Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Без особой уверенности ответил я.
«А я - болезненно, - Мрачно признался профессор. - Бог видит, Я с этим борюсь, но ничего не могу поделать. Вы знаете, Я себе кажусь необыкновенным. Но это кажется только мне И никому больше. Поэтому сейф. Поэтому альбом. Вы только не подумайте, что там донжуанский список. Я не занимался любовью. Я только любил. Я выбрал вульгарный переплёт не случайно, Ибо сам себя ощущаю альбомом, Составленным из уникальных воспоминаний, Но попавшим в довольно вульгарный переплёт. Я, как все, притворяюсь, что не понимаю Чужого притворства. Я, как все, выслушиваю глупости с умным видом И, как все, с умным видом их говорю, Но когда я умру, Этот сейф откроют, И прочтут мой альбом, И поймут запоздало, Что я был - не как все...» Я поправил профессора твёрдо, но неубеждённо: «Все - не как все...» Профессор перешёл на лихорадочный шёпот: «Если все - Не как все, То каждый из нас - Не как все, но по-своему... Помните, Мы стояли в муниципальной галерее около Христа И видели в окне, Как двое подростков Приклеивали плакат «Остановите нейтронную бомбу и прочие бомбы! »? Знаете, о чём я тогда подумал? Я подумал о том, Что, по мнению этой нейтронной бомбы, Я меньше чем вещь, Если бомба, Все вещи заботливо сохраняя, И не подумает меня сохранить. А я, повторяю, Болезненно самолюбивый. Ну хорошо, предположим, она сохранит мой сейф, Потому что сейф - это вещь, И альбом сохранит, потому что Альбом - это вещь. Но если она уничтожит всех, Кто может прочесть мой альбом, То, значит, никто Никогда Не узнает, Что я был Не как все, Потому что не будет всех И сравнивать будет не с кем. И кому будет нужен Какой-то альбом Какого-то профессора из Перуджи У которого была холостая подпольная квартира в Ассизи, Если некому будет помнить И Льва Толстого? » Я позволил себе заметить: «Профессор, Но, возможно, у вас найдутся читатели в бункерах. Видимо, весьма ограниченный, но зато особо избранный круг...» Профессор перешёл на ненавидящий шёпот: «Особо избранные кем? Собственной властью, Собственными деньгами? Вы можете себе представить Толстого, Купившего бункер? А он был граф И, кажется, не беден. В бункерах с эйр-кондишеном и биде Останутся особо избранные отсутствием совести. А потом эти избранные Вылезут из бронированных берлог, Писая от радости - Кто на Лувр, Кто на Сикстинскую капеллу, И будут пересыпать в ладонях С бессмысленным торжеством Бессмысленные деньги, примеряя по-дикарски то корону Фридриха Барбароссы, То тиару последнего папы - Если, конечно, он сам не окажется в бункере. Они захватят Особо избранных женщин В свои бункера И, покряхтывая, приступят К размножению исчезающей Человеческой расы. Но всё это кончится пшиком. Откроется грустный секрет: Все Так называемые сильные мира сего - Законченные импотенты. Они и не догадаются Захватить в бункера крестьян И будут сеять медали И пуговицы от мундиров. И будут жрать консервированным Даже хлеб, И будут слышать кудахтанье Лишь консервированных куриц. Они и не догадаются Захватить в бункера Пролетариат И будут ковыряться Серебряными вилками В автомобильных моторах, И будут колоть дрова - пилой, А пилить дрова - Топором, И канализацию разорвёт От особо избранных экскрементов. Сильные мира сего И до взрыва жили как в бункерах, Соединённые с миром Посредством телефонов и кнопок, И взорванные телефонистки И взорванные секретари Мстительно захохочут Над беспомощностью шефов. Сильные мира сего Бессильно начнут замерзать И будут отапливаться Данте и Достоевским, А когда закончится классика, Доберутся и до моего альбома, Сжигая с ним вместе всё о всех, кого я любил... А когда станет пеплом всё то, Что может сделаться пеплом, Последний сильный мира сего В горностаевой мантии Людовика закричит: «Вселенная - это я! » - И превратится в ледышку Под скрежет полярных айсбергов, разламывающих Нотр-Дам...» «У вас температура, профессор...» - Я прервал его осторожно. Он захохотал: «Да, слава богу, пока ещё температура, температура человеческого тела...» Мама, Мне страшно не то, Что не будет памяти обо мне, А то, что не будет памяти. И будет настолько большая кровь, Что не станет памяти крови. Во мне, Словно семь притоков, семь перекрёстных кровей: Русская - Словно Непрядва, Не прядающая пугливо, Где камыши растут сквозь разрубленные шеломы; Белорусская - горькая от пепла сожжённой Хатыни; Украинская - С привкусом пороха, Смоченного горилкой, Который запорожцы клали себе на раны; Польская - будто алая нитка из кунтуша Костюшки; Латышская - Словно капли расплавленного воска, падающие с поминальных свечей над могилами в Риге; Татарская - Ставшая последними чернилами Джалиля На осклизлых стенах набитого призраками Моабита, А ещё полтора литра Грузинской крови, Перелитой в меня в тбилисской больнице Из вены жены таксиста - По непроверенным слухам, Дальней родственницы Великого Моурави. Анна Васильевна Плотникова, Мать моего отца, Фельдшерица, в роду которой Был романист Данилевский, Работала с беспризорниками И гладила по голове Рукой постаревшей народницы, Возможно, Сашу Матросова. Рудольф Вильгельмович Гангнус, Отец моего отца, Латыш-математик, Соавтор учебника «Гурвиц - Гангнус», Носил золотое пенсне, Но строго всегда говорил, Что учатся по-настоящему Только на медные деньги. Дедушка голоса не повышал никогда. В тридцать седьмом На него Повысили голос, Но, говорят, Он ответил спокойно, голоса собственного не повышая: «Да, Я работаю в пользу Латвии. Тяжкое преступление для латыша... Мои связи в Латвии? Пожалуйста - Райнис... Запишите по буквам: Россия, Америка, Йошкар-Ола, Никарагуа, Италия, Сенегал...» Единственное, что объяснила мама: «Дедушка уехал. Он преподаёт В очень далёкой северной школе». И я спросил: «А нельзя прокатиться к дедушке на оленях? » До войны я носил фамилию Гангнус. На станции Зима Учительница физкультуры С младенчески ясными спортивными глазами, С белыми бровями И белой щетиной на розовых гладких щеках, Похожая на переодетого женщиной хряка, Сказала Карякину, моему соседу по парте: «Как можешь ты с Гангнусом этим дружить, Пока другие гнусавые гансы стреляют на фронте в отца твоего?! » Я, рыдая, пришёл домой и спросил: «Бабушка, Разве я немец? » Бабушка, Урождённая пани Байковска, Ответила «нет», Но взяла свою скалку, Осыпанную мукой от пельменей, И ринулась в кабинет физкультуры, Откуда, Как мне потом рассказали, Слышался тонкий учительшин писк и бабушкин бас: «Пся крев, Ну а если б он даже был немцем? Бетховен, по-твоему, кто - узбек?! » Но с тех пор появилась в метриках у меня Фамилия моего белорусского деда. Мой отец Александр Рудольфович Гангнус Не носил никакой комсомольской кожанки И более того - Вызывающе носил галстук, Являвшийся, По мнению общественности, Буржуазной отрыжкой, За что был однажды чуть не исключён Из Геологоразведочного института. Об этом отец рассказал, смеясь, Когда его В середине семидесятых Не пропустили в ресторан «Советский» Именно из-за отсутствия «буржуазной отрыжки» на шее. Когда я принёс моей маме рукопись «Братской ГЭС», Мама заплакала и достала из коробки «Ландрин» Одно пожелтевшее фото. Там юная геологиня - Мама Неловко сидела на шелудивом коне, Подняв накомарник, Словно забрало, А мой отец - Неисправимо некомсомольский - Галантно поддерживал мамино стремя, Ей помогая спрыгнуть с коня у костра. Мама перевернула фото И показала блеклую надпись, сделанную отцовской рукой: «На месте изысканий будущей Братской ГЭС. 1932 год». Мама погладила пальцем Такое далёкое пламя костра И неожиданно отдёрнула руку, Как будто пламя ещё обжигало. Мама, Запинаясь, подыскивала слова: «У этого костра... ты был... начат...» - И покраснела, как девочка. А почему разошлись моя мама и мой отец, я не знаю... Наверно, дело в костре, У которого пламя просто устало, Хотя иногда ещё может обжечь Сфотографированное пламя. Папа был после дважды женат. Я любил всех папиных жён, Начиная с собственной мамы. А ещё я любил всех других женщин, Любивших моего папу, - В их числе одну заведующую отделом В Союзводоканалпроекте, Пятидесятилетнюю мать двух кандидатов наук, Обожавшую чёрные шляпки с розовой лентой И себя называвшую в письмах к папе «твоя Ассоль». Моей маме, естественно, Не нравилось то, Что мне нравились жёны И другие женщины папы. Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-03-25; Просмотров: 811; Нарушение авторского права страницы