Язык как явление действительности и объект лингвистики

Черемисина М.И.

Язык как явление действительности и объект лингвистики

Новосибирск 1998

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ЯЗЫК КАК ЯВЛЕНИЕ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Язык как объект владения

Освоение языка

Связи между словом и «вещью», конечно, не врожденные. Ребенок родится с предрасположенностью к восприятию и освоению любого человеческого языка и воспримет тот или те языки, на которых будут говорить вокруг. Это может оказаться совсем не тот язык, на котором говорили его бабушки и дедушки или даже родители. Когда мы приходим в мир, мы оказываемся примерно в том же положении, в котором были наши бесконечно далекие предки, только начинавшие создавать язык. Но вокруг ребенка все-таки есть старшие, которые окружают его с момента рождения. От них он воспринимает язык в уже готовом виде, а не творит его заново.

Впрочем, и перенять готовый язык – задача исключительно сложная. Настолько сложная, что она, по-видимому, посильна только новорожденному ребенку. Приходится допустить, что интеллект новорожденного настолько активен, а инстинктивная, генетически заложенная интенция к постижению речи настолько сильная, что он оказывается в состоянии совершить невозможное. Так же, как травинка, которая вздыбливает и пробивает асфальт.

Слушая звучащую речь и наблюдая, к чему относятся звуки, что происходят в связи с каким-то звучанием, ребенок научается постепенно соотносить звучания и идеи, то есть представления о действиях и вещах, а потом и о признаках и отношениях. Он осваивает и грамматические формы. Изменения звукового облика слов ведут его к познанию тех абстрактных мыслительных категорий, которые составляют смысловую сторону языковых форм. Взрослые люди разных специальностей думать не думают об этих категориях и их смыслах; языковеды бьются над ними, пытаясь осмыслить их и описать в терминах своей науки, специально для этого созданных и отшлифованных. А ребенок в определенном возрасте «проходит» через живое восприятие и прямое понимание этих форм – чтобы затем перейти к автоматизму речи и навсегда забыть, что и как с ним происходило, когда он овладевал языком.

Попробуем на минутку вернуть себя в положение такого ребенка. Начало третьего года жизни. Малыш начинает впервые осознанно говорить: «Сиди! Сижу. Киса сидит». Кроха освоила такую сложнейшую вещь, как классификация социальных ролей в структуре коммуникативного акта!

«Сиди! » - значит, действие должен выполнить адресат речи; «Сижу», - действует сам говорящий; «Киса сидит», - кто-то третий. Это свидетельство того, что ребенок постиг различие между не называемыми участниками речевого акта («ты» и «я») и предметами, не участвующими в этом акте. Конечно, ребенку ни к чему ученые термины, но суть дела он схватывает не хуже, а лучше лингвистов. Или другой пример. Двухлетняя девушка рассыпала карты, потом подняла их и сказала: «Катя собирала карты». Она еще не ощущала тогда различия между своим действием и чужим, между действием, целиком отошедшим в прошлое, и таким, результат которого важен для настоящего. А это значит, что для нее еще не было прошлого и будущего в их отличии от настоящего: она вся была в настоящем, двигаясь в нем. Но прошло короткое время, и в ее речи стала прорисовываться временная перспектива: появились сначала «вчера» и «завтра», затем стали различаться грамматические лица, противопоставились имперфектные и перфектные употребления глагольных временных форм. Конечно, это важный этап в формировании самой личности, самого сознания. А позже придут синонимы, станет вопрос об оттенках смыслов, о производстве, происхождении слов.

Пока ребенок не овладел родным языком, он еще не является человеком в социальном смысле, не является членом какого-то человеческого коллектива, потому что всякий коллектив базируется на взаимопонимании и общении. Без помощи языка человек не смог бы осознать себя как личность, не приобретал бы знаний в общепринятом смысле, в частности профессиональных.

Если же в силу каких-то причин человеческое существо не получило, не смогло принять от общества язык, оно остается за рамками человеческого коллектива. Его отличает от людей не количество знаний, а отсутствие способности их приобретать и удерживать, отсутствие тех способностей, которые мы обозначаем термином интеллект. Подтверждением этому служат судьбы «маугли» - не сказочного Маугли английского писателя Д.Р. Киплинга, а реальных детей, выросших среди зверей, а не среди людей. Относительно достоверные сведения, насколько мне известно, имеются о судьбах семнадцати или восемнадцати детей, которые выросли безъязыкими и неразумными, неспособными войти в контакт с другими людьми. Они не только не стали членами какого бы то ни было человеческого коллектива, но даже не смогли прижиться в нем – почти все они быстро погибали.

Много данных свидетельствует о том, что примерно к пяти годам способность овладевать первым, родным языком, не востребованная до этого срока, иссякает.

Лев Толстой, который помнил себя с очень раннего возраста, говорил, что его восьмилетнего от него пятилетнего отделяет один только шаг. Но между ним пятилетним и им же двухлетним лежит непроходимая бездна. Этот образ совершенно точен, в нем нет ни капли гиперболы. К пяти годам, овладевая основами языка, человек становится человеком – говорящим и мыслящим существом, способным вступать в контакт с подобными ему членами общества.

Между малограмотным или совсем неграмотным человеком и человеком с высшим сверхвысшим образованием большая разница в информированности о мире, в количестве приобретенных знаний. Но их объединяет общее несопоставимо более важное качество, состоящее в том, что оба они – носители интеллекта, способные мыслить, рассуждать, приобретать новые знания. Они люди, члены человеческого сообщества, и в этом качестве равны друг другу.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Язык как объект научного изучения

Самое первое, простейшее отношение, которое возможно между эмпирической наукой и ее объектом, – это наблюдение. Умение наблюдать у живых существ формируется задолго до появления не только науки, но и разума в человеческом смысле. Наблюдать умеют и животные, причем не только высшие. Люди же испокон веку наблюдают за естественным ходом процессов, имеющих для них жизненно важное значение. На базе наблюдений у них рождаются догадки и том, почему процесс протекает или протекал именно так, а не иначе, и что надо сделать, как поступить, чтобы направить его в нужную сторону. Мы знаем, как часто эти догадки бывали далеки от истины, - но любая догадка такого типа направлена на выяснение механизма, процесса, управляющих им сил и законов, в глубину, недоступную непосредственному наблюдению.

Затем на сцене появляется эксперимент. Эксперимент состоит в том, что интересующий нас процесс мы пытаемся воспроизвести искусственно, в условиях, которые нам хорошо известны, потому что мы сами организовали, устроили их в соответствии с нашими догадками и ожиданиями. В этой искусственной, подчиняющейся нам ситуации, мы можем по своей воле менять то или иное условие и наблюдать за тем, как в результате такого вмешательства изменится течение процесса. Если за каким-то вмешательством регулярно следует определенное изменение, мы устраиваем между этими фактами причинно-следственные отношения.

Но всем специальным экспериментальным методам предшествует наблюдение, без которого невозможна никакая наука. Наблюдение предшествует и теоритическому осмыслению фактов, и экспериментированию, и моделированию процессов. Но оно не только предшествует, на всех этапах развития науки наблюдение сопровождает все другие методы и всегда сохраняет среди них особое и, я бы сказала, главное место.

Поэтому до тех пор, пока некоторая наука или, точнее сказать, некоторая область искомого знания, некоторая сфера нашего интереса не имеет такого объекта, который она могла бы регулярно, систематически наблюдать, до тех пор «наука» эта еще не существует. Примером тому может быть «сфера интересов», которая связывается со словом «парапсихология»: телепатия, ясновидение, телекинез… Есть люди, начисто отрицающие саму возможность подобных явлений; есть верящие в них. Но никому еще, насколько я могу судить, не удалось поставить всерьез научное наблюдение за фактами подобного рода. Существование гипноза давно уже не вызывает сомнений, гипноз наблюдаем, в том числе и в лабораторных условиях, но подлинная природа его по-прежнему не ясна. Телепатия и телекинез в лабораторных условиях научному наблюдению пока не поддаются. Это, на мой взгляд, не доказывает невозможности самих явлений, - такую невозможность следовало бы обосновать теоретически. Но отсутствие объекта систематического наблюдения вполне убедительно свидетельствует о том, что парапсихология как наука пока не существует.

Языкознание, конечно, не парапсихология. Это вполне сложившаяся эмпирическая наука, которую никому не придет на ум ставить под сомнение. У этой науки есть собственный объект наблюдения, она располагает богатой, разветвленной системой приемов и методов наблюдения за своим объектом. Но дело в том, что этот объект наблюдения не вполне соответствует тому общепринятому представлению о языке, о котором мы говорили выше.

Мы говорили о том, что язык есть продукт коллективного творчества народа, что он является достоянием этого народа, что он хранится в коллективном сознании, которое в каждый данный момент бывает представлено множеством сознаний отдельных людей, носителей данного языка. Это так, - но тот язык, которым непосредственно владеет каждый из нас, язык, заключенный в нашем сознании (а правильнее сказать – в подсознании), не доступен наблюдению извне. Он доступен, да и то только в малой мере, внутреннему созерцанию, интроспекции.

Языкознание сложилось, сформировалось как наука в процессе наблюдений за другим объектом.

В общественное сознание, где хранится язык, наблюдателю доступа нет. Он не может проникнуть и в индивидуальное языковое сознание (подсознание). Но содержание нашего сознания выражается в речи, оно овеществляется, объективируется в сказанных или написанных фразах. Именно эти фразы, во всем их живом разнообразии, и являются главным объектом наблюдения для лингвиста, каким бы языком, какой бы стороной языка он не занимался.

Лингвистов всегда интересовало в первую очередь, больше всего именно содержание языкового сознания, а не психический или физиологический механизмы речевых процессов. Для нас существенно не столько то, что происходит в мозгу, - это проблемы психологии; и не столько то, что «делают» органы речи, - это специальные проблемы физиологии речи, экспериментальной фонетики; нам важно то, что получается в результате речевого процесса и его отдельного акта: продукт речи – высказывание.

Физиологические наблюдения над мозговым излучением, над биотоками мозга в самом лучшем случае могли бы показать, что в данный момент наблюдаемый человек находится в состоянии активной психической деятельности – речевой деятельности: он говорит, или пишет, или воспринимает чью-то устную или письменную речь. Все речевые процессы, в том числе и внутренняя речь, связаны с активностью определенных участков коры головного мозга и потому доступны для наблюдения физиологов. Известно, например (такая публикация была в журналах лет двадцать назад), что наблюдение с помощью соответствующих приборов за излучениями мозга спящего кота позволяет установить, в какой момент ему начинает что-то сниться и да какого момента продолжается сновидение. Однако отсюда еще бесконечно далеко до того, чтобы узнать, что именно ему снится. Точно так же и наблюдения над физиологическими процессами в мозгу человека не могут приблизить нас к пониманию структуры и содержания языковых форм, в которых осуществляется наше мышление.

Если бы интересующие лингвистов сведения о языке, правила разного рода, о которых мы говорили выше, хранились в сознании носителей языка в относительно ясной и четкой форме, как знания обычного типа, то объектом наблюдения для лингвистики, вероятно, мог бы служить индивид, а лучше – специальная группа мужчин и женщин разного возраста, хорошо владеющих родным языком. Формой активного наблюдения был бы прямой опрос носителей языка.

Было бы неверно сказать, что опрос по специальным программам не используется лингвистами в числе прочих методов получения лингвистической информации. И отбор информантов, и опрос, и запись ответов – важнейшая часть полевого исследования, которое особенно значимо при изучении бесписьменных и младописьменных языков. Но все-таки даже при изучении бесписьменных языков прямой опрос остается лишь вспомогательной процедурой, о чем подробнее мы будем говорить дальше. И это не может быть иначе, потому что лингвистическая информация, как мы уже видели, не содержится в сознании в сколько-нибудь отчетливой форме. Она упрятана глубоко в подсознании. Поэтому опрос носителей языка оказывается связан с принципиальными трудностями.

Таких принципиальных трудностей я вижу две. Одна из них связана с тем, что наше владение языком носит автоматический характер. Мы говорим правильно, «всё знаем и всё умеем» в родном языке именно тогда, когда говорим не задумываясь. Стоит задуматься - и непроизвольность, спонтанность речи исчезнет, мы начнём волноваться, появятся слова-паразиты, речь станет корявой… Это происходит даже в том случае, если от информанта не требуется ничего, кроме того, чтобы сказать, рассказать что-то хорошо известное на родном языке. Если же мы спросим что-то о самом языке, то можем ввергнуть нашего информанта в полнейшее недоумение. Можно ли, в самом деле, спросить – например, у какой-нибудь носительницы русского диалекта, - как будет родительный падеж какого-то слова, или сочетаются ли в этом диалекте деепричастия со своим подлежащим, или о чём-то подобного рода?

Вторая принципиальная трудность связана с тем, что информация, которая мы получаем от индивидов, когда спрашиваем об их родном языке, оказывается информацией не только, а иногда и не столько о языке, сколько о самом данном человеке. Чтобы разделить эти две информации, часто оказывается необходимым уже заранее располагать той самой лингвистической информацией, на которую ориентирован вопрос.

Примером тому может быть семантическая интерпретация, то есть толкование, образной, экспрессивной лексики; если мы спросим пять, шесть, восемь носителей русского языка, что имеют в виду, когда говорят о человек «тигр», «курица», «мымра», то получим столько разных ответов, сколько человек было опрошено. И только опросив несколько десятков людей, сможем более или менее объективно определить смысл образа. При этом каждый опрошенный, характеризуя «мымру» или другой образ, определённым образом охарактеризует самого себя – через свои симпатии и антипатии к отдельным сторонам данного образа.

Носители языка сами не знают, как получается, что они говорят правильно. Поэтому на вопросы, которые задаем им лингвист, они могут или совсем не найти ответа, или ответить по-разному и даже вразрез с тем, что спрашивающему уже известно заранее из других источников. А одним из таких источников бывает и языковая компетенция самого исследователя, особенно если он изучает свой родной язык.

Языковая интуиция, языковое чутье, которое у одних людей более тонкое, у других менее, есть не что иное, как конденсированный, но неосознанный, не рационализированный языковой опыт. Языковую интуицию следует отличать от непосредственного владения языком. Это уже не умение построить правильную фразу и понять ее, а умение ответить на вопрос о том, можно ли сказать так-то и так-то, будет ли это правильно, хорошо, красиво. Если так нельзя, нехорошо, то как перестроить фразу, чтобы она стала правильной.

К этим вопросам примыкают и вопросы о смыслах фраз и составляющих их форм: значат ли две данные фразы одно и то же – или разное? И если разное, точнее – не совсем одинаковое, то в чем состоит разница? Вопросы этого типа для носителей языка всегда бывают очень трудны. И, пожалуй, одинаково трудны они для образованных или малообразованных людей, для людей с филологической подготовкой и без нее. Чтобы убедиться в этом, можно сделать такой маленький опыт. Возьмем фразу: «Прежде чем выйти из дома, я выключил телевизор». Заменим в ней союз прежде чем союзом перед тем, как, а затем сопоставим эти фразы по смыслу и попытаемся ответить на поставленные выше вопросы.

Лингвист, стремящийся к получения научного, объективного знания о языке, должен строго отличать это научное знание от собственного интуитивного знания (представления) о том же предмете. Однако это не значит, что он должен «отключать» свою интуицию, оценивая и обрабатывая материалы, полученные от других источников, а особенно – сведения, полученные от других носителей языка.

Тот факт, что, спрашивая о языке, мы мешаем людям пользоваться языком, заставляем их думать о том, о чем думать им никогда не приходилось, давно известен полевым лингвистам, работающим с бесписьменными и младописьменными языками, и особенно диалектологам, которое имеют дело с носителями говоров, нередко близких к родному языку исследователя. Русский лингвист, приезжая в русскую же деревню, может говорить с селянами на свое обычном, естественном языке, - его, конечно, поймут. И тут особенно важна «заповедь полевого лингвиста»: не ставить прямых вопросов, добивать от информанта естественного, спонтанного произнесения слова или формы, за которыми охотится «исследователь». На прямой вопрос нередко отвечают так, чтобы не попасть впросак, не показаться деревенщиной, угодить спрашивающему, сказать так, как сказал бы он сам. При этом живая особенность диалекта, особенно нужная, важная диалектологу, может показаться носителям некрасивой, снижающей их престиж перед горожанином. Если спросить, например: «Как у вас говорят: апять, опять или упеть? » - информанты могут ответить: «Апять, апять у нас говорят, как в городе, так и у нас, без разницы! » - а через пять минут раздастся: «Гани её, заразу, упеть в агарод пашла! », «Упеть ети курицы на агарот лез`ли! »

Надо сказать, что прямые лобовые вопросы сбивают с толку не только носителя диалекта, они парализуют языковое чувство и носителя литературного языка, в том числе и самого лингвиста. Эта одна из причин, в силу которых исследователь родного языка не может быть надёжным информантом для самого себя. Попробуйте-ка ответить даже на такие простые вопросы, как:

1. Как вы обычно говорите: налей мне чая или чаю? Кваса или квасу? Снек-ыдёт или снех-ыдёт?

2. Говорите вы ноль или нуль? Шкап или шкаф?

3. Где вы ставите ударение в словах: столярам, шоферам, деревце?

4. Говорите ли вы тагда или тада? Кагда или када? Атцвёл или аццвёл?

5. Говорите ли вы машу рукой или махаю? Помаши или помахай?

Когда-то эти вопросы были заданы мне самой - в анкете, которую распространял Институт русского языка АН СССР. Я ответила, как мне тогда показалось, правильно, - но с тех пор уже 20 лет пытаюсь проверить, как же я действительно говорю. Но так и не знаю.

Однако отвлечемся сейчас от того факта, что прямые вопросы выводят из равновесия тот механизм, который мы хотим изучать, и обратим внимание на другую сторону дела. Представляя себе индивида как возможный объект наблюдения в языкознании, не забываем ли мы о том, что подлинный носитель языка – это общество? Индивид лишь исполняет предписанные ему законы и правила, воспроизводит те действия, которые запрограммированы не им. Воспроизведение всегда связано с какими-то помехами, шумами, отклонениями от заданного эталона. На чем же должен сосредоточить своё внимание языковед? Ведь его интересуют не механизмы воспроизведения, не возникающие при этом шумы, а именно сами воспроизводимы эталоны, общая система данного языка, которую нужно отделить от помех и шумов. Как это сделать?

Это очень сложная и интересная проблема. Она лежит на стыке сразу трех наук: лингвистики, психологии и психолингвистики – и заслуживает специального рассмотрения. Но сейчас достаточно, как мне кажется, будет сказать, что в рамках самой лингвистики обращение к сознанию носителя языка было и остается вспомогательной операцией. Лицо языкознания как науки определяется другими методами – и другим объектом наблюдения.

2. Тест как объект анализа.

Главным объектом наблюдения для языковедов на все времена, от самого зарождения науки о языке, были и остаются тексты.

Когда лингвист имеет дело с мертвыми языками, тексты оказываются для него единственным источником знания о том, как были устроены языки, на которых, может быть, уже много столетий никто не говорит. Какие законы и правила управляли речевым поведением людей, умерших сотни лет назад? Спросит об этом не у кого, кроме как текстов, которые были написаны при жизни исчезнувшего народа. У текста спрашивать можно, и он способен давать ответы на вопросы точно так же, как природа отвечает на вопросы естествоиспытателей. Текст, как и любой объект, естественный или искусственный, - будь то кристалл полевого шпата, звезда, каменное орудие, швейная машинка или живая клетка, - несет в себе самом самую точную информацию о том, что такое он есть и как он устроен. В частности, текст несет и информацию о том языке, на котором он написан. Нужно только суметь извлечь из него эту информацию, - а это далеко не всегда просто.

Если же речь идет о живых языках, то, кроме текстов, мы располагаем, в принципе, и другими источниками лингвистической информации. Однако ни один из них по своей значимости для лингвистики не может соперничать с текстом. И эта значимость особенно ярко обнаруживается тогда, когда лингвист приступает к исследованию живых, но бесписьменных языков, - языков, на которых не существует книг. С чего же мы начинаем работу с таким языком?

Мы начинаем с того, что сами создаем тот текст, или те тексты, которые потом будем исследовать. Лингвист берет тетрадь и записывает в нее на слух фразу за фразой на ещё неизвестном ему языке, слушая речь не умеющих писать носителей языка. Это единственно возможная, единственно правильная модель поведения языковеда, сталкивающегося с подобной задачей. Без текста работать он не может, тест нужен ему как воздух. И каждый, кто хоть немного знаком с наукой о языке, прекрасно знает о том, что именно текст служит нам надежным и верным объектом наблюдения и изучения. Тексты мы расписываем на карточки, находя в них интересующие, избираемые нами явления. Потом мы «тасуем» карточки, сравниваем, сопоставляем определенные отрезки текстов, формулируем возникающие у нас вопросы и затем снова ищем в текстах ответы на них, привлекая к анализу новые и новые текстовые материалы.

Выше, говоря об индивиде, носителя языка, информанте как о возможном объекте лингвистического наблюдения, я позволила себе на время отвлечься от нерасторжимой связи лингвистики с текстами. Эта связь такая привычная, такая естественная, что мы нередко не замечаем ее, как не замечаем воздуха, которым дышим. Между тем в отношениях «тексты - язык» есть такие аспекты, о которых полезно задуматься и специалистам и неспециалистам. Попробуем же поставить и обсудить некоторые из этих вопросов. Они кажутся мне достаточно серьезными, но в традиционном изложении лингвистических знаний для них не находится подходящего места. Вопросы эти состоят в следующем.

Согласимся ли мы назвать русским языком некоторой текст, написанный на русском языке? Очевидно, нет: ясно, что это разные вещи. Множество текстов, даже полную совокупность текстов на некотором языке, называют «корпусом языка», но не самим языком. Различие между текстом и языком становится предельно очевидным, когда мы имеем дело с текстом, написанным на неизвестном нам языке. В этом случае мы видим и понимаем, что обладание текстом: папирусом, пергаментом, каменной стелой, глиняной табличкой, исписанной буквами или иероглифами бумажной страницей – не приближает нас к задаче познания языка. Чтобы извлечь из текста какую-то лингвистическую информацию, мы должны хотя бы начерно прочитать и понять текст, то есть в какой-то степени уже знать язык, на котором он написан.

Теперь, ясно различив, разделив эти объекты совершенно разной природы, язык и текст, мы можем спросить: почему же, на каком основании в обычной исследовательской ситуации мы можем, позволяем себе использовать один объект – текст для получения знаний, которые будет относить к совершенно другому объекту – языку?

Являются ли те знания, которые мы получаем в результате наблюдений над текстами, исследования текстов, действительно знаниями о языках, то есть знаниями о «знаниях и умениях», которыми обладали создатели текста, о правилах и законах, которые управляли их речевым поведением и, неизвестные им самим, дошли до нас в этом продукте их творчества и труда?

Чтобы ответить на этот, чтобы ясно яснее представить себе те сложные, многосторонние отношения, которые связывают тексты и языки, постараемся глубже вдуматься в собственную природу текста и в то, какую он заключает в себе информацию.

§ 3.Текст как источник знания

В современном мире подавляющее большинство знаний о мире люди получают из текстов: о том, как устроена наша земля, о том, как работает наша печень, какие процессы протекают в доменной печи, что такое рейтинг, солнечное затмение, морские приливы … Даже о событиях в своей семье мы нередко узнаем из писем телеграмм.

Тексты, которые нас окружают, так разнообразны, что сразу непросто назвать объединяющий их признак. Что общего между учебником арифметики и романом Льва Толстого, бухгалтерской ведомостью и тетрадкой школьника? То, что все они написаны буквами на бумаге? С. 33 Но и это не обязательно, вспомним Розеттский камень с египетской надписью – текстом, расшифрованным Шамполином; или глиняные таблички с клинописной записью о Гильгамеше, или египетские папирусы или новгородские берестяные грамотки.

Слово текст подразумевает обычно материальный предмет с нанесенными на него графическими значками, из которых может быть извлечено сообщение, сформулированное на каком-либо языке. Текст – это результат целенаправленного, сознательного действия, на которое, по-видимому, способен на Земле только человек. Даже если иметь в виду тексты, которые порождают (или будут порождать) машины, - то ведь за машинами все равно стоит создавший их человек. Текст создается кем-то, почему-то, для чего-то и для кого-то. Он всегда имеет и Автора и Адресата.

Цели, с которыми создаются тексты, бывают очень различными. Прямая цель, состоящая в передаче информации по определенному адресу, редко выступает как основная. Ее скорее можно назвать ближайшей. За нею усматривается воздействие на Адресата, побуждение его к определенным размышлениям и действиям.

Цели, близкие и отдаленные, в разной мере осознаются авторами В самом тексте они обычно не формулируются, а если и формулируются, то это совсем не значит, что они именно таковы. Однако все содержание текста, вся его структура существенно определяется целью. Адресат только тогда адекватно воспринимает текст, когда он понимает целевую установку Автора.

Сложные переплетения жизненных целей пишущих вносят искажения в информацию о фактах и событиях; люди, ориентированные по-разному, разными глазами видят события, а в рассказе о них по-разному ставят акценты, опускают одни, акцентируют другие детали. Поэтому всякий текст наряду с информацией, которую пишущий хотел бы сообщить, несет в себе и другую, неявную информацию о самом себе. В жизни мы знаем и учитываем это. Так, получая письма от близких, делаем коррекцию на то, что один видит все в розовом, другой в черном цвете, или наоборот. Точно так же имя автора работы по нашей специальности обычно ориентирует нас относительно ожидаемого угла зрения на предмет и определяет меру доверия и интереса к работе.

Отношение Адресата – получателя текста к тексту я назвала бы (МИЧ называет) потреблением. В жизни мы говорим «читает», иногда «изучает» - например, студенты, аспиранты, научные работники изучают литературу по своей теме. Но речь идет не об изучении текстов как таковых, а только о тщательном извлечении заключенной в них информации о чем-то совершенно другом, о предмете, освещенном в тексте.

С. 34 Возможен и совершенно другой подход к тексту. Из текста можно извлечь информацию, которую Автор в нее не закладывал, а Адресат не извлекал. Это информация о самом тексте, на которую ориентированы палеография, текстология и лингвистика. Всякая вещь несет в себе богатейшую информацию о себе самой, - но ее можно извлечь только под определенным углом зрения. А чтобы она стала научным знанием ее нужно вписать в систему знания, составляющего данную науку. Знание, не увязанное с этим целым, всегда остается вне науки. Каждая из указанных наук характеризуется своим подходом к тексту, своей ориентированностью на определенный аспект текстовой информации, своими приемами работы с ним. Это относится и к другим наукам, работающим с текстом.

Историка и литературоведа, в отличие от палеографа, текстолога и лингвиста интересует в первую очередь содержание текста. Историку важна информация о событиях; но, чтобы использовать информацию, извлекаемую из текста, нужно знать, чему в ней можно доверять, а чему нельзя. Чтобы снять искажения, нужно вычислить угол зрения, под которым автор видел и описывал факты. Если у ученого есть уже социальный портрет автора, он может скорректировать переданную им информацию; если, наоборот, из других источников ясна «картина события», то его интерпретация данным автором позволяет оценить его идеологическую позицию, а тем самым яснее увидеть состояние общественной мысли. Но обычно текст проливает некоторый свет на оба эти предметы. «Информация» и «помехи» дополняют друг друга, переходят друг в друга.

Литературоведа интересует художественное произведение как проявление особой формы самосознания общества. Художественное произведение предлагает читателю некоторую модель действительности. Читатель, потребляя текст, следит за сюжетными перипетиями, за судьбами героев, эмоционально переживает их борьбу между собою и с роком, воспринимает образы как реальность. Ученый же исходит из того, что все это присутствует в книге ради определенной концепции жизни, ее ценностей, добра и зла, того, что есть, в отношении к тому, что должно было бы быть. Задача литературоведа извлечь из текста эту концепцию, понять и описать, что она из себя представляет: что сказано автором и как это сказано. И какие бы дальнейшие задачи он перед собой ни ставил, к тексту он обращается именно с этими двумя вопросами.

Историка и литературоведа, при всем различии их задач и подходов к тексту, объединяет именно интерес к той информации, которая вложена в текст его автором, хотя и для других Адресатов. Им не важно, что представляет собою этот материальный предмет: на какой бумаге, какими чернилами написаны «Бедные люди»,

с. 35 каким из немецких шрифтов напечатан «Фауст». Не важно - но только в конечном счете. Вот историк нашел интересный документ. Но подлинный ли он? Датирован ли? Как узнать, когда он написан, где и кем?

Палеография – специальная вспомогательная дисциплина. Она изучает фактуру текстов, подходит к ним как к материальным вещам: исследует качество бумаги, на которой писались книги и документы, устанавливает, где и когда она была сделана. И как сделана, каким способом – это тоже помогает датировать время ее изготовления. Очень помогают датировке водяные знаки – следы особых сеток, применявшихся при изготовлении бумаги; этих знаков было много, они собраны в специальных справочниках. Зная, когда появился тот или иной знак, мы можем быть уверены в том, что текст на бумаге с этим знаком не мог быть написан раньше этой даты. А так как бумага редко хранится больше полстолетия, то и верхнюю дату можно приблизительно наметить. Интересуют палеографию и почерки, закономерно меняющиеся с каждым полустолетием. При определении возраста и место происхождения рукописи учитываются и многие другие признаки: чернила, манера пагинации, расположение строк, способ брошюровки листов и др.

Еще одна вспомогательная филологическая дисциплина – текстология. Филология имела в прошлом более широкий предмет, чем сейчас. В ее сферу входила и история в широком смысле: социально-политическая и история культуры – литературы и ораторского и изобразительного искусства, материальной культуры, - все знания, которые удавалось европейцам извлечь из открывшихся им памятников античности. Главным источником информации были, конечно, тексты. Археология тоже вырастает из филологии: Шлиман никогда бы не раскопал Трою, если бы не был уверен в подлинности «Илиады». В сферу классической филологии естественно входило и изучение древних языков, открывавших доступ к текстам. Но языкознание еще не было самостоятельной наукой: языки интересовали филолога не как цель, а только как средство познания других объектов.

Текстологию интересовала содержательная сторона текста. Как в истории, литературоведении, лингвистике, текст представлялся здесь как бы «снятым» с той материальной фактуры, но которую он действительно нанесен. Но эту операцию «разделения единого» каждая наука проводит по-своему, со своими целями. Главный объект текстологии – древние рукописные тексты; эти тексты переписывались многократно, и переписчики по-разному понимали свои задачи. Даже если они стремились точно скопировать текст, они вносили в него свои ошибки, описки, поправки и «лжепоправни». Но нередко

С. 36 переписчик активно вмешивался в текст, исключал из него одни и вносил другие куски. Текстолог стремится восстановить историю текстов, представленных множеством списков и редакций. Текст предстает перед ним как некая сущность, которая меняется, варьируется (разумеется при помощи человека), оставаясь при этом сама собой.

Лингвистические особенности текстов (и списков) нередко помогают историкам и текстологам привязать их к определенному месту и времени. Например, если в восточно-славянских текстах буквы Ьַ и Ъ, обозначающие редуцированные гласные, твердо стоят на местах, это значит, что текст ранний; если переписчик смешивает Ч и Ц, пишет КОҮ ПЭЧЬ вместо КОҮ ПЭЦЬ, ЧЂПЬ вместо ЦЂПЬ, значит, он новгородец или псковитянин.

Лингвистика зарождалась в недрах классической филологии, научного знания, направленного на познание античного мира, открывавшегося европейцам в эпоху Ренессанса через памятники материальной культуры и через сохранившиеся тексты. Чтобы пробиться к внутреннему смыслу этой культуры, необходимо было прочитать тексты, а для этого овладеть языками, латынью и греческим.

Чтение текстов было и целью обучения, и его средством. Конечно, довольно быстро возникли и распространились и учебники латинского языка, грамматики: сжатая и компактная грамматика Доната и пространная (18 томов! ) Присциана. Когда обучение заканчивалось ученик овладевал необходимыми для чтения правилами, он начинал читать не облегченные учебные, но любые тексты, в которых он сталкивался с такими явлениями, которые не предусматривались известными правилами. Появлялись новые формы слов, новые, не встречавшиеся ранее конструкции. К ним привлекалось внимание, они обсуждались, осмыслялись, оценивались.

Новое знание, накапливаясь, тоже требовало закрепления, оно прибавлялось к накопленному ранее. Формировались методы проверки догадок: они возникали на базе текстов и текстами же подтверждались или опровергались. Так исторически сложилось, что лингвистические методы, приемы работы веками формировались на базе текстов, латинских и древнегреческих. А объектом анализа были древние тексты.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒