Проза. Фэнтези. Сказка. Быкова Ксения. Чертова мельница

⇐ ПредыдущаяСтр 20 из 25Следующая ⇒

Сколько раз за свою жизнь зарекался не напиваться — а вот опять проснулся с диким похмельем. Не-ет, если бы хмельные напитки, как раньше, делали на ржи да пшеничке, разве случилось бы такое? Это все гномы виноваты: гонят дешевое пойло из черной вонючей подземной воды, а люди страдают.

С трудом раскрыл глаза. Голова раскалывается, внутри все трясется, как холодец у паршивой хозяйки, во рту пересохло. Так — лежу на сеновале, заботливо прикрытый старым тулупом, рядом посапывает кто-то в черной юбке. Ого, на какие подвиги меня вчера потянуло! И это в таком-то состоянии… Орел, как ни крути — орел. Очередная волна боли извергла жалобный стон души. Глаза снова закрылись.

— Ну что, герой, проснулся? На-ко, хлебни. — Что-то холодное успокаивающе прижалось к виску.

В поле зрения возникла мужская рука, протягивающая запотевший глиняный кувшин. Неужто пиво на утро осталось? Трясущимися руками берусь за ледяное горлышко и делаю глоток. Увы, не пиво, а квас; но тоже благостно — ядреный, холодный, настоянный на хрену… бальзам на душу.

Стоп… Мужик? Откуда взялся? Вроде бы баба рядом сопела? Точно помню, подол длинный, черный. С усилием поворачиваю голову. Батюшки мои — поп! Поп с утра — к несчастью. Рука сама собой потянулась к штанам. Если встретил попа с утра, чтоб несчастье отвести, почеши скорей муды — первейшая примета, у нас на хуторе об этом все знали. Бабка Акулина была большая мастерица сказки рассказывать. Она всегда знала, что к худу, а что к добру, как ауку обмануть или матох успокоить, а детвора слушала ее вечерами, открыв рты. Хороший, крепкий хутор был. Хаты, увитые барвинком, крынки на тыну, густой белый туман над неторопливой речкой, запах молока, свежевыловленной рыбы и яблок…

— Ну что, оклемался маленько? Гляжу, лицо у тебя благостное стало. Руку от портков-то убери, богохульник.

— Святой отец, а может у вас, того, посерьезнее кваску что-нибудь есть? Причаститься бы… не пьянства ради, здоровья для.

— Да кто ж после пьянки причащается? Перед причастием постятся да молятся — а ты, охальник, что вчера творил?

— А не просветите ли, батюшка, что именно? Хоть убей, не помню…

— Что на свадьбе на цимбалах играл, помнишь?

Где то в отдаленных углах больной головы возникли отрывочные воспоминания. Ведь точно, на свадьбу был приглашен — музыкантом. Богатая по нынешним временам свадьба была. Столы с закусью длинные через всю улицу тянулись, человек сто гуляло, не меньше, двух кабанчиков завалили… а самогонка все равно, видать, гномья была — вон как голова трещит. Староста дочку замуж выдавал, хорошо заплатить обещал. Дочка так себе, перестарок, квашня-квашней, а жених ничего так, крепкий парень. Видать, на приданое позарился. Хотя на такое приданое любой бы позарился: корова, кобыла, домик небольшой, но справный, лужок покосный, заливной и четыре полосы обработанной земли. Живи да радуйся, а бабы в ночи да под одеялом все на одно лицо.

А мне-то староста заплатил? Не помню…

— Ты по порткам-то не шарь, не шарь, не заплатил и не заплатит. А если еще раз на глаза попадешься, прибить обещал.

— Значит, на свадьбе не похмелят?

— Нет, сын мой, не похмелят, а вот ребра еще раз пересчитают.

— Чем же я вчера так отличился?

— Бесом по столам скакал, жениха мерином называл, теще капусту квашеную за пазуху совал, невесте юбку задирал, требовал на целостность проверить, под столом на карачках ползал — баб щупал, ну и в бочонок с пивом помочился, за что бит был нещадно, но отбивался, как герой. Вот такие бесчинства ты вчера сотворил, греховодник.

Ох, ты… Значит, бит был; то-то я смотрю — болит все тело, а не только голова. Ну да ладно: руки-ноги шевелятся — значит, не сломаны, а голову все равно лечить надобно.

— Батюшка, а вот как помру от побоев да без покаяния, и не будет душе моей грешной покоя…

— Твоей душе все равно покоя не будет: пьяниц, музыкантов, скоморохов в рай не пускают.

— А я покаяться хочу… Прими, святой отец, причастие от помирающего раба божьего Митрия… Каюсь, грешен был.

— Какие же грехи ты совершил, сын мой?

— Вино зелено пил, на цимбалах играл, девок красных любил, бесом по столам скакал, жениха мерином называл, теще капусту квашеную за пазуху совал, невесте юбку задирал, под столом ползал — баб щупал, ну и в бочонок с пивом помочился… Отпустите, батюшка, грехи мои перед смертушкой скорой, неминуемой, и причастите в последний раз!

— Скоморохом жил — скоморохом помрешь. А вот грехи твои, пожалуй, я отпущу, но накладываю на тебя епитимью. Будешь седмицу меня сопровождать, от выпивки воздерживаться и молиться по три раза на дню.

— Батюшка, да куда же я пойду в таком-то состоянии? Ведь помру, не ровён час!

— Не помрешь, сейчас тебя подлечим, и будешь как новенький. А пойдем мы в соседнюю деревню — там мельницу окрестить надобно; крестьяне жалуются — мука с песком выходит.

Из переметной торбы была извлечена бутыль с красным церковным вином, и щедрой рукой батюшки мне был выделен целый стакан благодати божьей. После этой процедуры можно было, конечно, и пятками назад развернуться, но, как только полегчало, совесть у меня проснулась. Дал слово — нужно держать; да и о душе пора подумать. Сколько же греховодничать-то можно? Вот паду в бою неравном с лихими людьми — и куда душе бедной деваться? Потянут мои проделки ее прямиком в преисподнюю.

Похмелье вкупе с проснувшейся совестью — смесь гремучая, никогда не знаешь, куда заведет. В общем, сказано — сделано: умывшись водой родниковою, собравши скарб невеликий, огородами-огородами покинули мы ставшее негостеприимным село.

Солнце в зените, а мы по полю вышагиваем.

— Святой отец, кто же по полудню через поле ходит? Нападет полудница — будет весь день голову крутить.

— Сын мой, это все от лукавого, язычничество. Ты иди и молись — и не будут тебе девы во ржи чудиться.

Легко сказать — молись… когда же это я последний раз молитву-то читал? Ох, помню, в детстве маманька меня голиком по горнице гоняла, на горох ставила, слова мудреные заставляла заучивать. Все не впрок.

Рожь шумит, так и слышится, как будто бы девки то тут, то там перешептываются; а мы, знай, шагаем, батюшка молитвы под нос бубнит. Вот и похмелье уже с потом все вышло. К вечеру дошли до соседней деревни.

Батюшка к старосте отправился, о постое да ужине договариваться, а я на речку — ополоснуться да на мельницу посмотреть, обстановку разведать.

Выкупался у запруды. Вода как парное молоко. Вдоль берега камыш шуршит, истории нашептывает. Вот где кладезь слухов-то, да не дано человеку его понять. В воде кувшинки огромные покачиваются, сон навевают. Чуть ниже мельничное колесо стучит, в дрему клонит.

Проснулся уже в сумерках. Все вокруг перешептывается, пересвистывается. В воде рыба плещется, лягушки песни любовные распевают. В зарослях ветлы соловушка горлышко росой полощет, первые трели пробует выводить. Где-то на другом берегу девица поет, красиво да жалобно.

В нелюбви рожденная,

Счастьем обделенная,

Тризну не познавшая,

Долю не узнавшая.

Кому юдоль, кому доля,

Ну а мне чужая воля.

Душа некрещенная,

В воду отпущенная.

Достал я цимбалы — да давай мотив подбирать, девице подыгрывать. Девица поет все ближе да ближе, я играю все уверенней да громче. Тут и молодежь ко мне со всех сторон стала подтягиваться. Кто вздыхает да девице сочувствует, кто костер разводит, а кто и хоровод потихоньку заводит. Вроде бы и рядом певунья, а на глаза не показывается.

В небе звезды проснулись, смотрят на вечерку да перемигиваются. Устала певунья, приутихла. А ноги-то уже в пляс просятся.

— Эй, музыкант, давай-ка, что повеселей.

Звенят цимбалы, поют струны, пляшут в руках молоточки, стучит в такт чертово колесо на мельнице, отплясывает народ, так что пыль столбом. Взметаются бесстыдно юбки у девчат, а парни такие коленца выдают, что и не повторишь. Глаза радуются, душа поет, а вдалеке уже заря-заряница, красная девица, ленту алую в косу вплетает. Когда ночь пролетела — и не заметил.

Крик петуха. Прошел ветер по траве — и тишина. Сижу я один на пеньке у реки, цимбалы на коленях жалобно так постанывают, покоя просят. Вот тебе и на — всю ночь, оказывается, мавок развлекал! Всякое повидал, а в такой переплет впервые попал. Пока до деревни дошел да разузнал, где батюшка на ночлег пристроился, добрый люд уже за дела принялся; а я — спать на сеновал.

— Вставай, греховодник. Где всю ночь прошастал? Это ты так слово держишь да обеты выполняешь? О душе подумай!

— Батюшка, не поверишь, всю ночь тверезый да скоромный на речке сидел, о жизни непутевой думал. Хотите — дыхну?

— От тебя еще вчерашним перегаром за версту несет… Скоморох… Собирайся, на мельницу пойдем.

Запруда как запруда, мельница как мельница — чего это мне вчера здесь чудеса виделись? Хотя нет, мельница хоть и крепкая, но запущенная. Вон заслонка водяная покоробилась, и русло подзарастать травой стало, камыш почти вплотную к колесу поступил — такого ни один мельник не потерпит.

Стоп. Заслонка-то закрыта, и колесо стоит, а ночью точно стучало. От греха подальше — лоб перекрестил.

— Батюшка, а что с мельницей-то?

— Да мельник помер года три тому назад. Отпели, как положено, схоронили по-людски, а нового помольщика не найдут. Кто ни придет, через пару седминиц сбегает. Негоже большому селу без мельника. Дело-то хлебное, прибыльное — а желающих нет. Вот сговорились с пришлым мужиком за малую прибыль, да мука с песком стала. Нечисто здесь. Разобраться надобно да освятить честь по чести.

Внутри мельница оказалась еще запущенней, чем снаружи. Пыльно. Паутина везде, и мышами пахнет.

— Говоришь, батюшка, пришлый помольщик муку мелет? Что-то не похоже. Хозяин тут есть; сначала прогнать его нужно, а уж потом мельницу святить. Ты, батюшка, конечно, можешь здесь пока водичкой побрызгать да молитвы почитать, а я — спать. У меня сегодня вечером дело есть.

Полдня продрых на сеновале, а потом, насыпав в карман орешков, отправился на прогулку. Где можно все деревенские сплетни узнать? Конечно, у колодца. Хороши были девки в деревне — ядреные, языкастые, мамками не запуганные. За кулак орешков, пару многообещающих взглядов, тройку ласковых слов да за донесенные да калитки ведра к вечеру я обзавелся целой связкой нарядных лент да гребней. А как стемнело, отправился к запруде.

Разложил по бережку ленты с гребнями, сел на вчерашний пенек, вынул цимбалы и заиграл. Сегодня уже не прозевал, когда мавки из воды вышли. Сначала хоровод завели, а потом подарки увидели. Расхватали гребни, радуются, как дети, косы друг дружке плетут, ленты примеряют, песни поют. Одна девчушка в стороне пристроилась, ленту разглядывает и слезы льет.

Меня мамка не ласкала,

Частым гребнем не чесала,

Ленты в косы не вплетала,

Именем не называла.

Вот ты какая, моя певунья. Тоненькая, как тростиночка, глаза, как весенний лед, волосы — как льняная кудель.

— О чем печалишься, красавица? Смотри, твои подружки хороводы водят, а ты все слезы льешь.

— Играй, музыкант, не обращай внимания. Молоденькая она у нас, ей еще шестая годовщина не стукнула, вот и тоскует.

Хорошо мавки пляшут, еще лучше поют, а я все играю да играю, тайком крест нательный проверяю: главное — не потерять, а то буду на дне вечерки устраивать. Стучит в ночи мельничное колесо. Заполночь сам русалий пастух на огромной щуке пожаловал, глянуть, кто его девиц балует.

— Смелый ты, я смотрю, музыкант. Вторую ночь мавок развлекаешь, потешил девок, на подарки не поскупился. Что за это желаешь?

— Поговорить бы…

— Так уж разговариваем. Или ты от лишних ушей ко мне на дно пойдешь?

— Ну нет, лучше уж тут. Кто это у тебя на чертовой мельнице хозяйничает?

— Он и хозяйничает.

— И как уживаетесь?

— Паршиво. Уважения не оказывает. Старшинство не признает. Договора не соблюдает. Так скоро совсем мельница и запруда в негодность придут.

— Так, может, пошушукаемся?..

С первыми петухами вернулся я на сеновал спать.

На следующий вечер, нагрузившись парой мешков зерна, отправился на мельницу. В сумерках мельница выглядела куда как лучше. Исчезли следы запущения, мельница как мельница, только старая уж больно.

— Эй, хозяин, мне бы зерно перемолоть… есть тут кто-нибудь?

— Как не быть, есть. Заноси зерно, помелем.

Мельник как мельник, ничем от других не отличается. Небольшой, коренастый, морда красная, глаза лукавые, так из стороны в сторону и бегают.

— Сколько берешь?

— Да немного, три десятины с мешка.

Отнес мешки наверх и самолично ссыпал в ковш. Крутись, колесо, мелись, зерно — пусть будет мука, бела и легка.

Вынул я из котомки помольное подношение: бутыль самогона да шмат сала. Расстелил рушник, давай помольщика угощать. Пьет хозяин, не морщится, рукавом занюхивает.

— Хозяин, а чего это ты водяного не уважил? Ни зерна с мешка не отсыпал, ни подношением не поделился?

— У нас с ним свои расчеты…

А колесо-то мельничное все быстрее и быстрее крутится. Ветер поднимается. Сквозняки гуляют. Мука сыплется — да по мельнице развеивается. Расчихался помольщик:

— Эй, мужик, паршивое у тебя зерно, видать, со спорной межи взято.

— Зерно как зерно. Это у тебя мельница шалит, ты так всю муку по ветру пустишь.

Засуетился мельник, бегает по мельнице, а все без толку: колесо как с цепи сорвалось, ветер едва крышу не сносит, мука все вокруг засыпает. Чихает мельник, никак не уймется. Вот уже на лице щетина черная полезла, был нос картошкой — а уже пятачок проглядывает. Права была бабка Акулина: первейшее средство против черта — чертополох. Мне с утра мальчишки все поля ободрали. Почитай, в мешках чертополох пополам с зерном был. Помольщик — к окошку, а снаружи батюшка с кадилом ходит, он уже вокруг мельницы круга три крестным ходом сделал. Водяной тоже договор исправно держит, колесо крутит да на мельницу дует. У мельника уже и штаны слетели, и шапка. Рожки на башке, копыта на ногах, хвост длинный пониже спины.

Вот за хвост я его и сцапал. Черт верещит, отбрыкивается, а я держу, упираюсь. Батюшка, что ж ты медлишь, где твоя святая вода? Не удержу ведь! Хоть бы одну молитву вспомнить...

— Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое… — а ведь помню! Все-таки в нужный момент чего только из памяти не выудишь.

Тут и батюшка подоспел: святой водой на беса брызгает, обряд изгнания творит. Взвился черт под самый венец, а я на хвосте у него вишу, не отпускаю. Тут мельница и не выдержала, полетели балки с досками во все стороны. От черта дым вонючий повалил, и исчез он с диким визгом, а я, почитай, из-под венца вниз башкой полетел.

Темнота, небытие — и яркий луч, ведет он меня по дороге к свету. Слышу голос батюшкин: « Прими, Господи, душу непутевую, но светлую. Творил он бесчинства не злобы ради, а по заблуждению.» И так мне легко и благостно стало — значит, не совсем я уж никчемный, принимает Господь душу мою непутевую.

Открываю глаза — все вокруг белым-бело, рядом мужик весь в белом, лицо, руки белые — сидит, молится. Голова трещит — спасу нет. Если на том свете, то вроде ничего болеть не должно? Пригляделся — а я все еще на мельнице. Луна через дырявую крышу ярко светит. Все вокруг в муке, даже батюшка с головы до ног осыпанный сидит.

— Рано, святой отец, отпеваешь. Спасибо, конечно, но я туда пока не спешу.

— Тьфу ты, охальник! Испугал-то как…

— Да я и сам такого страху еще ни разу в жизни не ведал.

— Все у тебя не как у людей — почитай, полмельницы разнес.

— Ничего, деревня большая, заново отстроят. Главное, чтобы помольщика сразу нашли.

Негоже мельнице без хозяина стоять — другой раз вурдалак заведется.

Поднялся я кое-как, дошли до воды, муку смыли. Голова болит, на макушке шишка с кулак.

— Вот скажи мне, батюшка: почему рядом с тобой — что свадьба, что отпевание, а голова одинаково болит?

— Ищешь ты на нее приключения, оттого и болит.

Сидим на бережку, сохнем; хорошо так, тихо. Тряпицу мокрую, холодную к шишке прикладываю. Слышу, запела моя певунья вдалеке песню свою жалобную.

— Иди-ка ты, батюшка, спать, а я следом подойду — есть у меня еще дело незавершенное.

Пришел на свое место, сел на пенек; сижу, на цимбалах играю.

Вскоре откликнулся знакомый голос.

Ой, судьба-судьбинушка,

Как быть сиротинушке?

Меня мамка породила,

Нехрещеной положила.

— Хрещаю тебя, во имя Отца и Сына и Святого Духа, Богожелной! Коль была ты людям не нужна, пусть будешь хоть богу желанной. Пусть примет он душу твою многострадальную. Аминь!

Пронесся над водой ветерок легкий, как вздох облегченный, и замолкла певунья. Упокоилась ее душа с миром. Спасибо бабке Акулине.

Дошел я до перекрестка дорог, снял струны с цимбалы и оставил ее там лежать. Исправно мне служила, послужи теперь кому-нибудь другому. Хватит нечистую силу веселить, пора и о душе подумать.

Отвалялся я пару деньков, и двинулись мы со святым отцом дальше в путь.

— Батюшка, а у вас при церкви места звонаря или певчего не найдется?

— Придумаем что-нибудь.

— А как у вас, часто причащаются?..

Поэзия

Stanovoi Marika

Зайчонок

В лазурной траве с малахитовой дверцей

Небесный зайчонок укрыл моё сердце.

Сквозь снег золотистый на клюквенном поле

Он прятал тропинки лишь к счастью без горя.

Малиновым мёдом, узором в цветочек

Украсил мой домик, не ставил он точку.

Надежду рассыпал он блёстками мая,

Декабрь закрепил все мосты, застывая.

Но в доме моём и тепло, и уютно.

Там чай ароматный на столике утром...

Печально лишь то, что мой маленький домик

Так мал, что невидим.

Его замечаем,

Когда невзначай на него наступаем...

Ефим Мороз

***

— Я подарю тебе саксофон, сыграй что-нибудь, а я станцую.

Маленькая девочка с синеющими глазами-льдинками и пылающей в лучах закатного солнца шевелюрой доверчиво смотрела на меня.

Моя хмурая физиономия невольно улыбнулась, а спина распрямилась.

— Но я не умею играть на саксофоне.

— Умеешь, ты просто не знаешь об этом. Вы взрослые много чего не знаете о себе.

Она стояла передо мной, в легком шелковом платье на пронизывающем ветру, и улыбалась.

— Тебе не холодно? — я стал стягивать с себя плащ.

— Нет, не снимай, а то замерзнешь.

— С чего ты взяла?

— Сейчас пойдет дождь. Сначала он будет теплым и добрым, а когда ты вернешься домой, станет холодным и грустным.

Она протянула мне футляр, отделанный дорогой свиной кожей.

— Вот твой инструмент, возвращайся домой, тебя ждут!

— Кто?

— Увидишь…

Девочка повернулась ко мне спиной, и её босые маленькие ножки начали выделывать танцевальные па на цветном ковре из опавшей сентябрьской листвы.

Я достал из футляра саксофон и заиграл…

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒