Проза. Альтернатива. Ворон Ольга. Последний проситель

Умирают только за то, ради чего стоит жить.

А. Сент-Экзюпери

День выдался тяжёлым. Беспощадным. Такие дни редки, и это благо, поскольку часто ощущать свою полную беспомощность было бы нестерпимой пыткой для человека. Подчас наваливается тяжёлой ношей понимание того, что не только ты смертен, но и мир, окружающий тебя, висит на ниточке божественного замысла, и становится сложно дышать. Хочется отдать каждый второй вдох небу, каждый второй удар сердца отделить и подарить солнцу, хочется, чтоб мир жил столько же, сколько и ты, чтоб никому не стало больно. Ни ему, потеряв тебя, ни тебе, потеряв его...

Ночью Эру опять приснился кошмар. Он стоял на самом краю обрыва, покрытом, словно щетиной, высокой сухой травой. Ветер безжалостно трепал сухостой, рвал одежду, норовил вытолкнуть в бездну за спиной. Но Эр стоял, подняв плечи и прижав подбородок к груди, словно в ожидании драки. Ему казалось, что он даже умеет это делать — драться, — что не однажды такое случалось, и обычно он побеждал. Но в этот момент его пронзало беспокойство. Не страх, нет. Тревога, что сейчас он слаб, а ставка слишком высока, и проигрыш станет гибелью всего, что он любил, во что верил. Поддерживала Эра только надежда, что стоит врагу проявить себя и тут же на помощь соберутся тысячи воинов и встанут плечо к плечу. Нужно только немного продержаться. Выстоять. Эр коротко обернулся взглянуть на поселение под обрывом. Крыши домов, словно крылья наседки, распластанные над птенцами, дрожали от напряжения момента. От натяжения мироздания… Когда ветер набрался наглости и с силой ударил в грудь, Эр стиснул зубы и не отступил ни на шаг. Спустя миг с горизонта раскручивающимся веретеном понёсся снег. Холодный заряд ударил страшным градом, ранящим плоть. И потом — пошли льды. Ветер, насыщенный белой крошкой, бесновался, стремясь сорвать в пропасть человека, но Эр стоял, раскинув руки, и этого оказывалось достаточно, чтобы беда не могла пройти к посёлку. Принцип ладошки. Так ребёнок закрывается ладонью и, не видя беды, не верит в неё. Но здесь — сон, здесь всё возможно. Даже закрыть ладонью от смерти! А потом… Потом стало так тяжело, что Эр не выдержал. Холод, беда, боль и никого рядом. Те, из долины, — из цветущей прекрасной долины, из домов, бережно их скрывающих под сосновыми крышами, из мира света и тепла, — так и не пришли, не встали рядом, оберегая самое сокровенное… Ветер крепчал, ветер нёс волну за волной, обрушивал снежные веретена, до крови избивал человека. Но не холодные атаки и не собственная слабость, а остывшая надежда сломала его. В какой-то миг Эр ослаб, и ветер заставил его отступить. Раскинутые руки заломило, и он сделал ещё шаг назад. В бездну… И сжался, зная, что ломающим гребнем встретят своего защитника крыши…

Проснулся от крика.

Мать, привычная к таким пробуждениям, вошла в комнату с уже приготовленным стаканом, от которого остро пахло валокордином.

— Валера, солнце, опять?

— Всё нормально, ма, — угрюмо отозвался Эр, подтягиваясь на руках и садясь на постели. Грудь саднило, но воздух крупными глотками уже развеивал боль.

Взял стакан, выпил. Хмуро взглянул на мать. Нестарая ещё женщина, но растрёпанная от тревожного пробуждения, в застиранном халате, со следами несмытой с вечера косметики, она выглядела старше своих лет, и этим вызывала острое чувство вины. Не в первый раз вот так она прибегала к сыну в ночь, спасая от неуютности мироздания. Когда-то давно она просто приходила и ложилась рядом, и он был настолько мал, что, свернувшись калачиком, мог лежать возле её живота, словно щенок возле собаки. Потом, позже, она тоже приходила, но Эр гнал её, он уже считал себя взрослым и должен был сам справляться со страхом и болью. Но однажды действительно повзрослел, и с той поры не осмеливался ни рассказывать о ночных кошмарах, ни гнать.

— Луна сегодня полная, может, потому… — сказала мама и погладила чёрные вихры.

— Может, — коротко ответил Эр, но головы не одёрнул. Материнская ласка была не просто приятна, она была нужна. Им обоим.

— Хочешь, посижу рядом? А ты поспишь?

— Нет, ма, иди, спи, мне уже хорошо. — Эр нашёл в себе силы улыбнуться. Это было то малое, чем он мог оплатить самому дорогому человеку на земле за заботу, за нежность, за рано состаривший труд и тяжёлую долю матери.

— Да мне уж вставать скоро, — улыбнулась она в ответ. — Время-то уже…

Вздохнула по привычке и, ещё раз тронув непослушные вихры, ушла готовить. Загремел на кухне чайник, полилась вода, закудахтал выпуском новостей старый телевизор.

Эр, не поднимаясь, подтянул поближе кресло и только после этого откинул тонкое лоскутное одеяло. Две костлявые, словно лапы аиста, ноги вяло трепыхались от движения. Корявые, белые от недостатка солнца, до сих пор покрытые, как дымными облаками, подростковым волосяным пушком. Эр криво усмехнулся и похлопал себя по бедру. И ничего не почувствовал. Об эти ноги можно окурки тушить. Впрочем, так однажды уже было. Внезапное воспоминание нарисовало яркую картину — трое бритых подростков, в коже и металле, бьющие ногами умело, смачно, с оттягом; перевёрнутое кресло с ещё вращающимся колесом; заблёванный асфальт и порванные книги. Эр встряхнул головой. Спал бы — перевернулся на другой бок, чтоб избавиться от навязчивого воспоминания, а так остаётся одно средство — думать о хорошем.

Он руками скинул вялые ноги с кровати. Дотянулся до брюк, до рубашки. Пока одевался, мысленно наметил себе план на день. Подъём оказался ранним, но при вечной нехватке времени отсутствие сна замещала доминанта общения. Нет, не просто общения, когда можешь говорить, слушать и разговаривать, ему безумно не хватало равенства, не доставало свободы быть как все, быть принятым или отвергнутым, как любой человек на земле. И эта свобода — горькая, как отрава, пьянящая и вызывающая привыкание, — оставалась для него только в сети. Там можно было быть просто никнеймом с вечным статусом «Счастлив и Вам желаю! », таким, как все. В сетевом общении не было ни известной по детству жестокой насмешки сверстников, ни жалости, понимание которой пришло позже, ни священного трепета, вперемешку с восхищением и робостью, ставшими привычными теперь. И потому, наверное, сеть привязала к себе железными цепями, навсегда приковав к вращению масок, равно бездушных и равно чужих.

Не тратя времени, сразу подкатился за компьютер. Знал, что мать принесёт чай и сырный салат с галушками прямо к столу. Тронул клавиатуру — спящая с ночи машина быстро включилась. Зашёл на психологический форум, пробежался по активным темам, над каждой секунду размышлял — а нужно ли встрять? — но ничего интересного не обнаружил. Разочарованный, подключился к сети дистанционного отделения института, вызвал учебник. Но и тут дело не заладилось. Хмуро решив, что мир от него отвернулся, Эр уныло открыл несколько дискуссий и погряз в чужих спорах. Через пару страниц его затянуло, и он сам уже с удовольствием включился в форумные баталии. Его личного, суверенного, с боем отвоёванного у жизни времени оставалось считанные часы. На всё про всё — от умывания до учёбы.

— Валера! К тебе Кирилл!

— Ага, давай! — Эр оторвался от экрана и вместе с креслом развернулся к входу.

Кирилл-Шепотун вошёл пружинным шагом, вежливо пожал протянутую руку и молча сел на уголок дивана. Сложив широкие мозолистые ладони на коленях, стал похож на сухого, но величественного и сильного дога, сгорбленного временем и заботами, но не сломленного. Глаза под очками смотрели тускло, словно неживые, а плечи чуть заметно дрожали, будто внутри Кирилла сидел раскрученный волчок.

— Чего надо? — угрюмо спросил Эр.

Он уже чуял беспокойство Шепотуна. Тревогу за важные для него отношения. Тревогу за невыполненную миссию. Тревогу главы рода за болезную сестру, у которой в животе завёлся человечек, и его нужно доносить до положенного срока и родить здоровым и сильным, и воспитать, и…

— Есть по неё хороший доктор, — бросил Эр и ещё больше нахмурился, став односложным. — Родит. Здорового.

Острый кадык Кирилла дёрнулся. Взгляд за стёклами метнулся, а потом приклеился к напряжённо стиснутым ладоням. Эти ладони были приучены ломать и кромсать. Но хотели — лелеять и беречь.

Как всегда тихо, сипло, через силу, Кирилл заговорил, натруживая недорезанное горло:

— Отрезок говорит — кончай русских принимать.

Валерий задумчиво опустил глаза. Ткань брюк лежала тяжёлыми складками, ничуть не скрывая болезненной худобы. Может быть, если бы эти ноги могли ходить, он стал бы таким же, как Шепотун и его товарищи. Так же, как они, ещё пацаном носился бы по опаленному посёлку и кричал проклятия чужакам на своей земле. Так же клялся бы на крови. Так же помогал взрослым мужчинам, зарабатывая первые шрамы и гордые прозвища. А может, и нет. Может, пожалел бы мать, рано овдовевшую и не готовую понимать мальчишеское желание сыграть в «войну» по-настоящему, от предвкушения чего сердце стучит бешено, распирая грудь и требуя движения. Может быть.

— Я принимаю всех, кто приходит, — тихо сказал Эр. — Не я зову их. Их приводит Небо.

Кирилл хмуро кивнул. Такого ответа ожидал — не в первый раз.

— Отрезок говорит — тогда бери с русских деньги. Установи большую таксу для них.

Эр отвернулся к столу. По экрану монитора, подаренного кем-то из просителей, гуляли радужные волны, набухали, разлетались, сворачивались в спирали, расходились протуберанцами...

— Я не установлю таксы, Кирилл, — устало сказал Эр. — Люди дают столько, сколько могут и хотят дать. Мои слова так дороги и дешевы, что могут быть либо подарены, либо оценены тем, кто их принимает.

— Отрезок знает. Отрезок говорит — бери с русских деньги по таксе, — настойчиво, но просто, словно ребёнку или больному, повторил Кирилл.

В комнате словно похолодало.

— Почему? — тихо, раздельно спросил Эр.

— Отрезок защищает свой народ, — хмуро просипел Шепотун. — И тебя тоже.

Эр покачал головой. Да, он помнил ребят Отрезка, молодых, тихих, скромно одетых в тонкие белые рубашки, словно нарочно, чтобы каждый приходящий к его дому видел, что тут не носят оружия. Эти ребята сидели на лавочках соседских домов и подходили каждый раз, когда возникала перепалка в очереди. И всякий раз делали это так, словно шли мимо, но не смогли удержаться и не объяснить спорщикам правила вежливости. И неспроста в противоположном доме в окне всегда мелькали мальчишеские рожицы. И не просто так стоял напротив старый «уазик». Но всё-таки, всё-таки…

— За последние три года я не помню случая, чтобы кто-то мне угрожал. Раньше — да, бывало. Но это было до того, как…

Кирилл трудно кивнул:

— Верно. Тебя здесь знают. Никто не поднимет руку на чудотворца. Твоя слава — это слава всего народа. Но много пришлых, кто не знает или думает, что знает. Отрезок говорит — снова много чужих. Может быть опасно. Отрезок защитит.

Валерий тоскливо усмехнулся, качая головой:

— Отрезок знает. Отрезок говорит. Отрезок защитит. Он защищает свой народ или хочет обобрать чужой? Он свято ненавидит врагов, но берёт оплату не кровью, а барышом! Можно ли верить его словам?

Кирилл угрюмо отозвался:

— Отрезок делает всё возможное для своего народа. На эти деньги детей накормят…

— Или закупят оружие.

Кирилл смолчал. Он не знал. Но догадывался. А теперь уже — знал. Но для него это ничего не меняло.

Эр прикрыл глаза рукой и покачал головой:

— Скажи Отрезку — я не делаю различий. Таксы не будет.

Шепотун вздохнул. Широкие ладони суетливо побежали по штанинам. Покачал головой и тихо просипел:

— Отрезку не понравится твой ответ, Эр…

Валерий устало махнул рукой, но вдруг напрягся, привычно ощутив телом знакомую боль от врезающейся в тело, в душу, ледяной крошки. Ветер, невидимый окружающим, но сурово обходящийся с его сердцем, опять бил в грудь, опять пытался сорвать в пропасть за спиной. Он крепчал, он стискивал ледяное оружие и орал, зовя за собой льды и пламя. Эр прижал пальцы к пульсирующим вискам и сказал:

— Пусть Отрезок знает, что скоро увидит свой страх.

Кирилл поднялся. Выпрямился, сведя руки, словно в ожидании, что вызванный страх явится прямо сейчас, в эту минуту. Он был готов встретить грудью удар, предназначенный командиру. Помолчал, прежде чем спросить:

— Это угроза?

Эр устало откинулся на спинку. Бледно улыбнулся, глядя на сурового юношу перед собой. Ровесника, но такого далёкого, точно даже не года — века их разделяют.

— Кирилл, разве я когда угрожал? — покачал Эр головой, став серьёзен и собран. — Это дружеская помощь. Я отвечаю на вопросы, но иногда предвосхищаю их. Скажи Отрезку, что его страх уже приехал в наш посёлок. Пусть Отрезок будет готов встретиться с ним.

Шепотун постоял в раздумьях, а потом, скупо поклонившись, ушёл. На лишние слова он никогда не тратился. Надрезанная и неаккуратно заштопанная шея не позволяла не только голове вращаться, но и голосу свободно литься. Кирилл уже почти привык к своей беде и никогда не спрашивал Эра о том враче, который мог бы исправить её. Шепотун вообще старался не просить. Никогда и ни у кого. Но иногда, как сегодня, Эру неудержимо хотелось помочь ему за эту силу, несгибаемость, волю к победе, за похороненное в душе желание быть лётчиком и смотреть на облака сверху вниз. Помочь за уже забытого мальчишку, который вступился за него в далёком отсюда городке, где на короткое время дети нашли приют, спрятавшись от войны. От войны, но не от людей, играющих в войну.

После ухода Кирилла Валерий долго смотрел в разводы заставки на мониторе и думал о том, что неожиданное откровение для Отрезка получилось на удивление просто. Он даже не формулировал вопроса, не знал, не гадал, а просто, словно поднял к небу ладонь, а на неё спустился ответ. Ответы, как ему казалось, походили на мотыльков. Если вопрос горит, светит, зажигает душу, то ответ обязательно прилетит на этот зов. Но часто правильный ответ сгорает в бешеном пламени неготовности человека, его нежелания увидеть истину, остановиться, одуматься и понять, что то, чем жил раньше, что привело к вопиющему в небо — за что? зачем? почему? — и есть та боль, та неправильность, которую нужно искоренять в себе. Тогда и становится нужно чудо, нужен он — Эр. Он, словно стекло на лампадке, не даёт прилетевшему мотыльку сгореть, а человеку позволяет увидеть исток своего вопроса… Впрочем, вопросы бывают разные. И на каждый стекло не набросишь.

— Валера, пойдём кушать! — позвала из-за двери мать.

Эр взглянул на часы. До начала работы оставалось каких-то полчаса.

Привычно крутанул обода колёс, подгоняя коляску к окну. Чуть сдвинул плотную штору и выглянул в щель. На улице уже было столпотворение. В основном, женщины и дети, но и мужчин тоже хватало. Правда, всё больше пожилого возраста. Да это и понятно. Мужчина, если он, конечно, мужчина, для себя искать чуда никогда не будет, только для тех, кто близок и любим. Вот и получается, что приходят всё чаще либо мальчишки за родителей просить, либо старики за детей.

Эр вздохнул глубже. Из раскрытой форточки тянуло запахом цветов. Под окном распускались пионы, сладко пахли цветущие яблони, дальше живой изгородью стоял шиповник. Ароматы наполняли воздух, стирая память о дыме и пыли, которые висели над посёлком пару лет назад. Стирая, но так и не сумев стереть.

Взгляд Эра, бегущий по скорбным лицам, сгорбленным фигурам, пышным цветам и неровному горизонту вдруг задержался, словно напоролся на занозящую щепку.

Этот человек шёл по грунтовой дороге улицы, привычно широко шагая. Рослый, широкоплечий, бородатый. Он был одет в зелёные потёртую рубашку и брюки гражданского образца, но одежда не могла скрыть выправки военного. Нет, не простого военного, умеющего печатать шаг, вытягиваться во фрунт, горласто рапортовать, нет. Такие, как он, ходят тихо и быстро, пренебрежительны к субординации и, если кричат, то так, что пугаются самые матёрые псы. Человек приближался, и Эр разглядел и лямку небрежно наброшенного на плечо рюкзака, и старые запыленные берцы, и широкий кожаный ремень, и коньячную фляжку, оттопырившую нагрудный карман. И только потом, когда человек подошёл почти к самому дому и солнце упало на его голову, Эр понял, что его так встревожило. Мужчина был русым. Это стало последней точкой. Ощущение переросло в уверенность. Русский.

Валера настороженно наблюдал, как пришлый, внутренне уже прозванный им «Смертником», подошёл, огляделся, отыскал в толпе наиболее благопристойного вида старушек и, судя по всему, поздоровался. Сгорбленные заботами и болью старые женщины в чёрных платках сперва прянули от чужака, а потом почему-то разговорились, начали махать руками, показывая, где здесь что, кто последний в очереди и какие тут правила. «Смертник» внимательно выслушивал, кивал, поддакивал, но при этом привычно оглядывался и не терял настороженности тренированного пса. И взгляд его как бы ненароком возвращался к парням в белом, торопливо что-то обсуждающим возле соседнего дома.

«Всё. Не будет сегодня мира», — обречённо понял Эр.

— Валера?

— Иду, ма! — откликнулся он и отпустил штору. Тяжёлая ткань ударила по форточке, и та закрылась. Поправлять Эр не стал. Кожей почувствовал, что «Смертник» заметил. А попадать под взгляд спокойных, но безжизненных глаз не хотел. Ничем для него они не отличались от прицела.

На обед мать приготовила фасолевый суп с мясом. Эр тронул ложкой ряску обильной зелени в бульоне и задумчиво спросил:

— Ма, а ключи от гаража где?

— Да где-то в столе валяются, — пожала она плечами. — А тебе на что?

Эр задумался. Говорить о том, что охватило его странное беспокойство и непрочное ещё ощущение того, что придётся бежать, и он хочет проверить отцовскую машину, нельзя. А ничего не скажешь — так мать попросту ключи перепрячет куда-нибудь повыше, куда он не заберётся. С неё станется сделать всё, чтобы защитить его, уберечь такой хрупкий мир и долгожданную безопасность.

— Хочу колёса на кресле смазать, — отозвался он, заглатывая ложку варева. — А там вроде как маслёнка была…

— Да зачем тебе эта рухлядь? — бледно улыбнулась мать. — Вон, друзей попроси или кого из пришлых — мигом новое масло достанут.

Эр исподлобья посмотрел на мать и тихо отозвался:

— Я не хочу просить.

И снова зачерпнул супа.

Мать досадливо махнула рукой. Он никогда ни о чём не просил. Другое дело, что чаще всего пришлые словно заранее знали, в чём нуждалась их семья. То ли ангелы подсказывали, то ли охранители, мелькающие возле дома. Всех их она хорошо знала. Такие же мальчишки, что её сын — чуть старше, чуть младше, — только с ногами. С ногами, да не с головами. И похожи на тех, что много лет назад со взрослыми вровень гнали их камнями из посёлка, обзывая по-чёрному. Страшно гнали. Её, закрывавшую сына своим телом, тогда поломало до потери сознания. Люди, посчитав их мёртвыми, ушли, но они выжили — сын сумел к утру доползти до церкви и позвать на помощь. Мужа, защитника и опору, к тому времени уже убили. Шальная пуля — говорили. Да, наверное, шальная, ведь только так и убивают своих, не поднявших оружие. Его жена была русской, православной, а маленький сын ещё не дорос до того возраста, который они совместно определили для выбора конфессии. Муж готов был защищать свой дом от двух столкнувшихся миров. Шальная пуля. В упор.

Мать взглянула на часы и вздохнула. Эр тоже бросил взгляд на циферблат, и ему тут же расхотелось есть. Вяло отодвинул тарелку и улыбнулся:

— Спасибо, ма! Просто замечательный суп сегодня получился! Давай я посуду помою?

— Ох уж. — Мать махнула рукой. — Иди, сама помою…

Эр потянулся к матери. Встав из-за стола, она обняла широкие плечи сына и поцеловала его в макушку, туда, где среди чёрных вихров серебрились седые пряди. Отодвинулась, с тоской оглядела, и Эр до щемящей боли в сердце понял, что она знает или догадывается о том, как шатко стоять ему на самой границе бездны, ожидая и борясь…

— Иди, сынка. Люди ждут.

Люди действительно ждали.

Эр выехал на веранду, закрытую от излишних глаз старыми шторами, накинутыми на верёвки. Тонкокостный юноша в приметной белой рубашке в мелкую клеточку резко вскочил со ступенек. Пробубнил вежливое приветствие и вскинул чёрные внимательные глаза в ожидании указаний.

Эр подкатил ближе к открытому проёму и выглянул с крыльца. За лесенкой в три покосившиеся ступеньки, за дорожкой, утопающей в цветущих пионах и жужжании неторопливых пчёл, за калиткой в старой облупившейся краске стояли люди. Мерный гул голосов наполнял пространство, и Эру на миг показалось, что стоит он не на пороге своего дома, чудом отвоёванного у войны, а в воротах храма неведомого бога — сурового, но мудрого бога, сводящего в одной молитве голоса праведников и грешников, воинов и матерей, стариков и детей. В груди заломило, словно выросла снежинка, колко бьющая остриями лучей во все стороны от сердца. Эр закрыл глаза и втянул тёплый воздух, насыщенный ароматом раннего лета, ещё и ещё, пока не закружилась голова. Стало легче. Кожу закололо мелкими ледяными иглами налетающего ветряного веретена. А люди на улице замолчали, увидев, наконец, своего чудотворца.

Эр уже чуял их — болезни, голод духовный и телесный, страх человека и страх бога, ненависти, сжигающие сердца, любови, заполняющие вселенную благостью и болью…

Каждый человек перед ним стоял, словно созданный из вопросов и ответов, вперемешку, без смысла и цели. Они наслаивались друг на друга, тыкались краями, стремясь подойти друг другу, но странная мозаика чёрного и белого никак не складывалась, и вопросы находили неправильные ответы, а ответы порождали новые вопросы. Так в каждом росли индивидуальные сокровенные строения миропонимания, собственного принятия бога.

И был среди этих людей один, в котором вопросы и ответы не искали друг друга. В котором он просто ничего не видел.

Эр открыл глаза.

«Смертник» у забора противоположного дома, стоя дальше всех, молча глядел на него. И Эр точно знал — видит. С расстояния, над головами сгорбленных, сломленных людей, в тени штор он видит его — смотрит прямо в душу и ждёт.

Поймав взгляд Эра, «Смертник» опустил глаза, лениво потянулся к нагрудному карману и вытащил пачку сигарет. Небрежно закурил. Привалившись спиной к высокому столбу забора, стал смотреть в небо над головой.

Отведя взгляд, Эр сглотнул. Табачный дым страшил его до колик, до дрожи пальцев. Не потому что был опасен для жизни, — он и не успевал об этом задуматься, — а потому, что тянул за собой воспоминания, место которым он определял под самым тяжёлым могильным камнем в памяти. Прокуренная комната, равнодушные гладковыбритые мужчины, полный сизого дыма полиэтиленовый мешок на голове, острая боль от верёвки на шее…

Молодые парни в белых рубашках споро подошли к рослому чужаку. Они оказались так тонки и хрупки по сравнению с ним, что почудились щенками рядом с волком. Парни, указывая руками на дом, на дорогу, что-то негромко пытались втолковать «Смертнику». А он стоял, лениво кивал и нарочито не смотрел в сторону «уазика», в окне которого высунулся короткий ствол с приметным пламегасителем. «Смертник» выслушал претензии, затушил окурок и развёл руки в стороны в известном жесте. Открыто посмотрел на кабину машины. Ствол убрали. Охранители отошли.

Эр с трудом вдохнул. Воздух, липкий от обилия сладких ароматов и предчувствия дыма и огня, тягучим мёдом прокатился по носоглотке и на долгую тяжёлую секунду завис — ни туда, ни сюда. Грудь давило изнутри страстным желанием вздоха, мышцы напрягались до ломоты, а воздух не проходил. Как когда-то в мешке. Только воля и желание жить протолкнули комок дальше. Эр опустил голову, собираясь с силами и духом, и кинул в сторону ожидающего распоряжений мальчишки:

— Пусть заходят…

Он знал, что времени у него нет. И замены — нет. И, видимо, уже никогда не будет.

«Смертник» знал его слабые места. Знал и не скрывал этого. Мира не ждать.

Рванул обода колёс, яростно разворачивая коляску и отъезжая к столу. Тут, на тёмной веранде, за стенами старых штор, за защитой огромной овальной столешницы, он творил свои чудеса.

Эр положил на стол дрожащие руки. Нагретая дубовая доска ласковым теплом прогнала холод из кончиков пальцев. Закрыл глаза, вздохнул, открыл. Настроился.

Первой вошла сухенькая старушка, густо закутанная в темную одежду. Она походила на чёрную курицу внимательными недоверчивыми глазами и ртом, морщинами неудовольствия и брезгливости напоминающим клюв. От неё пахло кунжутными лепёшками и очагом. И ещё — кровью и гноем.

Старушка с коротким поклоном положила на стол узелок с даром и, шепелявя, зачастила изложить свою просьбу.

— Погоди! — махнул рукой Эр. — Да, внучёк вернулся, да, раны гангренозные, резать будут, без ног останется… Понимаю. Ещё как…

Она вскинула умоляющий взгляд и замолчала, руки начали суетливо трепать узелок. Осознала.

Эр устало вздохнул:

— Я не делаю чудес! Я только говорю, где и когда ты можешь найти чудо. Спроси меня об этом, и я отвечу. Пойми: никто — ни я, ни кто-то иной, — ничего не сможет сделать за тебя и твоего внука. Я только покажу — где и как это можно сделать.

Старушка накрыла узелок сухими морщинистыми ладонями, словно оплела корнями. В глазах возникла плёнка безнадёжности. Они стали похожи на мёртвые, как у отрезанных куриных голов, лежащих рядом с тазом, в котором ошпаривают тушку. Лежат, смотрят, ждут.

Встряхнув головой, Эр, прогнал наваждение и трудно заговорил:

— Вот смотри… К столяру приходят, чтобы он сделал стул. Доктора зовут, чтобы он сказал, какие лекарства пить, чтоб выздороветь. А к диспетчеру звонят, чтоб он сказал, где находится магазин. Понимаешь? Столяр делает сам, доктор говорит, что тебе делать, а диспетчер может сказать, где и когда ты можешь найти то, что тебе нужно… Я — диспетчер чудес. Ко мне приходят, чтобы я указал не что делать, чтоб беда ушла, а где искать тех, кто сможет помочь. Понимаешь? Спроси меня — где и кто? — и я отвечу.

Старушка часто закивала. Спасение пришло вовремя. Задумавшись, собрала лоб в морщины, передвинула узелок по столу ближе к чудотворцу и, решившись, спросила:

— Где мне искать исцеление внуку?

Дыхание Эра сбилось. Остроконечная снежинка ударила в груди в тот же миг, как на ладонь слетел ответ. Словно сквозь сердце проросло ледяное стекло. Огненная надежда по одну сторону. И восторженный мотылёк — по другую.

— Во Владикавказе живёт доктор. Он хирург. Звоните ему. Он захочет помочь.

Грудь сквозило льдом. Мальчик-охранитель уже стоял в дверях дома с парящей чашкой настоя сердечных трав. Без них — давно уже никак.

— А ноги? — ахнула старушка.

Бледно улыбнувшись, Эр покачал головой:

— Нани, ты не ноги внука спасаешь, ты спасаешь его жизнь.

Потянулся, в старой тетради в косую линейку быстро, пока не ушло откровение, записал адрес, телефон и имя доктора. Он не знал этого человека, не знал и миллиарды других, но верил в силу единства и мудрость бога. Своего, не похожего на тех, что бьются за адептов и земли. Бога не Единого, но Объединяющего.

Распорядитель, — вышколенный подросток в клетчатой рубашке, — подошёл, поставил на стол, под левую руку, чашку. Вежливо принял от старушки узелок и слова ещё неуверенной благодарности. Сам чудотворец подарки в руки не принимал, и об этом осведомляли всех посетителей. Не осведомляли лишь о том, что дары уносили в соседний дом, где специалист проверял их на всевозможные яды или взрывчатку. Отрезок в своё время в долгом споре отстоял право подобной заботы.

Старушка кланялась, бормотала, двигаясь на выход. Эр через силу улыбался. Знал, что сегодня внуку станет хуже, и ей, последней оставшейся в живых родственнице, скажут готовиться…

Попивая чай и ощущая, как рассасывается ледяной комок в груди, Эр привычно отъехал в сторону штор — ему нравилось смотреть за ожидающими, пока позволял перерыв.

На улице царил мир.

Люди сбивались стайками, разговаривали вполголоса, рассказывая друг другу о своих бедах, делясь надеждой на невозможное и утешаясь легендами о явленных чудесах. Пришедшие с ночи, уже утомлённые солнечным днём и долгим стоянием, садились на траву, приваливаясь к заборам. Кое-где уже появились расстеленные газетки и разложенные на них небогатые кушанья. Люди устраивались, зная, что бывало и хуже.

«Смертник» сидел возле забора дома напротив, почти неприметный в тени куста боярышника. Сидел, лениво оглядывал небо, жевал травинку, и, казалось, не обращал внимания на группки молодых людей, перекрывающих обе стороны улицы. Да и что ему было напрягаться? Он — матёрый мужик, под сорок лет, с сединой и шрамами, здоровый, как медведь, а они — пацаны, не так давно перешагнувшие рубеж совершеннолетия, словно на подбор все ещё мальчишеской фигуры — тонкой, с едва расправляющимися плечами да набирающими силу ладонями. И его не пугало то, что их становилось больше, что в воздухе разливалось напряжение, и окружающие жаждали и боялись его неосторожных действий. Казалось, «Смертник» просто ждал своей очереди. Лишь приглядевшись, Эр понял, что происходящие приготовления, неясные большинству просителей, для него оказались открытой книгой. Он видел, чувствовал и тоже готовился.

— Валера. — Мать вышла на веранду, повязывая на голову платок мягкого брусничного цвета. — Я до магазина дойду. Ты справишься?

— Конечно, ма. — Эр одёрнулся от шторы и кивнул. Мысли оставались там, на пыльной дороге, между двумя сторонами одного целого.

Мать подхватила белую самодельную сумку-макраме и, кивнув мальчику-распределителю, сошла с крыльца. Тяжело хромая, двинулась на выход. Сломанная когда-то нога, слишком поздно попавшая под нож полевого хирурга, толком не срослась. Так необходимый «аппарат Елизарова» тогда достать не смогли, а потом уже и поздно стало. Да и мать отказывалась, зная, что на всю округу их всего-то с десяток, а нуждающихся в разы больше. Мать оставалась христианкой, верной идеалам милосердия и самопожертвования, даже сама будучи в большой нужде.

Задумчиво Эр снова выглянул в щель между штор и только теперь дёрнулся. Настигло понимание. На улице, меж валов цветущих кустарников и заборов, на тонкой нейтральной полосе, встречались две противоборствующие силы. И его мать уходила туда. Уходила, тяжело похрамывая и добро улыбаясь встречным. И она была чужой для тех и других.

— Ма!

Эр погнал коляску к входу — задержать! вернуть! — но, словно из ниоткуда выросший на пути охранник перегородил дорогу и покачал головой. Чудотворцу запрещали выходить из дома без специального эскорта.

— Верните её! — крикнул Эр, уже видя, уже понимая, что не догонит.

Мама хлопнула калиткой, так и не услышав крика, и пошла мимо вежливо кланяющихся людей, мимо охранников в белом, мимо проводившего её странным безжизненным взглядом «Смертника».

— Не велено, — лаконично отозвался охранник.

Эр до ломоты в больных суставах вцепился в подлокотники.

— Мама…

Когда она уже вышла из переулка на большую дорогу, «Смертник» сплюнул травинку, легко поднялся с земли, подхватил куртку, на которой сидел, рюкзак, и пружинистым шагом двинулся за ушедшей женщиной. Парни в белом пропустили, неохотно раздавшись в стороны, а потом, переглянувшись, пристроились вослед.

— Мама… — сглотнул Эр и крикнул на распорядителя: — Сотовый! Живо! Звони Отрезку!

Мальчик вскинул удивлённый смоляной взгляд и неуверенно потянул из кармана брюк мобильный телефон. Хмуро спросил:

— Что говорить?

Эр уже взял себя в руки. Ощущение льдистого ветра, бьющего в лицо и жестоко, болезненно сдирающего кожу, усилилось, но рассудок стал холоден.

— Моя мать вышла. Чтобы никто не стрелял, слышишь?..

Лицо Эра исказилось. В грудь впивалась огненная звезда.

Мальчик прянул, вцепившись в телефон. Выскочил за веранду в сад — подальше от посторонних глаз и ушей.

Напряжёнными ладонями Эр накрыл лицо. Чувствовал, что дрожат. Ощущал, что мышцы свело, сморозило в гримасу страха и бешенства. Но ничего поделать с собой не мог. Он всю жизнь твердил, внушая себе и Богу, что не переживёт свою мать. С младенчества врачи говорили ей, что мальчик так слаб, что вряд ли… вряд ли… Но она лелеяла его, привязываясь всей душой, словно только так можно было удержать его на земле. Она творила его. И он знал — отдаст за него жизнь. И оттого каждым ударом сердца боялся. За тот самый момент, когда она прекратит жить. Потому что знал — как бы и когда бы это ни произошло, случится это для него и ради него. И мир отдаст ему её недожитые годы.

На веранду поднялся распределитель, успокаивающе развёл руки:

— Отрезок сказал — принимай людей и ни о чём не заботься. Он позаботится обо всём.

Эр молча кивнул. В горле пересохло. Схватился за чашку — пуста. Поставил обратно на стол и мальчик сообразительно исчез в скрытной комнатушке, где готовил ему чай. Принёс новый стакан.

— Зови, — хмуро кивнул Эр и, отхлебнув глоток, вместе с мятной прохладой проглотил страх. Пусть не весь, но довольно, чтобы суметь творить чудеса, ради которых люди проезжали и проходили сотни километров. Довольно, чтоб принимать на сердце груз чужих забот и страстей.

Седой мужчина взошёл на крыльцо, подслеповатым взглядом отыскал в тени хлипкую фигуру чудотворца и шагнул ближе.

— Я не знаю, к тебе ли это… — он заговорил отрывисто и серьёзно, не тратя времени и слов. — Сын у меня. Уже полтора месяца почти.

Распорядитель показал гостю на стул и тот сел, невероятно прямо, словно олицетворяя силу своего рода и почётного звания. Положил на стол узловатые, сильные ещё руки. И Эр в преддверье вопроса увидел, как ладони, знающие и теплый сок свежей мотыги, и липкую влагу ножевого черена, неловко, трепетно и вдохновленно поднимали закутанное тельце позднего первенца. Такая радость и такая беда…

— Плачет он, — коротко сказал проситель. — Всё время. Не ест, не спит. Орёт. Доктор сказал — колика. Но я не верю. Скажи — к кому обратиться, чтоб ему стало хорошо? К кому идти?

Эр притянул к себе старую тетрадку, но рука замерла над страницей.

Холодные иглы впивались в тело. Ветер снаружи, лёд внутри. И — самое сложное — суметь сказать о том, что почувствовал в краткое мгновение над обрывом.

Поднял глаза, посмотрел на старика и понял — говори, не говори — бесполезно. Но в надежде на чудо, не меньшей, чем та, что питала сердце старика, всё-таки заговорил:

— Иди к попам. Твой сын — заблудшая душа. Он должен был родиться во Христе. Но ты молил о сыне, и боги вняли. Твоей жене дали его. Если хочешь, чтобы жил — отнесите в церковь, пусть его окрестят. Или жди, когда он замолчит навсегда.

Старик поднялся, как был — прямой, сухой и гордый. Сильный в своём праведном гневе. Эр, глядя исподлобья, ждал. Казалось, давно прошло то время, когда его обижали, но память не давала забыть, и, как и раньше, он готов был отвечать за свои слова и знал, что спрос будет страшным. Два белых охранителя, словно из ниоткуда, возникли на веранде тихими призраками. Вежливыми, но непреклонными. Лицо старика скривилось презрением, и, шумно прочистив горло, он сплюнул на стол. Развернулся и ушёл.

Эр развёл руки по столешнице. Точно между ладоней блестела и пузырилась слюна. Неторопливо вышел мальчик-распорядитель, смахнул нечистоту мокрой тряпкой. Спросил, звать ли дальше. Эр кивнул и потянулся к чаю. Потряхивало, внутри никак не рассасывался тугой комок обиды.

С чаем подъехал к шторам. Выглянул в окно. На улице было тихо.

Зашли двое юношей. В их посёлке по неведомой причине умирал скот. Виной тому оказалась недоброжелатель из соседней деревушки. Привычно написав имя и адрес на странице в косую линейку, Эр предупредил задумчивых посетителей, что если урок, который они преподадут, окажется чрезмерно жестоким, то из их краёв никого больше не примет. Мальчишки поблагодарили, передали подарки распорядителю и спешно отправились домой.

Следя за ними сквозь щель в шторах, Эр увидел возвращающуюся из магазина мать.

Она шла без суеты и спешки, часто без повода поправляя выбившиеся волосы и необычно улыбаясь. Растерянно. Светло.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 11 12 13 1415