Площадь была похожа на эту поэму,

Или поэма

Стала похожей на площадь?

Всё вместе не складывалось,

Не рифмовалось,

Не находило общего ритма.

Всё разваливалось.

Не было клея

соединительного...

И вдруг...

И вдруг на площади появились

Два худеньких, быстрых и чётких подростка,

Один из которых за липкую дужку

Нёс покачивающееся ведёрко

С маленьким озером клея,

Откуда

Торчала малярная кисть, как весло.

Подростки были в форменных комбинезонах

Конфетной фабрики «Перуджина»,

И шоколадные жирные пятна

Клеймами въелись в их рукава,

Но было у этих рабочих подростков

Что-то такое несладкое в лицах,

Как будто мерцали у них под бровями

Забытые мопровские значки.

Кисть выпрыгнула из ведра и стала

Частью руки одного из подростков.

Второй подросток,

Взглянув с усмешкой

На этот оркестр, на сидящих под тентом

Глотателей музыки вместе с кофе,

Один за другим стал клеить плакаты

На шатком заборе

И на соборе,

От края эстрады до мостовой,

И, перечёркнутая крест-накрест,

Возникла нейтронная чёрная бомба

Под пританцовывающими каблуками

Пожарников,

Не замечавших пожара,

Который к эстраде уже подползал.

И закричали сквозь венские вальсы,

как на пиру Валтасара, буквы:

«Остановите нейтронную бомбу

и прочие бомбы! »

И два подростка в толпе исчезли,

Используя эту простую возможность

Исчезнуть в толпе,

Пока не исчезла толпа.

И один казанова провинциальный,

Рванувшись за тоненькой таиландкой,

Вляпался джинсовым мокасином

С белой верёвочной подошвой

В лужицу клея и дёргал ногою,

Не в силах её отодрать от земли.

Вот это был клей!

Как он склеил кусочки

И площади этой, и этой эпохи,

Казалось, расколотой навсегда,

И меня самого, расколотого эпохой.

И я

Сквозь приторный запах фабрик,

Делающих шоколад и бомбы,

Сквозь попурри всех запахов смерти

Почувствовал запах той старой кожанки,

Как будто бы два итальянских подростка,

Морщины разглаживая на плакатах,

Морщины разгладили и на ней.

А в галерее муниципальной

Дремал,

Переваривая «минестрони»,

Смотритель музея,

Давно привыкший

К обществу сотен Иисусов Христов,

Но тот Христос -

Бескостный, бестелый -

Вздрогнул и стал наполняться жизнью,

А если не жизнью -

Надеждой на жизнь.

Если эти подростки не ходят в церковь,

То Христос им простил.

Он давно уже понял:

Христианней святош с крестом и напалмом

Те, кто хочет спасти от войны христиан.

А может быть,

Это крест-накрест над бомбой

Произошло от креста, на котором

Был распят сын плотника из Галилеи,

чей взгляд словно заповедь: «Не убий! »?

Когда-то мама была активисткой

Союза воинствующих безбожников.

Кажется, он и теперь существует,

Воинствуя, впрочем, гораздо скромнее.

Раньше воинствовали -

В прямом

И переносном смысле -

Безбожно.

Но бабушка тайно меня окрестила,

И был у меня освящённый крестик,

Который лежал в жестяной коробке

От николаевских леденцов

Рядом с поблекшим Георгием деда

И устаревшим значком,

Где горели

Четыре буковки: МОПР.

А в сорок пятом открыла мама

Неподдающуюся коробку,

И соскользнули с её ладони

Медали Отечественной войны,

Звякнув о мой ненадёванный крестик.

Наши реликвии в этой коробке

Соединились, как в братской могиле,

И краткая надпись была на крышке

Как на плите жестяной надгробной

Над леденцовым купцом,

Забывшим

добавить к фамилии инициалы:

«Ландрин».

Мама

Выйграла

Отечественную войну.

Мама пела на фронте с грузовиков

И даже с «катюш»,

И танки, в бой уходя,

На броне увозили

Серебристые блёстки с концертного платья мамы

И увезли её голос,

Пропавший без вести на войне.

После войны

Моя мама

Пела в фойе кинотеатра «Форум»

Рядом с буфетом,

Где победители Гитлера пили пиво,

Обнимая девчонок в причёсках под юную Дину Дурбин,

Но слушая сорванный голос

Худой некрасивой певицы

И даже не подозревая,

Что и она -

Победитель.

Мы молча брели из «Форума»

В наш дом на Четвёртой Мещанской,

И концертное платье мамы,

Отдавшее танкам все блёстки,

По асфальту шурша, зацепилось

За лежащий совсем одиноко

Лейтенантский погон,

На котором

Чуть блестели три звёздочки.

Больше

Не блестело вокруг ничего.

Дома мама сняла свой парик морковного цвета,

И её голова,

Обритая после тифа,

Стала совсем беззащитной,

Как голова молоденького солдата,

Когда он снимает

Свою ненадёжную каску.

И я зашептал,

глотая сухие слёзы позора:

«Мама,

ты больше не будешь петь! »

И мама заплакала,

Но послушалась.

Мама

Выиграла

Отечественную войну

И проиграла

Свой голос.

Мама стала работать в Мосэстраде

Администратором детского отдела,

Волоча на себе меня

И сестрёнку,

Брошенную моим отчимом

(одновременно кудрявеньким и лысеньким

Аккордеонистом)

После её нежелательного появленья

В мире,

Наверное, состоящем

Наполовину

Из детей нон грата.

Мама брала домой

Работу налево

И переписывала рапортички концертов,

Где проставляла

Фамилии авторов исполняемых произведений,

После чего

На их сберегательные книжки

Капали деньги.

Единственная сберкнижка мамы

Была всё та же коробка «Ландрин»,

Где очень редко соприкасались

Деньги

С медалями Отечественной войны.

Покачивая кроватку сестрёнки

Носком ботинка,

Разбитого вдрызг

На пустырях о консервные банки,

И слушая хриплую скороговорку

Вадима Синявского с берегов

Весьма туманного Альбиона,

Где Бобров прорывался

К воротам «Челси»,

Я переписывал эти треклятые рапортички

И добросовестно увеличивал вклады

Блантера,

Соловьёва-Седого,

Фатьянова,

Цезаря Солодаря,

А после фамилии Дунаевский,

Так часто встречавшейся,

Что темнело

В глазах от усталости,

Ставил «И. Дун.».

Из-за этого

У меня навсегда испортился почерк.

Но когда попадалась фамилия

Шостакович,

Я почему-то старался её выводить

Покрупней.

Иногда,

Почти засыпая

От переписывания чужих фамилий,

Где-нибудь

Между «Матрёшкин» и «Трёшкин»

Я ставил своё

Никому не известное имя

И смотрел на него с непонятным чувством,

А спохватившись,

зачёркивал...

К маме приходили гости -

Лочные деды-морозы,

Из красных шуб доставая

Черноголовую водку,

И пожилые снегурочки,

Одна из которых была

Второй пли третьей женой

Полузабытого имажиниста,

Чьё имя Вадим Шершеневич

Я не встречал в рапортичках.

Женщина-каучук,

Уставшая быть змеёй,

Превращалась в домашнего котёнка

И свернувшись калачиком в кресле,

Вязала моей сестрёнке пинетки.

А Змей Горыныч, по прозвищу Миля,

Расчерчивал пульку для преферанса

И очень старался проигрывать маме,

Потому что он знал,

Какая у мамы зарплата.

Красная Шапочка жаловалась на фронтовые раны,

А сорокалетняя крошечная травести

С глазами непойманного мальчишки,

Хлопоча у плиты,

Умело скрывала от мамы,

Что меня после школы

Она обучает любви

В своей чистенькой комнатке на Красносельской,

Где над свежими сахарными подушками

Её фотография

В роли сына полка.

Я любил и люблю

Этих маленьких незнаменитых артистов,

Потому что в них больше актёрского братства,

Чем в знаменитых.

Жаль,

Что последний ужин Христа

Был не у мамы моей

На Четвёртой Мещанской,

Ибо там не нашлось бы Иуды

И ужин бы не был последним.

Мама крутила начинку для сибирских пельменей

Из мяса,

Принесённого Серым Волком.

Баба-Яга толкла в ступке

Грецкие орехи для сациви.

Василиса Прекрасная

Мечтательно делала фаршированную рыбу

И однажды зафаршировала

Свою упавшую бирюзовую серёжку.

А одна жонглёрша -

По происхождению китаянка -

Делала что-то

Из чего-то,

Не похожего ни на что,

И всё это вместе ставилось на общую скатерть.

Это было

Как международные съёзды

Пролетариата ёлок,

Работающего для детей,

Включая детей нон грата.

Снегурочки поумирали

От инфарктов и тромбофлебитов,

Но и после смерти

Они не могли без детей

И, наверно, показывая ангелам почётные грамоты

Мосэстрады,

Добивались работы

В детском отделе неба.

И мне кажется -

Где-нибудь в мирозданье

Мёртвые снегурочки

И мёртвые деды-морозы

И сейчас работают

На другой новогодней ёлке,

На которую приходят

Лишь погибшие дети.

Мама,

Я читаю сегодняшние газеты

Сквозь прозрачных от голода детей Ленинграда,

Пришедших на всемирную ёлку погибших детей.

Пискарёвские высохшие ручонки

Тянутся к жёлтым фонарикам

Лочных мандаринов,

А когда срывают,

Не знают, что с ними делать.

Дети Освенцима

С перекошенными синими личиками,

Захлёбываясь газом,

Просят у деда-мороза с ёлки

Стеклянный шарик,

Внутри которого

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться:

Популярное:

1. АльфиЛявуа. Потеряй эту книгу и найди ее с помощью хорарной астрологии
2. Была задача с цифрами по равновесной цене спроса и предложения (не помню условия). Нужно просто приравнять обе части уравнения и получиться решение.
3. Была ли замужем Елизавета Петровна?
4. Была наколота, сунула мне в рот. Особого рода внимание, ласка. Я
5. В XVII—XIX вв. продолжительность творческой жизни ученого, которая составляла 35—37 лет, была в 2—3 раза меньше продолжительности существования общепринятых теорий и методов исследований.
6. В каком году была организована МПВО?
7. Возможные нейронные механизмы обучения. Гипотезы о селективных и инструктивных механизмах процессов обучения. (вторая часть вопроса была выше)
8. Воронежской области площадь 180 га».
9. Глава 2. Опыты, подтверждающие эту теорию
10. Глава XIV. Это была настоящая победа
11. Далее текст выделен синим цветом так как, на мой взгляд, в конце пойдет очень похожая информация, но в более сжатом виде. Здесь есть несколько интересных моментов. Удалить рука не поднялась.
12. Достал разложенное еще с тогда. И начал рисовать эту русалочку.