Иногда осуждая меня за что-то,

⇐ ПредыдущаяСтр 7 из 7

мама горестно вздыхала:

«Вылитый отец! »

А отец, которому несвойственно было осуждать,

разводил руками:

«Вылитый мама! »

Поэтому

Если я окажусь гениальным,

Не надо меня отливать из бронзы,

А пусть отольют

Моих папу и маму -

И это буду

вылитый я...

Мой отец,

Когда мама была беременна мной,

Написал такие стихи,

и, по-моему, неплохие:

«Когда же стянется сизый дым

Моих костров к берегам,

Ты, наверно, пойдёшь,

Мой старший сын,

По моим неостывшим следам.

И я знаю, что там, на склоне реки,

Где ты станешь поить коня,

По походке твоей, по движенью руки

узнают и вспомнят меня...»

Через сорок лет

Я и трое моих друзей

Спрыгнули с катера Лимнологического института

После двухдневной байкальской качки

На что-то,

Напоминающее землю.

Окружённое месивом грязи,

Во мраке возникло кафе.

В просторечье - стекляшка,

Оно показалось хрустальным дворцом,

Где за прозрачными стенами

Танцевали виденья

В белоснежнейших босоножках

И чёрных лакированных штиблетах,

Пока в фойе ожидали хозяев

Резиновые сапоги.

Швейцар,

По-наполеоновски скрестив руки,

Спросил сквозь стекло,

Такой недоступный,

как бородатая царевна в хрустальном гробу:

«А чо ишо, окромя сапог? »

И мы поняли,

Что хотя мы обуты -

Мы босы.

Помогла моя дешёвая популярность,

ибо в этот момент заиграли мелодию «Не спеши...» -

И один из моих друзей, захлёбываясь, объяснил,

Что именно я,

Несмотря на пролетарскую оболочку ног, -

Автор слов этой всемирно известной исторической песни,

А мои резиновые сапоги -

Это признак слиянья с народом.

Швейцар подозрительно посопел,

но решил ситуацию гибко:

«Тады - босиком...

А «Бухенвальдский набат», случаем, не ты сочинил? »

Мы вошли в носках,

Как домушники,

В зал

И, спрятав неэстетичные ноги под скатерть,

Робко спросили меню,

Но угрюмая официантка

Сдёрнула скатерть с небесного пластикового стола.

Хрустальный дворец закрывался.

Я был делегирован к стойке,

Ибо у меня на носках

Было меньше дырок, чем у друзей.

Пожилая буфетчица

С фальшивой жемчужной ниткой

На борцовской шее,

Напоминавшая русскую тряпичную купчиху

В холостой ассизской квартире профессора из Перуджи,

Меня отнюдь не восприняла как мраморного Катулла

И не протянула никакой столь вожделенной чаши.

Я решил бить на жалость.

Я поставил на стойку левый локоть,

А правой ладонью стал мучить своё лицо,

Как это делал всегда мой папа,

Когда ему очень хотелось чего-то.

И вдруг буфетчица приостановила

Государственное дело

Протиранья фужеров

И, вздрогнув

Одновременно глазами и пышным телом,

спросила:

«Постой,

Тебя как зовут? »

«Женя...» -

Ответил я, приосанясь

И радуясь, что дырявые носки

Прикрываются буфетной стойкой.

«А маму - как? »

Я ответил: «Зиной...» -

Не понимая,

При чём тут мама.

«А папа твой -

Не Александр Рудольфыч? » -

Быстро спросила она,

Побледнев,

Хотя это было нельзя представить

По её купчихиным румяным щекам.

«Александр Рудольфович...» -

Я ответил,

Уже немножечко испугавшись.

А она,

Роняя фужеры и рюмки,

Перегнулась всем телом ко мне через стойку

и прошептала:

«А Сашенька - жив? »

«Жив...» -

Я ей в тон прошептал невольно,

И тогда она,

Улыбаясь сквозь слёзы,

Засуетилась,

закопошилась:

«Так чо же мы тут...

Пойдём до избы...»

А в избе,

Поставив на стол омулька, и бруснику,

И бутылку виски «Белая лошадь»,

Доскакавшую неизвестно как до её буфета.

Рассказала она, что была поварихой

У костра,

Который на мамином фото,

И таскала записки из палатки в палатку,

От отца -

К неприступной до времени маме,

И всплакнула потом,

Ничего не добавив,

лишь вздохнула:

«Ну, главное, Сашенька жив...»

И я понял всё,

Что за этим вздохом.

Я спросил:

«Ну, а как вы меня узнали -

ведь вы же меня не видели никогда! »

А она засмеялась:

«Да как не узнать-то!

Только Сашенька так елозил рукою

По лицу,

если чо-нибудь шибко хотел...»

Про эту встречу

Я не рассказывал маме.

Отцу - рассказал,

и он сдавленно выдохнул: «Груша! » -

А потом помрачнел

И ладонью

Стал растерянно мучить лицо.

Я узнал от последней жены отца,

Как его привезли в больницу на «скорой»

(в которой не оказалось кислородной подушки! )

И положили его в коридоре,

Потому что в палатах не было места.

«Здесь сквозняк... -

Она попросила дежурного врача: -

Нельзя ли куда-нибудь,

Где не дует?..»

Дежурный врач раздражённо ответил:

«Какая разница!

Он безнадёжен

и часа через два откинет коньки...»

Она утверждала, что в этот момент

Отец открыл глаза -

Он услышал.

Я нашёл

Этого дежурного врача

Через месяц после отцовской смерти.

Я спросил его только:

«Вы Яснихин? » -

«Да, Яснихин... -

Ответил он в недоуменье. -

А что? » -

«Ничего.

Я просто хотел взглянуть вам в глаза».

У него были ясные спортивные глаза

Учительницы физкультуры.

Папа,

Я поднимаю твой гроб

Вместе с твоими сослуживцами

Из Союзводоканалпроекта,

От которых не зависит только одно

Ирригационное сооруженье -

Лета.

Папа,

Я кладу твои немногие,

Но честные ордена

На принесённую мной слишком поздно

Кислородную подушку.

Папа,

Я бросаю на крышку твоего гроба

Комья земного шара.

Папа, а если взорвётся нейтронная бомба -

К могиле твоей

Тебя помянуть

Подползёт

Только старенькая комсомольская кожанка мамы,

Обнимая надгробный камень

Рукавами пустыми,

И придёт мой пиджак

С торчащей из кармана поллитрой,

Которую нечем

И некому

Будет вытащить из кармана,

И только фальшиво-жемчужные бусинки,

Падая с тени буфетчицы Груши,

Зазвенят о надгробный камень,

Как настоящий жемчуг.

Папа,

Я, как японская девочка,

Сделаю из стихов Исикавы Такубоку,

А ещё из писем,

Которые Груша носила из палатки в палатку,

А ещё из учебника геометрии «Гурвиц - Гангнус» -

Бумажного журавля,

Летящего грудью на бомбы.

Папа,

Я работаю в пользу России,

Америки,

Йошкар-Олы,

Никарагуа, Италии, Сенегала,

Даже не знающих о том,

Что они составляют фамилию Райнис.

Папа,

Я работаю в пользу Латвии,

Как работал когда-то мой дед.

Другой мой дед -

Белорус Ермолай Наумович Евтушенко -

Носил два ромба перед второй мировой,

А в первую мировую был

Полным георгиевским кавалером.

Я помню его в галифе

И сапогах со скрипом,

С коротким седеньким ёжиком,

С раздвоинкой на носу,

С кривыми крепкими ногами

Старого кавалериста.

По воскресеньям дед приезжал на «эмке» -

На персональной машине, тогда ещё редкой, -

С веснушчатым красноармейцем-шофёром.

Дед ставил на стол коробку конфет

С неизменными вишнями в шоколаде,

А ещё - чекушку,

Которую сам выпивал,

После чего он пел белорусские песни,

Плясал вприсядку,

Плакал,

А после

Деда укладывали на диван.

В понедельник за дедом приходила «эмка»,

И он опохмелялся вишнями в шоколаде,

А однажды чокнулся конфетой со мной,

Почему-то вздохнув

И горько заплакав.

Но в один понедельник за дедом пришла не «эмка»,

А совсем другая машина,

И дед исчез навсегда.

Мама никогда не бывала в Полесье,

Но знала, что там у деда остались

Две сестры,

Одна из которых, Ганна,

Приезжала однажды в тридцатых к нам в гости

И привезла мне постолы -

Белорусские лапоточки, -

А ещё корзину,

Где было штук сто яиц.

Мама забыла названье отцовской деревни,

Но когда мы однажды при маме с друзьями

Вспоминали о славном прошлом футбола -

О Хомиче, о Боброве,

мама вскрикнула: «Хомичи!

Хомичи - это село! »

После полуторачасового полёта из Минска на вертолёте

Мы ехали на военном «газике»

С драматургом Андреем Макаёнком

И генералом ВВС Белорусского военного округа.

Мы ехали по просёлку среди болотных кочек Полесья,

Похожих на голубые шапки,

Сшитые из незабудок.

На просёлке стоял необыкновенный старик.

Необыкновенность его состояла

Из эсэсовского унтер-офицерского мундира,

На котором болтался Георгиевский крест

Рядом с партизанской медалью,

А так же из новеньких постолов,

Где в переплетеньях лыка

Застряли небесные незабудки.

«Вам в Хомичи, дедушка? » -

«А то куды ж! »

И в «газике» сразу запахло

Ядрённейшим самосадом

От домовито расположившегося старика.

Я осторожно спросил:

«Кто-нибудь из семьи Евтушенко живы? » -

«Ды як же не живы -

половина Хомичей усе Явтушенки...» -

«А Ганна - жива? » -

«Ого, ды яще якая живая -

Надысь, кали лишку хватил -

кочергой чуть-чуть не огрела...» -

«А её сестра? » -

«Евга?

Мучается ад риматизму...

Я ей гаварыл,

Што самогонный кампресс памагае,

а яна не паверыла...» -

«А Ермолая вы знали? » -

«А як же не знать...

Трохи смурый был хлопец,

Но жвавый.

Им и свиней пасли,

И утякали з германского полону у пятнадцатом годе,

И разом Георгиев атрымали.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 67