Достоевский — великий сострадалец и печальник
По-видимому, в предыдущем разделе были достаточно подробно
документированы жестокость и садизм Достоевского, связь этих
свойств с личностным комплексом эпилептоидности-эпилепсии. Мож-
но говорить о прямых уликах. Тему эту можно развивать очень
пространно, и любой читатель Достоевского (а Достоевского читали
и читают все) может, временно приняв изложенную точку зрения,
самостоятельно иллюстрировать ее множеством неиспользованных
нами событий и персонажей, почерпнутых из произведений этого
писателя.
Но все это будет той полуправдой, которая хуже всякой лжи. Да,
конечно, Достоевский старательно унижал своих героев, и во всем
этом прослеживается и определенная тенденциозность, и извращен-
ность, и деформирование действительности, и патология. Но вместе
с тем во всех произведениях его чувствуются и два других мотива:
глубочайшее сочувствие к жертвам социального унижения, острейшее
сострадание к ним и вместе с тем скрытое напоминание о том, что
все это может случиться и с тобой, читатель, как бы ты ни был
застрахован от падения своей собранностью, волей, работоспособно-
стью, образованием, положением в обществе, материальной обеспе-
ченностью, родней, творческой отдачей, заслугами, трудовым зара-
ботком. Да, мало кто способен спиться, как Мармеладов; пойти
убивать старушку, даже ради гибнущих матери и сестры; не пойдет
на панель, как Сонечка; а если 16-летнюю девушку и соблазнит
влиятельный прохвост, в зависимости от которого она, неопытная,
оказалась, то она не будет пожизненно выставлять это напоказ и лезть
под нож, как Настасья Филипповна, а найдет и силы, и поддержку,
чтобы оправиться, и т. д. до бесконечности. Социальные условия
сделали нас куда более независимыми и «зубастыми», чем беззащит-
ные жертвы Достоевского, эти униженные и оскорбленные. Но у
каждого человека есть сознание того, что и он когда-то, пусть недолго,
висел над пропастью, был на волосок от какого-то страшного падения,
он знает о самых разнообразных формах поныне существующего
унижения, если не по собственным, то по близким примерам, о том,
что и сильнейший, несгибаемый, со своей жизненной сверхзадачей
может оказаться бесправным перед каким-нибудь самодовольным,
173
зажравшимся чинушей, инженер — перед взъевшимся рвачом-брига-
диром, врач — перед истерично-мстительным пациентом, у нас всех,
у всех европейцев свежи и должны оставаться свежими те унижения,
в которых гибли самые стойкие люди в фашистских и иных лагерях.
Каждый американец и англичанин знает, какие издевательства пере-
несли его соотечественники в японском плену. Каждый может мыс-
ленно прикинуть, сколько недель и месяцев недоедания и голода, дней
или недель издевательств, избиений и пыток нужно, чтобы довести
его до худших унижений, чем те, до которых дошли люди Достоев-
ского. И даже в самодовольном сознании своей отдаленности от его
персонажей, своего абсолютного превосходства над ними, своей не-
причастности к ним, к их бедам, своей неприкосновенности, букваль-
но каждый вспоминает какой-либо эпизод из своей жизни, эпизод
большой или мелкий, единичный или рецидивирующий, когда он сам
никому неведомо оказался на грани и даже преступил грань, отделя-
ющую его от того или иного из уродов Достоевского.
Когда, по библейской легенде, толпа хотела по закону побить
камнями грешницу и Иисус сказал: «Пусть тот из вас, кто сам не без
греха, первым бросит в нее камень», — безгрешных не оказалось. Все
мы чувствуем потенциальное сродство нашего «Я», нашей души с тем
или другим из персонажей Достоевского, и мы с огромной благодар-
ностью видим, что он не только злорадно унижает, но одновременно
и сопереживает бедствия, страдания самого жалкого из своих чинов-
ников. Гипертрофирование — это один из многих методов искусства,
и мастер обнажения, мастер гипертрофии, совмещающий садизм с
состраданием, именно своим состраданием дорог нам. Он дорог нам
постоянным напоминанием о том, как тонок лед, на котором мы
живем, и особенно дорог нам теперь, после того как пала вера в
обязательную благодетельность прогресса, науки и техники, после
того как пресловутая «русская душа» в плену и лагерях уничтожения
оказалась общечеловеческим свойством всех наций, терпящих бедст-
вие, но которым некуда послать сигнал 80S.
Как никто другой, Достоевский показал, что над каждым висит
«дамоклов меч», «не судите, да не судимы будете», и хотя он написал
«красота спасет мир» (то, что это так, мы пытались доказать
раньше), но вместе с тем его произведения — это гимн доброте и
милосердию.
Остановимся только на немногом. Не слишком бедный дворянин,
Достоевский, рано прославившийся как писатель, стал петрашевцем,
испытал оскорбления следствия, допросов, ожидания смертной каз-
ни, всей ее процедуры, каторги — он не мог не ощутить проблему
унижения во всей ее остроте. Проблема взлетов и падений тоже стояла
перед ним постоянно; ведь эпилептический припадок часто сопровож-
174
дается крайне неэстетическими явлениями. И тема сочетания самого
высокого с самым жалким, естественно, стала основной в его творче-
стве. До какого бы ничтожества, падения, преступления, злобности,
садизма он ни доводил своих героев, его при такой биологии и
социальной биографии никогда не оставит сочувствие к ним, пони-
мание, сопереживание и даже всепрощение. Была ли это доброта к
себе, спроецированная на других, были ли это объяснения собствен-
ных бездн, спроецированные на других, был ли он собственным
адвокатом, когда объяснял психологические ловушки на других —
вопрос, в конечном счете важный лишь для понимания личности
Достоевского и внутренних причин его творчества. Несравненно более
важен для человечества конечный продукт этого творчества — про-
изведения, в которых исследователь может проследить очень любо-
пытные ходы, пружины, мотивы. Но для десятков миллионов
неизмеримо важнее другое — дух сопереживания, дух сочувствия,
дух понимания, и это социально гораздо более значимо, чем четыре
поколения эпилептоидов-эпилептиков, одним из которых был Ф. М.
Достоевский, повторяем, Колумб подсознательного, эмоционального
мира человека.
Но если понадобится скрупулезная, пространная документация
для раскрытия патологии творчества писателя и ее связи с наследст-
венными личностными особенностями, то сочувствие к жертвам и
сострадание к ним, порождающее любовь к писателю, очевидны.
Достоевский был, остается и останется великим гуманистом, какие
бы чудовищные картины он ни рисовал и как бы садистически он это
ни делал, как бы он ни боялся свободы, каким бы беспомощными ни
выглядели Алеша Карамазов и старец Зосима перед Иваном Карама-
зовым, как бы ни был убедителен Великий Инквизитор (сколько их
появилось в XX в.! ), как бы ни был враждебен сам писатель револю-
ции и революционерам.
В заключение этого сокращенного разбора генетики, личностных
свойств и творчества Достоевского следует объяснить, почему ему
уделено столь непропорционально большое место по сравнению с
Л. Н. Толстым. Диспропорция объясняется очень просто. Благодаря
доминантно-мономерному наследованию комплекса эпилепсия-эпи-
лептоидность, а также хорошей генетической изученности семьи
Достоевского, здесь можно ясно продемонстрировать роль наследст-
венных, притом своеобразных личностных свойств в творчестве ху-
дожника — именно доминантная мономерность позволяет проследить
наследственность. В подавляющем же большинстве случаев наследст-
венный характер индивидуальности остается скрытым, неопредели-
мым в силу, как правило, полигенности наследования основных
характерологических свойств и неисчерпаемого разнообразия их ре-
175
комбинаций среди родни художника. Вместе с тем изучение близне-
цов показывает, что и другие личностные свойства строго детермини-
рованы генетически.
Завершая раздел, посвященный прежде всего эволюционно-гене-
тическому происхождению восприимчивости к прекрасному и, неиз-
бежно, ее многообразию, мы считаем нужным подчеркнуть, что,
разбирая проблемы эволюционной генетики, эмоций взаимного альт-
руизма, влечения к справедливости, нельзя не коснуться параллель-
ной проблемы происхождения чувства красоты, влечения к прекрас-
ному — автор надеется, что высказанные им соображения, пусть
подкрепляемые немногими иллюстрациями, побудят специалистов к
более систематическим поискам, направленным на понимание роли
естественного отбора в развитии нашей эстетической восприимчиво-
сти.
Часть III.
ФЕНОГЕНЕТИКА АНТИСОЦИАЛЬНОСТИ
11. МНОГООБРАЗИЕ АНТИСОЦИАЛЬНОСТИ
И СОЦИАЛЬНАЯ ФУНКЦИЯ АГРЕССИВНОСТИ
«Есть ли у тебя совесть? » «Совесть у меня есть, но я
ей не пользуюсь».
«Мне своего не нужно — я и чужим проживу».
(Из бесед с одним неунывающим рецидивистом)
Если вошь в твоей рубахе
Крикнет тебе, что ты — блоха,
Выйди на улицу и убей.
Б. Савинков
И во мне поднималась радость,
Радость от века,
Радость, что я убил человека.
Б. Савинков
Представление, по которому все люди наследственно столь схожи,
что при решении социальных проблем их генотипические различия
вообще можно игнорировать, является естественной эмоциональной
реакцией против гнусностей социал-дарвинизма и расизма. По суще-
ству же представление о генотипической одинаковости грубо ошибоч-
но. Именно гены человека порождают его способность к освоению
культуры, отнюдь не определяя, какую культуру он освоит, япон-
скую, американскую или древнеримскую. Гены человека определяют
его способности к изучению математики, музыки, поэзии, литерату-
ры, астрономии, но не они определяют объем и содержание той
культуры и тех знаний, которые выпадут на его долю в результате
жизненных обстоятельств; способность к этической оценке тоже
определяется генотипом, но этические критерии — что именно счи-
тать хорошим, что дурным — в огромной мере определяются соци-
альной преемственностью. Чувство справедливости является почти
инстинктивным, но критерии справедливости могут быть резко иска-
жены социальной передачей. Хотя способность человека различать
добро и зло, способность к этическим оценкам несомненно коренится
177
в его биологической, генетической природе, критерии этических
оценок чрезвычайно пластичны не столько генотипически, сколько
фенотипически. Фенотипическая изменчивость этических критериев
общеизвестна, но надо подчеркнуть, что и самый злостный преступ-
ник-индивидуалист тщательно разрабатывает систему оправданий
своего поведения, прежде всего для своего внутреннего употребления.
Что касается политических боссов и авантюристов, то каждый из них
прежде всего старается дать своей программе этическое обоснование
и оправдание. Известно множество вариантов этой оправдательной
программы.
Бесспорно, что социальные свойства человека развиваются в об-
щении с другими людьми.
По легенде, вероятно правдивой, Великий Могол Акбар приказал
отдать.группу младенцев на воспитание глухонемым нянькам, он
ожидал, что дети заговорят на древнееврейском языке, языке Бога.
Но они вообще ни на каком языке разговаривать не стали, они
объяснялись только жестами.
Функции ЦНС, развиваемые общением с окружающими, беско-
нечно многообразны, пластичны и гомеостатичны. На ЦНС также
распространяется принцип неисчерпаемой наследственной гетероген-
ности, принцип многообразия типов.
Выход в действие того комплекса эмоций, объединяемых названи-
ем «совесть», да и интенсивность этих эмоций, вплоть до их обратного
знака, зависят от среды, воспитания, примеров. Но «такт», «прили-
чие», «дипломатичность», «хорошие манеры», «светскость» и т. д.,
позволяющие, в частности, «хранить и в подлости оттенок благород-
ства», удобны для ухода от требований долга; дикарь или малообра-
зованный человек может проявить большую этическую активность,
чем цивилизованный человек, всегда легко подыскивающий мотивы
для самооправдания. Любопытно, что связь этики индивида с его
образованием или социально-экономическим уровнем до сих пор
остается весьма спорной и корреляция может быть обратной. Во
всяком случае, любители самоутверждения независимо от своего
социально-экономического уровня, представители любых социальных
групп, даже (или тем более) материально обеспеченных, натворили
столько бед, что уже невозможно видеть причину преступности,
кодифицированной или неподсудной, в одной лишь экономике.
Популярное:
