Место лингвистики среди других наук

⇐ ПредыдущаяСтр 2 из 6Следующая ⇒

В общей системе наук лингвистика занимает особое, своеобразное место. Обычно ее относят к числу эмпирических наук, которые составляют подавляющее большинство областей научного знания.

Эмпирическими называют науки, которые в процессе исследования объекта опираются на чувственный опыт, как на источник идей, понятий, получаемых знаний. Не возникает сомнения в эмпирическом характере биологии, физики, химии, геологии, астрономии. Но философия и математика к числу эмпирических наук не принадлежат, потому что у них нет эмпирического объекта, который они наблюдают, исследуют и описывают.

Эмпирические науки объектом исследования имеют определенную сторону действительности. Под словом действительность понимается обычно объективная реальность во всей ее конкретности, то, что доступно объективному наблюдению, т.е. восприятию органами чувств человека и их продолжением – приборами. Физические объекты: животные, растения, звезды, земная кора – и все связанные с ними процессы, безусловно, принадлежат реальной действительности, равно как и все артефакты, все, созданное руками человека.

Объективная реальность противостоит, с одной стороны, всему кажущемуся, вымышленному и фантастическому, но и всему возможному, вероятному, но пока еще не существующему. С другой стороны, понятие «действительность» противостоит всему логическому, мыслимому (хотя бы это последнее и было совершенно правильно), например, нашим знаниям о той же «реальной действительности».

Соответственно такому пониманию, книга, которую мы держим в руках, принадлежит объективной действительности. Она существует вне нас и независимо от нашего сознания. Но мысли и знания, которые сначала существовали в сознании автора, а затем были «перелиты» им в текст и теперь могут быть извлечены из текста читателем, по-видимому, объективной действительности не принадлежат. Они принадлежат сфере сознания, то есть сфере духовной действительности человека и человечества, которая противостоит объективной действительности материального мира.

Что с этой точки зрения можно сказать о языке? В какой мере оправдано считать язык явлением действительности? Доступен ли он наблюдению с помощью чувств и приборов?

Скажем в начале « да ». Ведь уже около четырех тысяч дет существует наука о языке, которая не могла бы существовать без опоры на наблюдение. Языковеды век за веком ведут ведут свои наблюдения, слушая живую речь и читая написанные или напечатанные тексты. Ими разработаны специальные методы и приемы исследования. Но это только одна из сторон правды, и этого слишком мало, чтобы принять такой ответ без оговорок. Поэтому не будем спешить говорить «да».

Попробуем сказать « нет », ибо и в этом ответе заключена одна из сторон правды.

С помощью чувств: зрения, слуха – можно видеть говорящего человека и слышать, что он говорит; можно видеть книгу, напечатанные в ней буквы, из которых складываются слова, разделенные пробелами, и фразы, разделенные точками. Звучащую речь можно записать на магнитную пленку, которую можно держать в руках, - это вещь; ее можно прослушивать в разном темпе. Говорящего человека можно запечатлеть на видеопленке, а потом и слушать, и смотреть, как он говорит. Можно специально отснять движение его губ, его мимику в процессе речи. Можно привлечь рентгенографию, чтобы выявить положение его языка и других скрытых от глаз органов речи при произнесении отдельных звуков, слов, фраз. Эти и другие, гораздо более сложные методики действительно применяются в экспериментальной фонетике.

Мы видим глазами написанный человеком текст, Можем его переписать, занести в компьютер, перевести на другой язык, перекодировать, сигналами азбуки Морзе или другими способами. Сравнивая графические значки, которыми исполнена запись, можем выявить полный их набор в тексте и судить на этом основание о типе письма – буквенное оно или слоговое. Но для того, чтобы проникнуть в смысл льющихся звуков или следующих друг за другом графических значков, нам не достаточно органов чувств. Мысли и знания таким образом наблюдать нельзя.

Из всего сказанного как будто бы ясно, что язык – это совсем не то, что говорение, и не то, что звучащая речь или написанный текст.

Говорение – это психофизический процесс. Внешнюю, «физическую» его сторону мы можем наблюдать, а психическая от нас скрыта. Говорить – это значить ставить в соответствие феноменам сознания, мыслям, феномены материального мира – определенным образом организованные цепочки звуков. Можно, конечно, возразить, что сами феномены сознания- наши мысли, возникающие у нас образы, эмоциональные переживания – производны от феноменов материального мира, то есть от вещей, от их признаков, состояний, от протекающих с ними процессов, от тех ситуаций, в которые они включены, В конечном счете это, разумеется, так. Если бы не было окружающего нас мира, включая и нас самих как физических существ, было бы некому и не о чем говорить. Но в конкретном речевом акте феномены сознания можно считать исходными данными: ведь говоря о вещах, мы оперируем представлениями о них, часто обсуждаем между собой то, чего нет, а может быть, и никогда не было перед нашими глазами - их заменяют нам образы.

Мысль, так же как и сновидение, головная или зубная боль, ощущение голода, неотчуждаема от внутреннего мира человека, ее нельзя непосредственно, минуя язык, «передать» другому, «донести» до другого. Физические и психические ощущения каждый человек переживает только в самом себе и по своему опыту может судить о том, что чувствуют другие. Передать эти ощущения именно такими, какими мы их ощущаем, другому невозможно. Это можно сделать лишь с помощью языка, превращая их в мысль. Язык обобщает индивидуальное, неповторимое и через слово возводит к общему: «У меня болит голова» (или болит зуб, или сердце – а ведь все это разная боль) или «Вчера мне приснилось то-то и то-то». Но рассказ не воссоздаст самого феномена, которого «сообщить» нельзя.

Все эти переживания субъективны. Язык же объективен. Он существует вне нас, независимо от любого из нас, от наших сознаний и подсознаний. Но он существует для нас и в некотором другом смысле «в нас», в нашем сознании, поскольку он усвоен, воспринят нами от других членов нашего языкового коллектива, его предлагает само общество, в котором родился и воспитывается каждый из нас. Человек получает язык от общества в пожизненное владение. Покидая сей мир, он оставляет язык, как и все земное, потомкам. Но овладеть языком, «принять» его от общества люди могут лишь благодаря тому, что язык обнаруживает себя и живет в чувственно воспринимаемой форме.

Первичная, «естественная» форма существования языка – устная, звуковая. Звуки речи – искусственно создаваемые колебания воздуха – это колебания вполне определенного типа, лежащие, естественно, в диапазоне, воспринимаемом человеческим ухом. Дельфины, как известно, используют для общения колебания более высокого диапазона, которые нашему уху недоступны.

Опосредованно, вторично язык существует в форме текстов, выполненных графическими значками, доступными зрительному восприятию. Письменные значки, ориентированные на зрительное восприятие, для незрячих перекодируются в знаки, воспринимаемые осязанием. Язык может реализоваться и в форме электромагнитных колебаний, которые непосредственно улавливаются только приборами, а затем преломляются ими же в такую форму, которая доступна восприятию органами наших чувств (телефон, телеграф, радио).

Но все-таки никогда, ни на миг мы не должны забывать о том, что язык – это не буквы, не звуки, не электрические колебания, а нечто совершенно, качественно иное. Он, как Уэллсовский «человек-невидимка», чтобы стать видимым, надевает разные одежды. Сквозь эти одежды мы, языковеды, должны разглядеть скрытую за ними сущность, непосредственному наблюдению недоступную; мы должны понять, что мы знаем своим непонятным «знанием-умением», что скрыто от нас самих в нашей собственной черепной коробке.

Мы идем к этой цели, исследуя внешние проявления языка: и одного, родного для нас, и многих, разных, чужих языков, которые мы изучаем, одновременно овладевая ими – уже сознательно. Внешним проявлением языка является речь, устная или письменная.

Язык существует как единство мысли и звука. Существует как исторически сложившаяся и передаваемая от поколения к поколению система соответствий между смыслами и звучаниями, которую призвана изучать наука о языке.

Между феноменами мысли, смыслами, и акустической реальностью, звуками, нет и не может быть иных отношений, кроме отношений соответствия. Звуковые цепочки в каждом языке являются сигналами определенных смыслов – и только. Именно эти отношения и определяют собою собственную природу семиотического феномена «язык», лежащего на грани миров материального и духовного и составляющего как бы мост между ними.

Без чувственных посредников, поставленных в соответствие мыслям и доступных чувственному восприятию, мысль никогда не могла бы вырваться за пределы индивидуального бытия внутри «Я», приобрести тот специфический статус, который отличает ее от ощущения. Даже сами эти слова – мысль, сознание представляются неуместными при таком допущении. Без чувственных посредников, позволяющих мысли «выйти наружу», она просто не могла бы родиться и быть. Не было бы ни мыслящего человека (увы, - далеко не всегда его можно назвать «разумным»…), не было бы и социального организма общества.

Язык, таким образом, - это объект, недоступный непосредственному чувственному восприятию. Языки существуют в некотором ином, не «физическом» смысле и с помощью чувств и приборов не наблюдаемы.

Не значит ли это, что языкознание ошибочно причисляют к эмпирическим наукам?

Все-таки такой вывод безоснователен. Как раз в этом смысле языкознание не отличается от физики, химии, биологии. Когда мы говорим, что биология изучает растения и животных, мы подменяем указание на ее научный предмет указанием на область ее наблюдений. По сути своей современная биология – это наука о жизни, об управляющих ею законов. Но жизнь как таковую тоже ведь непосредственно наблюдать нельзя. Биологи наблюдают за тем, что живет, рождается, умирает. Физики наблюдают за тем, что и как движется, нагревается, пропускает ток, отражает лучи. Химики наблюдают за превращением вещества. Наблюдая за тем, как протекают реальные процессы, ученые выводят общие законы, управляющие этими процессами. Одновременно наш разум формирует такие абстракции, как движение, жизнь, вещество, материя. В этом же ряду стоит и язык.

Общее назначение всех эмпирических наук и состоит в познании законов, управляющих теми или иными процессами. Процессы эти всегда так или иначе доступны наблюдению, тогда как законы наблюдению не доступны. Они открывается не чувствам, а интеллекту, будь то законы движения небесных тел, развития общества или функционирования языка. Законы природы, общества, языка не наблюдаемы, но они объективны и познаваемы с помощью разума.

Как биолог, чтобы узнать о жизни, наблюдает и изучает живое, так и лингвист, чтобы получить знания о языке, наблюдает и изучает – что?

Первый ответ, который обычно дается, - мы наблюдаем речь. В известном смысле это верно, но все-таки необходимо сделать существенное дополнение.

Подлинным объектом, который наблюдает лингвист, которым он оперирует, с которым экспериментирует, является текст. Звуковая речь имеет физическое существование, но звук существует лишь мгновение. «Удержать» его можно лишь с помощью специальных приборов, устройств, которые появились недавно и в лингвистических исследованиях играют лишь вспомогательную роль. Текст же – вполне надежный, устойчивый источник знаний о языке.

Создавая тексты, люди не только передают друг другу определенную информацию, но и конструируют те объекты, которые можно исследовать, открывая законы (закономерности), согласно которым функционируют языки и порождается речь, как письменная, так и устная.

Получается своего рода замкнутый круг, парадокс. Мы хотим узнать, что такое язык, как он устроен. Чтобы получить это знание, мы хотим наблюдать за теми процессами, в которых реализуется язык, и за результатами этих процессов, вполне доступными органам чувств. Но окаD irjktзывается, что ни процессов, ни их результатов мы по-настоящему наблюдать не можем, если заранее не обладаем тем знанием, за которым охотимся, знанием другого языка.

На самом деле слова «знание», «знать» в этом рассуждении незаметно изменили свой смысл. Научное знание о языке, которое составляет цель лингвистического исследования, и «знание» языка говорящими на нем людьми – это глубоко разные вещи. И сейчас мы должны разобраться в том, что же представляют собой эти два вида знания: что именно и как именно мы «знаем», когда умеем говорить на некотором языке и понимаем чужую речь? И как «знание» языка его носителями соотносится с тем знанием о языке, которое в течение тысячелетий по крупицам добывала и добывает наука о языке?

ВЛАДЕНИЕ ЯЗЫКОМ И ЗНАНИЯ О ЯЗЫКЕ

Свой родной язык все мы знаем хорошо, но как-то совсем иначе, чем знаем, например, физику или математику, заканчивая среднюю школу. В школе всем предметам нас начинают учить с азов. Мы слушаем учителя, читаем учебники, запоминаем определения каких-то понятий, выводы, доказательства. Даже нерадивый ученик получает предметные знания довольно осознанно.

Особенность же языкового «знания» состоит именно в том, что никто из нас не знает, не помнит, как это случилось, что мы освоили родной язык со всеми его бесконечными правилами и исключениями. Мы не знаем, как к нам пришло это знание. И более того: никто из носителей языка не может даже сказать, в чем это знание состоит.

Такое практическое знание языка глубоко отлично от того, что мы обычно называем знанием. Да это и не знание вовсе, а умение – непосредственное владение языком. Его можно сравнить с владением собственным телом, - хотя это не более чем сравнение. Умение правильно говорить на родном языке неотделимо от представления о человеке как о полноценном члене общества, точно так же, как владение телом, умение ходить на двух ногах, пользоваться руками, дышать неотделимо от представления о здоровом, биологически нормальном человеке.

Именно поэтому мы и не знаем, не помним того, как мы овладели родным языком, что именно узнавали и усваивали. Ведь эти процессы происходили до того, как мы стали разумно мыслящими существами, до того как, как установилось наше сознание. Это процессы протекали без участия сознания – или без осознания. Знание, полученное таким путем, не опосредованное сознанием (осознанием), не рефлектируемое, можно назвать непосредственным.

Не значит ли это, что языкознание ошибочно причисляют к эмпирическим наукам?

Все-таки такой вывод безоснователен. Как раз в этом смысле языкознание не отличается от физики, химии, биологии. Когда мы говорим, что биология изучает растения и животных, мы подменяем указание на ее научный предмет указанием на область ее наблюдений. По сути своей современная биология – это наука о жизни, об управляющих ею законах. Но жизнь как таковую тоже ведь непосредственно наблюдать нельзя. Биологи наблюдают за тем, что живет, рождается, умирает. Физики наблюдают за тем, что и как движется, нагревается, пропускает ток, отражает лучи. Химия наблюдает за превращением веществ. Наблюдая за тем, как протекают реальные процессы, ученые выводят общие законы, управляющие этими процессами. Одновременно наш разум формирует такие абстракции, как движение, жизнь, вещество, материя. В том же ряду стоит и язык.

Общее назначение всех эмпирических наук состоит в познании законов, управляющих теми или иными процессами. Процессы эти так или иначе всегда доступны наблюдению, тогда как законы наблюдению не доступны. Они открываются не чувствам, а интеллекту, будь то законы движения небесных тел, развития общества или функционирования языка. Законы природы, общества, языка не наблюдаемы, но они объективны и познаваемы с помощью разума.

Как биолог, чтобы узнать о жизни, наблюдает и изучает живое, так и лингвист, чтобы получить знание о языке, наблюдает и изучает – что?

Первый ответ, который обычно дается, мы наблюдаем речь. В известном смысле это верно, но все-таки необходимо сделать существенное дополнение.

Подлинным объектом, который наблюдает лингвист, которым он оперирует, с которым экспериментирует, является текст. Звуковая речь имеет физическое существование, но звук существует лишь мгновение. «Удержать» его можно лишь с помощью специальных приборов, устройств, которые появились недавно и в лингвистических исследованиях играют вспомогательную лишь роль. Текст же – вполне устойчивый, надежный источник знаний о языке.

С. 9 Получается своего рода замкнутый круг, парадокс. Мы хотим узнать, что такое язык, как он устроен. Чтобы получить это знание, мы хотим наблюдать за теми процессами, в которых реализуется язык, и за результатами этих процессов, вполне доступными органами чувств. Но оказывается, что ни процессов, ни их результатов мы по настоящему наблюдать не можем, если заранее не обладаем тем знанием, за которым охотимся, знанием данного языка.

На самом деле слова «знание» и «знать» в этом рассуждении незаметно изменили свой смысл. Научное знание о языке, которое составляет цель лингвистического исследования, и «знание» языка, говорящими на нем людьми – это глубоко разные вещи. И сейчас мы должны разобраться в том, что же представляют собой эти два вида знания: что именно и как именно мы «знаем», когда умеем говорить на некотором языке и понимаем чужую речь? И как «знание» языка его носителями соотносится с тем знанием о языке, которое в течение тысячелетий по крупицам добывала и добывает наука о языке?

Лексический фонд как кладовая знаний

Владение языком, умение говорить и понимать речь – это первичное, непосредственное знание=умение человека как разумного члена общества, как Homo sapiens`a. Но теперь посмотрим на язык с другой позиции: не с позиции отдельного человека, которому общество предлагает готовый язык, но с позиции социума, человеческого сообщества, являющегося творцом и подлинным хозяином языка. Непрерывный во времени человеческий коллектив создавал язык начиная с незапамятной древности, пронёс его через тысячелетия и сейчас продолжает шлифовать и оттачивать его в процессе использования.

Язык часто называют орудием и средством познания. Это верно, если смотреть вперёд, в будущее. Но если оглянуться назад, язык предстанет перед нами как итог познавательного процесса, как спрессованное давление тысячелетий первичное, самое фундаментальное знание, добытое, отвоеванное у тьмы ценою миллиардов жизней всех наших предков.

Говоря о роли языка в процессе познания, самые разные люди, в том числе и филологи, обычно выдвигают на первый план тот несомненный факт, что основную массу знаний мы получаем с помощью языка. С раннего детства родители отвечают на возникающие у ребенка вопросы, рассказывают ему, читают книги. В школе он слушает систематические рассказы учителей, а научившись читать, сам извлекает знания из книг, круг которых становится всё шире. Когда человек выбирает профессию, он приобщается к специальной литературе, осваивает специальную, профессиональную терминологию, круг его чтения несколько меняется, специализируется, Но есть еще радио, кино, телевидение, театр, лекции, да и просто повседневные разговоры. Поток разнообразной информации, которую мы поглощаем ежедневно, в огромной части вербален. Без языка его не могло бы быть.

Всё это так. Но всё-таки подобное понимание природы познавательной функции языка упрощает эту функцию и искажает положение дел. Язык предстает здесь лишь как средство передачи, трансляции знаний от одного человека или коллектива к другому. Само же знание выглядит как нечто относительно независимое от языка. Такому представлению сильно способствует и то, что актуальное для общества знание хранится в книгах, а не передается устно, а также и то, что содержащие знание тексты относительно легко переводятся с языка на язык. Тем самым знание как бы утрачивает свою «привязанность» к определенному языку. Сказанное Аристотелем или Конфуцием доходит до наших современников на их родных языках, и Достоевского, Голсуори, дю Гара и Манна большинство людей узнает в переводах, на своем языке.

Конечно, эта роль языка как посредника в передаче и распространение новых знаний очень важна. Но всё-таки сейчас нужно попытаться отвлечься от нее, «вынести ее за скобки» и сосредоточить внимание на том, что, помимо текстов, сам по себе язык есть особая форма существования знания.

Может быть, на первый взгляд это покажется странным, но вся та информация, которую можно выразить, передать при помощи языка, написать в книгах и высказать устно, вся информация, заключенная в собрании Ленинской библиотеки, которую новые открытия сулят свести к электронной записи объемом в стакан, несопоставимо мизернее той информации, которую каждый язык заключает в самом себе.

В языке, в его словаре и грамматике, фиксируются, хранятся и передаются потомкам все достижения познающей человеческой мысли, наблюдений и опыта предков. Особенно нагляден в этом смысле лексический фонд языка. Но, чтобы почувствовать и понять значение словаря как хранилища знаний, необходимо отказаться от упрощенного представления об отношениях слова и «вещи» как обозначающего и обозначаемого.

Вещь я понимаю сейчас в самом широком смысле: это и живые существа, и совокупности (лес, общество), и части предметов (острие, конец и начало, щека), и абстракции (любовь, красота, образование, заключения); это и действия, называемые глаголами, и признаки, называемые прилагательными, наречиями, и отношения, называемые служебными словами: потому что, по сравнению с тем как и т.п. Объектом непосредственного познания средствами языка являются также разнообразные отношения, которые фиксируются не только словами, но и качественно иначе – грамматическими формами слов.

Отношения между словом и «вещью, словом и его означаемым, гораздо сложнее, чем это кажется. Упрощение, которое я имею в виду, состоит в том, что многие люди представляют себе слова, имена наподобие этикеток, которые по традиции каждого данного языка очень прочно связаны с соответствующими вещами. Например, словом кушетка называется один из видов мебели для лежания. Это слово вместе с вещью было заимствовано из Франции. Войдя в русский язык, оно заняло свое место среди других слов с близким значением. Оно обозначает предмет, по функции четко противопоставленный кровати: кушетка предназначена скорее для сидения, хотя на ней можно и прилечь. От тахты она отличается миниатюрностью, отсутствием подушек, от дивана – отсутствием спинки и валиков.

Каждое слово заключает в себе целый набор признаков, с помощью которых мы выделяем вещи именно данного типа: конкретные линзы, очки и пенсне; яблоко и ранетка; флакон, пузырек и бутылка; форточка и окно. Сформулировать значение какого-либо слова, например, форточка, часто бывает трудно. Но тем не мене мы знаем, хотя и не вербально, что это такое, и на просьбу открыть форточку реагируем действием.

Остановимся сейчас на самом простом и наглядном – на именах существительных, ближе всего соответствующих представлениям о вещах в широком смысле термина.

Кажется естественным думать, что слова как названия вещей существуют, когда существуют обозначаемые ими объекты, «вещи», тогда как существование вещей не должно быть обусловлено существованием слов. Например, в самых глубинах Тихого океана миллионы лет может существовать еще не открытый людьми - и потому безымянный – вид животных – не рыб, не моллюсков. Однако «неоткрытые» вещи остаются «вещами в себе»: пока они не «открыты», они не существуют для нашего сознания, они – непознанное. То, что они были неизвестны людям и в наших языках не было для них никаких имен, на их существовании не отражалось никак. Но вот их открыли – и, чтобы поведать о них миру, нужно найти слова.

Существующими для сознания вещи становятся благодаря именам. А наречение, присвоение имени – акт глубоко творческий. Он всегда завершает собою некий акт познания. Ведь в названии всегда фиксируется какой-то признак обозначаемой вещи, показавшийся важным. Может быть, дальнейшее овладение вещью покажет, что выбранный признак не особо важен, но имя останется и своим звучанием, своей внутренней формой будет напоминать потомкам от том, с какой точки зрения когда-то предки увидели эту вещь, под каким углом пытались ее понять.

Все знают, что всякое слово обобщает, что в языке есть только общее. Слова именуют не отдельные вещи, а множества, классы вещей, выделенные по каким-то признакам. Философы древности спорили о том, в каком смысле существует дом вообще и в каком – этот дом. Я хотела бы привлечь внимание к тому обстоятельству, что сама возможность этого спора уходит корнями в язык. Ведь именно язык предполагает нам абстрактное, обобщенное представление о доме вообще: именно оно, такое представление, мы называем значение слова дом. Оно обязательно должно присутствовать в сознании, жить в языковой памяти носителей русского языка, чтобы они понимали, что имеется в виду, когда произносится это слово.

А существует ли это представление, эта идея дома вообще, до и независимо от слова дом?

Я думаю, что не существует. Это представление возникает, складывается, формируется и развивается вместе со словом, которое дает ему толчок к существованию. Ведь речь идет об обозначаемом знака, о его десигнате. Разве десигнат может быть без знака?

Сравним, например, ряд слов – названий жилищ, сформировавшихся в разных культурных мирах: дом – изба – юрта – чум – сакля – фанза – вигвам – дворец – замок – небоскреб. За каждым из них отчетливо видится своя идея, свой образ. Такие слова взаимно переводимы – и то довольно условно - только в рамках однотипных культур: нем. Haus, англ. house, франц. maison, русск. дом.

Слово - это единство звучания и значения, смысла. Если наметился только смысл, то слова еще нет, точно так же, как нет его, если есть только звучание. Эти две стороны слова рождаются одновременно, «лепятся» друг к другу с двух сторон, склеиваются. Потребность что-то назвать зовет навстречу себе – еще непосредственно звуки, но как бы «кусочки смыла», уже связанные со звуками: корни слов, аффиксы. Потребность назвать переходит в мысль – в поиск признака, по которому можно назвать. И встречно подсознание выдает звучания, связанные с избранным признаком. На стыке этих разноприродных сторон рождается новое звучащее слово, значение которого и есть общая идея о данном роде вещей, о данной «вещи вообще»

Ни в одном языке нет, наверное, такого слова, «на донышке» которого не таился бы его сокровенный смысл, идея, от которой оно родилось, - как бы далеко не ушло оно в современном значении от своего истока. Так, например, франц. ecrire и нем. schreiben `писать` восходят к латинскому skribere `писать`; в русском есть слово того же корня –глагол скрести (ср.: скребу). Эти слова ясно показывают, какова была первичная техника письма у римлян и как далеко в наши дни ушли от нее цивилизованные народы. История слов, их звучаний и значений – это одновременно и история культуры, и история самой мысли. Мы видим и можем прочувствовать, как возникала «идея» - писать, писание, и как прочно в истоке своем она была связана не с интеллектуальным, как сейчас, а с физическим действием: с выцарапыванием, выскребыванием надписей на твердом материале.

Но имена получают не только те вещи, которые существуют. Несуществующее тоже может быть и бывает номинировано. Мы сейчас не верим в существование русалок, леших, гномов и эльфов, вурдалаков и ведьм, но вполне понимаем какие представления стоят за этими словами. Большинство людей представляют себе лешего и ведьму гораздо отчетливее, чем брамина, дервища, ихтиозавра, скунса боа-конструктора, в существовании которых – где-то там, далеко во времени и пространстве - люди не сомневаются. Язык откликается на призыв мысли, верна она или нет. Он именует не вещи, а наши мысли о них: что есть в мысли, то есть в языке.

Никакой, даже самый культурный, одаренный, развитый человек не использует всех слов и форм, которыми располагает язык его народа. Словарный состав таких языков, как русский, английский, французский, испанский, немецкий, насчитывает порядка миллиона слов. Но значительную часть этого фонда составляют слова специальные: термины разных наук, промышленных технологий, различных специальных родов и видов деятельности. Врач активно использует одни слова, инженер-химик другие, учитель третьи, слесарь четвертые, парикмахер, товаровед, актер, портниха – у каждого есть свой профессиональный словарный запас.

Словарь бесписьменных языков и диалектов, принадлежащих небольшим народам, находящимся на относительно низком уровне культурно-исторического развития, составляет от нескольких десятков до несколько тысяч слов.

Активный словарный запа отдельного человека может варьировать в диапозоне от 40-50 до 2-3 тысяч слов, а его вспомнить словарь Эллочки-людоедки, то и еще меньше. Ребенок в нормальной городской семье к началу школы накапливает запас 4-5 тысяч слов, а заканчивая школу, располагает уже 10-12 тысячами. Во всем наследии Пушкина было использовано22 тысяч слов. В языке Шекспира около 25 тысяч слов. Словарь Толстого, Достоевского полностью не учтен, возможно, там окажется до 35-40 тысяч. Но несмотря на все эти серьезные количественные различия, и словарь одного ребенка, и словарь большого народа обладают исключительно важным свойством, которое я назову целостностью: большой или маленькой, он всегда полностью покрывает всю без исключения сферу познанного своего носителя, будь то человек или народ.

Попробую прояснить это сначала на примере идеолекта, «языка» каждого из нас. Спросим каждый себя: часто ли в прожитой жизни, уже став взрослыми, мы оказывались в недоумении, как назвать что-то, с чем мы столкнулись впервые? Увидели нечто – и осознали затруднение… И по зрелому раздумье делаем вывод: да, этого не было в моем опыте, и в моем языке нет слова, чтобы «это» назвать.

Возможно, такие ситуации были, - исключить этого нельзя. Но твердо можно сказать: это было редкою Может быть, несколько раз за всю жизнь – если жизнь не забрасывала нас в какую-то совсем необычную ситуацию, Но даже в таких случаях в резерве у говорящих всегда есть возможность описательных выражений. М.Ю.Лермонтов в «Герое нашего времени» описывает музыкальный инструмент черкесов, избегая непонятных русскому читателю слов «что-то вроде нашей балалайки»…

Конечно, в детстве, когда словарь только еще формируется, ситуация столкновения с неведомым, безымянным естественна; но когда мы вырастаем, нам в обычной жизни всегда хватает тех слов, которые мы знаем. Это не значит, что словарный запас не растёт. Понемногу он прирастает всю жизнь. Но обычно новые «идеи», представления приходят к нам вместе с звучанием: мы знакомимся с вещью – и сразу же с ее именем; встречаем в книге или слышим в беседе новое слово – и из контекста, иногда через вопрос, схватываем связанную с ним идею.

Когда мы говорим: «У меня нет слов, чтобы выразить…» или «Я не могу тебе передать, что я испытала в этот момент», - это совершенно другие ситуации, которые достаточно адекватно описываются именно этими выражениями.

Словарь языка я могу сравнить с плотной, местами многослойной и совершенно прозрачной хрустальной сферой, которая окружает нас со всех сторон. Она состоит из «кусочков» - слов, связанных между собой сложными, разнообразными отношениями типа разноплановых ассоциаций: по нашему зову приходит одно, оно влечет за собой другие, между которыми мы делаем выбор, строя фразы. И если точного слова в нашем словаре не нашлось, его заменяют другое, может быть, родовое, может быть, близкое, к которому мы добавим еще что-то.

Очень важным свойством слова мне представляется его готовность расширять область своего значения. Каждое слов имеет одно или несколько постоянных значений, которые в словарях даются под номерами. Но все значения многозначного слова тесно связаны, переплетены между собой, все они, как ветви куста, идут от одного корня, смысл которого часто скрыт под землей. Живое слово в контексте, в конкретной ситуации может выразить гораздо больше, чем можно предположить, основываясь на словарной статье. С одной стороны, слова, подобно пехоте, ведут осадную войну за новые реалии (подробно русскому слову перо – гусиное, металлическое); с другой стороны, они, подобно парашютистам, перелетают границу и метафорами «опускаются» на объект, казалось бы, очень далекий от обычной зоны их действия. Вспомним названия животных, так широко используемые в русском языке для характеристики разных типов людей.

Все, что было и есть в опыте, что проходило когда-то через сознание творцов и носителей языка, - все это зафиксировано в словах и сочетаниях слов, в устойчивых выражениях, в моделях и грамматических схемах языка. А того, что не проходило чрез сознание человека или коллектива, чего никогда не было в их опыте, того нет и в его языке. Так, для среднего русского человека лет десять-пятнадцать назад не было интернета, грантов, компьютеров – не было и потребности в этих словах. Только когда новое появится в опыте, возникает потребность его обозначить – и родится новое слово, значение или выражение: аэроплан, метро, пенициллин, капрон, шариковая ручка, спутник, компьютер, лазер, лимитчица, мануолог, риэлтер…

Обозначить – это значит, пускай наскоро, наверно, но понять, осмыслить и выразить «идею» в звуках, за которыми она будет существовать как живая мозаика смыслов. Слово ляжет в язык, найдет в нём своё место, свяжется разными нитями со множеством других слов, встроится в тематическую группу, станет синонимом одних, антонимом других слов; у него возникнут омонимы и паронимы, к нему можно будет подобрать рифмы и эпитеты… И так оно будет передаваться потомкам из рода в род. Было когда-то гусиное перо, которым писали. Потом появились карандаш, ручка-вставочка – уже с металлическим пером, потом ее заменила самописка, авторучка – перьевая, потом шариковая, а потом гелиевая; появились фломастеры, маркеры… Параллельно создавались пишущие машинки, механические, электрические, а теперь компьютеры… Каждый новый объект отличается от предыдущего – но слово несет в себе этот признак – орудие письма, пусть не всегда отчетливый для говорящих.

Язык называют «мудростью поколений», «сокровищницей», « кладовой знаний и опыта». Мы привыкаем к этим выражениям как к тертым метафорам, но редко даем себе труд вдуматься в подлинный, совершенно прямой, а вовсе не метафорический их смысл. Для этого действительно надо сделать усилие, потому что этот прямой смысл не лежит на поверхности. Человеку, который уже владеет языком, не просто трудно – почти невозможно представить себе, что это для него значит, что дает ему язык. Ведь для этого надо вообразить себя безъязыким. Мир предстанет тогда поистине страшным, подобным Хаосу, который, по представлениям греков, предшествовал сотворению того понятного мира, в котором жили они и живем мы.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒