Глава 3. Мы получаем результат

Послушание

Именно это мы хотим получить как результат. Именно это мы говорим детям постоянно ‑ слушайся маму, слушайся бабушку, слушайся воспитателя…

Это одна из главных ‑ осознанных или неосознанных ‑ задач, которую ставят перед собой родители. Именно об этом результате осознанно или неосознанно мечтают все родители. Послушный ребенок. Понимающий взрослых, которых он слушается. Удобный ребенок. Удобный для взрослых.

Но удобный ли для себя? Для своей сегодняшней и дальнейшей жизни?

Однажды ко мне пришла молодая женщина с жалобами на дочь.

‑ Спать ее сразу не уложишь ‑ «Мамочка, я еще поиграю! » Есть она не хочет, когда я хочу ее накормить. Зубы почистить ‑ это целое дело! Игрушки убирает после того, как я на нее рявкну! Она все время пытается делать так, как хочет, не слушая того, что я ей говорю!

‑ А как должно быть? ‑ спросила я. ‑ Как бы вы хотели?

‑ Чтобы слушалась! Если ей сказали: «Иди есть» ‑ чтобы шла и ела. Вы поймите, ‑ сказала мама, ‑ ей шесть лет, и она меня уже не слушается! А что я буду с ней делать в тринадцать лет? В пятнадцать? Ребенок должен слушаться взрослых! ‑ произнесла она категорично.

‑ Откуда вы это знаете? ‑ задала я ей неожиданный для нее вопрос.

И она растерялась.

‑ Ну, знаю… Ну а как еще?

‑ Вы сами были послушной девочкой? ‑ спросила я ее.

‑ Конечно! ‑ горячо ответила она. ‑ Мама была для меня авторитетом. Я всегда ее слушалась! Всегда. Потому что она была взрослым человеком, она лучше меня все знала. Да, я ее слушалась…

‑ Расскажите мне, как вы ее слушались? Вспомните какой‑ нибудь пример из своей детской жизни…

И женщина рассказала, как однажды они с мамой пошли в магазин покупать ей туфельки. Ей было лет пять, она помнила себя очень маленькой, видящей маму снизу, держащейся за мамину руку.

‑ Мне очень понравились красные туфельки с бантиками, ‑ рассказывала женщина, ‑ они были такие красивые! Но мама сказала, что надо брать синие туфельки с пуговичками. Мама же лучше знала, что мне нужно. И мы купили синие туфельки с пуговичками. Когда я их мерила, они немного жали в пальчиках. Но мама сказала, что это ничего, что они растянутся. И поскольку мама лучше меня знала, я не стала с ней спорить. И я пошла домой в новых синих туфельках. И пока я шла ‑ мне было очень больно, потому что туфли мне жали и натирали пальцы, но я молчала ‑ мама же сказала, что это ничего, что они растянутся…

Женщина замолчала, чувствовалось, что ей неприятно было вспоминать об этом.

‑ Чем закончилась эта история? ‑ спросила я.

‑ Когда я пришла домой, ‑ после паузы сказала женщина, ‑ мои пальчики были стерты в кровь. Но мама сказала, это ничего, не страшно, это заживет…

‑ И вы хотите, ‑ сказала я ей, ‑ чтобы ваша девочка тоже была такой вот послушной и беспрекословно делала то, что сказала мама?

И она ответила мне быстро, горячо, искренно:

‑ Нет, так я не хочу! ‑ и повторила: ‑ Так не хочу! Пусть лучше спорит, пусть не соглашается, пусть делает по‑ своему, но только не так, как я! Я же потом полжизни из себя эту девочку, молчаливую и послушную, изживала. Сколько я боли получила оттого, что стоять за себя не могла… Нет! ‑ И опять горячо сказала: ‑ Только не так! Я не хочу, чтобы она стала такой, какой была я…

Но многие родители именно этого и хотят ‑ послушных, молчаливых детей. Удобных для родителей. Но неудобных для своей жизни, в которой надо стоять за себя, иметь свое мнение, отстаивать свои убеждения, идти своим путем.

Но мы, родители, всеми способами стараемся делать ребенка послушным другим, подчиняющимся другим, удобным для других.

И они, послушные нам, потом проживают свои жизни для других, ради других, либо мучительно освобождаются от послушания, изгоняя из себя маленького раба, который в них живет.

Как ты думаешь ‑ будут ли они нам за это благодарны?

Беспомощность

Его привела в купе вагона пожилая женщина.

‑ Освободите наше место, ‑ строго сказала она мне, сидящей у окна, ‑ ему надо сесть.

Я посмотрела на женщину. На него. И даже растерялась, так неожиданны были ее слова. И не сдвинулась с места. Посмотрела на женщину с удивлением ‑ что она имела в виду?!

‑ Женщина, ‑ сказала она мне еще строже, ‑ освободите наше место! Эта нижняя полка ‑ наша.

‑ Простите, а я где должна сидеть, по‑ вашему мнению, на своей верхней полке? ‑ придя в себя, спросила я ее. Но она, не услышав в моих словах никакой иронии, все так же строго сказала:

‑ Освободите место! Пусть он сядет у окна!

«Он» ‑ мужчина лет сорока, с небольшим чемоданчиком, ‑ стоял молча, ожидая, пока ему освободят место. Был он какой‑ то поникший, зажатый. Никакой ‑ говорят о таких людях.

Я отодвинулась от окна, чтобы он сел.

‑ Так, вот тебе пятьдесят рублей на постель, ‑ сказала женщина. ‑ Вот пакет с едой. На станции не выходи, а то отстанешь от поезда. По вагону не ходи. Куртку сними…

‑ Да что уж вы с ним так, как с маленьким, ‑ не выдержала старушка, сидящая у окна напротив, которая тоже с интересом наблюдала эту сцену.

Строгая пожилая женщина, не обратив никакого внимания на ее слова, продолжала:

‑ Я позвоню маме, что я тебя посадила. Приедешь домой, пусть мама позвонит мне, что ты доехал.

Мы со старушкой только переглянулись и глаза опустили, так нелепа была вся эта ситуация, когда взрослого уже мужчину приводит, как маленького, пожилая женщина, которой, наверное, делать больше нечего, как только ехать в переполненном метро на вокзал, чтобы проводить такого вот «мальчика».

«Больной, что ли? » ‑ подумала я. Подумала, пожалуй, даже с надеждой и сама себе поразилась: ничего себе ‑ надеюсь, что человек этот болен. Но так, по крайней мере, мне была бы понятна вся ситуация. Ведь если он здоров, то почему он такой беспомощный, что сам в вагон сесть не может, что его надо с рук на руки передавать.

Он не был больным. Обычный, ничем не примечательный, действительно ‑ «никакой» мужчина так и сидел весь вечер у окна, выполняя инструкцию ‑ по вагону не ходить. Сдержанно, неохотно, как‑ то очень уж смущаясь, отвечал на вопросы словоохотливой старушки. Так же робко, просто не умея, наверное, общаться, что‑ то отвечал соседу, пытавшемуся поговорить с ним о политике.

Я, сидя с ним рядом, просто наблюдала, слушала и ‑ жалко мне его было. Таким робким, таким запуганным, что ли, он был.

‑ Вы мне скажите, когда вы захотите стелить постель, ‑ сказала я ему, ‑ и он даже как‑ то дернулся от моих слов, как будто в них была угроза. ‑ Чтобы я вам не мешала, ‑ мягко сказала я ему, ‑ если вы захотите спать…

Он только головой кивнул.

А я подумала: он, конечно, не больной, он нормальный. Но он в то же время ‑ ненормальный. Разве можно назвать нормальным мужчину лет сорока, боящегося мира, несамостоятельного, забитого какого‑ то?!

Я встречала в жизни таких людей и слышала на тренингах много историй о таких вот больших детях, которые выросли, но так и не стали взрослыми.

И поражала меня во всех этих случаях одинаковость их жизненных сценариев. Можно было только менять имена ‑ события, факты были одни и те же.

Хороший, милый, но ‑ незаметный, робкий человек. Прекрасный исполнитель, на котором все, что называется, «воду возят». Живет под контролем уже пожилых родителей: «Ты поел? Когда домой придешь? Почему задерживаешься? » Одинокий, так и не нашедший себе партнера в силу своей робости. Или живущий в тисках такого же, как родители, авторитарного партнера, который так же контролирует каждый его шаг. А если вдруг родители или партнер, которые вели его по жизни, исчезнут ‑ человек испытает беспомощность и непонимание: как жить дальше?

Дальше ‑ депрессия, постоянная депрессия. Часто ‑ алкоголизм как попытка спрятаться, уйти от этой страшной и непонятной жизни. Иногда ‑ самоубийство, как основной возможный способ уйти из жизни.

Каждый раз слушая об очередном вот таком сценарии, я думала грустно: а ведь начинаются такие сценарии всегда с одного и того же: «Деточка, давай я тебе гольфики надену…», ‑ а ребенку уже пять лет. «Деточка, давай я тебе косички заплету…», ‑ а ребенку уже восемь лет. Или: «Слушайся маму. Делай, как говорит мама. Мама знает, что тебе надо! »

И, наблюдая это в жизни, я иногда хотела крикнуть: «Уберите руки от ребенка! Дайте ему жить! Дайте ему самому проживать его жизнь! »

‑ Меня некому устроить на работу, ‑ сказал мне один сорокалетний мужчина, объясняя, почему уже более года сидит без работы.

‑ Как это некому? А кто тебя должен устраивать? ‑ с недоумением спросила я.

‑ Ну, кто‑ то должен… ‑ отвечал он мне. ‑ А у меня ‑ ни связей, ни родственников…

‑ Устраивайся сам! ‑ сказала я ему то, что сказал бы ему любой человек.

‑ Как же я сам устроюсь? ‑ Он даже обиделся. ‑ Как это я вот так приду с улицы ‑ и устроюсь?

‑ Именно так. Как делает большинство людей. Приходят «с улицы» и устраивают себя сами.

‑ Ну, я так не могу. Меня на прежние работы устраивали…

Он так привык, что его «устраивали», что сейчас никак не может встроиться в эту жизнь… Его так долго водили за руку, что без чужой ведущей руки он уже не может обойтись.

‑ Ты мне дала несладкий чай, ‑ сказала мне одна двенадцатилетняя девочка, оказавшаяся у меня в гостях. Девочку воспитывал папа ‑ опекающий, контролирующий, просто живущий ее жизнью.

‑ Ну сама положи себе сахар, ‑ сказала я ей.

И она ответила неожиданное:

‑ А я не знаю, сколько надо сахара класть.

‑ А как же ты пьешь чай? ‑ удивилась я.

‑ А мне папа всегда его дает сладким. И я не знаю, сколько ложек надо положить…

Я даже не смогла сразу ответить ей, сколько ложек сахара ей надо положить в чашку, ‑ так была поражена.

‑ Заплети мне косы, ‑ попросила она утром.

И я, занятая делами, ответила:

‑ Мне сейчас некогда, заплети сама!

Ответ ее меня опять поразил:

‑ Я не умею заплетать косы. Мне папа всегда косы заплетает.

‑ Но, детка, ‑ удивленно сказала я, ‑ ты уже такая большая девочка, и ты не умеешь заплетать косы! Учись! Прямо сейчас бери и учись!

И видя ее растерянность, я сказала:

‑ Может быть, тебе стоит остричь волосы, тогда ты будешь просто их расчесывать?

‑ Нет, мой папа говорит, что у девочки должны быть длинные волосы, что это красиво, когда девочка ходит с косами…

Папа только почему‑ то не говорил девочке, что косы эти она должна заплетать сама, что он не всегда будет рядом с ней, чтобы заплетать ей косы. Хотя, думаю, именно на это и надеялся ‑ всегда быть с ней рядом. Всегда быть ей нужным.

Чуть позже, придя к ним в гости, я увидела в ванной валяющиеся трусики со следами месячных. Девочка становилась взрослой.

‑ Ты чего свои трусики испачканные разбрасываешь? ‑ спросила я ее.

‑ Я не разбрасываю, я положила, чтобы папа постирал, ‑ ответила она мне.

И я в очередной раз просто не знала, что и сказать в ответ.

Я сказала потом все, что я думаю, самому папе. Но его позиция опекающего, контролирующего, «необходимого для дочери» отца, была непробиваемой: она еще маленькая и ему совсем не трудно о ней заботиться…

‑ Ты не заботишься о ней, ты лишаешь ее самостоятельности. Ты делаешь ее беспомощной в жизни, ‑ говорила я ему.

Но он не хотел этого слышать.

Неопытность

Я мало была знакома с этой женщиной. Она сразу понравилась мне своим энтузиазмом, радостным настроением, легкостью. Только при более близком знакомстве с ней стало понятно, что все это было в ней как‑ то слишком по‑ детски наивным. Чувствовалось, что она совершенно не знает жизни, живет в каких‑ то розовых мечтах, строит свои замки на песке ‑ не видя, не зная реальности.

‑ А давай купим какой‑ нибудь дом и сделаем в нем центр личностного роста, ‑ сказала она мне однажды, когда мы ехали по городу на машине.

‑ Давай, ‑ смеясь, ответила я. ‑ У тебя есть на это деньги?

‑ Ну, у меня нет, но мы можем занять…

‑ Ты понимаешь, о каких деньгах идет речь, когда хотят купить даже не квартиру, а дом для центра личностного роста?

‑ Ну, не знаю… Смотри, ‑ сказала она мне, ‑ вон на доме растяжка ‑ «продается»…

Мы проезжали мимо двухэтажного особняка, в котором еще недавно был шикарный ресторан.

‑ Ой, смотри, всего триста тысяч, можно у пяти людей занять по шестьдесят тысяч и купить этот дом. Смотри, какое место хорошее, почти в центре, ‑ уже воодушевленно щебетала она.

А я только головой покачала ‑ дом этот стоил триста тысяч евро, и занимать нужно было бы у пяти человек по шестьдесят тысяч евро, но ее такие мелочи не волновали, она, как ребенок, на них просто внимания не обратила.

Такой она была ‑ переполненной планами, проектами, идеями, светлыми, хорошими, но в большинстве своем ‑ просто оторванными от реальной жизни, которой она не знала.

Спустя неделю, когда она была участницей моего тренинга, я узнала ее ближе. Маленькую девочку, наивную и неопытную, растерянную перед большой жизнью, которой она вроде бы и не жила. Хотя уже успела выйти замуж и развестись. И родить ребенка. Но все это было как будто бы и не с ней.

Рядом всегда была мама. Она все подсказывала. Она одобрила выбор мужа. Она же потом его и забраковала. Она воспитывала маленькую внучку, пока женщина много работала, чтобы соответствовать тем высоким планкам, которые всегда ставила ей мама: она должна быть лучшей во всем ‑ и в учебе, и в работе.

И когда я после тренинга писала ей пожелание, я написала невольно: «Я буду молиться за тебя! » Я написала эту фразу и задумалась ‑ почему я это написала? И почему это я буду молиться за нее? Я вспоминаю в своих молитвах своих родителей, дочь, внука, вообще ‑ всех людей, желая им света и любви. Но за нее‑ то «персонально» я почему буду молиться? Но фраза написалась у меня так естественно, что я не стала ничего менять, просто пожала плечами, удивляясь себе.

Еще через неделю она пришла ко мне на консультацию, чтобы поговорить об отношениях с мамой.

‑ Она ‑ везде, ‑ говорила она мне. ‑ Я так больше просто не могу. Что бы я ни говорила, она влезает со своим советом, она всегда знает, как мне надо поступить. И я ее всегда слушалась. Она убедила меня, что мне надо развестись. Сейчас муж хочет вернуться, и я чувствую, я знаю, что хочу быть с ним, но она говорит ‑ не нужен он нам…

Она рассказывала и рассказывала, как мама всегда была с ней рядом. Всегда оберегала от жизни. Всегда во всем помогала. Как они вместе с ней писали рефераты и читали книги. Вместе занимались рукоделием. Вместе ходили на дискотеку ‑ одну ее мама просто не пускала. Мама приходила и стояла в сторонке, наблюдая, чтобы ее никто не обидел. Как мама выбирала ее подруг. Как мама испугалась, когда она однажды в море нахлебалась воды, ‑ и после этого вообще к воде ее не подпускала. Она и плавать поэтому не научилась.

Эта молодая женщина утонула несколько дней спустя. Утонула, что называется, на наших глазах. Просто бегала по песчаной косе по колено в воде. Бегала, как бегают радостные щенки, которые резвятся на свободе. Мамы не было рядом, и никто не запретил ей войти в воду. Ей так хотелось купаться в этот жаркий день, но, поскольку воды она боялась и плавать не умела, ‑ она и бегала, плескалась. Ей хватило нескольких шагов в сторону от мели, чтобы попасть в яму и уйти на дно. И сколько ни ныряли, чтобы спасти ее, ничего не получилось. Пришлось вызывать водолазов, которые приехали спустя несколько часов и долго искали ее. Нашли.

Ее тело водолазы положили на мели, под водой. Я стояла над ее телом, перекатываемом волнами, так, что лицо постоянно оказывалось опущенным вниз, и зачем‑ то поворачивала ее, чтобы она смотрела вверх. И она смотрела вверх, и ее длинные волосы красиво шевелились в воде, играли с волнами. И так дика была эта картинка ‑ еще недавно живая красивая молодая женщина лежала передо мной под водой. И так противоестественно это было, что человек лежит под водой. Но водолазы сказали ‑ пусть лежит в воде, так она лучше сохранится.

И я от беспомощности, от ужаса всей этой ситуации стояла над ней, лежащей передо мной под водой, молитвенно сложив руки, и молилась: «Господи! Прими душу этой девочки! … Господи, прими душу этой девочки! …»

И подумала с ужасом, что вот, обещала, что буду молиться за нее ‑ и молюсь!

Потом, пораженная этой смертью, я много думала о случившемся. О своей мистически предсказанной молитве. О том, что на самом деле ничего мистического не было в том, что я знала, что буду молиться за нее. Такой беспомощной, такой неопытной она была, какой‑ то отчаянно, по‑ детски наивной, неприспособленной, что где‑ то подсознательно я уже тогда понимала, что добром это не кончится.

Я много думала тогда об этой девочке, именно девочке, взрослой она так и не стала. Она осталась девочкой, чьей жизнью руководила мама. Мама строила ее жизнь. Мама создавала события ее жизни. Даже ее смерть, как бы безумно это ни звучало, ‑ была подготовлена мамой.

Позже на тренинге одна мама рассказывала, как на ее глазах чуть не утонули два ее маленьких сына. Их, не умеющих плавать, стало уносить быстрое течение реки. Их начали затягивать водовороты. Они уже ушли под воду. Она пережила этот страшный момент осознания, что ее дети утонули. Но их спасли, откачали.

‑ Я тут же с детьми уехала домой, уехала с решением ‑ никогда в жизни их больше не подпускать к воде. Приехала, рассказала обо всем мужу. И уже на другой день муж отвел их в бассейн ‑ учиться плавать. Сейчас оба сына ‑ мастера спорта по плаванию.

Мы, родители, готовим их к жизни. Даже когда мы не готовим их к жизни, закрывая от них собой всю жизнь, мы все равно программируем, создаем их будущую жизнь.

Мы сейчас готовим наших детей к жизни с авторитарными, подавляющими и руководящими ими партнерами. Потому что, когда ты водишь ребенка до двадцати лет за руку, ему просто придется потом искать, кто его дальше поведет за руку.

Мы сейчас программируем его возможную смерть, потому что не научили его обращаться со спичками или с ножницами, с газом или с электроприборами.

Вся неопытность, неприспособленность, беспомощность детей ‑ результат нашего постоянного родительского контроля и опеки.

У ребенка нет возможности строить отношения ни с кем: ни со сверстниками ‑ между ребенком и ими стою я и решаю, с кем, как, когда ему общаться. Ни с учителями ‑ тут тоже я, которая сглаживает, договаривается, создает с учителем отношения, чтобы ее ребеночка не обижали. Ни с миром ‑ между миром и ребенком тоже стою я, оберегая его от этого мира.

Много лет назад я подобрала на улице очаровательного сиамского котенка. И он вырос в прекрасного крупного кота. Он стал по‑ настоящему домашним котом. Весь его мир был заключен в рамках нашей квартиры. Он не был приучен сам добывать себе корм. Он не был приучен общаться с миром, который был за окнами нашей квартиры. Он был хорошим котом, который жил по правилам, которые мы ему установили. Вот тут была его тарелка. Тут ‑ место, на котором он спал. Тут ‑ его игрушки. Он был приучен к распорядку, с ним играли, им восхищались. Так было до того момента, когда он однажды просто вышел на улицу, проскользнув в дверь с уходящими гостями.

Гости ушли, я мыла посуду на кухне и услышала собачий лай. Собак было много, лай они устроили сильный.

Через несколько минут раздался звонок в дверь. Я открыла дверь. На руках моего соседа лежал окровавленный, просто растерзанный, порванный наш любимец кот.

Хватило несколько минут, чтобы его, не подготовленного к жизни, не знакомого с миром, пор‑ вали собаки.

‑ Он даже не бежал от них, ‑ сказал сосед. ‑ Даже не сопротивлялся. Не успел сопротивляться… ‑ добавил сосед горестно.

Я часто вспоминала этого несчастного кота, общаясь с людьми, которые в детстве были заключены в рамки послушания и жили в постоянном конт‑ роле и опеке родителей, не имея возможности получить собственный опыт.

Потому что судьбы этих людей иногда очень походили на судьбу моего любимого домашнего кота. Рано или поздно они встречались с реальностью, с самостоятельностью, с необходимостью брать на себя ответственность. А ни к чему к этому они не были приучены, и, выходя в жизнь беспомощными и неопытными, они разбивали лоб о первый же угол, их кусала первая же встреченная на их пути собака, девушек совращал и портил первый же встреченный в их жизни мужчина.

Не наученные самостоятельности, не чувствующие себя уверенными, сильными ‑ в сложных жизненных ситуациях такие люди терялись, не могли за себя постоять. Они доверялись людям, которым не стоило доверяться, так сильна была в них программа ‑ надо кого‑ то слушаться. Им самим так сложно было принимать решения, что они неминуемо создавали в своей жизни серьезные проблемы, беды, одиночество, несчастья.

Но разве мы хотим, чтобы такие жизни проживали наши дети?

Безответственность

Я слышу это постоянно ‑ на тренингах, на консультациях, в транспорте. Эти обвинения слышатся отовсюду ‑ столь массовый характер имеет наше руководство детьми и его последствия.

‑ Сам себе даже еду разогреть не хочет, вермишель одноразовую ест, ему, видите ли, лень даже в холодильник заглянуть и еду себе разогреть!

Но если ты приучила его к тому, что сама для него готовишь, сама разогреваешь, сама стол накрываешь, еще и кормишь из ложечки до десяти лет, ‑ то когда же ему научиться это делать самому? И ‑ зачем, когда есть ты? А если тебя рядом нет, то, действительно, проще всего одноразовую вермишель кипятком залить. Ко всему остальному он не приучен, и это кажется ему таким трудным!

‑ Если бы я не стояла над душой ‑ он бы уже давно учебу бросил…

Но если ты постоянно отвечаешь за его учебу, за его собранный портфель, за сделанные уроки, то это и становится делом твоей жизни. Не его. Это тебе нужна его учеба, ему она не нужна. Он же за нее не отвечал ‑ отвечала ты!

‑ Ему ничего не надо! Он ничего не хочет!

Но если ты все за него знаешь, если ты все за него решаешь, не спрашивая о его желаниях, то откуда вдруг возьмутся его желания, его интересы?

‑ Он не берет на себя никакой ответственности. Ни в чем!

А ты эту ответственность ему давал? С первых лет жизни ‑ давал? Нет, не давал. А теперь, в его тринадцать или семнадцать лет ‑ ждешь, что в нем она вдруг появится? Ответственность ‑ умение отвечать за что‑ то ‑ формируется с первых лет жизни ребенка, когда ему действительно дают возможность самому что‑ то решать, что‑ то делать и отвечать за результат.

‑ Живет ничем не озабоченный. Ничем не напрягается. Ничего его не волнует! А я за него постоянно напрягаюсь! …

Но если ты постоянно «за него»… Он при‑ вык, что ты все знаешь, что ты за все отвечаешь. Ты все решишь. Ты все устроишь. Чего ему‑ то ‑ напрягаться!

Мы получаем то, что создали сами, как это ни печально.

Психологический инцест

Сначала мы воспитываем его беспомощным, неопытным. Потом, глядя на такого вот, неприспособленного к жизни, говорим себе и ему: «Ну куда тебе одному идти в жизнь! Оставайся с нами! »

И он остается. Потому что ему самому так проще. Так безопаснее.

И взрослые уже дети продолжают жить с родителями. Под руководством родителей. Родители заменяют им партнеров по браку, которых у них нет. Даже если такие, привыкшие к руководству и опеке над ними дети, и выходят в мир, пытаются построить свою семью, родители живут в их семье, живут их семьей, руководя и опекая теперь уже семью взрослых людей. Опекают, руководят, контролируют ‑ так, как делали это с ребенком, когда он был маленьким. Без родителей не принимается ни одно решение. Без их одобрения не совершается ни одно дело. Это брак, в котором не два человека, а три, или четыре, или шесть.

Я услышала этот разговор на улице, просто обходя пару ‑ маму с дочкой. Так похожи они были друг на друга, что можно было, не ошибаясь, сказать, что они ‑ мама и дочь. Они были похожи уже знакомой мне не просто родственной похожестью, как похожи близкие по крови люди. Нет, была в них та «похожесть», которая свойственна людям, живущим вместе, когда они как‑ то незаметно начинают копировать движения, жесты, интонации, как бы потеряв свою индивидуальность, став одним усредненным целым.

‑ Давай мы скажем твоему мужу, ‑ говорила мама своей взрослой дочери, ‑ что мы эти деньги уже истратили…

‑ А если он спросит ‑ на что?

‑ А мы ему скажем, ‑ говорит женщина, ‑ что то платье, что мы купили, стоит дороже… И что всякие там женские твои штучки стоят дорого…

‑ А если он не поверит? …

‑ А мы ему скажем, что муж не должен лезть в женские покупки…

«Давай мы ему скажем! » ‑ меня просто поразила эта фраза. И весь их разговор: «Мы скажем… Мы истратили… Мы купили…»

Сколько раз встречала я таких вот мам, живущих со своими детьми, сующих свой «все знающий» нос во все: и во сколько пришел домой муж, и что сказал, и сколько получил. Мама советует ‑ куда им тратить деньги и где отдыхать. Мама обсуждает ‑ как отметить день свадьбы и сама его организует, не оставляя молодой семье пространства для своих решений и поступков. Мама участвует в обсуждении ‑ пора или не пора им заводить ребенка, как будто она будет его рожать! Как будто зять будет зачинать его вместе с ней! Мама же потом будет воспитывать внука ‑ отодвинув и дочь и зятя, потому что она‑ то лучше знает, как надо воспитывать детей. И этот брак, в котором родители продолжают жить с детьми, так распространен!

Но ‑ еще удобнее и безопаснее беспомощному, неопытному взрослому ребенку вообще никуда не уходить из родительской семьи. А жить как жили. И родители действительно заменят ребенку все ‑ и семью, и жену или мужа. И начинается психологический инцест ‑ брак между ребенком и родителями.

Я наблюдала жизнь одной такой «супружеской пары». Мама и дочь, живущие вместе. Маме было уже за шестьдесят, дочери ‑ за сорок. И всегда я видела их вместе, ходящих под руку. Как раньше они вместе ходили в детский сад, потом в школу, так теперь они вместе ходили в магазин или в химчистку, в собес или в сберкассу.

Меня всегда поражал их размытый, какой‑ то стертый возраст. Они были так похожи ‑ осанкой и прической, какой‑ то стариковской походкой, лицами безо всяких следов косметики. Одинаковая одежда ‑ серые бесформенные плащи ‑ немаркие, в которых не было никакой женственности и сексуальности, потому что маме сексуальность не нужна, как не нужны были и мужчины. Поэтому и дочери мужчины были не нужны, мама давно объяснила ей, что всем им надо только одно, что лучше и спокойнее жить одной, с мамой. Так никто ее не обманет и не предаст, не оставит с ребенком на руках. Вот женщина и жила с мамой ‑ без мужчины и без ребенка, которого просто некому было ей дать.

Они, действительно, жили как супруги. Вместе завтракали и ужинали, вместе смотрели телевизор, вместе ездили на дачу, варили варенье, пили чай.

Дочь работала, занимая какую‑ то незначимую должность, но была на хорошем счету, как исполнительный и скромный работник. Она зарабатывала не много, но мама давно объяснила ей, что деньги ‑ это не главное, главное ‑ брать на себя поменьше ответственности, а то не дай бог чего.

Так они и жили ‑ неприметной, серой, как их плащи, жизнью и обе очень любили сериалы. Там, в сериалах, бурлила жизнь. Там была страсть, любовь, там были интриги и чувства, все то, чего не было в этом «супружестве». И каждый вечер они ‑ две женщины какого‑ то усредненного возраста ‑ надолго садились к телевизору, смотря сериалы.

Однажды случилось несчастье, и мама попала в больницу. Жизнь дочери сразу опустела. Она одна ходила в магазин и в аптеку. Она приходила домой с работы в пустую квартиру, ужинала в одиночестве. Одна сидела вечерами у телевизора. И конспектировала каждый сериал, чтобы можно было, придя в больницу, рассказать маме, что в них происходит, потому что мама должна же была знать, что в «Рабыне страсти» дон Хосе сказал донье Валенсии, что знает о ее тайне, а муж доньи Валенсии подслушал разговор… А в «Обреченных на любовь» Эммануэль похитил ребенка сеньора Вольдемара и обвинил его жену в том, что она изменила ему… А в «Клоне» ‑ Жади ушла от мужа, а муж не отдает ей ребенка…

И заботливая дочь приносила маме в больницу подробный конспект пяти‑ шести сериалов.

Каждый раз, когда я встречала их, общалась с ними, я думала ‑ эта девочка могла бы иметь свою семью, детей. Она могла бы любить, может быть ‑ пережить несчастную, безответную любовь. Она могла бы страдать или наслаждаться жизнью, радоваться, быть счастливой, быть несчастной. Но живой. Она могла бы жить. А она сплелась воедино в каком‑ то паразитирующем симбиозе с мамой. И симбиоз этот ‑ как что‑ то вялотекущее, серое, безжизненное.

И жаль мне было ее непрожитую собственную жизнь.

Мы прорастаем иногда в наших детей. Мы врастаем в них корнями. Но как только мы прорастаем, влипаем в ребенка, соединяясь с ним в одно целое, мы заполняем собой его жизнь. И уже нет ребенка с его уникальной жизнью, с его уникальным путем, сценарием своей жизни.

Есть маленькая наивная беспомощная мушка, укутанная моей паутиночкой. Есть мой маленький ребеночек, завернутый, запеленутый моей любовью и заботой. И все его попытки вылезти из этих пеленок, из паутины заканчиваются плачевно. У него нет сил вырваться ‑ он такой маленький, такой беспомощный. И я, заботливая мама, видя, какой он неприспособленный и беспомощный, говорю: «Оставайся с мамой… Тут такая мягкая паутинка, тут так привычно…»

Паучья любовь ‑ так можно назвать нашу опекающую, разрушающую, лишающую ребенка всех его жизненных соков любовь.

Если это вообще можно назвать любовью…

Усталость

Если вы хотите научить своих детей воровать, заставьте их подольше выпрашивать все, что вы им даете.

Генри Уиллер Шоу

Нас так много в жизни детей, так много нашего руководства и контроля, что они устают от нас. Они пытаются закрыться, отгородиться от нас. Создать свое пространство, свою жизнь.

‑ Моя пятилетняя дочь повесила на двери своей комнаты листок с надписью: «Прашу ни биспакоить», ‑ говорила одна мама на тренинге.

‑ А у моей дочери висит карточка ‑ на одной стороне написано: «Можно входить», на другой: «Нельзя входить», она меняет их в зависимости от желания или нежелания общаться.

‑ У моего сына‑ подростка, ‑ говорит третья мама, ‑ на двери нарисован череп с костями и надпись: «Не входить ‑ убьет! »

Мы смеемся. Хотя чему тут смеяться? Наши дети устали от нас. От нашего постоянного всевидящего ока. От нашего любопытствующего носа. От наших ушей, которые все слышат.

Они устали. И устают все больше и больше. И рано или поздно эта усталость начинает прорываться уже не только в наивном: «Прашу ни биспакоить».

‑ Раньше у меня был образцовый сын. Ел вилкой и ножом, пользовался салфеткой, у нас всегда была красивая скатерть, сервировка. Сейчас ему пятнадцать лет, он ест одной вилкой или руками. Кружку демонстративно берет не так, как все. Постель не убирает. Вещи разбрасывает. Просто ‑ ужас!

‑ А чего ты хочешь, ‑ говорит ей кто‑ то из участников тренинга. ‑ Он был послушным пятнадцать лет. Он пятнадцать лет жил по твоим правилам. Сколько можно! Он хочет жить по своим правилам! …

Он хочет жить по своим правилам… Именно так рано или поздно и случается с детьми, до сих пор живущими по нашим правилам. Под нашим руководством, когда мы знаем, что нужно делать ребенку, как ему нужно жить.

Нам, взрослым, не нравится, что наши дети в какой‑ то момент устают от жизни по нашим правилам и начинают жить по своим. Нам эти правила не нравятся!

Ну а почему им должны были нравиться наши правила? И почему им должно нравиться жить по нашим правилам?

Они действительно устают от нашего постоянного контроля и опеки. От нашего постоянного «знания» за них.

‑ Я чувствую себя в прозрачной банке, ‑ говорила мне семнадцатилетняя девочка. ‑ Я как подопытный кролик, которого разглядывают. Я не могу остаться наедине с собой. Где бы я ни была, куда бы ни пошла ‑ родители тут как тут: «Зачем ты туда идешь? Зачем тебе это надо? » Постоянные советы. Постоянные запреты. Я как птица в клетке. «Все это делается ради твоего счастья», ‑ говорят мне родители. Но я ‑ несчастлива! «Ты еще не знаешь жизни», ‑ говорит мама. Но я хочу ее узнать, а мне не дают! …

Как бы мы ни контролировали ребенка, как бы ни следили за его жизнью, обязательно наступит момент, когда ребенок, уставший от опеки и контроля, попытается вырваться. Если он, конечно, не задавлен в первые годы жизни.

Мертвые, послушные чинные куклы, которыми делают некоторых детей ‑ уже не пытаются вырваться. Просто живут, руководимые, водимые родителями. Живые, еще не задавленные родителями дети, пытаются вырваться. Пытаются сбросить оковы родительского контроля.

‑ Я водила своего сына в школу. Я водила его в музыкальную школу. Я до семнадцати лет ходила с ним в поликлинику, ‑ говорила одна мама. ‑ Я устроила его в институт. Теперь ему двадцать один год. Он ничего не хочет. Он связался с панками. Я боюсь, он станет алкоголиком или наркоманом…

‑ Меня так любили, так контролировали, что в какой‑ то момент я поняла, что не могу не только на одной улице ‑ в одном городе жить с моей матерью, ‑ говорила взрослая женщина. ‑ Я уехала в другой город. Но и сейчас моя мать пытается контролировать мою жизнь телефонными звонками. «Почему так много тратите денег… Почему ремонт не делаете… Почему тебя дома не было, когда я звонила…» Я уехала в другой город, ‑ потрясенно говорила эта женщина, ‑ но меня и тут пытаются достать!

Взрыв

Видел ли ты когда‑ нибудь бешеных детей?

Я ‑ часто.

Я видела их в школе на переменах, когда какие‑ то озверевшие толпы вываливались в школьный коридор и начинали носиться, как будто их годами держали на привязи.

Я видела их, когда ездила с ними на экскурсии, в походы ‑ особенно, когда группа детей была большой, и учителя просто не в состоянии были контролировать каждого ребенка.

Они зверели. Они орали. Или кривлялись, или ржали, как умалишенные, или бегали, или дрались. Они делали то, что им запрещали в жизни. То, что нельзя было делать под постоянным надзором родителей или учителей.

Они постоянно должны соответствовать требованиям, которые им предъявляли. Они вынуждены жить в несвободе. Как животные, которых вырвали из естественных для них условий и поместили в клетки, в зоопарк.

Они и живут в клетках ‑ в рамках наших требований, долженствований, ожидания от них каких‑ то действий, поступков, достижения каких‑ то результатов, запланированных родителями. Они все время должны быть такими, какими нам нужно. Нам ‑ все знающим и все решающим родителям. Как же можно не взорваться когда‑ нибудь, чтобы хоть на миг ощутить свободу быть собой и жить так, как хочешь!

Все мы рождаемся милыми, чистыми и непосредственными, поэтому мы должны быть воспитаны, прежде чем станем полноценными членами общества.

Джудит Мартин

Я была знакома с одной очень интеллигентной, очень приличной, правильной семьей. Папа, деловой и очень ответственный человек, нес на себе ответственность за содержание семьи. Мама ‑ милая, очень порядочная женщина ‑ была занята домашним хозяйством и воспитанием детей. Две девочки‑ погодки были хорошо воспитаны, вежливы, культурны.

Я помню, как впервые, находясь у них в гостях, испытала настоящие угрызения совести и чувство вины ‑ я совсем не была такой хорошей мамой, как эта женщина.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒