обращаться к массовому электорату; даже разговаривать с массами, общаясь с ними непосредственно или с помощью популярной прессы (включая газеты своих противников). Если вспомнить Бисмарка, то он, наверное, никогда не выступал ни перед кем, кроме избранной публики. Гладстон в 1879 г. впервые в Британии и, наверное, в Европе, использовал приемы ведения массовой избирательной кампании. Британский «Закон о реформе» 1867 года обсуждался с такой откровенностью и чувством реализма, каких уже больше никогда не встретишь в дискуссиях о значении демократии, разве что в высказываниях политических неудачников. Когда же люди, причастные к государственным делам, начали укрываться за риторическими фразами, серьезные политические дискуссии стали уделом интеллектуалов и образованного меньшинства, читавшего их труды. Эра демократизации оказалась золотым веком для новой политической социологии, которую создали: Дюркхейм и Сорель, Остроградский и Уэббе, а также Моска, Парето, Роберт Михельс и Макс Вебер (см. гл. П)·**

Когда люди, облеченные властью, действительно хотели что‑либо сказать, им приходилось делать это в сумраке «коридоров власти», в клубах, на частных приемах, на охоте или на отдыхе за городом в выходные дни, где люди элиты встречались в совсем иной обстановке, чем та, в которой происходили парламентские стычки и дебаты или публичные митинги. Таким образом, век демократизации перешел в эру публичного политического лицемерия и двуличности и стал объектом политической сатиры и карикатур, создававшихся такими авторами, как м‑р Дули, и печатавшихся в таких журналах, как немецкий «Симплицисси‑мус», французский «Асьетэ о бер» или «Факел» Карла Крауса, издававшийся в Вене. Ни один мыслящий наблюдатель не мог не обратить внимания на пропасть, возникшую между политической реальностью и речами, которые произносились для одурачивания публики, о чем Хилари Беллок высказался так в своей эпиграмме по поводу великой победы либералов, одержанной на выборах 1906 года:

Вы, темные приспешники Короны Британской,

Что правите в пороке, средь карт и шампанского!

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: