Я успел поиграть этим значком,

Стр 1 из 7Следующая ⇒

Мама и нейтронная бомба

Наша фирма принимает заказы на

специальные бункера типа люкс, полулюкс и

одинарные, которые вас спасут от любых

атомных бомб, включая нейтронную... Оплата

по соглашению.

Из западных газет.

Моя мама была комсомолочкой

В красной косынке

И кожаной куртке.

Теперь этой курткой,

Облупленной,

В трещинах и морщинах,

Мать иногда

Закутывает кастрюлю,

В которой томится картошка

Или пшенная каша,

И от дыханья кастрюли

Кожанка становится тёплой,

Словно от юного тела мамы,

Потерянного кожанкой,

Так и не обожжённой

В огне мировых революций

И не пробитой пулями

Ни на каких баррикадах.

Но есть на кожанке дырка,

Похожая на пулевую,

От ввинченного когда-то

И вывинченного затем

Значка,

На котором горели

Четыре буковки: МОПР.

Я принадлежу к поколению,

Которое ещё помнит,

что это обозначает...

Напомню и вам,

Подростки семидесятых,

Меняющие воспалённо

Значок «Ролинг стоунз»

На «АББА»

и «АББА» на «Элтон Джон»:

МОПР -

Международная организация

Помощи борцам революции.

Я успел поиграть этим значком,

Когда его перестала носить моя мама.

Что было на этом значке?

Я, кажется, помню:

Решётка тюремная,

Руки, вцепившиеся в неё.

Руки,

Ломающие решётку?

Или решётка,

Ломающая руки?

МОПР...

У этого слова запах той старой кожанки.

Моей маме -

Зинаиде Ермолаевне Евтушенко -

Семьдесят два года.

Мама вышла на пенсию,

Но продолжает работать

И только поэтому не умирает.

Мама продаёт газеты

В киоске у Рижского вокзала,

И её окружает собственный маленький мир,

Где мясник

Интересуется еженедельником «Футбол-хоккей»,

Зеленщик -

Журналом «Америка»,

А продавщица молочного магазина -

Журналом «Здоровье».

Эти благодарные читатели

Оставляют для мамы в своих магазинах

То мороженую курицу -

Соотечественницу Мопассана,

То пару кило апельсинов -

Соотечественников Лопе де Веги,

То уважительно завёрнутый

Целый килограмм сыра,

Соотечественника Майн Лассила,

Кстати говоря, прекрасно переведённого

Михаилом Зощенко.

Поэтому мама,

Как знатная леди социализма,

Говорит

«мой мясник»,

«мой зеленщик»,

«моя молочница»

И с гордостью чувствует,

Что от неё зависят

Люди,

От которых зависит она.

Мама также продаёт значки

С Гагариным,

С олимпийским мишкой.

Мамина внучка,

Дочка моей сестры,

Пятнадцатилетняя Маша

С мозолями на подушечках пальцев

От фортепианных гамм,

На майке,

Уже приподнимающейся

В двух

Отведённых природой

Для приподниманья местах,

Носит значок «Иисус Христос суперстар»,

Но этот значок

Не из маминого киоска.

Мои взаимоотношения с Иисусом Христом

Были сложными,

Как у любого советского ребёнка,

Воспитанного на книге «Павлик Морозов».

В церкви я не ходил -

Это не полагалось,

И креста не носил -

Это не было модно.

Как сейчас,

Когда в зимнем бассейне «Москва»

В раздевалке увидел я пионера,

Деловито повесившего на гвоздик

Красный галстук,

Оставив на шее дешёвенький крестик.

Давным-давно на месте бассейна «Москва» был храм

Xриста-спасителя.

Храм когда-то взорвали,

И один позолоченный купол с крестом,

Не расколовшись от взрыва,

Лежал,

Как будто надтреснутый шлем великана.

Здесь начали строить Дворец Советов.

Всё это закончилось плавательным бассейном,

От испарений которого, говорят,

В музее соседнем

Портятся краски импрессионистов,

И жаль,

Что разрушили храм,

А уж если разрушили -

Жаль,

Что не был построен

Рукой облака рассекающий Ленин.

Христа я впервые увидел не в церкви -

В избе.

Это было в Сибири

Году в сорок первом,

Когда старуха молилась за сына,

Пропавшего без вести где-то на фронте,

И била поклоны перед иконой,

Похожей

На бородатого партизана

Из фронтового киносборника,

Сделанного в Ташкенте

Под мирное журчание арыков.

Старуха кланялась богу,

Как бьют поклоны пшенице,

Когда её подсекают

Серпом, от росы запотевшим.

Старуха кланялась богу,

Как бьют поклоны природе,

Когда в траве собирают

Грузди или бруснику.

Старуха молилась богу,

Едва шевеля губами,

И бог молился старухе,

Не разжимая губ.

Конокрадство

Сегодня

Вытеснилось иконокрадством.

Тогда была просто Россия

И не было иконокрадов,

Во имя «спасенья искусства»

Крадущих у этих старух

Возможность молиться богу,

А заодно крадущих

У бога

Святую возможность

Молиться таким старухам.

С тех пор я видел много Христов:

Церковных,

Музейных,

Экранных и мюзик-холльных,

А однажды Христом чуть не сделался сам,

Когда меня пригласил Пазолини

На главную роль в его ленте «Евангелие от Матфея»,

Объясняя в письме на одно высокое имя,

Что фильм будет выдержан в духе марксизма,

Но даже это не помогло.

И слава богу...

Сказать по правде,

Мне всегда казалось, что место Христа -

В избе.

Но недавно

В итальянском городке Перуджа,

В совсем непохожей на избу муниципальной галерее

Я увидел особенного Христа,

из которого будто бы вынули кости...

Без малейшего намёка на плоть или дух,

Христос беспомощно,

Вяло свисал,

Верней, свисала его оболочка, лишённая тела,

С плеча усталого ученика,

Как будто боксёрское полотенце

Или словно большая тряпичная кукла,

из которой кукольник вынул руку...

Итальянский профессор,

С глазами несостоявшегося карбонария

Мне сказал,

Что картина, очевидно, четырнадцатого века,

Но имя художника неизвестно,

И все выдающиеся искусствоведы

Скребут затылки над смыслом картины,

Но не выскребается ничего.

Я стоял пород этой картиной,

Не прибегая

К помощи собственного затылка,

Поскольку давно не слишком надеюсь

На содержимое головы.

Мне кажется,

Что содержимое жизни,

Рассыпанное по событиям,

Людям

(любой из которых

Тоже событие),

Не умещается в содержимом

Любой головы,

А не только моей.

Думать -

Почти безнадёжное дело,

Но если не думать -

Незачем жить.

И я думал о смысле этой картины,

Висевший рядом с окном,

Похожим

На картину,

Внутри которой качались

Облака,

Задумавшиеся о земле,

Так редко думающей о небе.

Я подошёл поближе к окну

И увидел,

Что некоторые из облаков

Прилегли на красную черепицу

И смотрят внимательно на людей,

Расплющенных тяжестью притяженья.

Люди стояли у витрин магазинов

Как перед картинами,

Чьё содержанье

Располагало к отсутствию мыслей,

За исключением единственной -

Что-то купить.

Люди гуляли и пили кофе,

Видимость мышления создавая

При помощи медленного подниманья

Чашечки белой над белым блюдцем,

И многозначительно выпускали

Ничего не значащий дым сигарет.

(Мне когда-то сказал один режиссёр,

Что плохие актёры

Любят курить задумчиво в кадре,

потому что задуматься неспособны...)

Это был хаос,

Притворявшийся полным порядком,

Ибо отсутствие мысли в порядке

Есть хаос.

Всё было похоже на оболочку Христа,

из которого выпущен воздух...

На деревянной открытой эстраде

Духовой оркестр пожарной команды

Играл попурри из венских вальсов,

И звяканье ложечек в чашках кофе

Было как будто бы часть попурри.

Содержимое площади тоже было

Попурри из людей

И являлось частичкой

Всемирного попурри,

Небрежно

Кем-то составленного из нас.

Перуджийские ловкие антиквары,

Нахохлённо-хищные, словно грифы,

Всучивали подагрическим леди

(похожим на руины,

Созерцающие руины)

Монеты эпохи Веспасиана,

Ещё тепловатые от серийного изготовления.

Цыганёнок в декоративных лохмотьях

Агрессивно выклянчивал подаянье,

А рядом -

В собственном «вольво»-фургоне

Цыганский вожак пересчитывал деньги,

Их перехватывая резинкой,

Как честную дань,

Которую за день

Собрали художественные лохмотья

Его бесчисленных сыновей.

Суданка в тюрбане,

Напоминавшем

Падающую башню в Пизе,

Прихлёбывала из мельхиоровой миски

С ярко-зелёным колёсиком лимона

Воду для омовения рук,

Но с лицами падших патрициев официанты

Делали вид,

Что именно так

Поступали все римские императрицы.

Два мрачных иранца,

Запутавшиеся в спагетти,

О чём-то вполголоса совещались,

И тень сурового аятоллы

Над ними покачивалась

На перуджийском соборе.

Свободные от проблем всего мира,

За исключением сексуальных,

Несколько местных парней -

Кандидаты

В провинциальные казановы -

Зазывно поигрывали ключами

От машин,

Где сиденья пахнут грехом,

И комментировали друг другу

Входящие в поле зрения ноги

И то, из чего эти ноги растут.

Были гораздо сочнее в своих выраженьях,

Чем политические обозреватели,

Обозреватели ног,

А точнее -

«интернационалисты» хорошеньких ног.

Ноги были действительно интернациональны:

Итальянские -

Скандинавские -

С голубоватыми жилками,

в которых пульсирует голубая вода из фиордов;

Немецкие -

Сосисочно-мягкие,

В рыжих веснушках,

словно обрызганные гамбургской горчицей;

Французские -

Даже в любых чулках

Выглядящие

как голые;

Английские -

С тонкой игрой сухожилий,

природой созданные для стремян;

Американские -

Шершавые, прочные и прямые,

словно столбы баскетбольных щитов;

Латиноамериканские -

Испанские -

Африканские -

Японские -

Среди этой выставки ног

только трое китайских студентов,

Как бы не обращая вниманья

На капиталистические ноги,

Вцепившись друг в друга,

Прогуливались неприступно,

Слегка испуганно,

Но сплочённо,

Как несгибаемые борцы.

Или поэма

Стала похожей на площадь?

Всё вместе не складывалось,

Не рифмовалось,

Не находило общего ритма.

Всё разваливалось.

Не было клея

соединительного...

И вдруг...

Нёс покачивающееся ведёрко

С маленьким озером клея,

Откуда

И шоколадные жирные пятна

Забытые мопровские значки.

Второй подросток,

Взглянув с усмешкой

На шатком заборе

И на соборе,

Пожарников,

Не замечавших пожара,

Исчезнуть в толпе,

Пока не исчезла толпа.

С белой верёвочной подошвой

Как он склеил кусочки

И я

Делающих шоколад и бомбы,

А в галерее муниципальной

Дремал,

Переваривая «минестрони»,

Смотритель музея,

Давно привыкший

Но тот Христос -

Бескостный, бестелый -

А если не жизнью -

Надеждой на жизнь.

То Христос им простил.

Он давно уже понял:

А может быть,

Раньше воинствовали -

В прямом

И переносном смысле -

Безбожно.

От николаевских леденцов

И устаревшим значком,

Где горели

Четыре буковки: МОПР.

Неподдающуюся коробку,

И соскользнули с её ладони

Медали Отечественной войны,

Над леденцовым купцом,

Забывшим

добавить к фамилии инициалы:

«Ландрин».

Мама

Выйграла

Отечественную войну.

И даже с «катюш»,

И танки, в бой уходя,

На броне увозили

И увезли её голос,

После войны

Моя мама

Рядом с буфетом,

Но слушая сорванный голос

Худой некрасивой певицы

И даже не подозревая,

Что и она -

Победитель.

Мы молча брели из «Форума»

И концертное платье мамы,

За лежащий совсем одиноко

Лейтенантский погон,

На котором

Больше

Не блестело вокруг ничего.

И её голова,

Обритая после тифа,

Стала совсем беззащитной,

Когда он снимает

Свою ненадёжную каску.

И я зашептал,

глотая сухие слёзы позора:

«Мама,

ты больше не будешь петь! »

И мама заплакала,

Но послушалась.

Мама

Выиграла

Отечественную войну

И проиграла

Свой голос.

Волоча на себе меня

И сестрёнку,

Брошенную моим отчимом

(одновременно кудрявеньким и лысеньким

Аккордеонистом)

В мире,

Наверное, состоящем

Наполовину

Из детей нон грата.

Мама брала домой

Работу налево

Где проставляла

После чего

На их сберегательные книжки

Капали деньги.

Деньги

Носком ботинка,

Разбитого вдрызг

Вадима Синявского с берегов

Весьма туманного Альбиона,

Где Бобров прорывался

К воротам «Челси»,

Блантера,

Соловьёва-Седого,

Фатьянова,

Цезаря Солодаря,

А после фамилии Дунаевский,

Так часто встречавшейся,

Что темнело

В глазах от усталости,

Ставил «И. Дун.».

Из-за этого

Но когда попадалась фамилия

Шостакович,

Покрупней.

Иногда,

Почти засыпая

Где-нибудь

Я ставил своё

Никому не известное имя

А спохватившись,

зачёркивал...

К маме приходили гости -

Лочные деды-морозы,

Из красных шуб доставая

Черноголовую водку,

И пожилые снегурочки,

Одна из которых была

Второй пли третьей женой

Полузабытого имажиниста,

Чьё имя Вадим Шершеневич

Женщина-каучук,

Уставшая быть змеёй,

Потому что он знал,

Какая у мамы зарплата.

Хлопоча у плиты,

Умело скрывала от мамы,

Что меня после школы

Она обучает любви

Её фотография

В роли сына полка.

Я любил и люблю

Чем в знаменитых.

Жаль,

Что последний ужин Христа

Был не у мамы моей

На Четвёртой Мещанской,

Ибо там не нашлось бы Иуды

И ужин бы не был последним.

Из мяса,

Принесённого Серым Волком.

Баба-Яга толкла в ступке

Грецкие орехи для сациви.

Василиса Прекрасная

И однажды зафаршировала

А одна жонглёрша -

По происхождению китаянка -

Делала что-то

Из чего-то,

Не похожего ни на что,

Это было

Как международные съёзды

Пролетариата ёлок,

Работающего для детей,

Включая детей нон грата.

Снегурочки поумирали

Но и после смерти

Они не могли без детей

Мосэстрады,

Добивались работы

В детском отделе неба.

И мне кажется -

Где-нибудь в мирозданье

Мёртвые снегурочки

И мёртвые деды-морозы

И сейчас работают

На другой новогодней ёлке,

На которую приходят

Лишь погибшие дети.

Мама,

Я читаю сегодняшние газеты

Тянутся к жёлтым фонарикам

Лочных мандаринов,

А когда срывают,

Дети Освенцима

Захлёбываясь газом,

Просят у деда-мороза с ёлки

Стеклянный шарик,

Внутри которого

Подползают

К рыдающему Серому Волку.

Красная Шапочка

Пытается склеить кусочки

Взорванных бомбами

Детей Белфаста и Бейрута.

Сальвадорские дети,

В ужасе отшатываются

От игрушечного.

Вокруг их всемирной ёлки.

Плюшевую грудь

До опилок,

И затрубят надувные слоны

запоздалую тревогу...

Спасибо, Сэмюэл Коэн

И прочие гуманисты,

Не ту, которой играют дети,

За Диснейленд,

В котором теперь

Никто

Ничего не сломает,

За кукол,

За окна,

Которые не разобьются

От невежливого мяча,

За карусельных,

Навеки свободных лошадок,

Детские колготки,

Которые никогда не порвутся

от пряток среди колючек...

Детей не будет.

Взрослых не будет.

На целёхоньких улицах

Ещё сохраняющими форму

Исчезнувших рук,

Опавшие с женских мочек

Бирюзовые и другие серёжки,

Будет ползать,

Обнюхивая каблуки,

Полурасплавленная цепочка

Со щиколотки

Испарившейся перуанки.

Мамы тоже не будет.

Останется только киоск,

Маминого мясника

Будет по привычке оставлять

Призраку моей мамы

Призрак мороженой курицы -

Соотечественницы Мопассана

Из страны,

Новый майор Фирби,

Как превратится Европа

В мёртвую Евросиму,

Из-за этого, наверно,

и придумали нейтронную бомбу...»

И я представил

Миллионы магазинов мира,

Набитых обоями,

Норковыми манто,

Бриллиантами,

Итальянскими сапогами,

Японскими проигрывателями,

Датским баночным пивом,

Где будет всё,

Но исчезнет одно -

Покупатель.

Неандертальские черепа.

Рубашки

Сами себя напялят

На статуи и скелеты.

Бритвенные лезвия

Захотят зарезаться

От одиночества.

Галстуков на деревьях.

Книги устроят самосожжение,

Тоскуя по глазам и пальцам.

Уничтожающую только вещи

И оставляющую целёхонькими

людей...

Но что останется,

Если людей не осталось?

Поднявший атомный меч

от него и погибнет!

А наркоманов дрожащие тени,

Я остановился однажды

И вздрогнул,

И одноразовых шприцев,

А рядом

Чьё-то растоптанное лицо.

Лицо было русским.

Было крестьянским,

С белыми лучиками морщинок

Возле особенных -

Вдовьих глаз,

В чёрную крапинку -

Будто остался

На поле,

Остриженном по-солдатски,

Словно к чему живому,

Родному,

Войной отобранному у неё.

Эта вдова оказалась в Риме

Кем-то забытой на берегу.

Разодраны тоненькие берёзы,

Как штемпель забвенья,

Лежал на лице.

Который возможен,

Если возможно

Забвенье уроков истории -

Это

Не что иное,

Как наркоманство.

Какая разница, что за наркотик:

Ампула

Или просто поллитра

за пазухой у наркомана футбола!

А телевизорные наркоманы!

Для них телебашни -

Гигантские шприцы,

Наркотик,

Если трусливый язык

Мебель,

Сервизы,

Машины -

Для многих

Шприцем

Их впрыскивали бы под кожу

жалкие наркоманы вещей!

А наркоманы власти и денег!

Подошва атомного наркомана

Наступит

Сразу

На все

Лица,

как на крестьянское вдовье лицо?!

«Да,

наркомания — это проблема...» -

Вокруг добродушного живота

Перешнуровывая свой кед.

«А может быть, -

Он усмехнулся, -

Мы с вами

Тоже немножечко наркоманы?

Так спрашивается -

Для чего нам бегать? »

Но всё-таки он побежал,

И неплохо.

В крапиву

На ампулы и на песок.

И я побежал.

Через Тибр перепрыгнул

Спросила мама,

Не поднимая усталых глаз

Я оторопел.

Мне порой давали

Но послезавтрашние -

Никогда.

Я потоптался.

Сказал: «Не надо...

Лучше вчерашнюю, если можно...»

И мама вздохнула грустно и горько:

«Никто послезавтрашних не берёт...»

И я побежал от мамы,

От страха

И оказался в Италии снова

Видел будущую вдову.

Вдовы будущие в соборах

Вдовы будущие рожали

Будущих убитых младенцев,

И вы не хотите?

О мамма мия!

Какими все трусами стали, синьор...»

А в послезавтра -

Мороз по коже,

Кто же

Сапог,

Кошельков

И хозяйственных сумок

Убийцы людей -

это христоубийцы!

Чего ты добился?

Ты распят, и только...

Все послезавтрашние газеты,

Бедности нет,

Где не существует богатых.

Я рос,

Первые богатые дети,

и я задумался...

Это были стиляги -

Наоборотная тень

Где сладенького счетовода

Играл молодой Любимов,

Пряча под смушкой кубанки

мысль о захвате Таганки...

Галстуки -

Ватные плечи

Каучуковой подошве,

Презрительный взгляд

поверх магазинно одетых людей...

А на моих плечах

И тёмно-серая рубашка

«смерть прачкам».

Где висела

Тогда мне бывшая впору

И заменявшая мне пальто

Мамина старенькая кожанка

Но МОПРа не было.

Были стиляги:

Первые диссиденты -

Диссиденты одежды,

Мятежники танцплощадок,

Интернационалисты вещей,

Отхватывая слишком длинные,

По мнению общественности,

Волосы,

Разрезая слишком узкие,

По мнению общественности,

Брюки.

Информированные дружинники

Соблюдали дистанцию с ними.

У подъезда стиляг поджидал

Катафалковый чёрный «ЗИМ».

«В кок», -

И «ЗИМ» желтоглазый

Обдал кожанку мою

Грязью нового,

И я ощутил

Не кожанкой моей, а кожей

Раздался завистливый шёпот.

Лестница покачнулась,

Как будто по её ступеням

Из «Броненосца «Потёмкин»

И было непредставимо,

Что пустые бутылки пепси

Времена менялись.

Слишком широкие,

По мнению общественности,

Брюки,

а сын академика Лёва

Из человека-антиплаката

Художника-плакатиста.

Он уже одевался на свои,

А не папины деньги.

Каста расширилась,

Включая в себя сыновей

Мясников,

Зеленщиков

Всё трудней становилось

«выделяться из масс»,

Бывшие суперстиляги

Решили выделяться по-иному,

Женились на них,

Разводились,

Меняли между собой,

Как некогда яркие галстуки,

Манекенное телосложение

Приняло массовый характер

Бледнели на этом фоне.

Лёва решил переменить фон.

Лёва уехал в Израиль.

Не показалось в Париже -

Где семьдесят тысяч

Где тогда служил мажордомом

Получившний это место

Которую вызвала мама,

Эдик,

Чеховский гадкий мальчик,

Приготовляющий динамит

Тогда писал

И полковника Кадаффи.

Миллионер отсутствовал.

Он улетел на «конкорде»

В Англию

На Лексингтон-авеню.

Бывший одесский пианист,

По работе мою маму,

Смахнув слезу,

Бывший переводчик

А ныне владелец галереи

«неофициального русского искусства»,

Сочинивший роман «ЦДЛ»

На единственном

Кто из них «агент КГБ»,

В результате чего

12 3 4 5 6 7 Следующая ⇒