Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Кожу его приберёг для пошива
Сапог, Кошельков И хозяйственных сумок В грядущих освенцимских мастерских? И я крикнул Христу сквозь рёв самолётов: «Христиане с бомбами - не христиане! Убийцы людей - это христоубийцы! Чего ты добился? Ты распят, и только... Зачем ты сказал, что все люди - братья? Зачем восходить на голгофы, если Голгофой атомной кончится всё?! » И закружились блоковской вьюгой Все послезавтрашние газеты, И тихо к Христу подошла моя мама, Кожанкой воинствующей атеистки Его опустевшее тело прикрыв, и выдохнула нечаянно: «Бедный...» Бедности нет, Где не существует богатых. Я рос, Не думая, богатый я или бедный. Но в послевоенной Москве появились Первые богатые дети, и я задумался... Это были стиляги - Наоборотная тень Кубанских казаков, плясавших тогда на экране, Где сладенького счетовода Играл молодой Любимов, Пряча под смушкой кубанки мысль о захвате Таганки... Я увидел стиляг на одной из ёлок в Колонном. Их волосы были приклеены к маленьким лбам бриолином, Галстуки - Как опахала из павлиньих перьев, Ватные плечи Похожих на полупальто пиджаков, Ботинки вишнёвого цвета на рубчатой Каучуковой подошве, Презрительный взгляд поверх магазинно одетых людей... А на моих плечах Был кургузый пиджачок из Мосторга И тёмно-серая рубашка «смерть прачкам». Но в руке я сжимал номерок от гардероба, Где висела Тогда мне бывшая впору И заменявшая мне пальто Мамина старенькая кожанка С дыркой от мопровского значка. Но МОПРа не было. Были стиляги: Первые диссиденты - Диссиденты одежды, Мятежники танцплощадок, Интернационалисты вещей, Герои - родоначальники будущего вещизма. Дружинники с ними боролись при помощи ножниц, Отхватывая слишком длинные, По мнению общественности, Волосы, Или после обмера портновским клеёнчатым сантиметром Разрезая слишком узкие, По мнению общественности, Брюки. Но стиляги в Колонном зале были суперстиляги. Информированные дружинники Соблюдали дистанцию с ними. У подъезда стиляг поджидал Катафалковый чёрный «ЗИМ». «В кок», - Процедил один из подростков шофёру (так называли стиляги тогда коктейль-холл). И «ЗИМ» желтоглазый Обдал кожанку мою Грязью нового, Только что наступившего сорок девятого года, И я ощутил Не кожанкой моей, а кожей Ввинченность мопровского значка. «Сын академика...» - Раздался завистливый шёпот. Лестница покачнулась, Как будто по её ступеням Запрыгала эйзенштейновская коляска Из «Броненосца «Потёмкин» С развалившимся в ней стилягой. Через несколько лет был фельетон «Плесень» И состоялось историческое закрытие коктейль-холла, Ибо коктейли были названы буржуазным ядом, И было непредставимо, Что пустые бутылки пепси Когда-нибудь станут обычной сдаваемой стеклотарой. Времена менялись. Ножницы дружинников разрезали Слишком широкие, По мнению общественности, Брюки, а сын академика Лёва Из человека-антиплаката Превратился в довольно способного Художника-плакатиста. Он уже одевался на свои, А не папины деньги. Но мало-помалу иностранные шмотки Перестали быть привилегией узкой касты. Каста расширилась, Включая в себя сыновей Мясников, Зеленщиков И продавщиц молочных магазинов. Всё трудней становилось «выделяться из масс», Ибо массами овладело желание выделяться. Бывшие суперстиляги Решили выделяться по-иному, Создав микромир из длинноногих манекенщиц. Женились на них, Разводились, Меняли между собой, Как некогда яркие галстуки, Привезённые китобоями Одессы. Но у новых московских девочек, Воспитанных на болгарских соках. Ноги росли с катастрофической быстротой. Манекенное телосложение Приняло массовый характер И манекенщицы-профессионалки Бледнели на этом фоне. Лёва решил переменить фон. Лёва уехал в Израиль. Но в Тель-Авиве Лёве не показалось. Не показалось в Париже - Художнику сложно выделяться в городе, Где семьдесят тысяч Художников, желающих выделяться. Я встретился с Лёвой случайно в Нью-Йорке В доме миллионера Питера Спрэйга, Где тогда служил мажордомом Бывший харьковский поэт Эдик, Получившний это место Благодаря протекции мажордомши-мулатки, Которую вызвала мама, Медленно умирающая в Луизиане. Эдик, По мнению эмигрантской общественности - Чеховский гадкий мальчик, Приготовляющий динамит Под гостеприимной крышей капиталиста, Тогда писал Свою страшную, потрясающую исповедь эмигранта В комнатушке с портретами Че Гевары И полковника Кадаффи. Миллионер отсутствовал. Он улетел на «конкорде» В Англию На собственную фабрику автомобилей «Остин Мартин», И Эдик пил «Шато Мутон Ротшильд» 1935 года, Если я не ошибаюсь, года собственного рождения, И заедал щами из кислой капусты, Купленной в польской эмигрантской лавке На Лексингтон-авеню. Бывший одесский пианист, Смущённо сказал, что он знает По работе мою маму, Смахнув слезу, Заиграл на «Бехштейне» «Хотят ли русские войны? ». Бывший переводчик Грузинских и азербайджанских поэтов, А ныне владелец галереи «неофициального русского искусства», И бывший московский сутенёр, Сочинивший роман «ЦДЛ» На единственном Хорошо знакомым ему материале, Занимались коомунальными выяснюшками, Кто из них «агент КГБ», В результате чего Пустая бутылка Ни в чём не повинной «Столичной» Разбила ни в чём не повинное окно, Выходящее во двор Курта Вальдхайма. А Лёва, пришедший по инерции судьбы С манекенщицей по кличке Козлик, Бывшей женой Эдика, А ныне женой итальянского графа, Молча разрывал руками ставшую импортной воблу На мятой «Нью-Йорк таймс», Исполняющей роль «Вечёрки». Лёва постарел. Он был одет магазинно, Ибо в Нью-Йорке, Чтобы стать диссидентом одежды, Мало того, чтобы даже вообще не одеваться. Лёва теперь занимается сварочной скульптурой. Пальцы в ожогах Что-то рисовали карандашиком на газете, Жирной от воблы, Может быть, собственную дорогу, Которую Лёва не сумел нарисовать. Лёва поднял глаза С подглазными мешками, набитыми пылью скитаний, И вдруг спросил Совсем по-московски, вернее по-улицегорьковски: «Старичок, Только без трёпа, Как ты думаешь, Будет война? » Итальянский профессор С глазами несостоявшегося карбонария Меня пригласил в его холостую квартиру в Ассизи Как в своё единственное подполье. Он заметно нервничал. Заранее просил прощения за пыль И говорил, как трудно достать приходящих уборщиц, С трудом поворачивая ключ в заржавелом замке, Вделанном в дверь, Обитую средневековым железом. Против моих ожиданий Увидеть обиталище Синей Бороды, Я увидел две комнатки, Набитые пыльными книгами, Идеальными для дактилоскопии, Подёрнутую паутиной Флорентийскую аркебузу, Индийскую благовонную палочку, Сгоревшую наполовину, Русскую тряпичную купчиху, Предлагающую жеманно Пустую чайную чашечку Небольшому мраморному Катуллу, А также письменный стол на бронзовых львиных лапах, На котором скучала чернильница Венецианского хрусталя С несколькими мухами, Засохшими вместе с чернилами. «Я здесь пишу... - Застенчиво пояснил профессор И, пригубив из рюмки с крошками пересохшей пробки, Доверительно добавил: - И здесь я люблю». Профессор вздохнул Мучительным вздохом отца семейства, и только тогда я заметил главный предмет в квартире: Тахту. На тахте были разбросаны В хорошо продуманном беспорядке Пожелтевшие козьи шкуры, Подушечки в виде сердец. Как бы случайно С края тахты свисала Как бы забытая Женская чёрная перчатка, От которой не пахло никакими духами, И пыль на подушечках жаловалась беззвучно На то, что на этом ложе никто не любил давно. Над тахтой висела картина С толстым продувным фавном, Играющим рыжей наяде на дудочке где-то в лесу. Благоговейно разувшись, Профессор взобрался на ложе И снял осторожно картину с гвоздя. Под картиной оказалась дверца Вделанного в стену сейфа. Профессор открыл его ключиком, Висящим на цепочке медальона, Где хранились локоны его четырёх детей, И достал из сейфа альбом - Краснобархатный, В тяжких застёжках, - Взвесил его на ладони и, побледнев, признался: «В этом альбоме всё о всех, кого я любил...» И фавн захихикал, Мохнатым локтем Толкая в розовый бок наяду. Профессор задёргался, профессор спросил: «Скажите, Вы самолюбивы? » «Не болезненно...» - Популярное:
|
Последнее изменение этой страницы: 2016-03-25; Просмотров: 679; Нарушение авторского права страницы