Без особой уверенности ответил я.

⇐ ПредыдущаяСтр 6 из 7Следующая ⇒

«А я - болезненно, -

Мрачно признался профессор. -

Бог видит,

Я с этим борюсь, но ничего не могу поделать.

Вы знаете,

Я себе кажусь необыкновенным.

Но это кажется только мне

И никому больше.

Поэтому сейф.

Поэтому альбом.

Вы только не подумайте, что там донжуанский список.

Я не занимался любовью.

Я только любил.

Я выбрал вульгарный переплёт не случайно,

Ибо сам себя ощущаю альбомом,

Составленным из уникальных воспоминаний,

Но попавшим в довольно вульгарный переплёт.

Я, как все, притворяюсь, что не понимаю

Чужого притворства.

Я, как все, выслушиваю глупости с умным видом

И, как все, с умным видом их говорю,

Но когда я умру,

Этот сейф откроют,

И прочтут мой альбом,

И поймут запоздало,

Что я был -

не как все...»

Я поправил профессора твёрдо,

но неубеждённо:

«Все -

не как все...»

Профессор перешёл на лихорадочный шёпот:

«Если все -

Не как все,

То каждый из нас -

Не как все,

но по-своему...

Помните,

Мы стояли в муниципальной галерее около Христа

И видели в окне,

Как двое подростков

Приклеивали плакат

«Остановите нейтронную бомбу

и прочие бомбы! »?

Знаете, о чём я тогда подумал?

Я подумал о том,

Что, по мнению этой нейтронной бомбы,

Я меньше чем вещь,

Если бомба,

Все вещи заботливо сохраняя,

И не подумает меня сохранить.

А я, повторяю,

Болезненно самолюбивый.

Ну хорошо, предположим, она сохранит мой сейф,

Потому что сейф - это вещь,

И альбом сохранит, потому что

Альбом - это вещь.

Но если она уничтожит всех,

Кто может прочесть мой альбом,

То, значит, никто

Никогда

Не узнает,

Что я был

Не как все,

Потому что не будет всех

И сравнивать будет не с кем.

И кому будет нужен

Какой-то альбом

Какого-то профессора из Перуджи

У которого была холостая подпольная квартира в Ассизи,

Если некому будет помнить

И Льва Толстого? »

Я позволил себе заметить:

«Профессор,

Но, возможно, у вас найдутся читатели в бункерах.

Видимо, весьма ограниченный,

но зато особо избранный круг...»

Профессор перешёл на ненавидящий шёпот:

«Особо избранные кем?

Собственной властью,

Собственными деньгами?

Вы можете себе представить Толстого,

Купившего бункер?

А он был граф

И, кажется, не беден.

В бункерах с эйр-кондишеном и биде

Останутся особо избранные отсутствием совести.

А потом эти избранные

Вылезут из бронированных берлог,

Писая от радости -

Кто на Лувр,

Кто на Сикстинскую капеллу,

И будут пересыпать в ладонях

С бессмысленным торжеством

Бессмысленные деньги,

примеряя по-дикарски то корону Фридриха Барбароссы,

То тиару последнего папы -

Если, конечно, он сам не окажется в бункере.

Они захватят

Особо избранных женщин

В свои бункера

И, покряхтывая, приступят

К размножению исчезающей

Человеческой расы.

Но всё это кончится пшиком.

Откроется грустный секрет:

Все

Так называемые сильные мира сего -

Законченные импотенты.

Они и не догадаются

Захватить в бункера крестьян

И будут сеять медали

И пуговицы от мундиров.

И будут жрать консервированным

Даже хлеб,

И будут слышать кудахтанье

Лишь консервированных куриц.

Они и не догадаются

Захватить в бункера

Пролетариат

И будут ковыряться

Серебряными вилками

В автомобильных моторах,

И будут колоть дрова - пилой,

А пилить дрова -

Топором,

И канализацию разорвёт

От особо избранных экскрементов.

Сильные мира сего

И до взрыва жили как в бункерах,

Соединённые с миром

Посредством телефонов и кнопок,

И взорванные телефонистки

И взорванные секретари

Мстительно захохочут

Над беспомощностью шефов.

Сильные мира сего

Бессильно начнут замерзать

И будут отапливаться

Данте и Достоевским,

А когда закончится классика,

Доберутся и до моего альбома,

Сжигая с ним вместе всё

о всех, кого я любил...

А когда станет пеплом всё то,

Что может сделаться пеплом,

Последний сильный мира сего

В горностаевой мантии Людовика

закричит: «Вселенная - это я! » -

И превратится в ледышку

Под скрежет полярных айсбергов,

разламывающих Нотр-Дам...»

«У вас температура, профессор...» -

Я прервал его осторожно.

Он захохотал:

«Да, слава богу, пока ещё температура,

температура человеческого тела...»

Мама,

Мне страшно не то,

Что не будет памяти обо мне,

А то, что не будет памяти.

И будет настолько большая кровь,

Что не станет памяти крови.

Во мне,

Словно семь притоков,

семь перекрёстных кровей:

Русская -

Словно Непрядва,

Не прядающая пугливо,

Где камыши растут

сквозь разрубленные шеломы;

Белорусская -

горькая от пепла сожжённой Хатыни;

Украинская -

С привкусом пороха,

Смоченного горилкой,

Который запорожцы

клали себе на раны;

Польская -

будто алая нитка из кунтуша Костюшки;

Латышская -

Словно капли расплавленного воска,

падающие с поминальных свечей над могилами в Риге;

Татарская -

Ставшая последними чернилами Джалиля

На осклизлых стенах набитого призраками Моабита,

А ещё полтора литра

Грузинской крови,

Перелитой в меня в тбилисской больнице

Из вены жены таксиста -

По непроверенным слухам,

Дальней родственницы

Великого Моурави.

Анна Васильевна Плотникова,

Мать моего отца,

Фельдшерица, в роду которой

Был романист Данилевский,

Работала с беспризорниками

И гладила по голове

Рукой постаревшей народницы,

Возможно, Сашу Матросова.

Рудольф Вильгельмович Гангнус,

Отец моего отца,

Латыш-математик,

Соавтор учебника «Гурвиц - Гангнус»,

Носил золотое пенсне,

Но строго всегда говорил,

Что учатся по-настоящему

Только на медные деньги.

Дедушка голоса не повышал никогда.

В тридцать седьмом

На него

Повысили голос,

Но, говорят,

Он ответил спокойно,

голоса собственного не повышая:

«Да,

Я работаю в пользу Латвии.

Тяжкое преступление для латыша...

Мои связи в Латвии?

Пожалуйста - Райнис...

Запишите по буквам:

Россия,

Америка,

Йошкар-Ола,

Никарагуа,

Италия,

Сенегал...»

Единственное, что объяснила мама:

«Дедушка уехал.

Он преподаёт

В очень далёкой северной школе».

И я спросил:

«А нельзя прокатиться к дедушке на оленях? »

До войны я носил фамилию Гангнус.

На станции Зима

Учительница физкультуры

С младенчески ясными спортивными глазами,

С белыми бровями

И белой щетиной на розовых гладких щеках,

Похожая на переодетого женщиной хряка,

Сказала Карякину,

моему соседу по парте:

«Как можешь ты с Гангнусом этим дружить,

Пока другие гнусавые гансы

стреляют на фронте в отца твоего?! »

Я, рыдая, пришёл домой и спросил:

«Бабушка,

Разве я немец? »

Бабушка,

Урождённая пани Байковска,

Ответила «нет»,

Но взяла свою скалку,

Осыпанную мукой от пельменей,

И ринулась в кабинет физкультуры,

Откуда,

Как мне потом рассказали,

Слышался тонкий учительшин писк

и бабушкин бас:

«Пся крев,

Ну а если б он даже был немцем?

Бетховен, по-твоему, кто - узбек?! »

Но с тех пор появилась в метриках у меня

Фамилия моего белорусского деда.

Мой отец

Александр Рудольфович Гангнус

Не носил никакой комсомольской кожанки

И более того -

Вызывающе носил галстук,

Являвшийся,

По мнению общественности,

Буржуазной отрыжкой,

За что был однажды чуть не исключён

Из Геологоразведочного института.

Об этом отец рассказал, смеясь,

Когда его

В середине семидесятых

Не пропустили в ресторан «Советский»

Именно из-за отсутствия

«буржуазной отрыжки» на шее.

Когда я принёс моей маме рукопись «Братской ГЭС»,

Мама заплакала и достала из коробки «Ландрин»

Одно пожелтевшее фото.

Там юная геологиня -

Мама

Неловко сидела на шелудивом коне,

Подняв накомарник,

Словно забрало,

А мой отец -

Неисправимо некомсомольский -

Галантно поддерживал мамино стремя,

Ей помогая спрыгнуть с коня у костра.

Мама перевернула фото

И показала блеклую надпись,

сделанную отцовской рукой:

«На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год».

Мама погладила пальцем

Такое далёкое пламя костра

И неожиданно отдёрнула руку,

Как будто пламя ещё обжигало.

Мама,

Запинаясь,

подыскивала слова:

«У этого костра...

ты был...

начат...» -

И покраснела, как девочка.

А почему разошлись моя мама и мой отец,

я не знаю...

Наверно, дело в костре,

У которого пламя просто устало,

Хотя иногда ещё может обжечь

Сфотографированное пламя.

Папа был после дважды женат.

Я любил всех папиных жён,

Начиная с собственной мамы.

А ещё я любил всех других женщин,

Любивших моего папу, -

В их числе одну заведующую отделом

В Союзводоканалпроекте,

Пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук,

Обожавшую чёрные шляпки с розовой лентой

И себя называвшую в письмах к папе

«твоя Ассоль».

Моей маме, естественно,

Не нравилось то,

Что мне нравились жёны

И другие женщины папы.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 Следующая ⇒