Взаимодействие языков. Билингвизм

Социалемы, лингвемы: соотношение, контактирование,

Характер взаимодействия

Социум, языковой коллектив (социалема) и язык (лингвема) являются составляющими, на которые опирается социальная история языка.

Внутренние и внешние языковые изменения.В истории языков различают изменения внутренние (или внутриязыковые), происходящие в самом языке, и внешние, связанные с изменениями в социальных функциях языка.Вот примерывнутриязыковых изменений: 1) в фонетике: появление новых звуков (например, в раннем праславянском языке не было шипящих: [ж], [ч], [ш] – довольно поздние звуки во всех славянских языках, возникшие в результате смягчения звуков соответственно [г], [к], [х]) и т.п); 2) в грамматике: утрата каких-то грамматических значений и форм (например, в праславянском языке все имена, местоимения и глаголы имели, кроме форм единственного и множественного числа, еще формы двойственного числа, употреблявшиеся, когда речь шла о двух предметах; позже категория двойственного числа утратилась во всех славянских языках, кроме словенского); примеры противоположного процесса: формирование (уже в письменной истории славянских языков) особой глагольной формы – деепричастия; разделение прежде единого имени на две части речи – существительные и прилагательные; формирование относительно новой в славянских языках части речи - числительного. Иногда грамматическая форма меняется без изменения значения: раньше говорили городы, снеги, а сейчас города, снега; 3) в лексике: многочисленные и исключительно разнообразные изменения в лексике, фразеологии и лексической семантике.

Внешние языковые изменения – это изменения в судьбе языка: в характере его использования, в отношении людей к языку. Например, с течением времени могут расшириться или сузиться общественные функции языка и сферы его использования; измениться его юридический статус, его престиж дома и за рубежом. Язык может получить распространение как средство межэтнического или межгосударственного общения или, напротив, утратить роль языка-посредника. Важными событиями социальной истории языка являются создание его письма и письменности, сложение его литературной (нормированной) формы существования, появление литературной традиции и создание шедевров искусства слова.

В истории языков изменения внутренние и изменения в судьбе языка часто переплетены. Наиболее глубокие процессы социальной истории языка обычно или приводят к изменениям в структуре, или как-то отражаются в ней. Например, превращение диалекта в койне (наддиалектное средство общения) может сопровождаться отказом от узкоместных особенностей речи или заимствованием диалектных явлений более широкого ареала. Вытеснение одного языка другим может заключаться в постепенном разрушении его структуры. Именно так постепенно угасал в Германии XVII – начала XVIII в, славянский язык полабян. Внутренние изменения обычно происходят также и в ассимилирующем языке.

Эволюция психики человека и язык. Основные тенденции в развитии способности человека познавать мир состоят в возрастании абстрактности и логической связности мышления. Кроме того, изменяются некоторые параметрические (количественные) показатели: возрастает скорость интеллектуальных процессов; укрупняются семантические блоки, которыми оперирует мышление; увеличивается информационная емкость вычислительных единиц (высказываний).

В средние века начинали учиться грамоте не раньше 10 лет; читать по-церковнославянски, например, учились два года. Во времена Эразма Роттердамского читали только вслух, а если кто глазами опережал голос, то это казалось почти чудом. Эразм, при всем почтении гуманистов к римским классикам, считал, что Цицерон слишком многословен. Современному читателю многословным, медленным кажется не только Эразм, но и авторы прошлого века.

Для языков первобытной поры было характерно изобилие конкретных наименований, что позволяло с максимальной подробностью говорить о явлениях физического мира и труда, но затрудняло абстрактное мышление. Одна из магистральных линий в истории лексики как раз и состояла в частичной постепенной утрате («забывании») массы конкретных наименований и сложении лексических средств для передачи обобщающих и абстрактных понятий.

Письмо, позволив человеку хранить часть информации не в памяти, а в записи, со временем заметно ослабило возможности памяти, особенно механической. А творческая (левополушарная) память не столько запоминает тексты, сколько создает их заново. Усиление абстрактности человеческого мышления приводит к укрупнению и растущей абстрактности грамматических категорий, В этом причина таких процессов, как: 1) постепенная утрата семантических оснований в разделении имен и глаголов на словоизменительные классы (типы склонения и типы спряжения) в индоевропейских языках; 2)обобщение глагольных способов действия в категории вида в славянских языках; 3) обобщение счетных слов в грамматическом классе числительных; 4) преодоление конкретной множественности в категории числа (утрата в разных языках двойственного и тройственного чисел), 5) тенденция к замене многочленных противопоставлений бинарными (двойными) в местоимениях.

В фольклорных записях почти отсутствует подчинительная связь простых предложений в составе сложных. Бессоюзие и сочинительные союзы (и, а, но, да, или) могли выразить только самые простые и общие отношения между двумя предложениями (т.е. между двумя событиями, о которых сообщали предложения). Усиление связности, логической расчлененности и точности мышления, а также потребности точной письменной передачи информации привели к появлению многочисленных лексико-грамматических показателей этих отношений. В этой связи можно указать также на поздние по времени появления узкоспециализированные предлоги в славянских языках. Например, русские предлоги вследствие, благодаря, ввиду, в результате, в связи, по причине и т. п., выражая общее значение причины, отнюдь не синонимичны. Стремление говорящих к максимально точному выражению мысли обусловило разнообразие и тонкую дифференцированность модальной лексики (ср. различия между хочу, хочется, охотно, не прочь и т. п.).

С интеллектуализацией общения, с расширением метаязыковой рефлексии связано развитие средств различения своей и чужой речи. В современных письменных языках развились не только четкие формы прямой и косвенной речи, но и средства, позволяющие в разных дозах, с различными экспрессивными целями соединять и различать авторское и «чужое слово» (несобственно-прямая, «полупрямая» речь, разные приемы цитирования и т.п.). Расширяются также средства метаязыкового комментирования речи.

Однако естественные языки, по-видимому, не вполне справляются с потребностями человека оперировать массой абстрактно-логической информации (естественно-научной и в особенности технической). Отсюда – бурное развитие вспомогательных искусственных семиотик, таких, как математические знаки, химическая номенклатура и символика, знаки дорожного движения, международная библиотечно-библиографическая классификация УДК (Универсальная десятичная классификация), семиотические средства патентных описаний, карт, схем, чертежей, планов, а также многочисленные языки общения человека и компьютера.

Исключительно разнообразны взаимоотношения между отдельными языками, с одной стороны, и некоторыми другими социальными параметрами человека и человечества, с другой. Н.Б. Мечковская отмечает, что в ряду таких базисных параметров («измерений»), вслед за языком, обычно называют этничность (национальность), гражданство (подданство), вероисповедание. В учебном пособии автора приводятся примеры кардинальных диспропорций между основными измерениями человечества. Если языков на Земле 5-6 тысяч, то этносов – примерно 1300; государств – около 220, в том числе государств-членов ООН – примерно 200; число же отдельных конфессий, если включать в него бесчисленные культы и верования в странах Третьего мира, неопределенно велико. Эти цифровые «разбежки» говорят о том, что на карте мира географические границы языков, этносов, государств и религий отнюдь не совпадают. Тем не менее, конфигурации четырех географических карт мира – языковой, этнической, политической и конфессиональной – взаимозависимы и соотносимы, особенно в исторических объяснениях. Наиболее близки друг другу карта языков и карта народов мира, поскольку обе они основаны на генеалогической классификации языков.

Коммуникативно-функциональное разнообразие языков поражает не меньше, чем их структурная пестрота. На Земле нет двух тождественных языковых ситуаций, нет двух языков с равным объемом коммуникации, с одинаковой историей и с одинаковым будущим. Есть языки, на которых говорят и пишут миллионы людей в разных странах на всех континентах, и есть языки, родные всего для нескольких сот человек в одном-единственном селенье.

Есть языки, письменная история которых насчитывает тысячи лет, – таковы ведийский язык и санскрит (разновидности древнеиндийского языка, начало литературной традиции - ХV в. до н.э.), древнееврейский язык (время сложения «Торы», первых пяти книг Ветхого Завета, - XIII в. до н.э.), литературный древнекитайский язык (начало иероглифического письма - IX в. до н.э.). И есть языки, которые возникли в XIX - XX вв. в считанные годы, причем возникли обычным для языков путем – сами собой, стихийно (не «в кабинете»), в результате длительных контактов разноязычных людей и смешения их языков. Это пиджины и креольские языки, и их известно около 100. Из 5-6 тысяч языков Земли только около 600 языков имеют системы письма, но лишь около 300 из них реально используются в письменной коммуникации.

Есть языки, которые, хотя и имели письменность и литературную традицию, однако утратили коллектив исконных носителей, и стали поэтому языками мертвыми. Таковы древнеегипетский язык (на нем сохранились самые ранние в истории человечества иероглифические записи, датируемые IV тысячелетием до н.э.), авестийский язык (тексты с X в. до н.э.), латынь (собственно латинская письменность - с IV в. до н.э.), старославянский язык (первые памятники - 863 г.). И есть язык возрожденный, через две с половиной тысячи лет вновь ставший средством живого общения народа – так произошло с древнееврейским языком (ивритом).

Есть языки, в которых литературная («правильная») речь ещё почти не отличима от диалектной. А в исландском языке эта оппозиция отсутствует по другой причине: в нем просто нет диалектов. Известны литературные языки, которые не используются в неофициальном, частном, дружески-фамильярном общении – например, литературный арабский язык...

У каждого языка – неповторимая социальная и культурная история, свое место в своем социуме, свои перспективы в будущем. Однако уникальность судьбы отдельного языка не означает, что нет общих закономерностей, типичных линий развития, типологически близких судеб. Вот почему для социальной лингвистики мало перечня отдельных ярких случаев: требуется типологическое освещение всего разнообразия языков. Это и составляет содержание социальной (функциональной, или социолингвистической) типологии языков.

Языковые контакты.Одним из важнейших внешних факторов исторического развития языка в современном языкознании признаются языковые контакты. Науке практически неизвестны гомогенные в структурном и материальном отношении языки, развитие которых протекало бы в изоляции от внешних воздействий: это обстоятельство позволяет, очевидно, утверждать, что в некотором самом общем смысле все языки могут быть охарактеризованы как «смешанные». Последствия языковых контактов настолько разнообразны и значительны – в одних случаях они приводят к различного рода заимствованиям, в других – к конвергентному развитию взаимодействующих языков (соответственно усиливающему центробежные тенденции в развитии отдельных представителей внутри групп родственных языков), – в-третьих, – к образованию вспомогательных «общих» языков, в-четвертых, – к языковой ассимиляции, – что в некоторых направлениях лингвистики именно в факте контактов усматривали даже решающий стимул развития языковой системы. Важность изучения языковых контактов и их результатов обусловливается тем фактом, что оно способно пролить свет и на особенности самого строения языковой системы.

Языковые контакты – сложный и многоступенчатый процесс, тесно связанный с развитием общества. Уже такая общая характеристика как активность или пассивность той или иной стороны, участвующей в контакте, определяется внелингвистическими факторами – культурным или социальным авторитетом носителей того или иного языка, обусловливающим функциональную важность последнего: это тем более очевидно, если учесть, что языковые контакты как правило предполагают существование ряда иных – культурных, экономических и т. п. контактов, вплоть до этнических.

Каузальный аспект языковых изменений, наступающих в процессе контактов, как, впрочем, и в процессе языкового развития в целом, в настоящее время изучен далеко не достаточно. Тем не менее бесспорно, что причины контактно обусловленных преобразований языка лежат не столько в структуре взаимодействующих языков, сколько за ее пределами. С другой стороны, нельзя сомневаться в том, что каждое подобное преобразование является следствием взаимодействия целой совокупности причин. К совершенно определенным результатам (например, к общему упрощению морфологической системы, к тенденции к аналитизму и т.п.) приводит уже сам факт языкового контакта, который объективно направлен на устранение идиоматической части каждой из взаимодействующих структур. Хорошо известно, что изменения в фонологической и, отчасти, морфологической системах языка находятся в определенной зависимости от соответствующих изменений в лексике. Вместе с тем при этом следует иметь в виду и многочисленные структурные «факторы» языка, способствующие или препятствующие тем или иным конкретным преобразованиям. Так, достаточно очевиден факт, что при прочих равных условиях наиболее подвержен такого рода преобразованиям язык в условиях контакта с близкородственным языком, характеризующимся большим структурным и материальным сходством (ср. также обычные факты массовых междиалектных заимствований в рамках единого языка). Наоборот, в слабой степени проницаемы контактирующие языки, характеризующиеся глубокими структурными различиями (ср., например, различное место китаизмов в структурно близких китайскому языках Юго-Восточной Азии, с одной стороны, и в агглютинативном японском языке, с другой).

Замечено, что иноязычная лексика легче усваивается языками с преобладанием нечленящихся с синхронной точки зрения слов, и труднее – языками с активно функционирующими способами словосложения и словообразования. С другой стороны, включение в систему новых лексем стимулируется и такими внутренними «факторами», как: а) низкая частотность употребления соответствующих исконных слов, делающая их нестабильными, б) наличие неблагоприятной синонимии, в) потребность в экспрессивной синонимии и эвфемизмах и др. Именно структурными параметрами языка обусловлено резко различное отношение языков к синтаксическим заимствованиям. Наличие в фонологической системе языка так называемых «пустых клеток» способствует обогащению его фонемного инвентаря как за счет внутриструктурных преобразований, так и за счет благоприобретенного материала. Сказанного, по-видимому, достаточно для того, чтобы прийти к общему выводу о том, что только при исследовании внутренних факторов можно решить вопрос, почему одни внешние воздействия оказывают влияние на язык, а другие – нет.

Двуязычие и некоторые его виды.Одним из основных понятий теории языковых контактов является понятие билингвизма, вследствие чего изучение двуязычия нередко признается даже основной задачей исследования контактов (здесь не затрагивается понятие полилингвизма или многоязычия, в принципе сводимого к совокупности двуязычий). Именно в двуязычных группах говорящих одна языковая система вступает в контакт с другой и впервые происходят контактно обусловленные отклонения от языковой нормы, называемые здесь вслед за У. Вайнрайхом интерференцией, и которые в дальнейшем выходят за пределы билингвистических групп.

Под двуязычными лицами обычно понимаются носители некоторого языка А, переходящие на язык Б при общении с носителями последнего (при этом чаще всего один из этих языков оказывается для них родным, а другой – благоприобретенным).

Следует при этом отметить, что оживленно обсуждавшийся в прошлом вопрос о степени владения говорящим вторым языком (активность, пассивность и т. п.) при «подлинном» билингвизме едва ли можно отнести к числу важных не только ввиду того, что в условиях языкового контакта речь идет лишь о коллективном билингвизме, но и в силу того обстоятельства, что единственным следствием недостаточного владения вторым языком может являться его неполноценное усвоение, как это имеет место в так называемых «креолизованных» языках. Не имеет при этом значения и то обстоятельство, характеризуется ли данный факт билингвизма использованием второго языка с функционально неограниченной сферой употребления или применением того или иного вспомогательного языка типа пиджина. Напротив, целесообразно разграничение двух различных видов двуязычия – несмешанного и смешанного.

При первом виде двуязычия усвоение второго языка происходит в процессе обучения, в ходе которого обучающемуся сообщаются правила установления соответствий между элементами родного и изучаемого языков и обеспечивается рациональная система закрепления этих соответствий в памяти. При нем языковая интерференция со временем постепенно ослабевает, уступая место правильному переключению от одного языка к другому. При «смешанном двуязычии» (термин Л.В.Щербы), устанавливающемся в процессе самообучения, оба языка формируют в сознании говорящего лишь одну систему категорий таким образом, что любой элемент языка имеет тогда свой непосредственный эквивалент в другом языке. В этом случае языковая интерференция прогрессирует, захватывая все более широкие слои языка и приводя к образованию языка с одним планом содержания и двумя планами выражения, квалифицировавшегося Л. В. Щербой в качестве «смешанного языка с двумя терминами». Следует отметить, что несмешанное двуязычие характерно для языковых контактов, происходящих в условиях высокого уровня образования и культуры.

Из сказанного должно следовать, что для адекватного понимания механизма языкового изменения при билингвизме большое значение приобретает описание процесса контакта в виде моделей обучения с направленностью на «обучаемого», поскольку по крайней мере одна из контактирующих сторон обучает другую пониманию языка и говорению на нем.

Отображение языковых контактов в системе языка. В истории языков принципиально важно разграничивать два различных следствия языковых контактов — заимствование отдельных языковых элементов (усвоение большего или меньшего числа субстантных или структурных характеристик) в самом широком смысле слова, с одной стороны, и смену языка в целом, с другой. В последнем случае обычно имеет место последовательное вытеснение языка из различных сфер функционирования языком межплеменного или международного общения типа lingua franca (ср., например, роль языка кечуа для индейского населения Эквадора, Перу и Боливии и языка тупи для всего атлантического побережья Бразилии).

В отличие от него языковые заимствования с необходимостью предполагают непрерывающееся наследование языковой основы. Хотя в лингвистике сложилась тенденция к некоторому преувеличению места заимствования отдельных языковых элементов за счет преуменьшения случаев смены языка в целом, в действительности оба явления встречаются практически достаточно часто.

Следует учитывать, что обоим явлениям соответствует не столько различная степень интенсивности языкового контакта, сколько разные социальные или политические условия, в которых этот контакт осуществляется. Вместе с тем, по-разному происходит и смена языка: в одном случае она приводит к более или менее полноценному усвоению языка и, следовательно, к языковой ассимиляции соответствующих билингвистических групп, а в других – к неполноценному его усвоению, имеющему своим результатом возникновение так называемых «пиджинов» и креолизованных языков, в прошлом иногда ошибочно квалифицировавшихся в качестве «жаргонов» и даже «искусственных языков». При структурной однотипности этих языков, характеризующихся так называемым «оптимальным» грамматическим строем, переносящим центр тяжести на синтаксические способы выражения грамматических значений (в них отсутствуют, например, такие избыточные черты европейских языков, как род, число, падеж у местоимений, сложные глагольные формы и т. п.), и существенно редуцированным словарным инвентарем, креолизованные языки отличаются от пиджинов лишь своей сферой функционирования, поскольку они являются родными языками определенных этнических групп в Вест-Индии, Западной Африке, на островах Индийского и Тихого океанов, в то время как пиджины играют лишь роль вспомогательных языков с очень ограниченной сферой функционирования (последняя черта характеризует и искусственные вспомогательные языки типа эсперанто и идо). В большинстве случаев эти языки обязаны своим становлением условиям неравноправных социальных или экономических отношений носителей контактирующих языков. Следует отметить, что в современной специальной литературе подчеркивается не смешанная, а односторонняя – почти во всех случаях индоевропейская – принадлежность рассматриваемых языков (обращает на себя, в частности, внимание высокий уровень их лексической гомогенности).

В последней связи необходимо остановиться на понятии «смешанного языка», разработка которого в языкознании, несмотря на общепризнанность явлений языковой интерференции, оказалась связанной со значительными трудностями, породившими длительную дискуссию, которая продолжается и в настоящее время (в стороне, естественно, остается понятие типологической «смешанности» реально засвидетельствованных языков). Поскольку, однако, интерес к разработке этой проблематики уже давно обнаружил тенденцию к понижению, можно, по-видимому, сказать, что по сей день остаются в силе сказанные Л.В.Щербой более сорока лет назад слова о том, что «понятие смешения языков – одно из самых неясных в современной лингвистике». Всю историю сравнительного языкознания сопровождают в этом отношении две резко различных линии. С одной стороны, хорошо известна широкая тенденция к отказу от какого-либо противопоставления «смешанных» языков «чистым», представленная именами А.Шлейхера, У.Уитни, А.Мейе, О.Есперсена, Э.Петровича и мн. др. С другой стороны, не менее широкое направление исследований утверждало целесообразность такого противопоставления: ср. работы Г.Шухардта, Я.Вакернагеля, А.Росетти и мн. др.; наконец, Л.В.Щерба, различавший простое заимствование и языковое смешение, считал, что в действительности имеют место промежуточные между обоими явлениями формы и что чаще всего оба процесса переплетаются.

Сторонники первой точки зрения чаще всего ссылаются на тезис А.Мейе о том, что всегда, если не происходит полная смена языка, у носителей его сохраняется языковое сознание непрерывной традиции. Однако апелляция к языковому сознанию едва ли во всех случаях приведет к адекватному решению. Вместе с тем слабость второй точки зрения состоит в том, что ее представители обращали слишком мало внимания на поиски критериев определения смешанности языка.

В настоящее время одни из них (например, А.А.Реформатский) признают язык смешанным, если контактное воздействие затронуло не только его лексику, но и фонологическую и морфологическую системы, другие – если это воздействие распространилось на любую из сторон языковой структуры, третьи – если оно привело к становлению языка с таким двусторонним родством, при котором трудно определить, элементы какого из них преобладают. Нетрудно убедиться в необоснованности попыток количественного определения смешанности языка. Даже не говоря о произвольности любого принимаемого количественного порога смешанности языка, можно заметить тот факт, что количественный критерий может вступать в противоречие с иерархической значимостью рассматриваемых элементов языка в его структуре.

Во многих случаях длительные языковые контакты в пределах определенного – обычно, хотя и не всегда, относительно ограниченного – географического ареала приводят к конвергентному развитию контактирующих языков (см. об этом далее). В итоге оказалось возможным постулировать существование языковых союзов, характеризующихся той или иной общей для входящих в них языков независимо от их генетических взаимоотношений совокупностью структурно-типологических, а иногда и материальных особенностей, и являющихся одним из объектов исследования ареальной лингвистики в широком смысле (хотя идея о возможности структурного схождения языков, длительное время контактировавших на определенной территории, высказывалась неоднократно и ранее, теория языковых союзов была впервые разработана Н.С.Трубецким и Р.О.Якобсоном.

Так, среди относительно лучше изученных балканского, западно-европейского, древнепереднеазиатского и гималайского языковых союзов первый – в составе греческого, албанского, румынского, болгарского, македонского и, отчасти, сербско-хорватского языков – характеризуется, например, такими чертами, как различие так называемого «артикулированного» и «неартикулированного» склонения, совпадение форм генитива идатива, функционирование постпозитивного артикля, отсутствие формы инфинитива, описательное образование (посредством глагола хотеть) формы будущего времени, построение числительных второго десятка по типу два + на + десять и т. п.

Любопытно, что перечисленные черты в той или иной мере разделяет и армянский язык, что как будто говорит в пользу фригийской гипотезы его происхождения, указывающей в конечном счете на Балканы. Наиболее интересные в этом смысле обобщения до сих пор были сделаны преимущественно на материале фонологических языковых союзов. В становлении языковых союзов определяющая роль обычно предполагается за авторитетом какого-либо из языков, входящих в данный ареал, и значительно реже – за общим для данной территории языковым субстратом.

С точки зрения проницаемости для явлений языковой интерференции дает себя знать качественное различие отдельных структурных уровней языка.

Наиболее подверженной контактным изменениям стороной языковой системы, как известно, является лексика. Если иметь в виду отмеченное еще в 1808 году У.Уитни обстоятельство, что именно лексическими заимствованиями опосредствована большая часть других контактно обусловленных изменений – фонологических и морфологических (исключение составляют синтаксические), то нетрудно увидеть, к каким далеко идущим для структуры языка последствиям они способны приводить. По степени фонетической и функциональной адаптаций, протекающим, впрочем, далеко не всегда параллельно, лексические заимствования принято разделять на освоенные и неосвоенные. Преимущественной сферой лексических заимствований в языке, естественно, оказываются более или менее периферийные категории лексики, например, отраслевая терминология, имена собственные и т. п. Однако в случаях более или менее интенсивного внешнего давления для контактного проникновения становится открытым и так называемый «основной» словарный фонд языка: ср., например, такие индоевропеизмы финского языка, как hammas 'зуб', parta 'борода', kaula 'шея', пара 'пуп', reisi 'бедро', karva 'волос, шерсть' или такие грузинизмы близкородственного ему мегрельского языка, как 'Zarbi 'бровь', xorci 'мясо' (следует, впрочем, учитывать, что нередко подобные элементы первоначально проникают в систему в более узком «терминологическом» значении). В особо благоприятных условиях контакта процент усвоенного словаря, особенно для некоторых стилей языка, может быть весьма высоким. Отмечается, например, что средневековые турецкий и персидский литературные языки насчитывали до 80% арабизмов, корейский – до 75% китаизмов. Известно, что обилие иранских напластований разных эпох в армянском словаре в течение длительного времени даже мешало адекватному определению места армянского языка среди индоевропейских. Такая высокая степень проницаемости лексической структуры языка содержит в себе, очевидно, указание на её наиболее открытый – по сравнению с другими уровнями структуры – характер, так что включение нового члена в нее приводит к минимальному возмущению существующих системных отношений (А.Мейе на этом основании вообще отказывал лексике в системности).

Лексические включения с необходимостью приводят к развитию в языке синонимии (впрочем, обычно – неполной), к сдвигам в семантике исконных слов (так, в США под воздействием семантики англ. to introduce, порт. introduzir, ит. introdurre и фр. introduire приобрели дополнительное значение 'знакомить, представлять'). С другой стороны, как это ясно видел ещё Г. Пауль, именно через массовые случаи усвоения лексем однотипного строения происходит заимствование отдельных словообразовательных аффиксов. Так, в английском языке приобрел продуктивность словообразовательный суффикс -ibie, -able (ср. eatable 'съедобный', workable 'подлежащий обработке'), который был вычленен из массы слов среднефранцузского происхождения типа admirable, agreable, credible, possible и т. п. Аналогичным образом достаточно высоким оказывается по языкам и число фразеологических оборотов: подавляющее большинство из них представлено кальками, хотя хорошо известны и случаи прямого усвоения выражений из близкородственных языков (ср. старославянские фразеологизмы в русском).

В грамматической структуре языка в рассматриваемом отношении выделяются две существенно различные стороны – морфология и синтаксис. Если первая из них, как это постоянно подчеркивается, характеризуется очень высокой степенью непроницаемости, то вторая во многих случаях оказывается весьма подверженной внешнему воздействию. Не случайно то обстоятельство, что лингвисты, вообще отрицавшие возможность языкового смешения (У.Уитни, А.Мейе, О.Есперсен и др.), апеллировали прежде всего к факту «непроницаемости» морфологии. Действительно, наиболее очевидный результат любого сколько-нибудь тесного языкового контакта, как это было замечено еще в 1819 году Я.Гриммом, состоит не в обогащении, а напротив – в упрощении морфологии, которая в своей наиболее яркой форме характеризует креолизованные языки и пиджины. В таких случаях морфологические способы выражения значений, как правило, заменяются в результирующей языковой системе лексическими, а также синтаксическими, вследствие чего резко обедняется состав морфологических категорий. Как отмечает В.Ю.Розенцвейг, убедительное подтверждение такого рода исключения «идиоматических» (т. е. отсутствующих в одном из контактирующих языков) категорий было получено И.А.Мельчуком в его работах по построению языка-посредника для машинного перевода: согласно последнему в языке-посреднике должны иметься средства выражения всех значений, привлекаемых к переводу языков, и не должно быть значений, обязательных лишь для одного из них (последние превращаются в лексические).

Несмотря на то, что в настоящее время лингвисты значительно менее абсолютны в негативном мнении относительно проницаемости языковой морфологии, тезис об исключительности заимствования словоизменительных форм остается в силе.

Чаще всего речь идет только об усвоении отдельных морфологических показателей (новых алломорфов наличных в языке морфем), т. е. субстанции, а не самих структурных единиц, ср. проникновение именной алломорфы мн. ч. -s из английского в норвежский (order-s, check-s, jumper-s и т. п.) и уэльсский, и из французского в немецкий (die Genies, die Kerls, die Frдuleins и т.д.), распространение форм арабского, так называемого «ломаного» множественного числа в персидском, турецком и отдельных других языках Ближнего Востока и Средней Азии. Достоверные случаи, когда в итоге языковой интерференции происходят какие-либо приобретения в морфологической структуре, едва ли известны. Отдельные факты, приводящиеся в качестве иллюстрации подобных изменений (например, русские глагольные флексии в алеутском диалекте острова Медного и Беринговом проливе), могут подразумевать не столько морфологические заимствования, сколько смену языка в целом.

В ином положении оказывается синтаксис, который в языках с относительно свободным порядком слов в предложении способен под давлением смежной языковой системы активно перестраиваться. Для иллюстрации возможной гибкости синтаксиса таких языков достаточно указать, например, на далеко идущие соответствия в структуре предложения во многих языках древних переводов библейского текста. Вместе с тем, в тех языках, в которых основная тяжесть передачи грамматических значений ложится на синтаксис, синтаксические заимствования ограничены самой периферийной частью системы (ср. минимальную роль синтаксического калькирования с иностранных языков в языках типа китайского).

Несмотря на несколько преувеличенное в прошлом представление о роли языковых контактов в историческом развитии фонологической системы языка, факты, иллюстрирующие эту роль, далеко не столь редки, как это имеет место в области морфологии. Конечно, достаточно очевидно, что в наиболее общем случае контактного взаимодействия языков включаемая лексика фонетически аккомодируется по определенным правилам субституции звукотипов к специфике фонологической системы усваивающего языка: так, например, английское θ преимущественно субституируется в других языках через t, s и f (это явление лежит в основе возможности установления системы звукосоответствий между любыми по своему происхождению контактирующими языками, подчеркнутой еще Н.С.Трубецким). В этом случае возможны лишь изменения некоторых особенностей фонологической синтагматики данного языка: возникновение ранее отсутствовавших последовательностей фонем, изменение закономерностей начала и конца слова, нарушение некоторых надсегментных характеристик слова и т. п.

Однако в условиях более интенсивного контакта, сопровождающегося уже включением более или менее значительного слоя фонетически неаккомодирующегося материала, в фонологической системе заимствующего языка сдвиги происходят как на уровне субстанции, так и на уровне самой структуры. Поскольку употребление благоприобретенной для того или иного языка фонемы в речи билингвистичной части его носителей непоказательно, так как может объясняться вкраплением элементов второй языковой системы, критерием, на основании которого можно судить, заимствована уже фонема в данном языке или нет, следует считать факт появления ее в речи монолингвов (но независимо от того, проникло ли ее употребление в исконный материал языка). Примером контактно обусловленных изменений первого рода, когда затронутой оказывается антропофоническая сторона, могут послужить преобразование всей так называемой «напряженной» серии смычных и аффрикат в смычногортанную в некоторых армянских диалектах, а также фонологическая система румынского языка, подвергшаяся столь сильному славянскому воздействию, что, по образному определению Э. Петровича, румынский язык можно было бы рассматривать как романский со славянским произношением.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒